Страница:
-- Подвяжи ботинки-то на ногах, подвяжи, -- все меньше спадывать будут.
Тебе на утре в бой. -- Булдаков принял бечевки саморучные, в карман их
сунул, ничего не сказал, звуку единого не уронил -- это Олеха-то, вечный-то
балабол!.. О-о, Господи! -- тихо уронил сержант и всхлипнул.
Булдаков думал о еде, только о еде. Он хотел, но не мог стронуть мысли
в другом направлении, дать им ход в другую от харчей сторону. Пытался
представить родную Покровку на зеленом взгорке -- там на окраине поселка, на
самом крутике, стоит часовенка, что игрушка! Стоит она на том месте, где был
в давности казацкий пост, и гора, и часовенка зовутся Караульными. Всякое
городское отребье гадит ныне в часовенке, пренебрегая Богом, никого не
боясь, не почитая, на ее стенах пишут и рисуют срамоту, а часовенке хоть бы
что -- все бела, все независима, ветры вольные над ней и в ней гуляют --
гудят, птицы свободные над нею вьются, стар и мал, если верующие, мимо идя,
перекрестятся, поклонятся: "Прости нас, матушка". Неподалеку от той
часовенки, в парке имени Чернышевского, малый, видать, здешнего казацкого
роду, на пыльной листве до того однажды утолок Леха младую туготелую
сибирячку, что она уж в тепло запросилась, но не в состоянии была влезть на
полок в бане. Пришлось ее, сердешную, волоком туда втаскивать. На полке
теснотища, и он, не имеющий никакого опыта в любовных делах, до того
устряпался в саже, что назавтра все дома узнали, где он был и что делал.
Тятя сказал: "Ишшо баню спалишь, бес!" -- и кулачище сыну поднес, дескать,
увлеченья увлеченьями, но про родительский суд не забывай. Накоротко
возвращаясь из тюрьмы, тятя завсегда наводил порядок в своем дому, бил мать,
гонял парней и соседей со стягом по склонам Караульной горы. В житье тятя
размашист, не скупердяй, со стола валилось, особенно если не из тюрьмы, а с
заработков, с золотых приисков возвращался родитель -- изобилие в дому,
выпивки, жратвы, сладостей до отвала.
"Ах, нет, никуда от пишшы мысля не уходит! И до чего же жрать хочется!"
-- устав с собою бороться, Булдаков терзал себя воспоминаниями о том, чего,
где, сколько, с кем ел и сколько мог бы съесть сейчас. Хлеба уж не меньше
ковриги, картошек, да ежели с молоком, пожалуй, ведро ошарашил, бы, ну а
коснись блинов или пельменей -- тут никакая арифметика не выдержит!.. В это
время из соседней с Финифатьевым ниши, в которой еще недавно сидел майор
Зарубин, вытащился немец, отвернулся от людей к реке -- помочиться --
культура! "Как это их продерьгивают-то? "Русь культуришь?" -- "Ну а хулишь!"
-- Не убегают вот немцы чего-то? Шли бы к своим, там поели бы, он бы на
посту сделал вид, что не заметил, как они утекли. Пропадут же. Но Булдаков
все же пригрозил врагу на всякий случай:
-- Не вздумай бежать. Не вздумай цурюк, нах запад. Стреляю сразу на
свал. Из Сибири я.
-- Бист ду аус Зибириен? Дэр зибириэр ист айн видэрштандсфэхигэс тир,
эс кан онэ эсэн бай фрост, им шнэе лебэн. (Сибиряк-то выносливый зверь, он
может жить без пищи, на морозе, в снегу.)
-- Не знаешь, так не трепись,-- пробурчал Булдаков. Ему почему-то
подумалось, будто пленный сказал, что у них в Сибири кальты одни, то есть
катухи мерзлые на дорогах, ветер холодный свистит, и больше ничего нету. --
У нас, если хочешь знать, хлеба урождаются -- конь зайдет -- не видать!
Шишки кедровые -- завались! А рыбы! А зверя! А Енисей!..
Но пленный его уже не слышал. Он всматривался, вслушивался в ночь, из
которой белой крупой высеивался сыпунец, тренькая по камням, шурша по осоке,
по песку. Немец взглядом проводил вроде бы рядом вспыхнувшую ракету,
подождал, пока погаснет, и едва слышно молвил:
-- Гот мит унс. Дер криг ист шлафэн... (Спит война. Бог над миром
склонился...) -- перекрестился и послушно залез обратно в земляную нишу, где
вместе с ним, сидя, спали два русских раненых бойца, плотно вжав в землю то
и дело дергающегося, взмыкивающего Зигфрида, который простудился и метался в
жару.
