Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Виктор Астафьев. Собрание сочинений в пятнадцати томах.
Том 10. Красноярск, "Офсет", 1997 г.
OCR: Сергей Фролов
Origin: http://www.fro196.narod.ru/library/astafiev/astafiev.htm
---------------------------------------------------------------
Вы слышали, что сказано древним:
"Не убивай. Кто же убьет, подлежит суду".
А Я говорю вам, что всякий, гневающийся
на брата своего напрасно, подлежит суду...
От Матфея, 5, 21-- 22
В прозрачный осенний день, взбодренный первым студеным утренником, от
которого до высокого солнца сверкал всюду иней и до полудни белело под
деревьями, за огородами частоколов, в заустенье хат, передовые части двух
советских фронтов вышли к берегу Великой реки и, словно бы не веря себе,
утихли возле большой воды -- самой главной преграды на пути к чужим землям,
к другим таким же рекам-преградам. Но те реки текли уже за пределами русской
земли и до них было еще очень-очень далеко.
Главные силы боевых фронтов -- армии, корпусы и полки -- были еще в
пути к Великой реке, они еще сбивали по флангам группировки и сосредоточения
фашистских войск, не успевших уйти за реку, дающим возможность отступившим
частям закрепиться там, построить очередной непреодолимый оборонительный
вал. В редких полуистребленных лесках и садах, боязливо отодвинувшихся от
оловянно засветившейся осенней воды, опадали листья, с дубов они сползали,
жестяно звеня, скоробленные, лежали вокруг деревьев, шебуршали под ногами.
Где-то урчали голуби и, гоняясь друг за другом, выметывались из кущи леса,
искрами вертелись в прозрачном воздухе, вернувшись в лес, весело и шумно
усаживались на ветви, ворохами спуская с них подмороженный, начинающий на
солнце волгнуть, истомленный лист. За издырявленной огнем, полуразрушенной
деревенькой-хуторком, разбежавшимся по берегу реки, в мятых, полуубранных
овсах вдруг зачуфыркал припоздалый тетерев; семеня ножками, ровняя
по-пехотному шаг, петух направился к воде, пятная заиндевелый, сверкающий
берег крестиками следов. Прячась за камешками, комочками, суетливо скатился
на берег табунок отяжелевших куропаток, что-то домашнее, свое, птичье
наговаривая. Пересыпая звуки, пощелкивая клювами, куропатки попили воды из
реки и здесь же, у кромки берега, сомлело задремали под солнцем, припав
пуховыми брюшками к обсыхающей мелкой траве.
Пришедший к реке Лешка Шестаков, стараясь не спугнуть птиц, начерпал в
котелки водички, пил из посудинки, кося глазом на уютно прикорнувших
куропаток, почти вдвое увеличившихся, потолстевших от того, что растопорщили
они короткие крылья и перо, пуская в подпушек, к телу бодрящую прохладу.
Река оказалась не такой уж и широкой, как это явствовало из географии и
других книжек: "Не каждая птица долетит до середины..." Обь возле родных
Шурышкар куда как шире и полноводней, в разлив берегов глазом не достанешь.
Противоположный берег реки, где располагалось вражеское войско,
пустынен и молчалив. Был он высок, оцарапан расщелинами, неровен, но тоже
сверкал инеем, уже обтаявшим и обнажившим трещины, провалы и лога, вдали
превращающиеся в ветвистые, пустынные овраги. Перерезая тонкие и глубокие
жилы оврагов, вершинами выходящие в поля, к селениям и садам, овраги с
шерсткой бурьянов, кустарников и отдельных, норовисто и прямо растущих
ветел, да по косогору разбежавшемуся приземистому соснячку, выделялся точно
линейкой отчеркнутый рыжий ров. К нему из жилых мест, меж растительной
дурнины и кустарника тянулись линии окопов, вилючие жилы тропок, свежо
пестрели по брустверам, накрытым опавшей листвой, огневые позиции,
пулеметные гнезда, щели, ячейки, сверкнула и на мгновение зажглась лешачьим
глазом буссоль, или стереотруба, взблеснула каска, котелок ли, может, и
минометная труба, по заросшей тропке цепочкой пробежали и скрылись в оврагах
люди. На пустеющих, недоубранных полях появились кони, у самого почти берега
отчетливо заговорило радио на чужом языке, затопилась кухня. Веселый дым --
топят кухню сухой сосновой ломью -- заполнял ветвистый распадок какой-то
речушки, дым шел не вверх, не в небо, он вместе с вилючей речкою стелился по
извилистой пойме и вытекал потоком из широко распахнутого, зевастого
распадка к реке, скапливаясь над большой водой, густел, превращаясь в
одинокую, неприкаянную тучку.
Там, на далекой, такой далекой, что и памятью с трудом достанешь, на
родной Оби, по низкобережным просторам, к осени, когда пойдет "в трубу
вода", -- так же вот обнажаются земные жилы и жилочки, наполненные водой, и
такой они образуют узор, такое дерево из множества загогулин, отводок,
проточек, русел и просто луж, что не дай тебе Бог по неопытности забраться в
глубь материка с лодкой: можешь так заплутаться, что и не выплывешь назад, к
тому, единственному стволу этого многоверстного дерева, которое, объединив и
срастив ветви все вместе, корнем, стволом ли глубоко проламывает берег Оби.
Вся разбредшаяся по земле вода единой массой, объединенной силой сливается с
родительницей, вволю погулявшей на просторах, и вот перед зимою,
успокоенная, мутная, -- все это водяное дерево, коих тысячи тысяч, -- вся
вилючая вода ручьями и ручейками, стекающими сорами,
подпячивает к Оби на пригретое мелководье, покрытое пыреем и осокой, да
кое-где высоким, на бамбук похожим тальником и цепким смородинником, вольно
все лето на просторах жировавшую рыбу. Кишит, толкается, кипит в осенних
сорах рыба, спеша до заморозков, до льда выйти в Обь, залечь на глубины.
Много беспечной молоди обсыхает и гибнет осенями, но еще больше успевает
скатиться на зимовальные, сонные места, залечь в глубинах.
В эту пору, в сентябре, в низовьях Оби начинается сенокос и жирование
птицы, сбивающейся в табуны. Грязь непролазная, гибельная грязь по берегам,
островам и опечкам. Без лодки, без трапа, без досок, без прутяных матов и
настилов на берег не сунешься. Птице же -- самое раздолье, по вязкой пульпе
бродят, роются, будто в черной икре, лебеди, гуси, утки, болотные курочки,
кулики и чайки, выбирают клювами из клейкой жижи корм, вороны и чайки
бандами налетают на луга, выедая в мелких лужах, в обсыхающих сорах рыбью
мелкоту. Корма так много, что отяжелевшие птицы порой не могут взлететь,
сытой усталостью объятые, тут же, в грязи, но чаще в траве, на кустах
дремлют, набираясь сил и тела перед отлетом в далекие страны.
