Страница:
попадя, пока его не огреют между рогов.
- Ишь как тебя разбирает, высохнешь вся от злости. На чужом горбу в рай
хочешь въехать. На, оближись...- выпалила Клавдия и неожиданно для самой
себя плюнула Светке в лицо.
Та как-то странно икнула, как будто у нее в середине что-то
переключилось, и кинулась на обидчицу с кулаками. Зажмурив глаза, она
молотила своими кулачками по теплому, мягкому Клавдиному животу, как машина
какая-нибудь, пока та не поймала ее за руку.
- Господи, да что ж это делается-то,- причитала Степанида, сидя верхом
на своем чемодане и раскачиваясь из стороны в сторону.- Господи!
- Что же ты делаешь, стерва,- разозлилась, наконец, не на шутку
Клавдия.- Да уймите же эту хулиганку, Николай...
Николай уже пытался протиснуться между Клавдией и Светкой, но они так
сцепились, что это у него никак не получалось. Ему еще и Генка мешал,
который старался высвободить Светкины руки, и тоже тщетно.
Так они и топтались на месте все четверо посреди комнаты, как будто
танцевали какой-то танец или играли в игру, а старуха аккомпанировала им
своим "гос-поди-и-и", сидя верхом на чемодане и раскачиваясь из стороны в
сторону как заведенная. Со стороны все это могло показаться смешным, но в
доме не было никого, кто мог бы взглянуть со стороны и, может быть,
предотвратить то, что произошло в следующий момент.
А произошло вот что. Светка, совершенно одуревшая от ярости и
собственного бессилия, вдруг укусила Клавдию за плечо. Та завопила, как
будто ее ножом пырнули, не столько от боли, сколько от неожиданности, и
выпустила, наконец, Светкины руки. А Николай пихнул Светку с такой силой,
что она, падая, увлекла с собой и Генку. Он повалился на пол, как гнилое
дерево, и при этом больно ударился затылком об угол печки. На мгновение боль
затмила его рассудок, рука сама схватила какой-то жесткий тяжелый предмет и
швырнула его что есть силы.
Удар полена пришелся Николаю чуть выше переносицы. Он даже не пытался
заслониться. Стоял как вкопанный, когда березовое полено, брошенное
Геннадием, угодило ему в лоб, а потом руки у него обвисли, как пустые
рукава, колени подогнулись и он стал валиться назад, пока Клавдия не
подхватила его под руки. И тут зазвенел будильник на столе. И все ужаснулись
тому, что наделали, как будто этот шальной звонок пробудил их от кошмарного
сна.
С тех пор прошло пять дней. Николая увезли сначала в районную больницу,
а затем в область. Состояние у него было тяжелое - черепно-мозговая травма.
Генка сам поехал в милицию и рассказал все, как было. Там его выслушали,
составили протокол и хотели отпустить до полного выяснения дела, но он
психанул, разбил стекло на столе у дежурного, и его задержали.
В Синюхино, да и во всем районе, много говорили об этом случае. Только
Федор Христофорович ничего не знал. Он почти не показывался на улице, а если
и появлялся в сельпо, чтобы купить папирос и хлеба, то ни с кем не
заговаривал, потому что заговаривать с незнакомыми было как-то неловко, а
все знакомые, то есть Пиккус и Чупровы, куда-то подевались. Он спал подолгу
и тяжело, потом вставал весь разбитый, нехотя готовил Себе еду на керосинке:
гречневую кашу с тушенкой или пшенку с изюмом, разбирал старую печь,
тщательно очищая каждый кирпич от глины, потом сидел на крыльце и курил, и
все начинал сначала. От работы он быстро уставал, а сидеть просто так и
ничего не делать он не умел, вот и тянулся к куреву, от которого давно, еще
с рождения сына, отвык.
Дни Федора Христофоровича походили один на другой, как те самые кирпичи
из печки. И мысли у него в голове ворочались такие же: тяжелые и
однообразные. "Почему я здесь как какой-нибудь зверь сижу в норе, как будто
прячусь от кого-то?- спрашивал он себя, лежа по вечерам на своем надувном
матрасе. И сам себе отвечал: - А собственно, чем такая жизнь хуже той,
которую ты прожил? Работал не покладая рук, и не требовал наград, но на то
была внутренняя потребность. И муравей работает, потому что не может сидеть
без дела. Так ему на роду написано, и никто его за это не хвалит, портреты
его в газетах не помещают. Важно ведь, что ты сделал, а не что делал. Вот
если бы открытие, тогда конечно... Воевал. А что тут такого. И птица
защищает свое гнездо. Вражескую амбразуру ты своим телом не прикрыл... Сына
вырастил, на ноги поставил. Эка невидаль. И зверь своего детеныша кормит и
учит, своим повадкам до тех пор, пока он не сможет самостоятельно добывать
себе пищу... Кому нужна такая жизнь".
Дожди зарядили. В доме стало сыро, и дал о себе знать радикулит. Федор
Христофорович обматывал поясницу шарфиком, садился возле зажженной керосинки
и смотрел на синие язычки пламени. Он считал, что греется.
Однажды, когда он сидел так возле керосинки, в дверь к нему постучал
Хренков и, не дожидаясь приглашения, вошел.
- Здоров живешь,- сказал он куда-то в потолок, будто с лампочкой
здоровался, а не с хозяином.- Матица совсем просела, подпирать надо или
вовсе менять, а то, не ровен час, накроет.
Федор Христофорович посмотрел на балку и пожал плечами.
- Накроет, накроет,- заверил его гость.- Не сомневайся. Ты лучше скажи
мне, товарищ, кто тебя довел до такой жизни. Сидишь тут один в темноте и
сырости и руки у керосинки греешь, как все равно в военное время. Телефоны
кругом, пылесосы, космонавты летают, а ты сидишь тут, как снежный человек...
- А вам-то, собственно, какое до этого дело,- - не выдержал Федор
Христофорович - незваный гость вел себя чересчур уж бесцеремонно.- Кто вы
такой, в конце концов?
- Я Хренков. Про меня говорят - к каждой бочке затычка. Вот я и желаю
знать, почему пожилой, заслуженный человек спит в пиджаке?
- А я не сплю в пиджаке.
- Спишь.
- Мое дело, в чем хочу, в том и сплю.
- Да ты не лезь в бутылку. Я к тебе со всей душой, как солдат к
солдату. Мало нас, фронтовиков, осталось. Тут, в Синюхино - только пятеро,
ты - шестой. Так что выкладывай начистоту, отчего ты такой смурной.
- Я ничего. А разве заметно?