-- Херр майор хат унс бетрюгт. Эс гибт каин ротэс кройц, каин лагэр фор
криксгефангэнэ. (Господин майор обманул нас: нет красного креста, нет
лагеря.)
"Какой народ непонятный: молится и убивает! -- размышляет Булдаков. --
Мы вот уж головорезы, так и не молимся".
Семья Булгаковых деранула из таежного села в город от коллективизации,
и весь, считай, поселок Покровка состоит из чалдонов, из села сбежавших,
быстренько пристроившихся к политическому курсу и переименовавших Покровку в
слободу Весны. Дедушка с бабушкой, сказала мать, перед посевной, перед
сенокосом, перед страдой постукаются лбом в пол, тятя же родимый, попавши в
Покровку, в церкви не на иконы зыркал, а на бабьи сельницы. Крупный спец был
тятя по женской части, матерился в Бога, братаны-удальцы тем же путем
следовали, одно слово -- пролетарьи. Да ведь и то посудить: кормежка какая!
-- Не, я больше не могу! Я должен раздобыть пожрать!
-- Собери глушеной рыбешки, пожуй. Я пробовал, да бессолая-то не к
душе. Время-то скоко, Олексей?
-- Целое беремя! Зачем оно тебе, время-то? -- но все же не без отрады
взглянул Булдаков на светящийся циферблат наручных часов. Шорохов захапал в
блиндаже минометчиков четыре штуки -- одни отдал ему. Форсистые, дорогие
часы. -- Двенадцать с прицепом. В прицепе четвертак.
-- 0-ой, матушки мои! Я думал, уж скоро утро. Голодному ночь за год.
-- Не-эт, не я буду, если жрать не добуду! У бар бороды не бывает, у
бар усы. -- Булдаков решительно шагнул в темноту, захрустел камешник в речке
под стоптанными, хлябающими на ногах ботинками.
"Где добудешь-то? -- хотел остепенить друга сержант. -- Тут те не
красноярский базар, тут те..." Шаги стихли, и, коротко вздохнув, Финифатьев
снова влез в глубь норы и снова начал отплывать от этого берега, погружаясь
в зыбкую мякоть полусна.
В самый уж глухой, в самый черный час, когда и звезды-то на небе ни
одной не светилось, все свяло, все отгорело, все умолкло на земле и на небе,
лишь над далеким городом накаленно светился небосвод, руша камни и песок, в
Черевинку свалились Булдаков с Шороховым, волоча за лямки три немецких
ранца. Добытчики возились в затоптанных и обрубленных кустах возле
Черевинки, сбрасывая напряжение, всхохатывали:
-- Ну, бля, помирать буду, не забуду, как его перекосило! -- Булдакова
распирал восторг, тугой его шепот, переходя в восторженные всплески, шевелил
свернувшиеся листья на ближних кустах. -- Фриц похезал, штаны на ходу
натягивает, со сна прям в меня уткнулся. Я хотел его спросить: "Ну, как
паря, погода? Серкая?" -- да вспомнил, что не в родной я Покровке. Хрясь его
прикладом, но темно же, скользом угодило. Он завыл: "О-о, русишен, русишен",
должно быть, и дохезал в штаны все, что на завтра планировалось...
-- Я бы его, суку, припорол, чтобы вопшэ никогда больше хезать ему не
хотелось.
Шорохов с Булгаковым гутарили и в то же время разбирали трофеи, чавкали
чего-то, торопливо пожирая, пили из фляжки шнапс, передавая посудину друг
дружке. Под козырек, накрытый матом, входило всего трое неупитанных людей --
Понайотов, Карнилаев да Лешка с телефоном. Грея друг дружку спинами,
вычислитель и командир теснились в глуби ячейки. Удальцы-молодцы затиснулись
под козырек, вдавили обитателей этого убежища в землю. Захмелев на голодное
брюхо, Булдаков дивился превратностям жизни:
-- Вот, братва, житуха! Подходило -- хоть помирай, и уже ниче... -- И
братски делясь харчем, совал фляжку, наказывая делать по глотку, по
длинному.
-- Я, однако, не буду пить, -- отказался Лешка. -- Голова с голодухи и
без того кружится. Где это вы?
-- Я, сучий рот, в мерзлоту, в вечную вбуривался и там, в мерзлоте
вечной, харч добывал, выпить добывал. Когда и бабу! -- в который уже раз
похвастался бродяга Шорохов.
-- А я, -- подхватил хвастливо Булдаков, -- ковды на Марее ходил...
-- На какой Марии? -- заинтересовался Понайотов.
-- На сестре Ленина.
-- Пароход это, пароход, -- встрял в разговор Шорохов. -- А ты че
подумал, капитан? Ну, бля, поте-эха!
