Автор неизвестен. Книга вторая

Как на щуке чешуйка серебряная,
Что серебряная, позолоченная,
а голова щуки унизанная!

К богачеству эта припева велась да присказывалась. Еще бы, еще бы чего
из древности-то в голове воскресить?

Ласточка-касаточка!
Не вей ты гнездо в высоком терему,
Ведь не жить тебе здесь и не летывати...

Эту девки пели, об замужестве когда мечтали-изнывали. Дальше-то,
дальше-то вот как же?

Уж я золото, золото хороню-хороню!
Уж я серебро хороню-хороню!
Я у бабушки в терему, в терему!
Гадай-гадай, девица, отгадай, красавица!
В какой руке былица, змеиная крылица?
А я рада бы гадала, и я рада бы отгадала,
Через поле идучи, русу косу плетучи!
Шелком прививаючи, златом присыпаючи!

Утешение самолучшее страждущему, кровь за отечество пролившему, слово
родины милой! Царица Небесная, отринь, отгони во тьму беспамятности
нечестивый смысел и вид жизни моей прошлой, очисти душу от сора и плевел
видением стороны родной, согрей теплом слова родного, горючей, сладкою
слезой омоюсь я перед кончиной. Не учуял бы я, нет, глубинно, чисто и больно
свет жизни, войны и бедствий не познав. Разве б возлюбил я так ближних
своих, сторону родную, небо, землю, белый свет, весну-красну, лето зеленое,
осень золотую, не изведав разлуки, не приняв страданья? "Господи-ы-ы-ы! Мать
Пресвятая Богородица, намучий человека, намучий, постращай адом, но дай ему
способ сызнова вернуться на землю, вот тогда он станет дорожить жизнью, и
землей, и небом, им дарованными. Господи, Мать Пресвятая Богородица, пусть в
горячем бреду, пусть в беспамятстве, пособи мне прислониться к теплу
родительского очага!..

Пал, пал перстень во калину-малину,
В черную смородину, в зеленый виноградник.
Очутился перстень да у дворянина,
Да у молодого, да на правой ручке,
на левом мизинце!
Девушка гадала, да не отгадала,
Наше золото порохом пропахло
да и мохом заросло...

"Да и порохом пропахло, да и мохом заросло", -- прошептал Финифатьев, и
такая пронзительная, горькая жалость к себе охватила его, что, обращая взор
в пространство, он спросил: "Алевтина Андреевна! Детки мои: Ваня, Сережа,
Машенька, Граня, Веня, Марьюшка, Феденька -- неприютная душа! Вот лежу я в
земле, пожалуй что обреченный, но вас слышу, чую вас всех рядом и люблю, ох,
как люблю-ууу!.."
Растерзанный жалостью, боясь спугнуть видение нутряным, беззвучным
плачем, Финифатьев затаился в себе, напрягаясь изо всех сил, выуживал из
памяти еще и еще что-нибудь, светлое, хорошо бы веселое, чтоб только
приглохла боль, до крестца уже раскатившаяся, но главное -- отогнать бы
гибельные предчувствия и липкий этот, капустный озноб.
Вспомнилась ему юная пора, двадцатые годы, потому что после, как и
всякому гражданину страны Советов, сделалось недосуг наполнять жизнь
достойным смыслом, закрутило, завертело его, как весь народ: организация
колхоза, свары, распри насчет того, кто должен рыбу ловить, кто ее кушать;
строительство дома, отделение старшего сына, еще постройка дома, гибель сына
Феди -- школьника -- шел он из заречной перхурьевской школы домой, Ковжу уже
прососало, ледоход налаживался, налаживался, тут вот и начался -- даже не
нашли мальца, не похоронили, льдом его растерло, отчего и вина перед ним
всегдашняя. Тестя раскулачили, самого Павла Финифатьева чуть было лишенцем
не сделали, ладно смекнул в колхоз записаться да поскорее в партию вступить.