Покосники по берегам Оби валят тугую траву-пырей, плавят ее в спаренных
лодках домой, попутно ведя промысел рыбы, запасаясь на зиму едой, не успевая
вытряхивать сети, солить рыбу. Час-два простоит сеть в горловине сор --
полтонны отборного муксуна, чира, нельмы заваливается в бочки, вкопанные в
берег. Пальба по птице не умолкает, по сидячей птице стрелки почти не бьют,
поднимают ее на крыло, садят в черную лохматую тучу -- дробь не пролетает
мимо, сыплется, шмякается в грязь ожирелая птица. В эти же короткие дни
осенней страды надо набить кедрового ореха, набрать ягод: смородины,
черемухи, по болотам -- клюквы и брусницы -- знай разворачивайся! Какая
возбужденная жизнь наступает, какое бессонное, азартное время добытчика
охватывает северное население. Один раз, вернувшись домой с реки, отец
проспал двое суток беспробудно. Отдохнув, нахлеставшись веником в бане,
широко и опойно гуляют обские мужики, да и бабы за компанию водку пьют,
песни поют, дерутся, мирятся.
На этой реке, чужой, настороженной, ничего похожего на Обь нет. Ничего!
Недаром засосало под ложечкой, как только вышел Лешка к воде и глянул на тот
берег. На враждебный. На Оби-то, на Оби, бывало, еще малого Лешку закутают в
плащ, в нос лодки, точно в гнездо, засунут и поплывут, поскрипывая
лопашнями. Благодарно притихнет в груди сердчишко -- он тоже участник в
осеннем празднике, в сенокосной, рыбацкой и охотничьей страде. От просторов
мутной воды, от шири реки, где-то сливающейся с небом и утекающей в него,
захватывает дух.
Нет, нет, нет! Здесь тесно, здесь бездушно, здесь отчужденно, хотя и
ярко. Лишь птички домовито переговариваются. Но вот косач, защелкав
крыльями, снялся с берега и, черным снарядом вонзившись в лес, взорвался там
ворохом пестрого листа.
Захрустели сохлые травы, загремел камешник. Разве оглоеды эти, солдатня
неугомонная, дадут посидеть наедине, повспоминать!
Явились вояки шайкой, растелешились, давай играть водой, брызгаться.
Один бледнотелый славянин, на колхозной пище возросший, -- ребра, что у
одра, на шее желоб -- ладонь войдет, -- начал блинчики печь каменными
плиточками по воде.
-- Немцы по воду придут -- не вздумайте стрелять, -- на всякий случай
предупредил Лешка.
-- А че? Появится какой -- херакнем! -- заявил тот, что "пек" блинчики.
На гимнастерке у него краснел комсомольский значок, на цепочке болтался
значок "Ворошиловский стрелок".
-- Одного херакнете, потом никому нельзя будет за водой прийти.
-- Х-хе! Мы приехали воевать или че?
-- Навоюетесь еще, навоюетесь, -- пообещал Лешка, а про себя добавил:
"Если успеете", -- и пошел с полными котелками к лесу, все оглядываясь на
реку, все шаря глазами по противоположному, деловито и спокойно
существующему берегу.
Над Иванами-славянами скопились чайки, кружились, пикировали, норовя
спереть мыло. "Ворошиловский стрелок", тщательно целясь, пулял в чаек
камнями, птицы, играя, взвизгивали, подпрыгивали, увертывались.
"Что с ними, с этими вояками, будет завтра или послезавтра?" --
вздохнул Лешка. По всему было видно, что дело с переправой не задержится:
новые части, свежие подразделения выносило и выносило к водной преграде,
густо прибивало к берегу Великой реки. Берег распирало силою.
А ребятишки... Что ж ребятишки?.. Смешно!
Лешка вспомнил, как под Харьковом, в каком-то лесу бежал по своей линии
связи и, соединив порыв, проверившись с промежуточной, неторопливо шагал
"домой". Видит: в соснячке два обезжиренных бойца в новых гимнастерках
обнялись и плачут.
-- Че вы?
-- Ой, пропали мы, насовсем пропали, дяденька!.. Оказалось, связисты
соседней части попали под обстрел, нитку порвало, и они никак не могут найти
второй конец провода. Командир же роты -- зверь. Чего доброго -- и
пристрелит. "Так вот сразу и пристрелит!" -- усмехнулся Лешка.
-- А че ему стоит?
-- Давайте искать конец вместе.
-- Давайте. Не уходите, дяденька, не уходите!
Разрывы от мин неглубоки. Прошлись вокруг одной, другой воронки -- нету
конца. Поднял Лешка голову -- а конец-то вот он! Над головой, на сосенке
висит -- забросило взрывом. Пуще прежнего заплакали парни-связисты:
-- Ой, спасибо, дяденька!
-- Да я ж ровесник вам!..
-- Нет, мы с двадцать пятого года!..
У войны свой счет делам, годам и дням.
Самое интересное, что и сам Лешка попривык к свежакам-воякам
относиться, как "дядька". На Брянском фронте, сказывал Финифатьев, прибыли
они на передовую, там, едва окопанный, полк стоит, растянувшись вдоль Оки на
восемь километров. Траншеи по колено, блиндажики и ячейки, отекшие от вешних
вод, с одним накатиком, но больше и вовсе без прикрытия, глина ногами
растоптана, брустверы травой заросли. В траншеях, запущенных, давно не
чищенных, -- подсохло, неровности, комки, ископыть от обуви. А пылищи! А
вонищи! Всю зиму после боев под Москвой, на берегу Оки просидел стрелковый
полк, недоукомплектованный после декабрьского наступления. Заспавшийся,
полуголодный полк никуда и ни в кого не стрелял, ни с кем не воевал. А немцы
с ним воевать не хотели. Они укреплялись, строили оборону аж в три линии.
Первая по берегу Оки с бетонированным покрытием на огневых точках, с бетоном
укрепленными стенами траншей, дотами со всем обеспечением, даже с
электричеством, дзотами, блиндажами, с отлаженной связью, системой
огнеметов, химической службой. Вторая и третья линии тоже укреплены и
оборудованы по всем правилам военной науки. Приедут наши проверяющие чины из
близкой столицы, поглядят в бинокли, в стереотрубы на вражеский берег,
сверят данные авиационной разведки по картам и еще какие-то сведения,
отважными советскими контрразведчиками добытые, -- и в штабной блиндаж --
пировать. "Ни хуя! -- слышится из блиндажа, -- мы им дали под Москвой и еще
дадим! Артиллерия наша, бог войны, всю эту ихнюю оборону в прах
расщепает..."
Пока она, наша славная артиллерия, не расщепала врага, фрицы и иваны
ходили за водой на Оку, подштанники и портянки полоскали, перекликались:
-- Эй, Иван! -- кричали из-за реки фрицы, -- переплывай на нашу сторону
-- у нас шестьсот граммов хлеба дают!