-- Постой, кореш, постой. Так вот, на Марее в рейс отправимся, дойдем
до первой загрузки дровами, сразу закупаем корову -- для ресторана, рыбы
пол-лодки, тайменя, стерляди, ну и для судовой кухни тоже. Еда -- во!
Пассажирок -- во! Э-эх, жизнь была! Гонорил, выдрючивался, хайло драл...
-- Целки попадались? -- в кровожадную стойку вытянулся Шорохов.
-- Всякие попадались. Но, говорю же, не ценил, олух царя небесного,
роскошную такую жизнь.
-- Роскошь! Дровами пароход набивать! Весь груз на горбу.
-- Мерзлоту долбать краше?
-- Мерзлоту долбаешь под охраной, никто тебя не украдет, все бесплатное
кругом. Удовольствия скоко!
-- Ну, лан. Я к деду сбегаю.
-- А я, пожалуй, схожу, козла припорю. Съедим. Ну-к, Шестаков, уточни,
где ключ-то, возле которого козел жирует? Я этого хапаря без карты сыщу.
-- На немцев напорешься?
-- Ну и што! -- храбрился Шорохов. -- Не боись, боевой мой друг.
Совецкай конвой пострашнее фашиста будет, да я и его не раз оставлял без
работы. -- Шорохов затянулся ремнем, сунул лимонку в карман, свой знаменитый
косарь за голенище и, под нос напевая гимн любви, который он заводил всякий
раз, когда посещало его хорошее настроение: "Дунька и Танька, и Манька-коса
-- поломана целка, подбиты глаза..." -- растворился во тьме.
Финифатьева продолжали преследовать кошмары, он замычал, задергался,
когда его вместе с одеялом, точно куклу, выпер из норы Булдаков. Одеяло то,
которым накрывали убитых, подполковника Славутича и Мансурова, Финифатьев
прибрал, через всякую уж силу и боль оттер мокрым вехтем из осоки от крови и
вшей, просушил на солнце и теперь вот в тепле, в уюте пребывал, если б еще
рана не болела и не текла, дак и совсем ладно.
-- На, дед, на! -- совал сержанту в засохший, волосатый обросший рот
ребристое, студеное горлышко фляги Булдаков. И не успел спросить сержант,
что там, во фляге-то, как его полоснуло по небу, по горлу, он поперхнулся,
но зажал обеими горстями рот, чтоб ни одна брызга не вылетела. Булдаков
радостно балаболил, угощая Финифатьева празднично, как ребенку, совал в руки
что-то маслянистое, вкусное. Деревенский, домашний человек гостинцу
радовался, но насухую есть не привык. Булдаков черпанул котелочком в речке
водицы полной мерой, с песком вместе. Ничего, ничего, песочек чистый,
промытый от крови, что за день по ложбинкам да по кипунам насочился,
привыкли уж брать воду в Черевинке по ночам, тогда она менее дохлятиной
отдает.
-- Олеха, да ты никак пьяной?
-- А че нам, малярам, день работам, ночь гулям! -- колоколил Булдаков.
Радостно ему было услуживать болезному товарищу. До того разошелся чалдон,
что зашвырнул и пленным немцам пачку галет, сказав: -- От земляков с
приветом! "Данке шен, данке шен!" -- запели в ответ немцы в два голоса.
Сержант, конечно, понимал, что харч к другу его сердечному не манной
небесной свалился, у супротивника он добыт, может, даже с боем взят.
"Ка-акие робята-а! Какие головы отчаянные! И немец захотел нас победить?!.."
Выговаривался, бахвалился Булдаков, слабея от оды и выпивки. И
Финифатьев, сам большой мастер поговорить, только вот не с кем сделалось,
сам с собой много не натолкуешь, малолюдно собрание и повестка дня из одного
пункта состоит, не то, что в колхозе имени Клары Цеткиной. В том родимом
колхозе, если повестку дня на одном листе уместишь, -- никакое собрание не
начнется. Мужики, бывало, соберутся да как заведут тары-бары-растабары, так
где день, где ночь -- не уследишь. Надо Олехе душу облегчить, надо. Немцу
вон и говорить не о чем. Немец способен на экое рисковое действие? "Нет,
нет, и еще раз нет! Жопа у него не по циркулю!"
Олеху развезло совсем. Воротит уже: "У бар бороды не бывает, бля,
усы..."