Партейные товаришшы тут же его на все пуговицы застегнули да казенным ремнем
запоясали, в доносчики завербовали, парторгом колхоза назначили. В
светлое-то будущее он не особенно верил, сомневался в нем, но ради семьи,
ради жизни живой дюжил, унижения переносил, приспосабливался. Война, которую
все время сулили, перекатным грохотом по российской земле прокатилась. До
сорок третьего года хитрил, даже и подличал, должностью парторга заслоняясь,
ан подмели по деревням остатки-сладки -- некому фронт держать.
Над Ковжей-рекой, в крестовом дому с мезонинчиком, деревянным кружевом
обрамленным, осталась бедовать с ребятишками Алевтина Андреевна. Допрежь он
исхитрялся одну ее никогда не кидать. Жалел потому что, и она его жалела --
любовь промеж них была ранешная, негромкая, зато крепкая.



Алевтина Андреевна происходила из села Перхурьево, что лепилось по
другую сторону Ковжи. На подмытом бережку, поросшем мелкорослые, пихтачем,
косматым можжевель- ником, во тьме похожим на притаившиеся человечьи фигуры,
голое, безлесое, зато на виду село и на солнце всегда, с церковью, со школой
посередке.
В двадцать четвертом году в Перхурьево начал работать ликбез, молодые
девки и парни полетели на вечерошний огонек, что метляки на лампу, потому
как ни в Перхурьево, ни в Кобылино клуба не велось. Игрища собирались в
откупленных избах. А тут на-ко тебе! Без хлопот, забот -- бесплатное место
сбора образовалось, да еще и грамоте учили там же. Учительша -- молодая
совсем. К ней быстро приладился сельсоветский секретарь в военном галифе с
блистающими во глубине рта железными зубами. Подучивши ковженцев счету и
мало-мало корябать на бумаге, строчить полюбовные записки, учительша та
полностью переключилась на просветительно-массовую работу, сделалась как бы
уже и не учителем, а затейником на селе, ставила постановки про буржуев и
попов, организовывала шествия против религии, праздничные демонстрации,
танцы, разучивание песен про мировую революцию.
Вскорости появился у нее горластый малец, революционный энтузиазм свой
учительница полностью обратила на дитя, так как секретарь сельсовета в
галифе по весне уплыл вниз по Ковже -- решать "в центре" вопросы большой
важности. Решение вопросов затянулось, в Перхурьево военный кавалер не
вернулся. Однако дело, начатое учительшей, пропасть уже не могло, потому как
всколыхнулись молодые массы, да и дела в те годы в деревнях шли более-менее
подходяще, так что ребятам в самый раз было гулять и веселиться.
Финифатьев Павел еще в ликбезе начал пристраиваться к Алевтине Сусловой
из Перхурьева, тогда еще просто Тинке. С ходу успеха не имел, но цели своей
не кинул, внимания своего не ослабил, на других девок его не рассеивал. Уж
больно хороша была Тинка-то! И слепы же парни в Перхурьево-селе, не умели
разглядеть, до чего же она хороша! Телом пышная, но не рыхлая, вся как бы
молоком парным мытая, со спокойными голубыми глазами, умудренно глядящими на
мир этот, революционно всколыхнувшийся.
Никак бы не одолеть ту крепость Пашке Финифатьеву, если б не грамота,
так кстати ему сгодившаяся. По дому ходила книжка без корок, завезенная в
Кобылино когда-то еще при деде Финифатьева веселым офеней, таскавшим кованый
сундучок на гнутых санках, -- "капиталы" от выручки в кошеле на груди.
Однажды развернул ту книгу Павел и оторваться от нее не смог. Хотя он и
считал себя в ту пору полностью от веры отринутым, активным атеистом
значился, в комсомол записался, порешил все же про себя -- сам Господь Бог
перстами своими трепетными вложил ему в руки такую дивную книжку.