-- А пошел ты, дорогой фриц, сам знаешь куда! У нас кило хлеба дают, да
и то не хватает.
Шутки шутили до тех пор, пока не начали прибывать свежие части и кто-то
из комсомольцев-добровольцев, начитавшийся книг, допрежь всего бестселлера
соцреализма "Как закалялась сталь", и внявший воплям неистового публициста:
"Хочешь жить -- убей немца!", "Где увидишь, там и убей!" -- завидевши на
другом берегу врага, спустившегося с ведром за водой, схватил винтовку и
подстрелил его. А по лесам-то, по окрестным уже густо-прегусто набилось
войска -- для наступления. И войско все шло, все летело, больше ночами,
тайно, как казалось нашим хитрым стратегам. И все они, войска-то, хотят
пить, морду мыть, пищу варить. Вечерами, дождавшись потемок, цепями бредут и
едут к Оке за водой, нескончаемые вереницы военных, неся на жердях ведра,
баки, термоса, катят кухни на конной и машинной тяге, заезжают прямо в реку,
повара котлы моют, кони воду пьют, отфыркиваясь, солдаты портянки полощут.
Ока -- всем спасение и отрада, потому как в лужах, с весны в лесах и в полях
оставшихся, головастики кипят, ручьи пересохли, ближайшие колодцы вычерпаны
до дна, прудики загажены.
Бредут, едут люди к воде безо всякой опаски и не знают, что, вняв зову
патриотических идеологов, комсомолец- доброволец долбанул врага, за что уже
и награду получил -- командир роты по фамилии Щусь лично морду набил,
командир взвода товарищ Яшкин за такое усердие компостер поставил сапогом в
зад.
Сошлись, съехались беспечные братья-славяне массой к реке. Немцы, не
умеющие размениваться на мелочи, осветили берег, да ка-ак жахнули из
минометов, да как подчистили бережок из пристреленных пулеметов... И
залилась, запела, завопила передовая сотнями голосов -- всю ночь раненых с
берега увозили, трупы собирали. За водой к Оке сделалось ни проехать, ни
пройти. Посты на пути к ней выставлены. Черпали воду из луж с головастиками,
из загаженных прудов, процеживали сквозь рубахи и новые портянки. Заботливая
военная санитарная служба всюду листовки поразвесила: "Не пейте сырой
воды!". А ее ни сырой, ни вареной. Народу же и работы с каждым днем все
больше -- начали, наконец, строить глубокую оборону, прознав, что "вражеско"
войско намеревается наступать на курском выступе, так, не ровен час, и
брянский фланг прихватит.
Силы Гитлер согнал -- видимо-невидимо. Наша же копающая, пилящая,
рубящая сила к самому времени наступления противника, к летней жаре, сплошь
обдристалась, переполнила госпиталя и больницы. Копали колодцы, доставляли
воду из глубинных тылов, где бдительные санслужбы столь щедро сыпали в ту
воду вонючей, обезвреживающей заразы, что ни супу похлебать, ни картошки
поесть -- все химией провоняло.
И на берегу Великой реки будет всякое. Немец примолк, притаился, но все
зрит, соображает, ждет. Слава Богу, хоть здесь пока не слышно: "Да мы их
расхерачим, распиздячим!" -- хоть гонор-то этот, самоуверенность-то дурацкая
в крови и слезах утонули, уже и пузыри вонючие вечного блудословия и
хвастовства лопнули.
Артиллерийский полк, приданный стрелковой дивизии, которой до недавнего
времени командовал генерал Лахонин, ныне назначенный командиром стрелкового
корпуса, прибыл к реке ночью и ночью же рассредоточился по прибрежным лесам.
Где-то поблизости располагался ранее притопавший стрелковый полк, которым
командовал пожилой полковник со странной, но сразу запоминающейся фамилией
-- Бескапустин. В полку том первым батальоном командует капитан Щусь, тот
самый, что муштровал первую роту в Бердском резервном полку. Двигаясь по
войне, он споро продвигался в званиях, в должностях, не придавая, впрочем,
никакого тому значения. И нумерация-то прежняя, в Сибири прилипшая,
сохранилась -- первый батальон второго стрелкового полка, первая рота,
которой нынче командовал лейтенант Яшкин. Помощником и заместителем комбата
тоже бердский офицер -- Барышников. Еще здесь командирами рот были старые,
кадровые сибиряки: казах Талгат, лейтенант Шапошников, которого из-за
отправки на фронт не успели разжаловать, но и в чины не выводили -- какая-то
графа встала на его боевом пути. Взводами командовали тоже по Бердску
знакомые ребята: Вася Шевелев, Костя Бабенко; Гриша Хохлак в звании сержанта
командовал отделением, был помощником помкомвзвода. Однако весной ранило
Гришу Хохлака. Прибыв в Поволжье, сибиряки длительное время стояли в наспех
заселенных, но больше в пустых разграбленных селах в одночасье погубленной и
выселенной в Сибирь и Казахстан республики немцев Поволжья.
В добротных домах, в аккуратно и даже нарядно строенных селах хорошо
пожилось солдатикам неподалеку от клокочущего фронта. Здесь многие бойцы
прошли боевую подготовку, здесь же были организованы краткие курсы для
младших командиров, и солдаты, которые посообразительней, сделались младшими
командирами, некоторые, в боях уже, приняли боевые взводы, и, съездив в
Саратов на переаттес- тацию, "унтера" вернулись оттудова со званиями, пусть
и невысокими, но все ж офицерскими. Тогда же дивизия и доукомплектовывалась,
в приданные ей артиллерийские и минометные части отбирались "спецы". Лешка
как опытный связист, был переведен в гаубичный артдивизион, но ребят из
своей роты не забывал, часто виделся с ними. Многие уже успели пасть в боях,
позатеряться в госпиталях, отстать от фронта на кривых, ухабистых дорогах
войны. Одним из первых погиб так здорово работавший в осиповском совхозе на
комбайне на пару с Васей Шевелевым надежный, основательный парень -- Костя
Уваров. Все он сожалел, что не попал к танкистам, -- водителем танка ему уж
очень хотелось быть. Кто знает, угоди он в водители, так, может, дольше и
жил бы.
Первый бой дивизия генерала Лахонина приняла в Задонской заснеженной
степи, встав на пути немецких войск, прорвавших фронт и стремящихся на
выручку еще одной окруженной армии, кажется, итальянской или румынской.
Дивизия Лахонина была крепко сбита, отлажена и с честью выполнила задание,
остановив какие-то, слепо уже, визгливо, на исходном дыхании, наступающие
части врага.