Финифатьев, как старший, приказал первому нумеру лезть в земляную дыру,
стянул с его хворых ног разжульканные ботинки, босые ступни одеялом укутал,
задевая пальцами мозоли, назревающие и уже лопнувшие. "Парень
один-одинешенек за полфронта управляется, а его обуть не могут. Это шче же
за порядки у нас такие?!" Сам командир приютился в устье норы, от врагов
оберегая друга любезного, да и крыса не лезет, чего-то завернутое в
хрустящую бумажку пожевал, обломочек галеты маслицем намазал, слизнул,
продолжая успокаивающие себя рассуждения: "Конечно, у нас килограмм хлеба
дают, ну, варево делают, но порой так уработается солдат, что не хватает ему
полевой пайки. Немцу и шестиста-то граммов хлеба хватает, банка масла,
галеты, жменя сахару, шоколадку ли соевую, то да се -- и к шестиста-то
граммам набирается питательного продукту досыта. И ведь не обкрадут, не
объедят свово брата немца -- у их с этим делом строго -- чуть че и под суд.
А у нас покуль до фронта, до передовой-то солдатский харч докатит, его
ощиплют, как голодные ребятишки в тридцать третьем годе, несши булку из
перхурьевской пекарни, -- один мякиш домой, бывало, доставят. Несчастные те
сто граммов водки, покуль до передовой довезут, из каких только луж не
разбавят, и керосином, и ссякой, и чем только та солдатская водочка не
пахнет. Олеха, правда, пьет и таку, завсегда за двоих, за себя и за своего
скромного сержанта, потому как Олеха Булдаков -- это Олеха Булдаков! Такому
человеку для укрепа силы и литру на день выдали бы, дак не ошиблись".
Мысли Финифатьева идут, текут дальше, дремные, неповоротливые мысли.
Как и положено на сытый желудок, начинают они брать политическое
направление: "А эть воистину мы непобедимый народ! Правильно Мусенок говорит
и в газетах пишут. Никакому врагу и тому же немцу никогда нас не победить,
эть это какой надо ум иметь и бесстрашие како, штобы догадаться у самово
противника пропитанье раздобыть... Олеха, значит, фрица-то очеушил по башке.
Тот: "Русиш, русиш!" -- хорошо, если опростаться успел фриц. Ох, Олеха,
Олеха!.. "Голова ты моя удалая, долго ль буду тебя я носить!.." -- про тебя,
Олеха, песня, про тебя-а-а, сукин ты сын... А ранец немецкий я под голову
приспособлю -- мягкий он, это ж не то, что наш сидор с удавкой".
Тем временем закончилась экспедиция Шорохова к Великим Криницам, он
приволок за ногу не козла, а козлушку, козел, говорит, маневр сделал боевой,
смылся.
-- Пущай порадуется жизни денек-другой, пущай будет резервом питания
Красной Армии. -- С этими словами Шорохов забросил в обрубыши кустов серую
тушку, приказав солдатам из отряда Боровикова ободрать, сварить ее в
земляных печурках, пока темно, и съесть. Что, что без соли? Жрать все равно
охота.
Солдаты, наученные Финифатьевым, умевшим коптить рыбу в земляной щели,
приспособились скрывать огни от немцев, пробили в дерне дырки из норок,
варят ночами рыбешку, заброшенные в речку осколки тыкв, когда и картошку
сыщут -- немцы чуют дым, пальнуть бы надо, а куда?
Георгий Понайотов, хотя и выросший в России, -- отец его политэмигрант,
-- но так и не понявший русского народа до конца, поскольку тот и сам себя
никак до конца понять не может, порой столетия тратит, чтоб в себе
разобраться, в результате запутается еще больше и тогда от досады, не иначе,
в кулаки -- друг дружке скулы выворачивать начнет. "С кем ты, идиот, драться
связался?!" -- это про Гитлера думал капитан Понайотов, дальше уж про все
остальное: "Воровство в окопах противника! Надо же довести до такого
состояния людей. Немцам и в голову не придет, что к ним воры, а не
разведчики приползли! Надо бы приказать, чтоб хоть мяса кусок Щусю отнесли.
И еще надо... Надо продержаться следующий день. Но если будет то же самое,
что в прошедшем дне, нам на плацдарме не усидеть. Первого сомнут в оврагах
Щуся с его почти уже дотрепанным батальоном".
Но немцы прекратили активные действия. С утра еще гоношились, местами
атаковали, однако вяло, без большой охоты и огня, потеснили еще дальше к
реке пехоту полковника Бескапустина, загнали уж в самую глушь оврагов
передовой батальон Щуся.
Из штаба дивизии потребовали восстановить положение и вообще вести себя
поактивней. Но чем, как проявлять ту активность? Прекратив атаки на
плацдарме, немцы блокировали реку и берег реки, били, не переставая, по
всему, что плыло и могло плыть, по любой чурке, доске, бревну всю ночь, не
глядя на плохую, вроде бы нелетную погоду, над рекой гудели самолеты и
спускали долго тлеющие фонари. Сами же самолеты трассирующими очередями
указывали цели, и с земли расстреливалось все, что обозначалось на реке или
возле нее.
