Автор неизвестен. Книга вторая

полураздетые, полуразутые. Целая цепочка жуликов образовалась в тылу,
работала она нагло, безнаказанно, отправляя из запасных полков маршевые
подразделения на рассеивание, развеивание, короче, на пополнение в
действующие части, уверяя, что там их ждут не дождутся и как надо
обмундируют.
Так оно и выходило: подваливали в места формировок боевые отряды
обношенных, в лоскутье одетых бойцов, тут, в действующих армиях, матерясь,
кляня порядки, их переодевали, проявляя находчивость, как-то вывертывались
из положения. Жаловались, конечно, командиры соединений, докладные писали,
но все это в кутерьме отступления где-то затеривалось, заглухало, да и
потери в ту пору были так огромны, что хотя бы тряпья в тылу на всех
хватало. И тогда-то, во дни самых тяжких боев и горя людского, началось
повальное мухлевание, воровство, нашлись среди тыловиков герои, которые уже
решили: немец Москву возьмет, немец победит, и, пока не поздно, пока царит
неразбериха -- начинай расхватуху.
Расхватуха ширилась, набирала размах, и однажды под Москву прибыла из
Сибири и утопла в снегах одетая в летнее обмундирование, почти
небоеспособная дивизия. От нее наступления на врага требуют, она же лежит в
снегах, дух испускает, и не вперед, на Запад, но в Москву, на Восток идет
наступление обмороженных, больных, деморализованных людей.
Вновь назначенный командующий Западным фронтом Георгий Константинович
Жуков, мужик крутой, издерганный в боях, в латании горячих дыр и прорывов,
которые он все затыкал, до черноты уже не опаленный, изожженный фронтовыми
бедами, мотаясь по Подмосковью, наводя порядок, попал в ту горемычную
сибирскую дивизию. Видавший всяческие виды, даже он ахнул: "Вот так войско!
Вот так боевая дивизия!"
Началось диво дивное: дивизия, несмотря на аховое положение на фронте,
из боевых порядков была отведена в Перово, где ее обмундировали, подкормили,
подлечили и к началу зимнего наступления ввели в бой. Тем временем началось
следствие, и Жуков Георгий Константинович сказал, что лично будет держать
под контролем эту работу, да и товарищу Сталину с товарищем Берией доложит о
явных пособниках Гитлеру, орудующих в тылу...
С прошлой осени -- эвон сколько! Почти год прошел, но пособников
Гитлера выбирают и выбирают, как вшей из мотни солдатских штанов. Пособники
Гитлера держались кучно, ругались, спорили, даже за грудки хватались, но
доставали где-то деньги, отдельную еду, выпивку, шибко много, совсем
отчаянно играли в карты. На деньги играли. На плацдарме притихли, зарылись в
землю, сунулись в норы и ни мур-мур, понимали, что отдельной еды в этом
гибельном месте им не добыть, в атаку идти придется наравне со всеми, потому
как полевые командиришки ретиво и зорко следят за ними и никакого спуску не
дают. Командир же батальона, капитан с рассеченной щекой и контуженно
дергающейся шеей, орет:
-- Впереди стрелковых рот вас, ублюдков, погоню! Заградотряд сзади с
пулеметами поставлю!..
Ротные и взводные ему поддакивали. К немцам мотануть тоже невозможно.
Во-первых, свои же перестреляют, во-вторых, слух по фронту ходит:
комиссаров, евреев и тыловых мздоимцев немецкие вояки стреляют тут же, на
передовой, -- таким образом наводят они справедливость в действующих частях,
таким образом и наших ворюг уму-разуму учат. Немцы у немцев, однако ж,
красть, обирать своих же собратьев не посмеют -- это у нас: кто нагл и смел,
тот и галушку съел...
Больше в штрафной роте все же рядовых вояк. Серые, молчаливые, они
держались парами, отдельно и отдаленно от аристократов, которые роптали, но
не каялись в содеянном лихоимстве, -- надо было тому потрафить, того
уговорить, этого послушать, того задарить, такого-то и вовсе убрать --
подвел под монастырь, стервец, понаговорил, понаписал...