Потери в дивизии были малоощутимы. Командующему армией дивизия генерала
Лахонина -- боевой, собранно действующий "кулачок" -- шибко приглянулась, и
он держал ее в резерве -- на всякий случай. Такой случай наступил под
Харьковом, где наши бойко наступавшие войска, влезли в мешок, специально для
них немцами приготовленный. Начав ретиво наступать, еще ретивей драпали
доблестные войска, сминая все на своем пути, прежде всего свои же штабы, где
высокомудрые начальники наторели уже наступать сзади, отступать спереди.
Слух по фронту катился: замкнув кольцо, немцы разом заневодили косяк высшего
офицерства, взяв в плен сразу двадцать штук советских генералов, и вместо
одной шестой армии Паулюса, погибшей под Сталинградом, задушили в петле,
размесили в жидких весенних снегах шесть советских армий -- немец математику
знает.
На стыке двух армий с разорванной обороной, куда противник наметил
главный удар, встала свежая дивизия Лахонина. Пропустив через себя орду
драпающих иванов, дивизия встретила и задержала более чем на сутки тоже
разрозненно, почти беспечно, нахрапом наступающие части противника. Немцам
бы, как обычно, пойти в обход, окружить упорный кулачок советской обороны,
но они начали перегруппировку с тем, чтобы нанести сокрушительный удар
дерзкой стрелковой дивизии и приданным ей частям. Если удастся сбить этот
заслон -- путь для дальнейшего наступления открыт. Но, по согласованию с
командующим армией, генерал Лахонин силами одного полнокровного полка нанес
встречный удар по сосредоточению фашистской группировки. Не ожидавшие
этакого нахальства от русских, немцы запаниковали было, однако, выяснив
малосильность шального по ним удара, отогнали русский полк, но с
наступлением задержались. Тем временем генерал Лахонин отвел все еще
боеспособную дивизию на подготовленную в тылу линию обороны. На ходу
пополняясь, дивизия перешла к жесткой, активной обороне. И фашистское, вялое
уже, из последних сил ведущееся наступление, окончательно выдохлось.
Обескровленная непрерывными боями с превосходящими силами противника дивизия
Лахонина снова отведена была в резерв, штопалась, лечилась, пополнялась,
стояла вдали от фронта, вплоть до очередного ЧП -- под Ахтыркой. Гвардейская
армия умного генерала Трофименко зарвалась-таки и тоже залезла в очередной
мешок.
Противник нанес стремительный, отсекающий удар от Богодухова из
Харьковской области и из-под Краснокутска Полтавской области с тем, чтобы
отрезать, окружить и наказать в очередной раз за беспечность и
неосмотрительность русскую армию. Командующий фронтом приказал
полуокруженной армии оставить Ахтырку, соседней же, резервной армии
обеспечить более или менее организованный отход войск.
Наторевшая на "затыкании дырок" дивизия Лахонина снова вводится в
действие, бросается в коридор, в пекло и несколько часов, с полудня до
темноты, стоит насмерть среди горящих спелых хлебов, созревшей кукурузы и
подсолнухов. Девятая бригада тяжелых гаубиц образца 1902-- 1908 года,
оказавшаяся на марше в самом узком месте коридора, поддерживала пехоту,
сгорая вместе с дивизией Лахонина в пламени, из края в край объявшем
родливые украинские поля. Казалось бойцам, в те жуткие, беспамятные часы они
отстаивали, заслоняли собою всю землю, подожженную из конца в конец. Под
ярким, палящим солнцем спелого августа, до самой ночной тьмы, которая
родилась из тьмы пороховой, из смолью горящих хлебов и земли, тоже
выгорающей, части, угодившие на так называемую наковальню, принимали смерть
в тяжком, огненном сражении.
Бившиеся почти весь день бойцы и командиры из стрелковой дивизии
Лахонина и из девятой гаубичной бригады, оставшиеся в живых, разрозненно, по
одному, по двое выходили ночью из дыма и полымя на какой-то полустанок.
У девятой бригады, которая была на автомобильной тяге, осталось два
орудия из сорока восьми. Одно орудие на сгоревших колесах выволок с разбитых
позиций колхозный трактор. У артиллерийского полка, приданного стрелковой
дивизии, не осталось ничего -- здесь орудия все еще были на конной тяге,
кони пали и сгорели в хлебах вместе со своими расчетами. Орудия либо
втоптаны в землю гусеницами танков, либо тоже сгорели в хлебах и долго
маячили по полям черными остовами, словно бы крича раззявленными жерлами
стволов в небо.
Тем, кто остался жив и в полубезумном состоянии прибрел на полустанок,
казалось, что не только артиллерия, но и вся дивизия, весь свет Божий
сгорели в адском пламени, соединившем небо с землею, которое бушевало весь
день и нехотя унималось в ночи.
Обожженные, черные от копоти люди попили воды, попадали на землю. Весь
полустанок и окрестности его за ночь заполнились вышедшими из полымя
бойцами. Уцелело и несколько коней. Нещадно лупцуя садящихся на зад,
падающих на колени животных, вывозили раненых людей, подбитые орудия с
избитыми, расщепанными люльками, с пробоинами на щитах, обнажившими серый
металл, загнутый вроде лепестков диковинного железного цветка.
Лешка доныне помнит, как его, спавшего после боя в каком-то огороде,
под обгорелыми подсолнухами, на мягкой, как оказалось, огуречной гряде,
среди переспелых, ярко-желтых огурцов, разбудил Коля Рындин. Командир роты,
старший лейтенант Щусь оставил Колю при кухне -- ворочать бачки, таскать
носилки с картошкой, мешки с крупой, с хлебом, ящики с консервами, возить
воду, пилить дрова. "После боя накормишь всех нас". -- "Конешно, конешно",
-- торопливо соглашался огрузший, начавший седеть Коля Рындин, которого, как
только круто становилось на передовой, командир непременно отсылал на кухню.
Все понимая, стесняясь "льгот", Коля Рындин ломил, будто конь, неблагодарную
работу. Ротный повар лучшего себе помощника и не желал. Словом, Коля Рындин
лез из кожи, чтобы "потрафить товаришшам". И Васконяна Щусь берег, как умел
и мог, прятал, изловчившись, пристраивал его в штаб дивизии переводчиком и
делопроизводителем одновременно.
Полковник Бескапустин, старый служака, ограниченный в культурном
смысле, но цельный земным умом, к Васконяну относился снисходительно. Когда
Васконян был писарем и толмачом при нем, дивился его образованности,
похохатывал, как над существом неземным и редкостным чудиком. В штабе
Васконяну сделалось не до шуток. Мусенок -- начальник политотдела дивизии,
считавший себя грамотней и важней всех не только в пределах дивизии, но и
куда как дальше, терпеть непоколебимого грамотея не мог, а уж когда Васконян
сказал об истории ВКП(б), что это не что иное, как "филькина грамота",
"документ тотального мышления, рассчитанный на не умеющих и не желающих
мыслить рабов", политический начальник чуть не опупел от страха, смекнув,
© Copyright Виктор Астафьев. Собрание сочинений в пятнадцати томах.