На исходе сил, с последними боеприпасами, надеясь в основном на
поддержку артиллерии и реактивных минометов, полковник Бескапустин решил
контратаковать противника.
Припоздалое бабье лето выдало еще одно звонкое утро. Иней повсюду
искрился, солнце было сплошь простреляно синими стрелами, взлетающими от
земли и ломающимися в его настойчивом свете, соломой пылали лучи солнца,
крошась, осыпались вниз. Берег, хрустально сверкающий, сплошь испятнан
следами крыс, ворон и чаек: крысы, объевшиеся человечиной, никого и ничего
уже не страшащиеся, плотной чередой сидели по урезу реки, время от времени
припадая к воде, поднимали сатанинские драки, с визгом свивались в грязный
клубок, заваливались в воду и, мокрые, скулили за камнями, облизывали себя,
напропалую лезли в обогретые людьми норы.
Неспокойное течение покачивало у приплесков и в уловах черную шубу
мухоты, которая и по берегу лежала слоями осыпавшейся смородины, сонно
ползала трупная тварь по чуть уже пригретому яру, пыталась сушить крылья,
залезала в норки, клеилась, липла к теплым лицам. К полудню все эти мухи
обыгаются, высушатся, закружат, залетают над трупами, питаясь ими и
размножаясь в них несметно.
Громко орали, зло ругались чины из штаба полка, собирая по берегу
людей. Финифатьев едва растолкал Булдакова:
-- Олеха! Олеха! Пора тебе итить на бой. Патрули вон за ноги цельных-то
людей из берегу тащат, прикладами бьют, на подвиги призывают.
Булдаков патрулей лаял, пинался. Недопивший, недоспавший, Олеха был
шибко лютой: "Сказано, сам приду, ко времени",
-- Олех, Олех! Пора тебе, брат, пора...
-- Туда, где за тучей темнеет гор-р-ра-а-ааа, -- заорал из земли
Булдаков и, царапаясь, вылез на волю, зажмурился от яркого солнца, зевая,
пялил на ноги заскорузлые полукирзовые ботинки. За ночь ноги отекли, каждая
косточка болела. -- И где та лахудра, чего она не плывет? -- ярился
Булдаков, прихватывая бечевочками маломерные ботинки. Он видел: Финифатьеву
за ночь стало еще хуже, сержант нехорошо разрумянился, глаза его ярко
светились, кашель бил в грудь из нутра так, будто в рельсу колотили при
пожаре в каком-нибудь таежном селе. Дед сказал, что нет в нем отягу и
пояснил редкое и такое емкое слово: силы сопротивляемости, мощи духа.
Булдаков понимал: Нельку с лодкой не пустит за реку немец -- кончилась
обедня, возросла бдительность, -- измором решили взять Иванов фашисты, но
все равно ругался на нее распоследними словами.
-- Ох, не ко времени переводят меня с берега, дед, не ко времени. Не
глянешься ты мне седня.
-- Дак че сделаш, Олеха. Служба.
-- Не знаю, как с тобой быть? На кого оставить?
-- Ступай давай, ступай. В котелок водицы черпни и ступай. Потом
придешь. Придешь ведь, Олексей?
-- Рази я брошу, -- набирая в ручье водицы, успокаивая дружка своего,
Булдаков и себя успокаивал. Но в груди томилось-куталось в клубок нехорошее:
"Ах, притворяйся не притворяйся, лукавь не лукавь -- у деда начинается
горячка. Во что бы то ни стало надо его переправлять в санбат".
-- Под Сталинградом, сказывали ребята, раненых привяжут к бревну -- оне
и плывут вниз по Волге-реке...
Уходить бы надо Булдакову, однако он топчется. Из подкопанного яра
вылезли пленные, жмурятся на солнце, дрожа от холода, тепла ждут. Вальтер
сердито заговорил, поминая "гер майора", значит, снопа требуют пленные
исполнить обещанное командованием -- переправить их на другую сторону реки и
определить в лагерь для военнопленных или обратиться по радио в Красный
Крест.
-- Ну дак и плыви! -- мрачно буркнул Булдаков наседающему на него
ефрейтору, за короткое время покрывшемуся густым, колючим волосом и
болячками. -- Скидавай штаны и валяй саженками, -- и кивнул на посиневшего
Зигфрида, съежившегося под яром, покорно ожидающего решения своей участи, --
на горб себе посади! Он тощой, не задавит. Гутен морген! -- натужился
Булдаков, вспоминая школьные познания в немецком языке. Горестно покачав
головой, немцы поползли к реке умываться, пинали крыс, бросали в них
камнями. Врассыпную разбегаются твари, сукотая, волокущая по камням брюхо
крысища ощерилась. Напослед произошел разговор, которого раньше сержант себе
не позволял. С закоренелой мужицкой тоской говорил сержант о том, что отдал
родной партии, почитай, всю жизнь, а она вот его ни разу ни от чего не
уберегла, ничем ему не помогла, бросила вот на берегу, как распоследнюю
собачонку, и никому до боевого ее соратника нет дела. А ведь Мусенок поручил
ему быть на плацдарме младшим политруком, вести в роте
воспитательно-патриотическую работу.