Но командиры батальонов, рот, взводов, каких-то хозяйских шарашек,
парковых батарей, технических служб, пекарен, санслужб, многие из которых в
глаза не видели боя, крови и раненых, потерявшие в харьковской переделке
имущество иль допустившие повальный драп, судимые трибуналом согласно
приказу 227, принимали происшедшее с ними безропотно, как веление судьбы,
кривой зигзаг ее. Конечно, надо бы здесь, на плацдарме, быть не им, а тем,
по чьему приказу они влезли в харьковский котел, вовсе и не подозревая, что
котел это, да еще такой агромадный! В нем сварится не одна армия, масса
людей превратится в кашу, жидкую грязь, сдобренную мясом и кровью. Аж два
десятка непобедимых генералов в одночасье угодят на казенный немецкий
колпит. Не угодившие на казенные немецкие харчишки -- к товарищу Сталину на
правеж поедут -- тоже завидного мало. Лучше уж здесь, на изгорелом клочке
берега, кровью вину искупать, чем на доклад в Кремль следовать.
Один тут был занятный тип в танкистском шлеме, он его не снимал ни
днем, ни ночью, реку переплывая, сохранил. Под рубахой, видать, держал.
Рябоватый, долгошеий парень с шало вытаращенными глазами, все время и всем
козырявший, все время и всем рассказывал, как послали его танк в разведку, в
ближнюю. Танк в ночи заблудился. Мало того, что танк заблудился, так и в
плен чуть не угодил. Сам он -- командир машины, родом с Катуни, с верховьев
ее. А Катунь -- что? Быстрина, напор, каменья, скалы -- красота, одним
словом. А тут речушка на пути -- переплюнуть можно, но влетели в нее и
забуксовали. И чем дольше буксовали, тем глубже в илистое дно зарывались
траки машины. Опомнились, зрят -- на берегу немецкий танк стоит, пушку
навел. Ну, какая тут война может быть? Вежливые фрицы трос подают, надо трос
принимать. Бродят фрицы но воде, бродят иваны по воде. Очень всем весело.
Трос короткий, с берега до танкового крюка не достает. Тогда полез и
немецкий танк в воду. Рокотал, рокотал дымил, дымил, корячился, корячился --
и тоже забуксовал. Все! Кончилась война! Отдыхай, ребята! У немцев шнапс
велся. Распили его по-братски фрицы с Иванами, сидят, ногами в воде
побулькивают.
-- У нас, как известно, все делается для счастья советского человека, и
вот воистину приспел ко времени лозунг -- фрицы-то обогреваются в машине, по
внутренней системе, отработанными газами, система же нашего обогревания что
ни на есть самая древняя, с поля Куликова сохранившаяся, -- печка, дрова.
Зимой мы до смерти в танке замерзаем, летом от жары сознание теряем...
И вот -- не было бы счастья, да несчастье помогло. Командир танка,
беспрерывно смотревший на три грушевых деревца, росших на берегу, что-то
туго соображал и вспомнил, наконец, что в машине у него есть пила и топор,
да и забарнаулил ликующе на весь фронт. Пошли иваны деревца валить, под
гусеницы бревешки скатали и, помаленьку, полегоньку подкладывая покаты,
вывели машину на берег. Немцы сказали: "Гут" -- и безропотно приняли трос с
русского танка.
Вот это событие! По всему фронту пронеслось, как русский танк пленил
немецкий танк. Армейская газета под названием "Сокрушительный напор"
карикатуру на первой полосе поместила, стихи сочинила, экипаж машины был
весь к награде представлен.
На этом вот мажорном аккорде победоносной истории и закончиться бы. Да
ведь у нас как повелось: хвалить, так уж до беспамятства, ругать, так уж до
хрипу. Короче, дали героическому экипажу канистру водки и велели отъехать в
тыл, в уютную деревеньку и культурно там отдыхать.