Том 10. Красноярск, "Офсет", 1997 г.
OCR: Сергей Фролов
Origin: http://www.fro196.narod.ru/library/astafiev/astafiev.htm
---------------------------------------------------------------
Вы слышали, что сказано древним:
"Не убивай. Кто же убьет, подлежит суду".
А Я говорю вам, что всякий, гневающийся
на брата своего напрасно, подлежит суду...
От Матфея, 5, 21-- 22
В прозрачный осенний день, взбодренный первым студеным утренником, от
которого до высокого солнца сверкал всюду иней и до полудни белело под
деревьями, за огородами частоколов, в заустенье хат, передовые части двух
советских фронтов вышли к берегу Великой реки и, словно бы не веря себе,
утихли возле большой воды -- самой главной преграды на пути к чужим землям,
к другим таким же рекам-преградам. Но те реки текли уже за пределами русской
земли и до них было еще очень-очень далеко.
Главные силы боевых фронтов -- армии, корпусы и полки -- были еще в
пути к Великой реке, они еще сбивали по флангам группировки и сосредоточения
фашистских войск, не успевших уйти за реку, дающим возможность отступившим
частям закрепиться там, построить очередной непреодолимый оборонительный
вал. В редких полуистребленных лесках и садах, боязливо отодвинувшихся от
оловянно засветившейся осенней воды, опадали листья, с дубов они сползали,
жестяно звеня, скоробленные, лежали вокруг деревьев, шебуршали под ногами.
Где-то урчали голуби и, гоняясь друг за другом, выметывались из кущи леса,
искрами вертелись в прозрачном воздухе, вернувшись в лес, весело и шумно
усаживались на ветви, ворохами спуская с них подмороженный, начинающий на
солнце волгнуть, истомленный лист. За издырявленной огнем, полуразрушенной
деревенькой-хуторком, разбежавшимся по берегу реки, в мятых, полуубранных
овсах вдруг зачуфыркал припоздалый тетерев; семеня ножками, ровняя
по-пехотному шаг, петух направился к воде, пятная заиндевелый, сверкающий
берег крестиками следов. Прячась за камешками, комочками, суетливо скатился
на берег табунок отяжелевших куропаток, что-то домашнее, свое, птичье
наговаривая. Пересыпая звуки, пощелкивая клювами, куропатки попили воды из
реки и здесь же, у кромки берега, сомлело задремали под солнцем, припав
пуховыми брюшками к обсыхающей мелкой траве.
Пришедший к реке Лешка Шестаков, стараясь не спугнуть птиц, начерпал в
котелки водички, пил из посудинки, кося глазом на уютно прикорнувших
куропаток, почти вдвое увеличившихся, потолстевших от того, что растопорщили
они короткие крылья и перо, пуская в подпушек, к телу бодрящую прохладу.
Река оказалась не такой уж и широкой, как это явствовало из географии и
других книжек: "Не каждая птица долетит до середины..." Обь возле родных
Шурышкар куда как шире и полноводней, в разлив берегов глазом не достанешь.
Противоположный берег реки, где располагалось вражеское войско,
пустынен и молчалив. Был он высок, оцарапан расщелинами, неровен, но тоже
сверкал инеем, уже обтаявшим и обнажившим трещины, провалы и лога, вдали
превращающиеся в ветвистые, пустынные овраги. Перерезая тонкие и глубокие
жилы оврагов, вершинами выходящие в поля, к селениям и садам, овраги с
шерсткой бурьянов, кустарников и отдельных, норовисто и прямо растущих
ветел, да по косогору разбежавшемуся приземистому соснячку, выделялся точно
линейкой отчеркнутый рыжий ров. К нему из жилых мест, меж растительной
дурнины и кустарника тянулись линии окопов, вилючие жилы тропок, свежо
пестрели по брустверам, накрытым опавшей листвой, огневые позиции,
пулеметные гнезда, щели, ячейки, сверкнула и на мгновение зажглась лешачьим
глазом буссоль, или стереотруба, взблеснула каска, котелок ли, может, и
минометная труба, по заросшей тропке цепочкой пробежали и скрылись в оврагах
люди. На пустеющих, недоубранных полях появились кони, у самого почти берега
отчетливо заговорило радио на чужом языке, затопилась кухня. Веселый дым --
топят кухню сухой сосновой ломью -- заполнял ветвистый распадок какой-то
речушки, дым шел не вверх, не в небо, он вместе с вилючей речкою стелился по
извилистой пойме и вытекал потоком из широко распахнутого, зевастого
распадка к реке, скапливаясь над большой водой, густел, превращаясь в
одинокую, неприкаянную тучку.
Там, на далекой, такой далекой, что и памятью с трудом достанешь, на
родной Оби, по низкобережным просторам, к осени, когда пойдет "в трубу
вода", -- так же вот обнажаются земные жилы и жилочки, наполненные водой, и
такой они образуют узор, такое дерево из множества загогулин, отводок,
проточек, русел и просто луж, что не дай тебе Бог по неопытности забраться в
глубь материка с лодкой: можешь так заплутаться, что и не выплывешь назад, к
тому, единственному стволу этого многоверстного дерева, которое, объединив и
срастив ветви все вместе, корнем, стволом ли глубоко проламывает берег Оби.
Вся разбредшаяся по земле вода единой массой, объединенной силой сливается с
родительницей, вволю погулявшей на просторах, и вот перед зимою,
успокоенная, мутная, -- все это водяное дерево, коих тысячи тысяч, -- вся
вилючая вода ручьями и ручейками, стекающими сорами,
подпячивает к Оби на пригретое мелководье, покрытое пыреем и осокой, да
кое-где высоким, на бамбук похожим тальником и цепким смородинником, вольно
все лето на просторах жировавшую рыбу. Кишит, толкается, кипит в осенних
сорах рыба, спеша до заморозков, до льда выйти в Обь, залечь на глубины.
Много беспечной молоди обсыхает и гибнет осенями, но еще больше успевает
скатиться на зимовальные, сонные места, залечь в глубинах.
В эту пору, в сентябре, в низовьях Оби начинается сенокос и жирование
птицы, сбивающейся в табуны. Грязь непролазная, гибельная грязь по берегам,
островам и опечкам. Без лодки, без трапа, без досок, без прутяных матов и
настилов на берег не сунешься. Птице же -- самое раздолье, по вязкой пульпе
бродят, роются, будто в черной икре, лебеди, гуси, утки, болотные курочки,
кулики и чайки, выбирают клювами из клейкой жижи корм, вороны и чайки
бандами налетают на луга, выедая в мелких лужах, в обсыхающих сорах рыбью
мелкоту. Корма так много, что отяжелевшие птицы порой не могут взлететь,
сытой усталостью объятые, тут же, в грязи, но чаще в траве, на кустах
дремлют, набираясь сил и тела перед отлетом в далекие страны.