-- Видно, стишок про шелково ало знамя, шчо он вчерась по телефону
продиктовал, разучивать с ранеными надо... -- Губы сержанта мелко-мелко
дрожали. Из-под воющих мин сыпанули от уреза воды к яру люди, если их еще
можно назвать людьми, -- выбирали они за ночь глушеную рыбешку и принесенное
водой добро. Густо плавали начавшие раскисать в воде трупы с выклеванными
глазами, с пенящимися, будто намыленными, лицами, разорванные, разбитые
снарядами, минами, изрешеченные пулями. Дурно пахло от реки. Но приторно-
сладкий дух жареного человечьего мяса слоем крыл всякие запахи, плавая под
яром в устойчивом месте. Саперы, посланные вытаскивать трупы из воды и
захоранивать их, с работой не справлялись -- слишком много было убито
народу. Зажимая пилотками носы, крючками стаскивали они покойников в воду,
но трупы никуда не уплывали, упрямо кружась, прилипали к берегу, бились о
камни, от иного раскисшего трупа крючком отрывало руку или ногу, и ее
швыряли в воду. Проклятое место, сдохший мир. За ухвостьем головешкой
чернеющего острова не было течения, кружили там улова, иногда относя
изуродованный труп до омута, на стрежь, там труп подхватывало, ставило на
ноги, и, взняв руки, вертясь в мертвом танце, он погружался в сонную глубь.
-- Я знаю, знаю, чево имя надо, -- продолжал Финифатьев, глядя на левую
сторону реки, пылающую дорогами, дымящую кухнями, явственно в это утро
освещенную,-- оне в партию народ записывают для того, чтобы численность
погибших коммунистов все возрастала. Честь и слава партии! Вон она, родимая,
как горит в огне. Вон она какие потери несет оттого, что завсегда впереди,
завсегда грудью народ заслоняет, завсегда готова за него пострадать...
-- Да что ты, дед! -- испугался Булдаков, озираясь вокруг. -- Ты чего
несешь-то?
-- А все, Олексей, все. За жись-то тут сколько накипело, -- постукал
себя в грудь Финифатьев, -- надо ж когда-то ослобониться. Оне нас с тобой в
последних гадин презренных превратили. Теперича из нас мясо делают, вшам и
крысам скармливают...
-- Да ну тя, дед! Че ты в самом-то деле? Ну стукачи, ну и что? Я врал
завсегда, и оне от меня отвязались.
-- Ты вот врал, а я вот ей, партие-то, честно служил. И ох, скоко на
мне, Олешенька, сраму-то, скоко слез, скоко горя сиротского... Знал бы ты
черну душу мою, дак и не вожгался бы со мной. Гад я распоследний, и смерть
мне гадская от Бога назначена, оттого что комсомольчиком плевал я в лик Его,
иконы в костер бросал, кресты с Перхурьевской церкви веревкой сдергивал,
золоту справу в центры отправлял... Вон она, позолота, святая, русская, на
погоны пошла, нехристей украсила...
-- Один ты, што ли, такой?
-- Счас, Олешенька, считай, один. Бог и я. Прощенья у Ево день и ночь
прошу, но Он меня не слышит.
-- Ты че, помирать собрался?
-- Помирать -- не помирать, но чует мое ретивое: видимся мы с тобой в
остатный раз... Не такую бы беседу мне с тобой вести -- в бой идешь... Ну,
да шче уж... прости, ежели шче не так было...
-- Да дед, да ебуттвою мать, да ты че?!
-- Бежи, бежи, милай, бежи, опоздашь к бою, дак свои же и пристрелят.
Бежи, милай... -- Понурясь, забросив винтовку на плечо, будто дубину, Леха
Булдаков побрел. Финифатьев сыпал мелконькие слезы на обросшее лицо,
распухшими пальцами, не складывающимися в щепоть, неуверенно крестил его
вослед.
В апатию впавшим Вальтеру и Зигфриду жутко было слушать хохот, пение,
присказки, доносившиеся из соседней, глубоко вырытой норки. Уже не
чувствующий боли, коробящей сердце, безвольно уходил Павел Терентьевич в мир
иной. Докучала ему крепко все та же болотная змея, угнездившаяся под мышкой,
он ее выбрасывал за хвост из-под одежды, топтал, вроде бы изодрал гада на
куски, но куски те снова соединялись, снова змея заползала под мышку,
свертывалась в холодный комок, шипела там, пыталась кусаться. Финифатьев
устал бороться с гадом, пластая на себе гимнастерку, высказывался: "Не-эт,
товаришшы! Мы тоже конституцию страны социализма изучали, тоже равенство
понимам -- и никаких!.. Алевтина Андреевна! Не слышу я тебя. Не слышу. Ты
продуй трубку-то, продуй..."