- Еще бы: ходишь, словно отца родного похоронил, ни здрасьте никому, ни
до свидания. Люди чего только не придумывают. Одни говорят - больной, другие
- растратчик, от органов скрывается. Это тебе, брат, не город, где никому ни
до кого нет дела. Концы отдашь в своей отдельной квартире, и будешь лежать,
пока не провоняешь. Здесь в деревне, каждый человек как чирей на этом...
Сзади, в общем... Так что выкладывай, все одно доймем. Небось дети?
- Что вы, сын у меня умница, кандидат технических наук. Он мне все
рассказывает, что у них в институте делается. А какой ласковый... Бывало,
когда мы еще вместе жили, я сплю, а он сядет рядом на краешек кровати и
голову мне на грудь положит.
- А мой бродяга взял моду жену поколачивать. Как выпьет, так драться.
Я, говорю, тебя, под суд отдам, а он мне - не твое дело. А невестка у меня
золото - хозяйственная и уважительная.
- И у меня невестка хорошая, и дома у нее все блестит, а ребенок как
картинка. Смышленый мальчик не по годам, уже "Евгения Онегина" прочитал.
Нет, грех жаловаться, дети у меня хорошие. Только... В последнее время мы
разговариваем вроде бы на разных языках.
- Вот оно что,- сказал Хренков и снова уставился на потолок, словно
увидел там разгадку какой-то тайны.- И ты, значит, для удобства, перешел на
их язык, вместо того чтобы научить их своему.
- Учить-то мне их вроде нечему. Жил как мог, да не больно, видно, мог.
И никому теперь не нужен.
- Только покойник никому не нужен, а живой человек на что-нибудь да
сгодится. Мы еще можем большую пользу приносить.
- Какая от меня теперь польза?
- От кота, вон, какая польза? А люди его при себе держат, чтоб, значит,
дети возле него учились человечеству. А ты человек, тебе и карты в руки, и
нечего прикидываться казанской сиротой. Этот дом тебе боком вылезет. Хочешь,
я тебе времянку сдам, недорого... Комната и веранда... Для себя строил.
- Нет.
- Ну, как знаешь,- сказал Хренков, выходя в сени.
- Постойте! - крикнул вслед ему Федор Христофорович.- Пиккус сказал,
что вы можете сложить печку.
- Вот он пусть и складывает,- отозвался Хренков и захлопнул за собой
дверь.
После ухода сердитого гостя Федор Христофорович еще долго сидел у
единственного в доме источника тепла. Но вот у него начали мерзнуть ноги, и
он стал ходить взад-вперед, чтобы их согреть. За окном неистовствовали ветер
и дождь. Их нарастающий шум проникал вместе с холодом и сыростью в самую
душу. И казалось, что весь мир создан для одних только страданий. Но к ночи
дождь мало-помалу стал стихать, и ветер унялся, и слышно стало, как с крыши
на землю стекают последние струи воды. И тут Федор Христофорович
почувствовал вдруг, как в нем зародилась какая-то сила и теплой волной
прокатилась по всему телу. Он прислушался к себе и обрадовался: "Что это?..
Что это?.." Ему стало тесно в четырех, стенах. Он распахнул двери настежь,
вышел на крыльцо и с удовольствием набрал полную грудь свежего влажного
воздуха. Потом он умылся, тщательно почистил зубы, разделся, аккуратно
сложил одежду на табурете возле своего ложа и лег в постель. Спал он
здоровым крепким сном, как еще ни разу здесь не спал, и никакие петухи не
могли его разбудить, а проснувшись, сварил себе настоящий кофе и сделал
омлет из четырех яиц. После завтрака он достал чемоданы и стал собираться. В
полдень пришел Пиккус.
- Уезжаете, значит,- констатировал он.
- Обстоятельства,- сказал Федор Христофорович весело.
- Насовсем,- как будто подтвердил вслух свою мысль Эйно Карлович.
- Да,- сказал Варваричев.
Пиккус многозначительно цокнул языком и принялся помогать приятелю
собираться в дорогу. Вещей набралось два чемодана и рюкзак. Все продукты, а
также керосинку, ведро и рукомойник Федор Христофорович отдал Пиккусу. Тот
не хотел брать ни в какую, но Варваричев сказал, что в таком случае добро
пропадет, и Эйно Карлович снизошел.
Когда все было уложено, приятели, как полагается, присели на дорожку.
Потом Федор Христофорович запер дом и положил ключ под крыльцо. А эстонец
отодрал от навеса несколько досок и стал прибивать их крест-накрест на двери
и окна.
- Так положено,- ответил он, когда Федор Христофорович спросил его,
зачем это нужно.
Когда они шли по улице в сторону бетонки, им навстречу попались
Степанида и Клавдия. Старуху Клавдия вела под руку, а та еле переставляла
ноги, но и сама Клавдия, замотанная в теплый платок, выглядела старухой.
Казалось, у них стерлась разница в возрасте.
Ни дать ни взять одна старуха ведет другую и обе похожи, как две щеки
одного заплаканного лица.
Федор Христофорович поздоровался с женщинами, но они как будто его не
заметили.
- Что это с ними? - спросил Федор Христофорович эстонца.
- Да так,- ответил тот.- Временный трудность, как говорится.
Федор Христофорович уехал автобусом, и его больше никогда не видели в
Синюхино.
А на второй день после его отъезда старый чупровский дом загорелся. Это
произошло ночью, предположительно от молнии, потому что если не от молнии,
то отчего же еще. Огонь занялся на чердаке, обнаружили его поздно, и потому
дом спасти не удалось.
Когда сбежавшиеся на пожар синюхинцы поняли, что уже поздно, что им
больше нечего делать, они перестали суетиться, встали поодаль и стали
глядеть, как огонь обгладывает бревна.
- Все одно как крепость,- сказал кто-то.
- Раньше плохо не строили,- согласился другой голос.
- Сто лет простоял и еще бы столько простоял, когда бы не молния.
- Что такое дом,- сказал Хренков,- стены да крыша. Главное, чтобы люди
в нем по-людски жили.
Неделю спустя о пожаре еще говорили, а потом началась уборочная, и
никто уже больше не интересовался судьбой бывшего чупровского дома.
Кто такие Одиссей, Патрокл, Агамемнон?.. Герои древнегреческих мифов,-
скажете вы, и, конечно же будете правы. Но для меня это, прежде всего, мои
одноклассники Жека Петелин, Глеб, Митяй...
Так уж получилось, что имена никогда не существовавших героев, которые
всплыли, как говорится, со дна прошлого, удивительным образом связались в
моей памяти с ушастыми, стриженными наголо, как это водилось в пятидесятые
годы, пятиклашками из одной московской школы.