Покосники по берегам Оби валят тугую траву-пырей, плавят ее в спаренных
лодках домой, попутно ведя промысел рыбы, запасаясь на зиму едой, не успевая
вытряхивать сети, солить рыбу. Час-два простоит сеть в горловине сор --
полтонны отборного муксуна, чира, нельмы заваливается в бочки, вкопанные в
берег. Пальба по птице не умолкает, по сидячей птице стрелки почти не бьют,
поднимают ее на крыло, садят в черную лохматую тучу -- дробь не пролетает
мимо, сыплется, шмякается в грязь ожирелая птица. В эти же короткие дни
осенней страды надо набить кедрового ореха, набрать ягод: смородины,
черемухи, по болотам -- клюквы и брусницы -- знай разворачивайся! Какая
возбужденная жизнь наступает, какое бессонное, азартное время добытчика
охватывает северное население. Один раз, вернувшись домой с реки, отец
проспал двое суток беспробудно. Отдохнув, нахлеставшись веником в бане,
широко и опойно гуляют обские мужики, да и бабы за компанию водку пьют,
песни поют, дерутся, мирятся.
На этой реке, чужой, настороженной, ничего похожего на Обь нет. Ничего!
Недаром засосало под ложечкой, как только вышел Лешка к воде и глянул на тот
берег. На враждебный. На Оби-то, на Оби, бывало, еще малого Лешку закутают в
плащ, в нос лодки, точно в гнездо, засунут и поплывут, поскрипывая
лопашнями. Благодарно притихнет в груди сердчишко -- он тоже участник в
осеннем празднике, в сенокосной, рыбацкой и охотничьей страде. От просторов
мутной воды, от шири реки, где-то сливающейся с небом и утекающей в него,
захватывает дух.
Нет, нет, нет! Здесь тесно, здесь бездушно, здесь отчужденно, хотя и
ярко. Лишь птички домовито переговариваются. Но вот косач, защелкав
крыльями, снялся с берега и, черным снарядом вонзившись в лес, взорвался там
ворохом пестрого листа.
Захрустели сохлые травы, загремел камешник. Разве оглоеды эти, солдатня
неугомонная, дадут посидеть наедине, повспоминать!
Явились вояки шайкой, растелешились, давай играть водой, брызгаться.
Один бледнотелый славянин, на колхозной пище возросший, -- ребра, что у
одра, на шее желоб -- ладонь войдет, -- начал блинчики печь каменными
плиточками по воде.
-- Немцы по воду придут -- не вздумайте стрелять, -- на всякий случай
предупредил Лешка.
-- А че? Появится какой -- херакнем! -- заявил тот, что "пек" блинчики.
На гимнастерке у него краснел комсомольский значок, на цепочке болтался
значок "Ворошиловский стрелок".
-- Одного херакнете, потом никому нельзя будет за водой прийти.
-- Х-хе! Мы приехали воевать или че?
-- Навоюетесь еще, навоюетесь, -- пообещал Лешка, а про себя добавил:
"Если успеете", -- и пошел с полными котелками к лесу, все оглядываясь на
реку, все шаря глазами по противоположному, деловито и спокойно
существующему берегу.
Над Иванами-славянами скопились чайки, кружились, пикировали, норовя
спереть мыло. "Ворошиловский стрелок", тщательно целясь, пулял в чаек
камнями, птицы, играя, взвизгивали, подпрыгивали, увертывались.
"Что с ними, с этими вояками, будет завтра или послезавтра?" --
вздохнул Лешка. По всему было видно, что дело с переправой не задержится:
новые части, свежие подразделения выносило и выносило к водной преграде,
густо прибивало к берегу Великой реки. Берег распирало силою.
А ребятишки... Что ж ребятишки?.. Смешно!
Лешка вспомнил, как под Харьковом, в каком-то лесу бежал по своей линии
связи и, соединив порыв, проверившись с промежуточной, неторопливо шагал
"домой". Видит: в соснячке два обезжиренных бойца в новых гимнастерках
обнялись и плачут.
-- Че вы?
-- Ой, пропали мы, насовсем пропали, дяденька!.. Оказалось, связисты
соседней части попали под обстрел, нитку порвало, и они никак не могут найти
второй конец провода. Командир же роты -- зверь. Чего доброго -- и
пристрелит. "Так вот сразу и пристрелит!" -- усмехнулся Лешка.
-- А че ему стоит?
-- Давайте искать конец вместе.
-- Давайте. Не уходите, дяденька, не уходите!
Разрывы от мин неглубоки. Прошлись вокруг одной, другой воронки -- нету
конца. Поднял Лешка голову -- а конец-то вот он! Над головой, на сосенке
висит -- забросило взрывом. Пуще прежнего заплакали парни-связисты:
-- Ой, спасибо, дяденька!
-- Да я ж ровесник вам!..
-- Нет, мы с двадцать пятого года!..
У войны свой счет делам, годам и дням.
Самое интересное, что и сам Лешка попривык к свежакам-воякам
относиться, как "дядька". На Брянском фронте, сказывал Финифатьев, прибыли
они на передовую, там, едва окопанный, полк стоит, растянувшись вдоль Оки на
восемь километров. Траншеи по колено, блиндажики и ячейки, отекшие от вешних
вод, с одним накатиком, но больше и вовсе без прикрытия, глина ногами
растоптана, брустверы травой заросли. В траншеях, запущенных, давно не
чищенных, -- подсохло, неровности, комки, ископыть от обуви. А пылищи! А
вонищи! Всю зиму после боев под Москвой, на берегу Оки просидел стрелковый
полк, недоукомплектованный после декабрьского наступления. Заспавшийся,
полуголодный полк никуда и ни в кого не стрелял, ни с кем не воевал. А немцы
с ним воевать не хотели. Они укреплялись, строили оборону аж в три линии.
Первая по берегу Оки с бетонированным покрытием на огневых точках, с бетоном
укрепленными стенами траншей, дотами со всем обеспечением, даже с
электричеством, дзотами, блиндажами, с отлаженной связью, системой
огнеметов, химической службой. Вторая и третья линии тоже укреплены и
оборудованы по всем правилам военной науки. Приедут наши проверяющие чины из
близкой столицы, поглядят в бинокли, в стереотрубы на вражеский берег,
сверят данные авиационной разведки по картам и еще какие-то сведения,
отважными советскими контрразведчиками добытые, -- и в штабной блиндаж --
пировать. "Ни хуя! -- слышится из блиндажа, -- мы им дали под Москвой и еще
дадим! Артиллерия наша, бог войны, всю эту ихнюю оборону в прах
расщепает..."
Пока она, наша славная артиллерия, не расщепала врага, фрицы и иваны
ходили за водой на Оку, подштанники и портянки полоскали, перекликались:
-- Эй, Иван! -- кричали из-за реки фрицы, -- переплывай на нашу сторону
-- у нас шестьсот граммов хлеба дают!