Нынешняя бомбардировка оказалась особенно яростна и нещадна. Работая на
последних пределах высоты, лапотники неистово пахали клок земли, над которым
развалилось, сгорело, погибло большинство машин прославленной воздушной
дивизии Люфтваффе, стиравшей с земли древние европейские города, порты,
станции, колонны танков, машин, сотни эшелонов, тучи беженцев и устало
бредущих иль по окопам залегших полков.
И вот над этим паршивым, когтями дьявола исцарапанным берегом, над
Тебе на утре в бой. -- Булдаков принял бечевки саморучные, в карман их
сунул, ничего не сказал, звуку единого не уронил -- это Олеха-то, вечный-то
балабол!.. О-о, Господи! -- тихо уронил сержант и всхлипнул.
Булдаков думал о еде, только о еде. Он хотел, но не мог стронуть мысли
в другом направлении, дать им ход в другую от харчей сторону. Пытался
представить родную Покровку на зеленом взгорке -- там на окраине поселка, на
самом крутике, стоит часовенка, что игрушка! Стоит она на том месте, где был
в давности казацкий пост, и гора, и часовенка зовутся Караульными. Всякое
городское отребье гадит ныне в часовенке, пренебрегая Богом, никого не
боясь, не почитая, на ее стенах пишут и рисуют срамоту, а часовенке хоть бы
что -- все бела, все независима, ветры вольные над ней и в ней гуляют --
гудят, птицы свободные над нею вьются, стар и мал, если верующие, мимо идя,
перекрестятся, поклонятся: "Прости нас, матушка". Неподалеку от той
часовенки, в парке имени Чернышевского, малый, видать, здешнего казацкого
роду, на пыльной листве до того однажды утолок Леха младую туготелую
сибирячку, что она уж в тепло запросилась, но не в состоянии была влезть на
полок в бане. Пришлось ее, сердешную, волоком туда втаскивать. На полке
теснотища, и он, не имеющий никакого опыта в любовных делах, до того
устряпался в саже, что назавтра все дома узнали, где он был и что делал.
Тятя сказал: "Ишшо баню спалишь, бес!" -- и кулачище сыну поднес, дескать,
увлеченья увлеченьями, но про родительский суд не забывай. Накоротко
возвращаясь из тюрьмы, тятя завсегда наводил порядок в своем дому, бил мать,
гонял парней и соседей со стягом по склонам Караульной горы. В житье тятя
размашист, не скупердяй, со стола валилось, особенно если не из тюрьмы, а с
заработков, с золотых приисков возвращался родитель -- изобилие в дому,
выпивки, жратвы, сладостей до отвала.
"Ах, нет, никуда от пишшы мысля не уходит! И до чего же жрать хочется!"
-- устав с собою бороться, Булдаков терзал себя воспоминаниями о том, чего,
где, сколько, с кем ел и сколько мог бы съесть сейчас. Хлеба уж не меньше
ковриги, картошек, да ежели с молоком, пожалуй, ведро ошарашил, бы, ну а
коснись блинов или пельменей -- тут никакая арифметика не выдержит!.. В это
время из соседней с Финифатьевым ниши, в которой еще недавно сидел майор
Зарубин, вытащился немец, отвернулся от людей к реке -- помочиться --
культура! "Как это их продерьгивают-то? "Русь культуришь?" -- "Ну а хулишь!"
-- Не убегают вот немцы чего-то? Шли бы к своим, там поели бы, он бы на
посту сделал вид, что не заметил, как они утекли. Пропадут же. Но Булдаков
все же пригрозил врагу на всякий случай:
-- Не вздумай бежать. Не вздумай цурюк, нах запад. Стреляю сразу на
свал. Из Сибири я.
-- Бист ду аус Зибириен? Дэр зибириэр ист айн видэрштандсфэхигэс тир,
эс кан онэ эсэн бай фрост, им шнэе лебэн. (Сибиряк-то выносливый зверь, он
может жить без пищи, на морозе, в снегу.)
-- Не знаешь, так не трепись,-- пробурчал Булдаков. Ему почему-то
подумалось, будто пленный сказал, что у них в Сибири кальты одни, то есть
катухи мерзлые на дорогах, ветер холодный свистит, и больше ничего нету. --
У нас, если хочешь знать, хлеба урождаются -- конь зайдет -- не видать!
Шишки кедровые -- завались! А рыбы! А зверя! А Енисей!..