-- Поехали. Хату нашли с жинкой и с голосистой дочкой, пили, ели, песни
пели, ну и всякое прочее развлечение позволяли. Дочка была совсем еще
умишком слабенькая, все хи-хи-хи да ха-ха-ха! Пела, правда, здорово. Как
грянут дочка с маткой: "Ой, нэ свиты, мисяченько", -- аж кожу на спине
обдирает. Одним словом, канистры той боевому экипажу не хватило, решили они
еще горючки промыслить, водитель, смурный, не проспавшийся, вместо того
чтобы вперед ехать, дернулся назад, в стену хаты танком долбанул, а когда
отъехал, видит: девчушку, певунью-то, размичкал... Чего она за хатой, в
садочке делала? Скорей всего пописать меж машиной и стеной присела -- беду
не надо кликать, она сама тебя найдет...
-- И тут мы все запаниковали -- что делать? Водитель, никого не
спрашивая, влево, вправо и вокруг вертанул гусеницами -- прикопал девчушку.
Драли мы из деревни. Не нашли бы никогда ту бедную певунью, но по трезвому
уму, промаявшись день-другой, я, как командир танка, пошел и доложил о
случившемся. Вот нас, голубчиков, в штрафную и запятили. Водитель погиб в
первом же бою. Меня, окаянного, и пуля не берет...


Нашел Боярчик взводного по сапогу, по кирзовому, из коры он торчал,
вовнутрь стоптанный. Подергал за сапог, взводный ноги под себя убрал:
"Какого надо?" Боярчик сказал, что Сабельников сам прийти не может,
постирался он, в одних кальсонах гарцует. Тогда взводный катнул вниз две
пухлые сумки с нарисованными на них крестами и сказал, чтобы Тимофей
Назарович развертывал медпункт на берегу, в санитары взял бы себе его,
Боярчика.
-- И пусть не бродит! -- донеслось из недр земли, -- не расходует зря
медикаменты. Под расстрел попадет.
"А пожрать?" -- хотел спросить Боярчик, но по лютости голоса взводного
и хмарности совсем угрюмых матюков понял, что громило-командир тоже не
жравши существует.
Не успел Феликс вернуться к своему гнездовью, как закружилась над
плацдармом "рама". Зайдя от реки, "рама" пошла в пологое пике, со свистом, с
шумом пронеслась над землей, заложила поворот и, чем-то щелкнув, словно
желтая гусеница, выделила из себя белые личинки. Личинки начали множиться,
рассыпаться, зареяли в небе, закружились. Листовки упали на плацдарм и
поплыли по воде, затрепыхались по кустам бабочками, заподлетали но речке
Черевинке. Доктор велел Феликсу подобрать одну листовку и прочел ее вслух.
"Буль-буль!" снова сулились сделать русским очень скоро. За то короткое
время, что прошло с момента начала переправы, даже геббельсовские
разворотливые пропагандисты не могли отпечатать листовки, доставить их на
аэродром и загрузить в самолет, значит, подготовили агитационную продукцию
заранее -- какой все же предусмотрительный народ -- немцы!
Тимофей Назарович обрадовался сумкам с медикаментами и развел руками на
предмет -- "развертывать медпункт".
-- Где и чего развертывать-то? Тем более что сейчас непременно налетят
самолеты.
И только он так сказал, вдали, за бугром высоты Сто, в небе,
запорошенном поднявшейся копотью и пылью, мощно загудело, в прахе том, с
земли поднявшемся тетрадными крестиками, обозначились самолеты. Тимофей
Назарович собрал свои недосохшие пожитки, юркнул в нору. Феликс еще
посмотрел на самолеты, грузно перевалившие за реку, где по ним замолотили
зенитки и более уж не умолкали до конца бомбежки. С чистого края неба
самолеты пошли над рекою в пике, высыпали бомбы, и те, что разрывались на
каменном берегу, звучали особенно резко, клубились ядовито-красным огнем,
разлетались белой окалиной камни, вмиг отгоревшие в известку. Белое крошево,
долетая до середины реки, с шипением бурлило и трескалось, большинство же
бомб угодило в овраги, эти грохоту давали мало, зато землю раскачивали, что
зыбку, высоко выбрасывало из расщелин сухие комки. Пыль, тоже рыжая,
смешалась с темной завесой дыма, и над плацдармом уже весь день, не оседая,
висел грязновато-бурый занавес, сквозь который едва прожигался мерклый
желтышок солнца.