А началось все с новогоднего бала. Так пышно именовали наши скакания
вокруг елки мамаши из родительского актива, которые задолго до этого
мероприятия начинали собираться у нас по вечерам, чтобы клеить из
гофрированной бумаги разноцветные шапочки и жабо для тех, у кого не окажется
карнавального костюма. У нас было очень удобно собираться, потому что не
имелось ни полированной мебели, ни хрусталей в сервантах и вообще ничего
такого, что можно было бы сглазить. И в то же время жили мы все-таки не в
коммуналке, а в двухкомнатной отдельной квартире. И вообще, как сейчас
припоминаю, лучшего места, чем у нас, для того, чтобы перемывать кости всей
Марьиной Роще, этим женщинам трудно было сыскать.
В квартире было натоплено, над столом, вокруг которого располагались
женщины с ножницами и бумагой, висел огромный розовый абажур, а из кухни
доносился запах домашнего печенья к чаю, без которого не обходилась ни одна
подобная сходка.
Часто женщины прихватывали с собой детей. Это были мои одноклассники и
закадычные дружки Жека и Глеб. Нам отводилась маленькая комната, где мы
спокойно занимались своими мальчишечьими делами, то есть ходили на голове, а
в перерывах болтали про свои школьные дела. Никуда мы тогда не спешили, ни
за чем не гнались. Никто из нас не ходил в музыкальную школу, не занимался
фигурным катанием или теннисом, не ездил в метро на другой конец города,
чтобы поплавать часок в бассейне. Мы просто сидели в тесной комнате и
разговаривали, зная, что и завтра и послезавтра, и через неделю можем в
любой момент собраться в этой комнате. Зато каких только разговоров мы не
переговорили...
Жека все сводил к научным открытиям. Это был крупный, но болезненный
мальчик. Про него моя бабушка говорила "сырой". Болел он подолгу и мало
гулял, даже когда бывал здоров. Целыми месяцами просиживая дома, он
пристрастился читать энциклопедию и всякое такое, отчего его сверстников
сразу же одолевала зевота, и оттого был единственным в классе, кто знал
тогда, что астролог и астронавт - это не одно и то же.
Глеб тоже почитывал книжки, но больше про войну. Этот парнишка
"деликатного сложения", как говорила моя бабушка, все время норовил выбиться
в командиры, хотя никаких оснований, кроме, пожалуй, звонкого голоса, для
этого не имел. Мы не возражали, когда Глеб принимал выношенные нами решения,
и оттого он, не избалованный успехом в других местах, крепко за нас
держался. Вообще мы его любили какого ни на есть, потому что он отдавал нам
себя всего, никогда не хаял за глаза и готов был поделиться с друзьями даже
стреляными гильзами, которые подарил ему его отец - капитан в отставке.
Жека и Глеб были замечательными мальчишками, хотя и не могли столько,
сколько я, отжаться с полу, не говоря уже о подтягивании на турнике.
Пожалуй, лишь Митяй никакими особыми талантами не обладал, разве что слушать
умел и все наматывать на ус. Он был ничей, этот Митяй. То есть у него,
конечно, были родители, а вернее, мать. Но она никогда не приходила к нам,
чтобы поработать ножницами, а заодно обсудить новые модели летних платьев
для полных женщин. Она вообще никогда не бывала ни у нас, ни у кого из тех
дам, что просиживали вечера под абажуром. Зато ее часто можно было видеть во
дворах и возле магазинов, где продавали вино. Она ходила с мешком за спиной
и собирала пустые бутылки, хотя вообще-то работала уборщицей в молочной. У
нее были свои интересы, которые сводились в основном к выпивке, и потому ей
было все равно, в каком наряде ее Митяй будет скакать вокруг новогодней
елки.
Митяй вообще ходил у нас в "бумажных". Таких "бумажных" у нас в классе
было двое или трое. Остальные относились к "суконным".
Мы, пацанята, судили о своих одноклассниках не по материи, из которой
были сшиты их школьные формы, но и до нас доходили кое-какие суждения с
Олимпа, коим нам казался мир взрослых.
Лично я считал Митяя другом не хуже остальных, а то и лучше, потому что
он никогда и ни в чем мне не перечил, как, впрочем, и другим.
Взять хотя бы наши разговоры по поводу карнавальных костюмов, которые
вот уже несколько недель, тайком друг от друга, шили нам наши родительницы.
Речь шла, конечно, о настоящих костюмах, а не о бумажных поделках.
Когда я расписывал свой костюм Кота в сапогах, Митяй так радовался, как
будто костюм предназначался ему, но вот Жека похвалился костюмом Звездочета,
и он аж присвистнул от удовольствия, такой же восторг у него вызывал костюм
Гусара, который шился для Глеба.
Что касалось самого Митяя, то все мы были уверены в том, что он станет
одним из тех, для кого стараются наши матери, кромсая ножницами разноцветные
куски бумаги.
Каково же было наше удивление, когда перед самым балом Митяй извлек из
хозяйственной сумки, которую использовал вместо портфеля, простыню,
завернулся в нее поверх школьного костюма и перепоясался телефонным
проводом. Получилось что-то вроде рубахи с напуском. Глядя на него мы
позабыли о своих костюмах, в которых не стыдно было даже выйти на
театральную сцену, стояли, будто играли с ним в "замри", и смотрели, как он
все это проделывает спокойно и деловито, словно занимается обычными вещами,
например выбивает коврик во дворе или поливает цветы на подоконнике.
А тем временем Митяй достал английские булавки, заколол простыню так,
чтобы на груди образовались косые складки, а на подоле прямые. Покончив со
складками, он извлек из той же хозяйственной сумки проволочную ветку с
бумажными листиками, из каких делают кладбищенские венки. Не долго думая,
согнул ее в виде обруча и напялил на уши.
Митяй был готов, а мы все еще не "отмирали", не зная что нам делать:
покатываться со смеху или удивляться изобретательности нашего товарища.
Первым опомнился Жека.
- Ты кто? - спросил он вполне серьезно и этим задал тон всем нам.-
Инквизитор, что ли? - Он никогда не упускал случая показать свои знания.
- Это который деньги возит? - переспросил Глеб, который никогда не
оставлял попыток перехватить инициативу.
- Нет,- ответил Митяй, поправляя свой головной убор.- Я древний грек.
- Древний? - усомнился Жека.
Но Митяй тут же рассеял его сомнения.
- Древний, древний. Я в книжке на картинке видел.
Никто из нас не встречал древних греков даже на картинках, и потому нам
ничего не оставалось, как признать этот довод вполне резонным. Раз древние
греки ходили в простынях, значит, все в порядке.
Мало-помалу мы успокоились и стали натягивать свои добротные костюмы,
которые стоили нашим матерям, не научившимся тогда еще все делать наспех и
кое-как, не только трудов, но и денег.
А когда мы все вместе, взявшись за руки, выходили к елке, то были даже
немного горды за своего товарища, который соорудил себе какой никакой, но
все-таки настоящий карнавальный костюм и тем самым поддержал честь всей
компании.