На первой странице книжки крупно, с завитушками было написано:
"Поучительные и полезные наставления по политесу, приятным манерам, такожде
содержащая поучения разного свойства; по написанию любезных посланий,
умственно-изящных выражений, по завлекательным играм, содержащим
неназойливые намеки на таинства любовные; такожде загадки, ворожбу, невинный
обман в стихах нравоучительного свойства; такожде советы по отысканию
счастья в супружеском лоне и многому иному, потребному для человека,
жаждущего культурного усовершенствования и приятного обхождения в
благородном обществе".
Белым потоком хлынули послания в Перхурьево из-за реки Ковжи на имя
Алевтины Сусловой. И какие послания! "Лети, листок, прямо на восток. Упади,
листок, у любезных ног!.." Дело шло так складно, с такими душевными
выражениями и разными умственными изречениями насчет счастья и любви,
которые были обозначены лишь намеками, но все равно угадывались, и таился в
них призыв, однако не настолько уж тонкий, чтобы не прочитывалось личное
чувство и отношение к затронутому вопросу; "Что тужить, мой друг! Утро
завтрашнее разрушит вашу печаль и уменьшит ваши страдания...", "Судьба того
никогда не оставляет, кто тверд и решителен в предприятиях своих", "Натура
ваша сотворена доброй и мягкосердечной, но только сдержанность ваша и
холодность могут сослужить вам к несчастью и одиночеству". И так далее, и
тому подобное. В конце любезного письма непременно уж загадки, да такие
мудреные, что никак не отгадаешь: "Я молча говорю издалека с тобою, не
слышу, не смотрю, но то, что видели и слышали, -- открою", "Сорву космату
голову, выну сердце, дам пить -- будет уметь языком не всяк говорить",
"Штучка-одноручка, носочек стальной, а хвост льняной!", "На ямке-ямке сто ям
с ямкой", "Маленько, кругленько, в середине беленько, и горько, и сладко, и
маслянисто".
И, протомив день, порой и три дня "любезную даму сердца", сломленный
мольбами, слал он за реку письменные отгадки: "Письмо", "Перо", "Игла",
"Наперсток", "Орех".
Лишь повоевав достаточно и достигнув чина сержанта, Финифатьев узнал
название всему этому -- тактика! А в молодости он, однако, мало чего понимал
в тактике и сделал перебор в культурном напоре. "Любезная дама сердца" из
сил выходила, напрягаясь, чтобы так же складно и изысканно отвечать на
послания "любезного друга сердца из села Кобылино", потому как имя пламенной
революционерки Клары Цеткиной значилось на вывеске сельсовета, в протоколах
собраний, на лозунгах и в разных отчетах, а в остальном приживалось туго, да
и не приживется, пожалуй что. "Отдала колечко со правой руки, полюбила
парнечка я из-за реки", -- лепетала Тина и доходила совсем уж до явного
откровения: "Я сидела на лужку, писала тайности дружку. Я писала тайности
про любовны крайности..."
Но что это за изречения по сравнению с теми, которые обрушились на нее
из-за Ковжи-реки. "Живи, лови минуты счастья, не унывай в седой тоске.
Пройдут невзгоды и несчастья, ты улыбнешься солнцем мне!" По этой, только по
этой причине стала казаться себе Тина недотепистой, отсталой, не раз плакала
она сама об себе и об горькой своей участи, тем более что кобылинский
кавалер из того же печатного наставления выучил всякие забавы и фокусы: как
принести воды в дырявом ведре; как протолкнуть голову через кольцо; как
снять с себя рубашку, не скидывая сюртука. Кроме того, он помнил святочные
гадания, песни и полностью уж заменял на игрищах учительшу-затейницу,
уехавшую учиться в город на киномеханика. Словом, кончилось все тем, что
Тину-Алевтину утешать взялся перхурьевский архаровец Венька Сухоруков,
имеющий бельмо на глазу и по этой причине не угодивший на войну, ныне
заправлявший колхозной рыболовецкой бригадой.
"Не бывать тому!" -- сказал себе кобылинский кавалер, и, сообщив "даме
сердца" о том, что "змея ползет к человеку для уязвления, а вы лучше
хорошенько бы рассмотрели и основывались на истине, а к пустым словам не
прилеплялись, ибо в них яд сокрыт...", Финифатьев неделю при тусклой лампе
переписывал наставления в тетрадь и подкинул труд в дом Сусловых.