С этого дня, с этого полуденного часа, самолеты противника почти не
покидали небо над плацдармом. И всякий раз, будто парнишки, опоздавшие к
началу драки, на ходу поддергивая штаны, появлялись советские истребители,
храбро бросались вдогон фашистским бомбовозам, строчили по ним, взмывали
вверх, кружились и, возвращаясь за реку, непременно покачивали над
плацдармом звездными крыльями, все, мол, в порядке, родные наши товарищи,
отогнали мы врага, поддали ему жару и пару.


Батальон капитана Щуся рассредоточивался по оврагам и закреплялся.
Разведчики выяснили, где он, батальон, есть, какого места достиг без боя,
скрытно проникая в глубь обороны противника, устанавливали связь хотя бы с
помощью рассыльных со штабом полка и подбирали отделения -- остатки взводов
и рот, бойцов, что потерялись, отстали, заблудились ночью.
Нашли и роту Яшкина, остатки ее, восемнадцать человек. Володя Яшкин, за
ночь постаревший лет на двадцать и еще больше исхудавший, черный, со
слезящимися, красными глазами, потряхивал головой, при этом все время что-то
у него дребезжало в нагрудном кармане.
"Часы, -- и показал на вырванный осколком мины клок гимнастерки, -- в
часы угодило", -- и только после этого доложил, что задание выполнено. Рота
Яшкина продержалась до переправы, но взвод разведки не спасла, от него
осталось человек пять; в роте Шершенева тоже не больше десятка бойцов
уцелело. Сам Шершенев тяжело ранен, а его, Яшкина, и черти не берут. Попив
родниковой воды, Яшкин, словно просыпаясь, огляделся, еще раз приложился к
котелку, допил воду -- видно было, как освежается испеченное чрево человека
холодной, чистой водицей. Даже есть не просил Яшкин, ничего не просил. Он
посидел на окаменелом комке глины и, запьянев от родниковой воды, неожиданно
скосоротился:
-- Если мы так будем воевать, нам людей до старой границы не хватит. --
И тут же закатился за ком глины, свернулся в комочек.
Щусь прикинул Яшкина телогрейкой, рявкнул на кого-то, угоняя подальше,
долго глядел, как из широкого устья оврага, заткнутого белым помпоном
тумана, возникают и устало бредут люди, полураздетые, без оружия и
боеприпасов. По приказу комбата и ротных командиров людей заставляли
вернуться на берег, взять оружие и патроны у мертвых, достать со дна реки,
украсть, раздобыть какими угодно способами боевое снаряже- ние -- батальон
не богадельня, ему нужны боеспособные люди, но не стадо безоружных баранов.
С того памятного дня, с первого, незабываемого дня на плацдарме
началось воровство оружия, боеприпасов и псего, что плохо лежит. Пойманного
лиходея стреляли тут же, на месте действия, но воровство не унималось. С
прибытием на плацдарм штрафной роты и каких-то иных нспомогательных сил оно
принимало и вовсе бедственные размеры.