Да, мы благосклонно приняли Митяя в наше, никем не учрежденное Общество
Обладателей Костюмов, но все же каждый из нас не считал его настоящим
конкурентом в споре за главный приз карнавала, который должны были вручить
обладателю лучшего костюма. И хотя теперь очень хочется думать, что это было
не так, справедливости ради надо сказать, что именно потому мы его и приняли
в это самое Общество.
Итак, мы скакали вокруг елки, хлопали в ладоши и приседали, когда того
требовал от нас Дед Мороз, а сами думали только о том, когда объявят, кто
стал счастливцем. И вот, наконец, на сцену вышла старшая пионервожатая,
нашла глазами нашу классную руководительницу, получила ободряющий кивок и
объявила громко и торжественно, как на линейке:
- А сейчас обладатели лучших костюмов и масок получат призы.
Каждый из нас затаил дыхание. В зале стало слышно, как позвякивает
трамвай где-то на Трифоновке.
- Первый приз,- продолжала вожатая, после следующего кивка классной
руководительницы,- большой глобус, то есть модель земного шара получает
костюм... бойца в маскхалате.
Мы переглянулись. Никакого бойца среди нас не было. Но наш учитель
физкультуры с глобусом в руках уверенно подошел к Митяю и вручил приз ему.
Все зааплодировали, и мы тоже, хотя далеко не каждый из нас понимал в ту
минуту, что справедливее решения и быть не могло.
После этого замечательного случая всю нашу компанию охватила настоящая
греческая лихорадка. Но разжег ее не Митяй, а Жека, хотя случай с
древнегреческим одеянием, безусловно, толкнул его на это.
Таким уж дотошным человеком был наш Жека. Если где услышит чего-нибудь
такое, о чем понятия не имеет, не уснет спокойно до тех пор, пока не
вычитает в своих книжках, о чем шла речь и не уяснит себе суть услышанного.
Вот и на сей раз, сразу же после новогоднего бала, бросился он в
библиотеку и проторчал там до тех пор, пока не нашел ответа на вопрос: "Кто
такие древние греки?"
Таким образом, он открыл для себя существование никогда не
существовавших сыновей Эллады и доверчиво вступил в мир фантазии. За один
день, а может быть даже и за одну ночь, он прочитал книгу, толщина которой,
по нашим понятиям, измерялась месяцами, и стал обладателем сокровища,
которое даже мы не могли не оценить. В его руках оказались ключи к новой
увлекательной игре, и он не замедлил воспользоваться ими.
В первый же день каникул он, с книгой за пазухой, прибежал ко мне. У
меня к тому времени уже сидел Митяй. Собирался прийти и. Глеб, но отец
достал ему билет на елку в Центральный дом Советской Армии. Там, говорят,
устраивали превосходные елки и подарки давали в жестяных сундучках. От
нечего делать мы с Митяем дулись в лото и завидовали Глебу. День был с утра
колючий, морозный, и нам как-то не гулялось.
Вот тут и пришел Жека с этой самой книгой, то есть не просто пришел, а
явился, как в цирке является иллюзионист, у которого полны карманы чудес.
Никто даже не заметил, как он вошел в комнату. Мы увидели его только тогда,
когда он молча сдвинул на край стола лотошные бочоночки, и выложил перед
нами свое сокровище - книгу Ф. Куна "Легенды и мифы Древней Греции".
- Вот,- сказал он и в паузе шмыгнул носом.- Здесь все про этих греков
написано.
Я взял книгу и стал ее листать. В ней было много фотографий статуй и
картинок с множеством человечков, совсем голых, полуголых и одетых в
простыни, как в бане. Человечки играли на свирелях, боролись, но чаще всего
сражались. В руках у воинов короткие мечи и разрисованные, щиты, а на
головах шлемы с высокими гребнями. Картинки нам с Митяем понравились, и мы
стали рассматривать их внимательнее. Время от времени перекидывались
замечаниями вроде "Во, дают" или "Смотри, смотри..."
- Это Ясон,- пояснял Жека таким тоном, как будто речь шла о ком-нибудь
из его родственников. Он со своей командой отправился в Колхиду за золотым
руном. Вот Кастор, Полидевк... Все из его экипажа. И знаете, кто еще там
был?..
Мы смотрели на Жеку, как бараны на пастуха.
- Геракл,- сообщил он нам доверительно.- О нем дальше много будет...
Мы перелистывали страницы, разглядывали картинки, слушали Жеку и все
больше понимали, что перед нами не простая книга, а новая игра, которой,
может быть, суждено стать интереснее всех тех, о которых мы знали.
И мы даже не заметили, как стали читать про себя главу за главой. Я
читал быстрее Митяя и все время его подгонял, а Жека все уже знал, но все
равно читал с нами и успевал прочитывать каждую страницу еще два раза, пока
я ждал Митяя.
Постепенно картинки стали оживать и мы оказывались то в море среди
спутников Ясона, то на пиру у главного бога Зевса, то у стен Трои... И
странное дело, вроде бы
мы читали сказки со всякими чудовищами и превращениями, но принимали
все всерьез, а не понарошку. О самых невероятных событиях здесь
рассказывалось как о случаях в метро или, скажем, на Минаевском рынке. Так
наши бабушки, когда мы были совсем маленькими, в долгих очередях за молоком
или мукой рассказывали о своих соседях. С той лишь разницей, что в книге
речь шла не о хулиганах и жуликах, а о благородных героях.
Правда, и герои вели себя иногда не совсем должным образом: лгали,
напивались, похищали чужих жен, но при этом как-то ухитрялись оставаться
благородными.
А вот боги, в этом смысле, подкачали. Во-первых, богов было слишком
много, чтобы принимать их всерьез, во-вторых, они были наделены всеми
человеческими пороками, хотя почему-то оставались бессмертными. К тому же
они все время не ладили между собой и отыгрывались на людях.
Вообще, Олимп, в нашем представлении, напоминал коммуналку, тесно
набитую склочниками, хапугами и алкоголиками. Но книга нам очень нравилась.
И мы так зачитались, что бабушке пришлось несколько раз звать всех к обеду.
Даже Митяй, который никогда не ждал дополнительного приглашения к
столу, был как-то рассеял.
После обеда мы сразу же ринулись дочитывать историю Троянской войны, и,
только когда греки, забравшись в деревянного коня, проникли в Трою и
захватили непокорный город, мы немного пришли в себя.
- Ну, что я говорил,- сказал Жека так, как будто это не греки, а он
одержал победу.
- Этот Одиссей башковитый,- рассудил Митяй,- здорово он придумал с
конем. Но если бы не богинька, им троянцев не одолеть.
- А давайте играть в греков,- предложил, наконец, Жека то, с чем к нам
пришел, решив, видимо, что для этого настал самый подходящий момент.