-- А пошел ты, дорогой фриц, сам знаешь куда! У нас кило хлеба дают, да
и то не хватает.
Шутки шутили до тех пор, пока не начали прибывать свежие части и кто-то
из комсомольцев-добровольцев, начитавшийся книг, допрежь всего бестселлера
соцреализма "Как закалялась сталь", и внявший воплям неистового публициста:
"Хочешь жить -- убей немца!", "Где увидишь, там и убей!" -- завидевши на
другом берегу врага, спустившегося с ведром за водой, схватил винтовку и
подстрелил его. А по лесам-то, по окрестным уже густо-прегусто набилось
войска -- для наступления. И войско все шло, все летело, больше ночами,
тайно, как казалось нашим хитрым стратегам. И все они, войска-то, хотят
пить, морду мыть, пищу варить. Вечерами, дождавшись потемок, цепями бредут и
едут к Оке за водой, нескончаемые вереницы военных, неся на жердях ведра,
баки, термоса, катят кухни на конной и машинной тяге, заезжают прямо в реку,
повара котлы моют, кони воду пьют, отфыркиваясь, солдаты портянки полощут.
Ока -- всем спасение и отрада, потому как в лужах, с весны в лесах и в полях
оставшихся, головастики кипят, ручьи пересохли, ближайшие колодцы вычерпаны
до дна, прудики загажены.
Бредут, едут люди к воде безо всякой опаски и не знают, что, вняв зову
патриотических идеологов, комсомолец- доброволец долбанул врага, за что уже
и награду получил -- командир роты по фамилии Щусь лично морду набил,
командир взвода товарищ Яшкин за такое усердие компостер поставил сапогом в
зад.
Сошлись, съехались беспечные братья-славяне массой к реке. Немцы, не
умеющие размениваться на мелочи, осветили берег, да ка-ак жахнули из
минометов, да как подчистили бережок из пристреленных пулеметов... И
залилась, запела, завопила передовая сотнями голосов -- всю ночь раненых с
берега увозили, трупы собирали. За водой к Оке сделалось ни проехать, ни
пройти. Посты на пути к ней выставлены. Черпали воду из луж с головастиками,
из загаженных прудов, процеживали сквозь рубахи и новые портянки. Заботливая
военная санитарная служба всюду листовки поразвесила: "Не пейте сырой
воды!". А ее ни сырой, ни вареной. Народу же и работы с каждым днем все
больше -- начали, наконец, строить глубокую оборону, прознав, что "вражеско"
войско намеревается наступать на курском выступе, так, не ровен час, и
брянский фланг прихватит.
Силы Гитлер согнал -- видимо-невидимо. Наша же копающая, пилящая,
рубящая сила к самому времени наступления противника, к летней жаре, сплошь
обдристалась, переполнила госпиталя и больницы. Копали колодцы, доставляли
воду из глубинных тылов, где бдительные санслужбы столь щедро сыпали в ту
воду вонючей, обезвреживающей заразы, что ни супу похлебать, ни картошки
поесть -- все химией провоняло.
И на берегу Великой реки будет всякое. Немец примолк, притаился, но все
зрит, соображает, ждет. Слава Богу, хоть здесь пока не слышно: "Да мы их
расхерачим, распиздячим!" -- хоть гонор-то этот, самоуверенность-то дурацкая
в крови и слезах утонули, уже и пузыри вонючие вечного блудословия и
хвастовства лопнули.
Артиллерийский полк, приданный стрелковой дивизии, которой до недавнего
времени командовал генерал Лахонин, ныне назначенный командиром стрелкового
корпуса, прибыл к реке ночью и ночью же рассредоточился по прибрежным лесам.
Где-то поблизости располагался ранее притопавший стрелковый полк, которым
командовал пожилой полковник со странной, но сразу запоминающейся фамилией
-- Бескапустин. В полку том первым батальоном командует капитан Щусь, тот
самый, что муштровал первую роту в Бердском резервном полку. Двигаясь по
войне, он споро продвигался в званиях, в должностях, не придавая, впрочем,
никакого тому значения. И нумерация-то прежняя, в Сибири прилипшая,
сохранилась -- первый батальон второго стрелкового полка, первая рота,
которой нынче командовал лейтенант Яшкин. Помощником и заместителем комбата
тоже бердский офицер -- Барышников. Еще здесь командирами рот были старые,
кадровые сибиряки: казах Талгат, лейтенант Шапошников, которого из-за
отправки на фронт не успели разжаловать, но и в чины не выводили -- какая-то
графа встала на его боевом пути. Взводами командовали тоже по Бердску
знакомые ребята: Вася Шевелев, Костя Бабенко; Гриша Хохлак в звании сержанта
командовал отделением, был помощником помкомвзвода. Однако весной ранило
Гришу Хохлака. Прибыв в Поволжье, сибиряки длительное время стояли в наспех
заселенных, но больше в пустых разграбленных селах в одночасье погубленной и
выселенной в Сибирь и Казахстан республики немцев Поволжья.
В добротных домах, в аккуратно и даже нарядно строенных селах хорошо
пожилось солдатикам неподалеку от клокочущего фронта. Здесь многие бойцы
прошли боевую подготовку, здесь же были организованы краткие курсы для
младших командиров, и солдаты, которые посообразительней, сделались младшими
командирами, некоторые, в боях уже, приняли боевые взводы, и, съездив в
Саратов на переаттес- тацию, "унтера" вернулись оттудова со званиями, пусть
и невысокими, но все ж офицерскими. Тогда же дивизия и доукомплектовывалась,
в приданные ей артиллерийские и минометные части отбирались "спецы". Лешка
как опытный связист, был переведен в гаубичный артдивизион, но ребят из
своей роты не забывал, часто виделся с ними. Многие уже успели пасть в боях,
позатеряться в госпиталях, отстать от фронта на кривых, ухабистых дорогах
войны. Одним из первых погиб так здорово работавший в осиповском совхозе на
комбайне на пару с Васей Шевелевым надежный, основательный парень -- Костя
Уваров. Все он сожалел, что не попал к танкистам, -- водителем танка ему уж
очень хотелось быть. Кто знает, угоди он в водители, так, может, дольше и
жил бы.
Первый бой дивизия генерала Лахонина приняла в Задонской заснеженной
степи, встав на пути немецких войск, прорвавших фронт и стремящихся на
выручку еще одной окруженной армии, кажется, итальянской или румынской.
Дивизия Лахонина была крепко сбита, отлажена и с честью выполнила задание,
остановив какие-то, слепо уже, визгливо, на исходном дыхании, наступающие
части врага.