Снова пошла между Кобылино и Перхурьево такая переписка, что,
захваченная ее бурным порывом и загадочной, небывалой страстью
сочинительства, Тина отворотилась от перхурьевских ухажеров, от Веньки
бельмастого и всяких иных воздыхателей. Вознегодовав, перхурьевские парни с
двумя гармошками во главе с Венькой бельмастым прошлись по Кобылино, громко
выкрикивая: "Как кобылински девицы, из отрепий, из кострицы, ходят задом
наперед -- никто замуж не берет!.." Особенно дерзко вели себя перхурьевские
парни под окнами активиста-комсомольца Пашки Финифатьева.

Мы ребята -- ежики,
У нас в кармане ножики,
По две гирьки на весу,
Левольвер на поясу!

Но ничего уж не могло удержать двух пламенем объятых сердец,
стремящихся в "лоно семейного очага", тем более, что в том же умном
наставлении было как будто специально для них сказано: "Счастье -- не пирог,
дожидаться нечего..."
А и будучи женатыми, оставались они радыми друг другу и нет-нет да и
затевали игру, им только и понятную, вгоняя родителей в сомнение насчет
сохранности ума у молодых. "Счастье -- кипяток, разом обожжешься!" -- хитро
сощурившись, бывало, начнет Алевтина Андреевна заманивать Павла в горницу. А
он ей тут же: "Искусный плаватель и на море не утонет!" Украдкой, совсем уж
тихо шепнет сваренным голосом голубица ясная: "Грех сладок, а человек
падок!"
Само собой, от игры такой пошли детки. И вот уж старшие сыновья, той
вечной радостною игрой увлечены, пошли-поехали гулять, хотя и не было у них
ранешных полезных наставлений, они все равно привели в дом молодух.
Тетрадку, когда-то ей в Перхурьево посланную, Алевтина Андреевна
сохранила. Вынет из сундука, шевеля губами, прочтет: "Счастье -- не голубь
-- кого полюбит", уронит слезу на желтые листки, жалея о так быстро
пролетевшей молодости, да и успокоится, норовя трудом своим изладить лучше
жизнь другим людям -- детям своим.



Еще какой-то миг Финифатьев удерживает видение -- супружницу свою
драгоценную, с годами сделавшуюся дородней, но все голубицей ласковой
глядящею. Он чувствует взгляд жалостливый, призывный, но то, что когда-то в
наставлении означалось загадкою: "Что сильней всего на свете?" -- вдавливает
Финифатьева в земляную щель, на смену приятным воспоминаниям наплывают
темные, жуткие видения, подступает явь, которая страшнее снов. Видится ему
зыбучее болото, по болоту тому, не увязая, хватаясь за горелые сосенки,
бредет в белом халате медсестра обликом точь-в-точь Нелька Зыкова, что
сулилась за ним приплыть, да что-то никак не плывет. На ходу она стряхивает
градусник, навалившись на грудь сержанта, раздвигает зубы, расшеперивает
рот, сует под язык градусник... нет, исправилась, градусник перенесла куда
надо, под мышку, в рот-то закатился комочек земли, может, галька. Отчего же
градусник-то шевелится? Холодно от градусника -- это спервоначала всегда
так, пока не согреется градусник от тела, но чтоб шевелился... Да ведь это
змея, болотная гадюка под мышку-то заползла, жует градусник кривыми зубами,
треск стекла слышно...
-- Аа-а-а-а! A-a-a! -- вскинулся Финифатьев. И что-то отпрыгнуло от
него, мягко выпало из норки. -- Божечки! Крыса! -- зашевелились реденькие
волосы на голове сержанта. Фашисты выжигают и рвут вдали древний город --
вся нечисть из него ринулась в бега, ей, нечисти, тоже жрать чего-то надо.
Едят мертвых, у беспамятных носы и уши отгрызают.