- Ишь как тебя разбирает, высохнешь вся от злости. На чужом горбу в рай
хочешь въехать. На, оближись...- выпалила Клавдия и неожиданно для самой
себя плюнула Светке в лицо.
Та как-то странно икнула, как будто у нее в середине что-то
переключилось, и кинулась на обидчицу с кулаками. Зажмурив глаза, она
молотила своими кулачками по теплому, мягкому Клавдиному животу, как машина
какая-нибудь, пока та не поймала ее за руку.
- Господи, да что ж это делается-то,- причитала Степанида, сидя верхом
на своем чемодане и раскачиваясь из стороны в сторону.- Господи!
- Что же ты делаешь, стерва,- разозлилась, наконец, не на шутку
Клавдия.- Да уймите же эту хулиганку, Николай...
Николай уже пытался протиснуться между Клавдией и Светкой, но они так
сцепились, что это у него никак не получалось. Ему еще и Генка мешал,
который старался высвободить Светкины руки, и тоже тщетно.
Так они и топтались на месте все четверо посреди комнаты, как будто
танцевали какой-то танец или играли в игру, а старуха аккомпанировала им
своим "гос-поди-и-и", сидя верхом на чемодане и раскачиваясь из стороны в
сторону как заведенная. Со стороны все это могло показаться смешным, но в
доме не было никого, кто мог бы взглянуть со стороны и, может быть,
предотвратить то, что произошло в следующий момент.
А произошло вот что. Светка, совершенно одуревшая от ярости и
собственного бессилия, вдруг укусила Клавдию за плечо. Та завопила, как
будто ее ножом пырнули, не столько от боли, сколько от неожиданности, и
выпустила, наконец, Светкины руки. А Николай пихнул Светку с такой силой,
что она, падая, увлекла с собой и Генку. Он повалился на пол, как гнилое
дерево, и при этом больно ударился затылком об угол печки. На мгновение боль
затмила его рассудок, рука сама схватила какой-то жесткий тяжелый предмет и
швырнула его что есть силы.
Удар полена пришелся Николаю чуть выше переносицы. Он даже не пытался
заслониться. Стоял как вкопанный, когда березовое полено, брошенное
Геннадием, угодило ему в лоб, а потом руки у него обвисли, как пустые
рукава, колени подогнулись и он стал валиться назад, пока Клавдия не
подхватила его под руки. И тут зазвенел будильник на столе. И все ужаснулись
тому, что наделали, как будто этот шальной звонок пробудил их от кошмарного
сна.
С тех пор прошло пять дней. Николая увезли сначала в районную больницу,
а затем в область. Состояние у него было тяжелое - черепно-мозговая травма.
Генка сам поехал в милицию и рассказал все, как было. Там его выслушали,
составили протокол и хотели отпустить до полного выяснения дела, но он
психанул, разбил стекло на столе у дежурного, и его задержали.
В Синюхино, да и во всем районе, много говорили об этом случае. Только
Федор Христофорович ничего не знал. Он почти не показывался на улице, а если
и появлялся в сельпо, чтобы купить папирос и хлеба, то ни с кем не
заговаривал, потому что заговаривать с незнакомыми было как-то неловко, а
все знакомые, то есть Пиккус и Чупровы, куда-то подевались. Он спал подолгу
и тяжело, потом вставал весь разбитый, нехотя готовил Себе еду на керосинке:
гречневую кашу с тушенкой или пшенку с изюмом, разбирал старую печь,
тщательно очищая каждый кирпич от глины, потом сидел на крыльце и курил, и
все начинал сначала. От работы он быстро уставал, а сидеть просто так и
ничего не делать он не умел, вот и тянулся к куреву, от которого давно, еще
с рождения сына, отвык.
Дни Федора Христофоровича походили один на другой, как те самые кирпичи
из печки. И мысли у него в голове ворочались такие же: тяжелые и
однообразные. "Почему я здесь как какой-нибудь зверь сижу в норе, как будто
прячусь от кого-то?- спрашивал он себя, лежа по вечерам на своем надувном
матрасе. И сам себе отвечал: - А собственно, чем такая жизнь хуже той,
которую ты прожил? Работал не покладая рук, и не требовал наград, но на то
была внутренняя потребность. И муравей работает, потому что не может сидеть
без дела. Так ему на роду написано, и никто его за это не хвалит, портреты
его в газетах не помещают. Важно ведь, что ты сделал, а не что делал. Вот
если бы открытие, тогда конечно... Воевал. А что тут такого. И птица
защищает свое гнездо. Вражескую амбразуру ты своим телом не прикрыл... Сына
вырастил, на ноги поставил. Эка невидаль. И зверь своего детеныша кормит и
учит, своим повадкам до тех пор, пока он не сможет самостоятельно добывать
себе пищу... Кому нужна такая жизнь".
Дожди зарядили. В доме стало сыро, и дал о себе знать радикулит. Федор
Христофорович обматывал поясницу шарфиком, садился возле зажженной керосинки
и смотрел на синие язычки пламени. Он считал, что греется.
Однажды, когда он сидел так возле керосинки, в дверь к нему постучал
Хренков и, не дожидаясь приглашения, вошел.
- Здоров живешь,- сказал он куда-то в потолок, будто с лампочкой
здоровался, а не с хозяином.- Матица совсем просела, подпирать надо или
вовсе менять, а то, не ровен час, накроет.
Федор Христофорович посмотрел на балку и пожал плечами.
- Накроет, накроет,- заверил его гость.- Не сомневайся. Ты лучше скажи
мне, товарищ, кто тебя довел до такой жизни. Сидишь тут один в темноте и
сырости и руки у керосинки греешь, как все равно в военное время. Телефоны
кругом, пылесосы, космонавты летают, а ты сидишь тут, как снежный человек...
- А вам-то, собственно, какое до этого дело,- - не выдержал Федор
Христофорович - незваный гость вел себя чересчур уж бесцеремонно.- Кто вы
такой, в конце концов?
- Я Хренков. Про меня говорят - к каждой бочке затычка. Вот я и желаю
знать, почему пожилой, заслуженный человек спит в пиджаке?
- А я не сплю в пиджаке.
- Спишь.
- Мое дело, в чем хочу, в том и сплю.
- Да ты не лезь в бутылку. Я к тебе со всей душой, как солдат к
солдату. Мало нас, фронтовиков, осталось. Тут, в Синюхино - только пятеро,
ты - шестой. Так что выкладывай начистоту, отчего ты такой смурной.
- Я ничего. А разве заметно?
- Еще бы: ходишь, словно отца родного похоронил, ни здрасьте никому, ни
до свидания. Люди чего только не придумывают. Одни говорят - больной, другие
- растратчик, от органов скрывается. Это тебе, брат, не город, где никому ни
до кого нет дела. Концы отдашь в своей отдельной квартире, и будешь лежать,
пока не провоняешь. Здесь в деревне, каждый человек как чирей на этом...