Когда батальон ночью двигался в глубь правобережья, Щусь, чтобы
внезапно не напороться на немцев, все время посылал вперед разведчиков и
одному взводу приказал продираться по ходу слева, параллельно волокущемуся,
то и дело запинающе- муся за комки, со звяком падающему, матерящемуся
воинству. Боком чувствуя горячее, минуя расщелины, где засел,
рассредоточился и густо палил по переправе противник, сторожко двигающаяся
сила невольно отодвигалась в сторону от жгущегося места и нигде не встречала
заслона. "Повдоль берега нет плотной обороны!" -- открыл Щусь. Немцы все
силы сосредоточили именно там, где будут переправляться наши войска. Как
всегда, хорошо работала разведка и контрразведка врага, как всегда, расчет
был на тупую и упрямую военную машину, каковой она была и у фашиста, и у
советов -- войска валили, валили через реку по ранее разработанной в штабах
диспозиции, в ранее на картах размеченные пункты сосредоточения -- "быть к
утру в указанных местах, оттеснить противника туда-то и на столько-то,
занять оборону в надлежащем районе -- точка!"
Еще ночью достигнув северного ската высоты Сто, уточнив по карте, что
именно та, нужная перед батальоном высота, для верности убедясь в этом с
помощью разведки, Щусь послал пару боевых разведчиков в штаб полка с
просьбой изменить направление главного удара: всем полком, оставив заслоны,
пройти по следам первого батальона, неожиданно, с тыла ударить по противнику
и занять господствующую высоту, таким образом сразу углубив плацдарм до двух
километров. Но в ответ получил от командира полка нервно писанную, трубкой
прожженную писульку: "Нишкни! Выполняй свою задачу!.."
Задача у первого батальона очень простая: пройти как можно глубже по
правобережью, закрепиться и ждать удара партизан с тыла и десанта с неба.
Когда начнется операция партизан и десантников, первому батальону надлежало
вступить в бой, наделать как можно больше шуму и гаму в тылу противника,
соединяясь с партизанами и десантниками, продолжить наступление в глубь
обороны немцев, с охватом его левого фланга, с дальнейшей задачей отрезания
и окружения группировки, пытающейся опрокинуть наши войска в реку.
Оставалось только одно: как можно больше принять, наскрести под свое начало,
пусть мокрых, перепуганных славян и как можно скорее получить конец связи с
левого берега и ждать, ждать, не пуская вражескую разведку в места
сосредоточения батальона.
Но связи не было, и по стрельбе, ширящейся на берегу, комбат понимал,
что его батальон немцы, сами того не ведая, отрезают от переправы. Посылал
одного за другим, парой и в одиночку, бойцов на берег передать, чтобы
воинство, переправившись, уходило по оврагам влево, чтобы соединиться со
своими у высоты Сто, где торопливо, даже неистово работала лопатами пехота,
чувствуя опасность и зная, что основное от него, от врага, спасение --
земля.
Володя Яшкин, открыв рот, сиплым дыханием шевелил в углу губ клочок
грязной пены, в которую лезли и лезли, увязали и увязали в ней мелкие
земляные муравьи. Комбат, глядя на своего ротного, соображал, как дальше
жить. Ведь он настаивал, чтобы вслед за первым взводом, за первой ротой не
гнали за реку табуном полк и отдельный его батальон, дали бы артиллерии
возможность задавить хоть частично огневые точки на правом берегу,
противнику потешиться, расстреливая передовые части, израсходовать
боекомплекты. Воевать при нарушенной связи, разобщенно, в ночи, немец смерть
как не любит. "Да-да-да!" -- соглашался командир полка Бескапустин, но тут
же тряс головой, говоря покорное "да-да-да!.." штабникам и новому командиру
дивизии, требовавшему одновременного, мощного удара по врагу с фронта в лоб.
-- Товарищ полковник! -- толковали комбаты командиру полка, -- не
получится одновременного мощного -- река! Ночь. Надо в передовые отряды
отбирать тех, кто хоть мало-мало умеет плавать, кто бывал в боях" кто
обстрелялся. Не надо всем табуном брести в воду, не зная броду...
-- Да-да-да! Вы правы, ребятушки, вы совершенно правы...
Но "ребятушки" знали заранее: погонят войско, стадом погонят в воду, в
ночь, и там не умеющие плавать люди станут тащить за собой на дно и топить
умеющих плавать. Необстрелянные бойцы, хватив студеной воды, ошалев от
страха, утопят оружие, побросают патроны, гранаты -- все побросают.