В штабной нише под козырьком сменились связисты. Отдежуривший связист
уполз на обогретое место, на растертый бурьян, из-под праха которого
обнажилась кореньями надолго уже остывшая земля. Выступивший на дежурство
связист навесил на башку две телефонные трубки, пытался оживить печку,
перенесенную из блиндажа (убить эту сваренную из броневого железа печку не
могли даже доблестные минометчики обер-лейтенанта Болова), собрал с полу
все, что может гореть, выдернув горсть ломаной полыни, долго бил кресалом,
рассыпая искры во тьме, раздувая трут или старый бинт, свернутый трубочкой с
ваткой в середине, наконец, добыл огня, поджег бурьянок в печке и,
завороженно стоя на коленях, неотрывно смотрел на огонек, вроде бы пытаясь
постигнуть тайну его или просто порадоваться огоньку с горьким, полынным
дымком, отдающему пусть и слабенькое, но не предвещающее смерти тепло. Из
тьмы, зачуяв запах дыма, выступил постовой, вывернул карманы, кисет, выбирая
из пыльных уголков золотинки табака, попросил связиста то же сделать.
"Да некурящий я", -- отозвался Шестаков, -- но на всякий случай все же
вывернул карманы штанов. На нем, кроме нижнего белья, все было с чужого,
мертвого тела, так, может, прежний хозяин одежи был курящим человеком. "Нет,
ничего нету,-- тихо уронил он, -- и печка прогорела". Подумал, может, от
разбитого блиндажа немецких минометчиков остались щепки какие, головешки ли,
попросил часового сходить туда. "Ладно", -- согласился постовой, намявши в
горсть полыни, он смешал ее с табачной пылью, прикурил, захлебнулся едучей
горечью дыма, сердито бросил цигарку и какое-то время стоял перед печуркой
на коленях.
Лешка хотел сделать поверку, но вспомнил, что сделал ее уже, вступив на
дежурство, придумывал занятие, которое помогло бы отогнать сон. У опытного
связиста существуют десятки дел и уловок, чтобы занять себя ими на
дежурстве, которое за делами проходит быстрее, но главное -- не дает уснуть.
В свете дня писать письмо, починять штаны и рубахи, ковыряться в запасном
телефонном аппарате, изолировать провод, укреплять заземлитель. Кто читающий
и запасся старыми газетами, прихватил где-нибудь книгу, тот убивает время за
чтением. Но коли ты выспавшийся, сытый -- вспоминается кое-что из прошлой
жизни, такое, что манит заняться Дунькой Кулаковой, -- грешку этому шибко
подвержены связисты.
На Брянском фронте, помнит Лешка, до дыр зачитали оставшуюся с зимы в
окопах "Историю ВКП(б)" -- до чего же нудная и противная книга, но читать-то
нечего, вот и мозолили ее, с бумагой плохо сделалось, начали ее курить -- и
тут нелады -- напечатана на дорогой, толстой бумаге, на цигарках при затяжке
она воспламенялась, обжигала брови и глаза. Пользуясь ситуацией, солдаты
громко кляли книгу, самое вэкэпэбэ, и никто из чинодралов придраться не мог
-- брань совершенно обоснована.
Много занятий у опытного связиста, главное из них -- треп. За этот грех
шишек насобирает связист полну голову: уснет или затокуется на телефоне
дежурный, прозевает командира, тот ему немедля завезет телефонной трубкой по
башке. У новых телефонных аппаратов трубки эбонитовые, легкие, от них, если
стукнут по башке -- один только звон, шишек же нету, кроме того, трубки
эбонитовые хрупкие, и, если отец-командир переусердствует -- трубка
растрескается, когда и вовсе рассыплется. Связисты соберут трубку,
изоляционной лентой обмотают, проволочками разными скрепят, но качество
техники уже нарушено, мембрана в трубке катается при разговоре, чего-то
дребезжит и замыкает. Взовьется товарищ командир: "Что со связью?!"
"Сами же об мою голову трубку разбили, сами вот теперь и работайте, как
хотите".