Сзади, в общем... Так что выкладывай, все одно доймем. Небось дети?
- Что вы, сын у меня умница, кандидат технических наук. Он мне все
рассказывает, что у них в институте делается. А какой ласковый... Бывало,
когда мы еще вместе жили, я сплю, а он сядет рядом на краешек кровати и
голову мне на грудь положит.
- А мой бродяга взял моду жену поколачивать. Как выпьет, так драться.
Я, говорю, тебя, под суд отдам, а он мне - не твое дело. А невестка у меня
золото - хозяйственная и уважительная.
- И у меня невестка хорошая, и дома у нее все блестит, а ребенок как
картинка. Смышленый мальчик не по годам, уже "Евгения Онегина" прочитал.
Нет, грех жаловаться, дети у меня хорошие. Только... В последнее время мы
разговариваем вроде бы на разных языках.
- Вот оно что,- сказал Хренков и снова уставился на потолок, словно
увидел там разгадку какой-то тайны.- И ты, значит, для удобства, перешел на
их язык, вместо того чтобы научить их своему.
- Учить-то мне их вроде нечему. Жил как мог, да не больно, видно, мог.
И никому теперь не нужен.
- Только покойник никому не нужен, а живой человек на что-нибудь да
сгодится. Мы еще можем большую пользу приносить.
- Какая от меня теперь польза?
- От кота, вон, какая польза? А люди его при себе держат, чтоб, значит,
дети возле него учились человечеству. А ты человек, тебе и карты в руки, и
нечего прикидываться казанской сиротой. Этот дом тебе боком вылезет. Хочешь,
я тебе времянку сдам, недорого... Комната и веранда... Для себя строил.
- Нет.
- Ну, как знаешь,- сказал Хренков, выходя в сени.
- Постойте! - крикнул вслед ему Федор Христофорович.- Пиккус сказал,
что вы можете сложить печку.
- Вот он пусть и складывает,- отозвался Хренков и захлопнул за собой
дверь.
После ухода сердитого гостя Федор Христофорович еще долго сидел у
единственного в доме источника тепла. Но вот у него начали мерзнуть ноги, и
он стал ходить взад-вперед, чтобы их согреть. За окном неистовствовали ветер
и дождь. Их нарастающий шум проникал вместе с холодом и сыростью в самую
душу. И казалось, что весь мир создан для одних только страданий. Но к ночи
дождь мало-помалу стал стихать, и ветер унялся, и слышно стало, как с крыши
на землю стекают последние струи воды. И тут Федор Христофорович
почувствовал вдруг, как в нем зародилась какая-то сила и теплой волной
прокатилась по всему телу. Он прислушался к себе и обрадовался: "Что это?..
Что это?.." Ему стало тесно в четырех, стенах. Он распахнул двери настежь,
вышел на крыльцо и с удовольствием набрал полную грудь свежего влажного
воздуха. Потом он умылся, тщательно почистил зубы, разделся, аккуратно
сложил одежду на табурете возле своего ложа и лег в постель. Спал он
здоровым крепким сном, как еще ни разу здесь не спал, и никакие петухи не
могли его разбудить, а проснувшись, сварил себе настоящий кофе и сделал
омлет из четырех яиц. После завтрака он достал чемоданы и стал собираться. В
полдень пришел Пиккус.
- Уезжаете, значит,- констатировал он.
- Обстоятельства,- сказал Федор Христофорович весело.
- Насовсем,- как будто подтвердил вслух свою мысль Эйно Карлович.
- Да,- сказал Варваричев.
Пиккус многозначительно цокнул языком и принялся помогать приятелю
собираться в дорогу. Вещей набралось два чемодана и рюкзак. Все продукты, а
также керосинку, ведро и рукомойник Федор Христофорович отдал Пиккусу. Тот
не хотел брать ни в какую, но Варваричев сказал, что в таком случае добро
пропадет, и Эйно Карлович снизошел.
Когда все было уложено, приятели, как полагается, присели на дорожку.
Потом Федор Христофорович запер дом и положил ключ под крыльцо. А эстонец
отодрал от навеса несколько досок и стал прибивать их крест-накрест на двери
и окна.
- Так положено,- ответил он, когда Федор Христофорович спросил его,
зачем это нужно.
Когда они шли по улице в сторону бетонки, им навстречу попались
Степанида и Клавдия. Старуху Клавдия вела под руку, а та еле переставляла
ноги, но и сама Клавдия, замотанная в теплый платок, выглядела старухой.
Казалось, у них стерлась разница в возрасте.
Ни дать ни взять одна старуха ведет другую и обе похожи, как две щеки
одного заплаканного лица.
Федор Христофорович поздоровался с женщинами, но они как будто его не
заметили.
- Что это с ними? - спросил Федор Христофорович эстонца.
- Да так,- ответил тот.- Временный трудность, как говорится.
Федор Христофорович уехал автобусом, и его больше никогда не видели в
Синюхино.
А на второй день после его отъезда старый чупровский дом загорелся. Это
произошло ночью, предположительно от молнии, потому что если не от молнии,
то отчего же еще. Огонь занялся на чердаке, обнаружили его поздно, и потому
дом спасти не удалось.
Когда сбежавшиеся на пожар синюхинцы поняли, что уже поздно, что им
больше нечего делать, они перестали суетиться, встали поодаль и стали
глядеть, как огонь обгладывает бревна.
- Все одно как крепость,- сказал кто-то.
- Раньше плохо не строили,- согласился другой голос.
- Сто лет простоял и еще бы столько простоял, когда бы не молния.
- Что такое дом,- сказал Хренков,- стены да крыша. Главное, чтобы люди
в нем по-людски жили.
Неделю спустя о пожаре еще говорили, а потом началась уборочная, и
никто уже больше не интересовался судьбой бывшего чупровского дома.
Кто такие Одиссей, Патрокл, Агамемнон?.. Герои древнегреческих мифов,-
скажете вы, и, конечно же будете правы. Но для меня это, прежде всего, мои
одноклассники Жека Петелин, Глеб, Митяй...
Так уж получилось, что имена никогда не существовавших героев, которые
всплыли, как говорится, со дна прошлого, удивительным образом связались в
моей памяти с ушастыми, стриженными наголо, как это водилось в пятидесятые
годы, пятиклашками из одной московской школы.