Потери в дивизии были малоощутимы. Командующему армией дивизия генерала
Лахонина -- боевой, собранно действующий "кулачок" -- шибко приглянулась, и
он держал ее в резерве -- на всякий случай. Такой случай наступил под
Харьковом, где наши бойко наступавшие войска, влезли в мешок, специально для
них немцами приготовленный. Начав ретиво наступать, еще ретивей драпали
доблестные войска, сминая все на своем пути, прежде всего свои же штабы, где
высокомудрые начальники наторели уже наступать сзади, отступать спереди.
Слух по фронту катился: замкнув кольцо, немцы разом заневодили косяк высшего
офицерства, взяв в плен сразу двадцать штук советских генералов, и вместо
одной шестой армии Паулюса, погибшей под Сталинградом, задушили в петле,
размесили в жидких весенних снегах шесть советских армий -- немец математику
знает.
На стыке двух армий с разорванной обороной, куда противник наметил
главный удар, встала свежая дивизия Лахонина. Пропустив через себя орду
драпающих иванов, дивизия встретила и задержала более чем на сутки тоже
разрозненно, почти беспечно, нахрапом наступающие части противника. Немцам
бы, как обычно, пойти в обход, окружить упорный кулачок советской обороны,
но они начали перегруппировку с тем, чтобы нанести сокрушительный удар
дерзкой стрелковой дивизии и приданным ей частям. Если удастся сбить этот
заслон -- путь для дальнейшего наступления открыт. Но, по согласованию с
командующим армией, генерал Лахонин силами одного полнокровного полка нанес
встречный удар по сосредоточению фашистской группировки. Не ожидавшие
этакого нахальства от русских, немцы запаниковали было, однако, выяснив
малосильность шального по ним удара, отогнали русский полк, но с
наступлением задержались. Тем временем генерал Лахонин отвел все еще
боеспособную дивизию на подготовленную в тылу линию обороны. На ходу
пополняясь, дивизия перешла к жесткой, активной обороне. И фашистское, вялое
уже, из последних сил ведущееся наступление, окончательно выдохлось.
Обескровленная непрерывными боями с превосходящими силами противника дивизия
Лахонина снова отведена была в резерв, штопалась, лечилась, пополнялась,
стояла вдали от фронта, вплоть до очередного ЧП -- под Ахтыркой. Гвардейская
армия умного генерала Трофименко зарвалась-таки и тоже залезла в очередной
мешок.
Противник нанес стремительный, отсекающий удар от Богодухова из
Харьковской области и из-под Краснокутска Полтавской области с тем, чтобы
отрезать, окружить и наказать в очередной раз за беспечность и
неосмотрительность русскую армию. Командующий фронтом приказал
полуокруженной армии оставить Ахтырку, соседней же, резервной армии
обеспечить более или менее организованный отход войск.
Наторевшая на "затыкании дырок" дивизия Лахонина снова вводится в
действие, бросается в коридор, в пекло и несколько часов, с полудня до
темноты, стоит насмерть среди горящих спелых хлебов, созревшей кукурузы и
подсолнухов. Девятая бригада тяжелых гаубиц образца 1902-- 1908 года,
оказавшаяся на марше в самом узком месте коридора, поддерживала пехоту,
сгорая вместе с дивизией Лахонина в пламени, из края в край объявшем
родливые украинские поля. Казалось бойцам, в те жуткие, беспамятные часы они
отстаивали, заслоняли собою всю землю, подожженную из конца в конец. Под
ярким, палящим солнцем спелого августа, до самой ночной тьмы, которая
родилась из тьмы пороховой, из смолью горящих хлебов и земли, тоже
выгорающей, части, угодившие на так называемую наковальню, принимали смерть
в тяжком, огненном сражении.
Бившиеся почти весь день бойцы и командиры из стрелковой дивизии
Лахонина и из девятой гаубичной бригады, оставшиеся в живых, разрозненно, по
одному, по двое выходили ночью из дыма и полымя на какой-то полустанок.
У девятой бригады, которая была на автомобильной тяге, осталось два
орудия из сорока восьми. Одно орудие на сгоревших колесах выволок с разбитых
позиций колхозный трактор. У артиллерийского полка, приданного стрелковой
дивизии, не осталось ничего -- здесь орудия все еще были на конной тяге,
кони пали и сгорели в хлебах вместе со своими расчетами. Орудия либо
втоптаны в землю гусеницами танков, либо тоже сгорели в хлебах и долго
маячили по полям черными остовами, словно бы крича раззявленными жерлами
стволов в небо.
Тем, кто остался жив и в полубезумном состоянии прибрел на полустанок,
казалось, что не только артиллерия, но и вся дивизия, весь свет Божий
сгорели в адском пламени, соединившем небо с землею, которое бушевало весь
день и нехотя унималось в ночи.
Обожженные, черные от копоти люди попили воды, попадали на землю. Весь
полустанок и окрестности его за ночь заполнились вышедшими из полымя
бойцами. Уцелело и несколько коней. Нещадно лупцуя садящихся на зад,
падающих на колени животных, вывозили раненых людей, подбитые орудия с
избитыми, расщепанными люльками, с пробоинами на щитах, обнажившими серый
металл, загнутый вроде лепестков диковинного железного цветка.
Лешка доныне помнит, как его, спавшего после боя в каком-то огороде,
под обгорелыми подсолнухами, на мягкой, как оказалось, огуречной гряде,
среди переспелых, ярко-желтых огурцов, разбудил Коля Рындин. Командир роты,
старший лейтенант Щусь оставил Колю при кухне -- ворочать бачки, таскать
носилки с картошкой, мешки с крупой, с хлебом, ящики с консервами, возить
воду, пилить дрова. "После боя накормишь всех нас". -- "Конешно, конешно",
-- торопливо соглашался огрузший, начавший седеть Коля Рындин, которого, как
только круто становилось на передовой, командир непременно отсылал на кухню.
Все понимая, стесняясь "льгот", Коля Рындин ломил, будто конь, неблагодарную
работу. Ротный повар лучшего себе помощника и не желал. Словом, Коля Рындин
лез из кожи, чтобы "потрафить товаришшам". И Васконяна Щусь берег, как умел
и мог, прятал, изловчившись, пристраивал его в штаб дивизии переводчиком и
делопроизводителем одновременно.
Полковник Бескапустин, старый служака, ограниченный в культурном
смысле, но цельный земным умом, к Васконяну относился снисходительно. Когда
Васконян был писарем и толмачом при нем, дивился его образованности,
похохатывал, как над существом неземным и редкостным чудиком. В штабе
Васконяну сделалось не до шуток. Мусенок -- начальник политотдела дивизии,
считавший себя грамотней и важней всех не только в пределах дивизии, но и
куда как дальше, терпеть непоколебимого грамотея не мог, а уж когда Васконян
сказал об истории ВКП(б), что это не что иное, как "филькина грамота",
"документ тотального мышления, рассчитанный на не умеющих и не желающих
мыслить рабов", политический начальник чуть не опупел от страха, смекнув,