У старого, заслуженного, поди-ко еще с царских времен телефонного
аппарата ящик тяжелый, трубка с деревянной ручкой, зимой пальцы от нее
меньше мерзнут. Все остальное из нержавейки или из меди отлито, трубка,
почитай, килограмм весом -- завезут ею вгорячах -- долго в башке звенит и
чешется...
У Щуся, у того не задержится -- чуть чего и долбанет, делает он это
психовато, но никто на него не обижается. Майор Зарубин никогда никого
пальцем не трогал, чтоб трубкой бить -- у него и моды такой не было, сделает
замечание либо посмотрит так, что уж лучше бы грохнул трубкой по башке,
пускай и от старого аппарата. Понайотов -- человек очень даже культурный, но
кровей не наших, его уж лучше и не доводить до психа -- он не только
долбанет трубкой, но в гневе и из блиндажа вышибет.
При таком вот действенном воспитании фронтовые телефонисты с одного
раза много чего запоминают и с одного же раза различают голоса командиров,
не переспрашивают, не тянут волынку с передачами команд -- плохая, хорошая
ли слышимость -- работают четко, соответствуют своему назначению, иначе
вылетишь из-под крыши и, язык на бок, будешь носиться по линии,
проматеренный, проклятый насквозь, и поджопников насобираешь полные галифе.
Линейному-то связисту не то, что починиться, на ходу, на скаку, как собаке,
жрать приходится. Одно преимущество у линейных связистов -- ранят и убивают
их часто, так что и намаяться иной братан не успеет, ляжет на линии, тут его
в случайной канавке иль воронке и зароют.
Нет у Шестакова ни книг, ни газет, ни еды. Время катит за полночь, треп
на линиях прекратился, да и строго-настрого запрещено телефонистам на
плацдарме трепаться -- враг во тьме шустрит, к ниткам связи подключается,
планы наши выведывает, тайную щусевскую линию ищет.
Чего только в голову телефониста не лезет ночью, прямо помойка -- не
голова, напичкано в ней черт те что! Ползут, шевелятся под трубками в башке
неторопливые думы, замедлят ход, возьмутся лезть одна на другую -- значит,
дрема подкатывает, мешаться начала явь со сном. И надо отгонять дрему
единственным, тоже давним и привычным способом. Лешка шарит под бельем,
лезет под мышки, в мотню, вылавливает тварей -- в этом деле опытный
телефонист тоже наторелый охотник -- он за одной тварью гоняться не станет,
он их в волосьях пучком выбирает, как какой-нибудь узбек рис в плове, и
острыми ногтями башки вертучие зажимает. Упираются плененные зверюги лапами
в брюхи пальцев, задами вертят, если б кричать умели, так всех бы на
плацдарме разбудили!.. Но никакой пощады им нет, этим постоянным врагам
социализма: щепотью их связист вынимает и отпускает на волю, не на долгую --
уронит вниз к ногам и обувью их заживо стопчет, похоронит: не кусайся, не
ешь своих, жри фрица, пока он еще живой.
Лешка еще и уловку придумал: начнет дрема его долить -- он зверье с
волосьями прихватывает и как бы нечаянно рвет растительность с корнем --
сразу сон в сторону отскакивает.
Сидит солдат-телефонист во тьме, носом пошмыгивает, возится, охотничает
добычливо, на голове у него телефонные трубки на подвязках, словно огромные
негритянские серьги, болтаются, по ним, ровно с того света, -- писк, свист,
шорохи, завывания, звоны тихие и тайные -- работает, сторожит войну
тревожный, хитрый ящичек, пощелкивают капли в брезент, которым прикрыта
ниша. Скрипят осокори над речкою, внятно лепечет обсохшая иль вояками
выпитая, избитая Черевинка. Ракеты реже и реже взлетают в небо. Полет их
делается как бы продолжительней, сонным мерцанием, желтым зевком унимается
ракета, корчась на земле. Реденько постреливают орудия с левого берега.
Чиркая, распластнут черное полотно ночи светящиеся пули и улетают в никуда.