А началось все с новогоднего бала. Так пышно именовали наши скакания
вокруг елки мамаши из родительского актива, которые задолго до этого
мероприятия начинали собираться у нас по вечерам, чтобы клеить из
гофрированной бумаги разноцветные шапочки и жабо для тех, у кого не окажется
карнавального костюма. У нас было очень удобно собираться, потому что не
имелось ни полированной мебели, ни хрусталей в сервантах и вообще ничего
такого, что можно было бы сглазить. И в то же время жили мы все-таки не в
коммуналке, а в двухкомнатной отдельной квартире. И вообще, как сейчас
припоминаю, лучшего места, чем у нас, для того, чтобы перемывать кости всей
Марьиной Роще, этим женщинам трудно было сыскать.
В квартире было натоплено, над столом, вокруг которого располагались
женщины с ножницами и бумагой, висел огромный розовый абажур, а из кухни
доносился запах домашнего печенья к чаю, без которого не обходилась ни одна
подобная сходка.
Часто женщины прихватывали с собой детей. Это были мои одноклассники и
закадычные дружки Жека и Глеб. Нам отводилась маленькая комната, где мы
спокойно занимались своими мальчишечьими делами, то есть ходили на голове, а
в перерывах болтали про свои школьные дела. Никуда мы тогда не спешили, ни
за чем не гнались. Никто из нас не ходил в музыкальную школу, не занимался
фигурным катанием или теннисом, не ездил в метро на другой конец города,
чтобы поплавать часок в бассейне. Мы просто сидели в тесной комнате и
разговаривали, зная, что и завтра и послезавтра, и через неделю можем в
любой момент собраться в этой комнате. Зато каких только разговоров мы не
переговорили...
Жека все сводил к научным открытиям. Это был крупный, но болезненный
мальчик. Про него моя бабушка говорила "сырой". Болел он подолгу и мало
гулял, даже когда бывал здоров. Целыми месяцами просиживая дома, он
пристрастился читать энциклопедию и всякое такое, отчего его сверстников
сразу же одолевала зевота, и оттого был единственным в классе, кто знал
тогда, что астролог и астронавт - это не одно и то же.
Глеб тоже почитывал книжки, но больше про войну. Этот парнишка
"деликатного сложения", как говорила моя бабушка, все время норовил выбиться
в командиры, хотя никаких оснований, кроме, пожалуй, звонкого голоса, для
этого не имел. Мы не возражали, когда Глеб принимал выношенные нами решения,
и оттого он, не избалованный успехом в других местах, крепко за нас
держался. Вообще мы его любили какого ни на есть, потому что он отдавал нам
себя всего, никогда не хаял за глаза и готов был поделиться с друзьями даже
стреляными гильзами, которые подарил ему его отец - капитан в отставке.
Жека и Глеб были замечательными мальчишками, хотя и не могли столько,
сколько я, отжаться с полу, не говоря уже о подтягивании на турнике.
Пожалуй, лишь Митяй никакими особыми талантами не обладал, разве что слушать
умел и все наматывать на ус. Он был ничей, этот Митяй. То есть у него,
конечно, были родители, а вернее, мать. Но она никогда не приходила к нам,
чтобы поработать ножницами, а заодно обсудить новые модели летних платьев
для полных женщин. Она вообще никогда не бывала ни у нас, ни у кого из тех
дам, что просиживали вечера под абажуром. Зато ее часто можно было видеть во
дворах и возле магазинов, где продавали вино. Она ходила с мешком за спиной
и собирала пустые бутылки, хотя вообще-то работала уборщицей в молочной. У
нее были свои интересы, которые сводились в основном к выпивке, и потому ей
было все равно, в каком наряде ее Митяй будет скакать вокруг новогодней
елки.
Митяй вообще ходил у нас в "бумажных". Таких "бумажных" у нас в классе
было двое или трое. Остальные относились к "суконным".
Мы, пацанята, судили о своих одноклассниках не по материи, из которой
были сшиты их школьные формы, но и до нас доходили кое-какие суждения с
Олимпа, коим нам казался мир взрослых.
Лично я считал Митяя другом не хуже остальных, а то и лучше, потому что
он никогда и ни в чем мне не перечил, как, впрочем, и другим.
Взять хотя бы наши разговоры по поводу карнавальных костюмов, которые
вот уже несколько недель, тайком друг от друга, шили нам наши родительницы.
Речь шла, конечно, о настоящих костюмах, а не о бумажных поделках.
Когда я расписывал свой костюм Кота в сапогах, Митяй так радовался, как
будто костюм предназначался ему, но вот Жека похвалился костюмом Звездочета,
и он аж присвистнул от удовольствия, такой же восторг у него вызывал костюм
Гусара, который шился для Глеба.
Что касалось самого Митяя, то все мы были уверены в том, что он станет
одним из тех, для кого стараются наши матери, кромсая ножницами разноцветные
куски бумаги.
Каково же было наше удивление, когда перед самым балом Митяй извлек из
хозяйственной сумки, которую использовал вместо портфеля, простыню,
завернулся в нее поверх школьного костюма и перепоясался телефонным
проводом. Получилось что-то вроде рубахи с напуском. Глядя на него мы
позабыли о своих костюмах, в которых не стыдно было даже выйти на
театральную сцену, стояли, будто играли с ним в "замри", и смотрели, как он
все это проделывает спокойно и деловито, словно занимается обычными вещами,
например выбивает коврик во дворе или поливает цветы на подоконнике.
А тем временем Митяй достал английские булавки, заколол простыню так,
чтобы на груди образовались косые складки, а на подоле прямые. Покончив со
складками, он извлек из той же хозяйственной сумки проволочную ветку с
бумажными листиками, из каких делают кладбищенские венки. Не долго думая,
согнул ее в виде обруча и напялил на уши.
Митяй был готов, а мы все еще не "отмирали", не зная что нам делать:
покатываться со смеху или удивляться изобретательности нашего товарища.
Первым опомнился Жека.
- Ты кто? - спросил он вполне серьезно и этим задал тон всем нам.-
Инквизитор, что ли? - Он никогда не упускал случая показать свои знания.
- Это который деньги возит? - переспросил Глеб, который никогда не
оставлял попыток перехватить инициативу.
- Нет,- ответил Митяй, поправляя свой головной убор.- Я древний грек.
- Древний? - усомнился Жека.
Но Митяй тут же рассеял его сомнения.
- Древний, древний. Я в книжке на картинке видел.
Никто из нас не встречал древних греков даже на картинках, и потому нам
ничего не оставалось, как признать этот довод вполне резонным. Раз древние
греки ходили в простынях, значит, все в порядке.
Мало-помалу мы успокоились и стали натягивать свои добротные костюмы,
которые стоили нашим матерям, не научившимся тогда еще все делать наспех и
кое-как, не только трудов, но и денег.
А когда мы все вместе, взявшись за руки, выходили к елке, то были даже
немного горды за своего товарища, который соорудил себе какой никакой, но
все-таки настоящий карнавальный костюм и тем самым поддержал честь всей
компании.