С рассветом было подсчитано и доложено: у северного склона высоты Сто
собралось и окапывается четыреста шестьдесят боевых душ.
Не было никакой неожиданности для комбата Щуся, но он все же качнулся
взад-вперед и глухо простонал, услышав цифру четыреста шестьдесят, четыреста
шестьдесят... Ну, выковыряют парней, спрятавшихся на берегу и по оврагам, по
кустам и закуткам, насобирают еще человек двести... Это из трех-то тысяч,
назначенных в боевую группу.
"Боже мой! -- металось, каталось, гулко билось в черепе комбата
смятение, -- каковы же тогда потери у тех, кто переправлялся и шел напрямую,
лез на крутой берег? Ох, Володя, -- отирая тряпицей рот Яшкина, облепленный
мертвыми мурашками, будто слоеный пирог маком, -- нам не то что старой
границы, нам... Да не-эт, -- убеждал себя комбат, -- тут что-то есть,
какой-то хитрый замысел скрывается... Ну не сорок же первый год -- чтобы
гнать и гнать людей на убой, как гнали несчастное ополчение под Москвой,
наспех сбитые соединения, стараясь мясом завалить, кровью затопить громаду
наступающего противника. Повоюем, повоюем, братец ты мой, -- потирал руки
комбат. -- Вот партизаны ударят, десант с неба сиганет, боевой наш комполка
связь подаст..."
Но связи не было, и от "художника" ни слуху, ни духу.
Проныры-разведчики, шарившие по окрестностям, приволокли рюкзак падалицы --
груш и яблок, -- обсказали, что разведали: родник бьет из склона высоты Сто,
затем он делается ручьем. Немец по ручью ведется, но редок и спит.
Уработался. В устье речки-ручья, называемого Черевинкой, обосновались
артиллеристы с майором Зарубиным во главе. Майор ранен. У артиллеристов есть
связь с левым берегом и с обоими штабами полков.
Щусь встрепенулся:
-- Кровь из носа, поняли?!
-- Это далеко, провода не хватит.
-- Сами в нитку вытягивайтесь, но чтобы связь к артиллери- стам была
подана.
Заспавшиеся, глиной перемазанные связисты понуро стояли перед комбатом.
Трое. Двоих Щусь помнил -- ничего ребята, исполнительные, в меру рисковые.
Третьего, совсем бесцветного, с упрятанным взглядом, свойски улыбающегося
исшрамленными губами, с незапоминающимся, блеклым, но все же какой-то порчей
отмеченным лицом -- комбат вроде помнил и вроде не помнил.
-- Пойдете все. -- Глядя на катушки, жестко заметил: -- поскольку линия
ляжет по тем местам, где есть противник, пользоваться трофейным проводом...
-- Но не хватит же, -- снова начали шапериться связисты.
-- Как твоя фамилия? -- спросил потасканного связиста комбат.
-- Шорохов.
-- Так вот, товарищ Шорохов. Класть линию трофейным проводом и не
потревожить при этом ни одной немецкой нитки. То есть вырезать куски из
соседней линии -- ни Боже мой, тырить можно только у своих.
-- Понятно. У фрица из линии выхватить нельзя. А если целиком катушку с
проводом сбондить?
-- Ох, и догадливые вы у меня! -- похвалил всех связистов разом комбат,
и они расплылись в довольнехонькой улыбке, започесывались, проснулись
окончательно, мы, мол, орлы, хоть с виду и простоваты... Комбат знал эту
российскую слабость: хвали солдата, как малое дитя, -- толку будет больше.
Когда закончите самую главную на сей час работу, са-мую глав-ную, --
раздельно повторил комбат, -- двое, ты, Шушляков, и ты, Кислых, --
возвращайтесь сюда, но уже через штаб, с приказаниями комполка. Шорохов
остается на берегу для постоянной связи с артиллеристами. Ясно?
-- Как не ясно? А кто кормить меня будет?