"Кукурузники" шарятся над плацдармом, чего-то ищут, косо посикивая светлыми,
быстро угасающими струйками. На земле, да уж вроде над землею, все стоит и
стоит купол грозного пожара, ровно бы кто-то изо дня в день все сильнее
раздувает большое горнило, и в огне его покорно истлевает город.
По линии все идет и идет индукция, от лежащего в воде провода она
слышнее. Может, это Ашот Васконян, закопанный за речкой, с того света весть
подает, плачет в небесах от одиночества.
Ночь осенняя длинна, не скоро еще утро. Изредка нажимая на клапаны, по
возможности бодрее -- совсем он не дремлет, даже не думал дремать, --
телефонист говорит в невидимое пространство:
-- Проверка.
-- Есть проверка! -- откликается ему пространство.
На утре сменили на посту того олуха, курившего полынь, но так и не
раздобывшего топлива. Громко, с подвывом зевая, Леха Булдаков замахал
руками, присел раза два, чтобы разогнать остамелость из костей. Ботинки,
насунутые на полступни, свалились, и он их долго нашаривал на земле
съеженными пальцами ног. Не везет Нелька обещанные прохаря, не везет, видно,
достать не может. Разогнал вроде бы сон Булдаков, но внутренняя дрожь в нем
не унималась. Тогда он решил отлить, полагая, что озноб из-за лишней сырости
в теле. В темноте невидимая шлепалась пенистая сырь, упругой струей вымывая
в песке лунку. "Есть еще, чем облегчиться, значит, живу, -- потрясши штаны,
удовлетворенно отметил Булдаков. -- Но пожрать, пожра-а-ать бы! А-ах!" Он
перешел речку под навес, заглянул в ячейку связиста. Шорохов тоже только что
сменил Шестакова -- так они попеременке вдвоем и бьются с врагом, держат
отечественную связь в боевом настрое. Пробовали ординарца майора в
облегченье себе употребить, путается в работе, нарошно путается --
заподозрили связисты, но Понайотов -- мужик головастый, знает, как с
разгильдяями обращаться, -- отослал хнычущего вояку в батальон Щуся связным
-- там путаться не в чем, быстро поймет, где свои, где чужие, филонства там
нет никакого -- сплошная война и работа лопатой.
-- Не спишь? -- спросил Булдаков Шорохова. -- Тогда одну трубку с уха
сыми, будь на шухере. Я деда на берегу попроведаю.
Булдаков поспел на берег вовремя, Финифатьев как раз норовил с визгом
вывалиться из норки.
-- Ты че, дед? Чего испугался? -- подхватил его Булдаков.
-- Крысы, Олеха, миленький, крысы... Шарятся, грызут чего-то?
Покойников, а?
-- Ладно, дед, не паникуй. Не страшней фашиста крыса. Ты, может, попить
хочешь?
-- Водицы-то? Холодяночки-то? А я глону, пожалуй. Вовсе нутро завяло
без пишшы. Кто на посту-то? Нас эть тут крысы не съедят, дак немец
переколет. -- Отныне Финифатьев больше всего боялся штыка. Булдаков пошел к
ручью с котелком Финифатьева.
Приподнявшись на локоть со здорового бока, Финифатьев хлебнул несколько
глотков воды, пронзившей холодом пустое, но жаркое от раны нутро, крякнул,
будто от крепкого самогона, передернулся зябко:
-- Мне дом опять снился, Олеха.
-- Дом? Дом -- это хорошо, дед, -- Булдаков был где-то далеко-далеко.
Так и то посудить -- он вон лежит в норе под одеялом и шинелью, и ему
холодно, а другу сердешному, Олехе-то, неслуху этому, каково? Уработался за
день, ухряпался с пулеметом, но ни питанья, ни табаку, не говоря уж про
выпивку. Ушел вот с поста -- завсегда готов ради друга пострадать. Под
дожжом, на улке, голодом... Ох-хо-хо-хохо- нюшки-и!.. Жалко-то как человека,
а чем поможешь? Сунул ему две бечевочки, сам их и свил Финифатьев,
выдергивая нитки из трофейного одеяла.