Да, мы благосклонно приняли Митяя в наше, никем не учрежденное Общество
Обладателей Костюмов, но все же каждый из нас не считал его настоящим
конкурентом в споре за главный приз карнавала, который должны были вручить
обладателю лучшего костюма. И хотя теперь очень хочется думать, что это было
не так, справедливости ради надо сказать, что именно потому мы его и приняли
в это самое Общество.
Итак, мы скакали вокруг елки, хлопали в ладоши и приседали, когда того
требовал от нас Дед Мороз, а сами думали только о том, когда объявят, кто
стал счастливцем. И вот, наконец, на сцену вышла старшая пионервожатая,
нашла глазами нашу классную руководительницу, получила ободряющий кивок и
объявила громко и торжественно, как на линейке:
- А сейчас обладатели лучших костюмов и масок получат призы.
Каждый из нас затаил дыхание. В зале стало слышно, как позвякивает
трамвай где-то на Трифоновке.
- Первый приз,- продолжала вожатая, после следующего кивка классной
руководительницы,- большой глобус, то есть модель земного шара получает
костюм... бойца в маскхалате.
Мы переглянулись. Никакого бойца среди нас не было. Но наш учитель
физкультуры с глобусом в руках уверенно подошел к Митяю и вручил приз ему.
Все зааплодировали, и мы тоже, хотя далеко не каждый из нас понимал в ту
минуту, что справедливее решения и быть не могло.
После этого замечательного случая всю нашу компанию охватила настоящая
греческая лихорадка. Но разжег ее не Митяй, а Жека, хотя случай с
древнегреческим одеянием, безусловно, толкнул его на это.
Таким уж дотошным человеком был наш Жека. Если где услышит чего-нибудь
такое, о чем понятия не имеет, не уснет спокойно до тех пор, пока не
вычитает в своих книжках, о чем шла речь и не уяснит себе суть услышанного.
Вот и на сей раз, сразу же после новогоднего бала, бросился он в
библиотеку и проторчал там до тех пор, пока не нашел ответа на вопрос: "Кто
такие древние греки?"
Таким образом, он открыл для себя существование никогда не
существовавших сыновей Эллады и доверчиво вступил в мир фантазии. За один
день, а может быть даже и за одну ночь, он прочитал книгу, толщина которой,
по нашим понятиям, измерялась месяцами, и стал обладателем сокровища,
которое даже мы не могли не оценить. В его руках оказались ключи к новой
увлекательной игре, и он не замедлил воспользоваться ими.
В первый же день каникул он, с книгой за пазухой, прибежал ко мне. У
меня к тому времени уже сидел Митяй. Собирался прийти и. Глеб, но отец
достал ему билет на елку в Центральный дом Советской Армии. Там, говорят,
устраивали превосходные елки и подарки давали в жестяных сундучках. От
нечего делать мы с Митяем дулись в лото и завидовали Глебу. День был с утра
колючий, морозный, и нам как-то не гулялось.
Вот тут и пришел Жека с этой самой книгой, то есть не просто пришел, а
явился, как в цирке является иллюзионист, у которого полны карманы чудес.
Никто даже не заметил, как он вошел в комнату. Мы увидели его только тогда,
когда он молча сдвинул на край стола лотошные бочоночки, и выложил перед
нами свое сокровище - книгу Ф. Куна "Легенды и мифы Древней Греции".
- Вот,- сказал он и в паузе шмыгнул носом.- Здесь все про этих греков
написано.
Я взял книгу и стал ее листать. В ней было много фотографий статуй и
картинок с множеством человечков, совсем голых, полуголых и одетых в
простыни, как в бане. Человечки играли на свирелях, боролись, но чаще всего
сражались. В руках у воинов короткие мечи и разрисованные, щиты, а на
головах шлемы с высокими гребнями. Картинки нам с Митяем понравились, и мы
стали рассматривать их внимательнее. Время от времени перекидывались
замечаниями вроде "Во, дают" или "Смотри, смотри..."
- Это Ясон,- пояснял Жека таким тоном, как будто речь шла о ком-нибудь
из его родственников. Он со своей командой отправился в Колхиду за золотым
руном. Вот Кастор, Полидевк... Все из его экипажа. И знаете, кто еще там
был?..
Мы смотрели на Жеку, как бараны на пастуха.
- Геракл,- сообщил он нам доверительно.- О нем дальше много будет...
Мы перелистывали страницы, разглядывали картинки, слушали Жеку и все
больше понимали, что перед нами не простая книга, а новая игра, которой,
может быть, суждено стать интереснее всех тех, о которых мы знали.
И мы даже не заметили, как стали читать про себя главу за главой. Я
читал быстрее Митяя и все время его подгонял, а Жека все уже знал, но все
равно читал с нами и успевал прочитывать каждую страницу еще два раза, пока
я ждал Митяя.
Постепенно картинки стали оживать и мы оказывались то в море среди
спутников Ясона, то на пиру у главного бога Зевса, то у стен Трои... И
странное дело, вроде бы
мы читали сказки со всякими чудовищами и превращениями, но принимали
все всерьез, а не понарошку. О самых невероятных событиях здесь
рассказывалось как о случаях в метро или, скажем, на Минаевском рынке. Так
наши бабушки, когда мы были совсем маленькими, в долгих очередях за молоком
или мукой рассказывали о своих соседях. С той лишь разницей, что в книге
речь шла не о хулиганах и жуликах, а о благородных героях.
Правда, и герои вели себя иногда не совсем должным образом: лгали,
напивались, похищали чужих жен, но при этом как-то ухитрялись оставаться
благородными.
А вот боги, в этом смысле, подкачали. Во-первых, богов было слишком
много, чтобы принимать их всерьез, во-вторых, они были наделены всеми
человеческими пороками, хотя почему-то оставались бессмертными. К тому же
они все время не ладили между собой и отыгрывались на людях.
Вообще, Олимп, в нашем представлении, напоминал коммуналку, тесно
набитую склочниками, хапугами и алкоголиками. Но книга нам очень нравилась.
И мы так зачитались, что бабушке пришлось несколько раз звать всех к обеду.
Даже Митяй, который никогда не ждал дополнительного приглашения к
столу, был как-то рассеял.
После обеда мы сразу же ринулись дочитывать историю Троянской войны, и,
только когда греки, забравшись в деревянного коня, проникли в Трою и
захватили непокорный город, мы немного пришли в себя.
- Ну, что я говорил,- сказал Жека так, как будто это не греки, а он
одержал победу.
- Этот Одиссей башковитый,- рассудил Митяй,- здорово он придумал с
конем. Но если бы не богинька, им троянцев не одолеть.
- А давайте играть в греков,- предложил, наконец, Жека то, с чем к нам
пришел, решив, видимо, что для этого настал самый подходящий момент.