-- Командование Красной Армии всех нас кормить будет. -- Щусь загадочно
усмехнулся, -- но скорее всего вечный наш кормилец -- бабушкин аттестат.
-- Вот теперича совсем все ясно! -- бодро заключил Шорохов, взваливая
на себя катушку, твердо про себя решив, что на командование, конечно, надо
надеяться, но и самому при этом не плошать.
В этом батальоне Шорохов был совсем еще мало, в упор с комбатом
встретившись, узнал того помкомроты, что щегольством своим удивлял бердский
доходной полк, и если Щусь его не узнал -- хорошо, а если узнал и сделал
вид, что не узнает -- еще лучше. И еще Зеленцову-Шорохову очень понравилось,
что комбат помнит своих связистов пофамильно, рядовому солдату нравится, что
его лично помнят, жалеют и берегут. Он от этого как бы вырастает в
собственных глазах.
Мансуров, посланный на поиски связи с родной пехотой, -- парень
ходовой, ловкий. Увернувшись от пулеметной очереди, почти тут же нарвался на
очередь из автомата, запал в канавке, полежал, понаблюдал и бросил сухой
комок глины в том направлении, откуда стреляли. Сразу же замелькал огонь,
зашевелили, выбили из глины пыль частые пули. Огонек дрожал в дыроватом
чехле, автомат частил и как бы пришептывал губами, выплевывая скорлупку
орешков -- палили из пэпэша.
-- Эй, вы! -- крикнул Мансуров, -- че патроны зря жгете? Небось уж диск
пустой?
Примолкли. Перестали стрелять. Во тьме, совсем неподалеку сдержанный
говор -- шло оперативное совещание Иванов, по слуху -- двух.
-- Хто будешь? -- послышалось наконец.
-- Бескапустинец. -- Давно уже в шутливый пароль, в солдатский афоризм
превратилась, своего рода пропуском сделалась фамилия командира полка.
Комполка об этом наслышанный, хмыкал, довольнехонько крутя головой: "Вот
художники! Н-ну, художники!"
-- Ляжь на место! -- приказали Мансурову и, тактически грамотно окружая
его, с сопением, с кряхтением, с двух сторон подползли два бойца.
Мансуров похвалил их за смекалку, что не вместе, не дуром лезли к нему,
но попало им за то, что патроны жгут неэкономно. Два бойца блуждали в ночи и
тоже искали своих. Мансуров попробовал спровадить их к народу, в устье
речки, они ни в какую и никуда не хотели уходить, сказали, что уж под
обстрел попадали не раз, и на немцев нарывались, те с испугу завопили:
"Русс, капут! Сдавайся!"
-- Фиганьки им! -- резонно заметил один из пришельцев молоденьким
голосом. -- Ероха им кэ-эк катанул картоху! Кэ-эк шарахнуло -- аж к нам
землю аль фрицево говно донесло... А мы тикать. Бегали, бегали, кружили,
кружили -- ночь жа. Порешили до утра не бегать -- наши с перепугу, знаш, как
палят?! Обидно, коли свои жа и убьют.
Двое этих неутомимых, боеспособных бойцов сказали Мансурову, чтобы он
по верху берега не лазил, -- осветят и застрелят. Остается только одно:
лежать в земном укрытии до рассвета.
У бойцов было курево и по сухарю. Мансуров облегченно вздохнул --
втроем любое дело легче делать -- и еще поверил, что встреча с этими, беды
не чувствующими солдатами сулит ему удачу. Мансуров как старший по званию
подчинил бойцов себе. Ребята рады были любому человеку, тем более командиру,
охотно пошли под начало сержанта и, покурив, отдышавшись, двинулись следом
за ним.
Раза два они попадали под всполошенный огонь пулеметов и каким-то
образом угодили в пойму Черевинки, где, озаряя пляшущим, почти белым огнем,
кусты краснотала, будто в бухтах проволоки, рычал пулемет, лепя вслепую
вдоль ручья.
-- Наш это, -- тихо сказал Мансуров.