Но пленный его уже не слышал. Он всматривался, вслушивался в ночь, из
которой белой крупой высеивался сыпунец, тренькая по камням, шурша по осоке,
по песку. Немец взглядом проводил вроде бы рядом вспыхнувшую ракету,
подождал, пока погаснет, и едва слышно молвил:
-- Гот мит унс. Дер криг ист шлафэн... (Спит война. Бог над миром
склонился...) -- перекрестился и послушно залез обратно в земляную нишу, где
вместе с ним, сидя, спали два русских раненых бойца, плотно вжав в землю то
и дело дергающегося, взмыкивающего Зигфрида, который простудился и метался в
жару.
-- Херр майор хат унс бетрюгт. Эс гибт каин ротэс кройц, каин лагэр фор
криксгефангэнэ. (Господин майор обманул нас: нет красного креста, нет
лагеря.)
"Какой народ непонятный: молится и убивает! -- размышляет Булдаков. --
Мы вот уж головорезы, так и не молимся".
Семья Булгаковых деранула из таежного села в город от коллективизации,
и весь, считай, поселок Покровка состоит из чалдонов, из села сбежавших,
быстренько пристроившихся к политическому курсу и переименовавших Покровку в
слободу Весны. Дедушка с бабушкой, сказала мать, перед посевной, перед
сенокосом, перед страдой постукаются лбом в пол, тятя же родимый, попавши в
Покровку, в церкви не на иконы зыркал, а на бабьи сельницы. Крупный спец был
тятя по женской части, матерился в Бога, братаны-удальцы тем же путем
следовали, одно слово -- пролетарьи. Да ведь и то посудить: кормежка какая!
-- Не, я больше не могу! Я должен раздобыть пожрать!
-- Собери глушеной рыбешки, пожуй. Я пробовал, да бессолая-то не к
душе. Время-то скоко, Олексей?
-- Целое беремя! Зачем оно тебе, время-то? -- но все же не без отрады
взглянул Булдаков на светящийся циферблат наручных часов. Шорохов захапал в
блиндаже минометчиков четыре штуки -- одни отдал ему. Форсистые, дорогие
часы. -- Двенадцать с прицепом. В прицепе четвертак.
-- 0-ой, матушки мои! Я думал, уж скоро утро. Голодному ночь за год.
-- Не-эт, не я буду, если жрать не добуду! У бар бороды не бывает, у
бар усы. -- Булдаков решительно шагнул в темноту, захрустел камешник в речке
под стоптанными, хлябающими на ногах ботинками.
"Где добудешь-то? -- хотел остепенить друга сержант. -- Тут те не
красноярский базар, тут те..." Шаги стихли, и, коротко вздохнув, Финифатьев
снова влез в глубь норы и снова начал отплывать от этого берега, погружаясь
в зыбкую мякоть полусна.
В самый уж глухой, в самый черный час, когда и звезды-то на небе ни
одной не светилось, все свяло, все отгорело, все умолкло на земле и на небе,
лишь над далеким городом накаленно светился небосвод, руша камни и песок, в
Черевинку свалились Булдаков с Шороховым, волоча за лямки три немецких
ранца. Добытчики возились в затоптанных и обрубленных кустах возле
Черевинки, сбрасывая напряжение, всхохатывали:
-- Ну, бля, помирать буду, не забуду, как его перекосило! -- Булдакова
распирал восторг, тугой его шепот, переходя в восторженные всплески, шевелил
свернувшиеся листья на ближних кустах. -- Фриц похезал, штаны на ходу
натягивает, со сна прям в меня уткнулся. Я хотел его спросить: "Ну, как
паря, погода? Серкая?" -- да вспомнил, что не в родной я Покровке. Хрясь его
прикладом, но темно же, скользом угодило. Он завыл: "О-о, русишен, русишен",
должно быть, и дохезал в штаны все, что на завтра планировалось...
-- Я бы его, суку, припорол, чтобы вопшэ никогда больше хезать ему не
хотелось.
Шорохов с Булгаковым гутарили и в то же время разбирали трофеи, чавкали
чего-то, торопливо пожирая, пили из фляжки шнапс, передавая посудину друг
дружке. Под козырек, накрытый матом, входило всего трое неупитанных людей --
Понайотов, Карнилаев да Лешка с телефоном. Грея друг дружку спинами,
вычислитель и командир теснились в глуби ячейки. Удальцы-молодцы затиснулись
под козырек, вдавили обитателей этого убежища в землю. Захмелев на голодное
брюхо, Булдаков дивился превратностям жизни:
-- Вот, братва, житуха! Подходило -- хоть помирай, и уже ниче... -- И
братски делясь харчем, совал фляжку, наказывая делать по глотку, по
длинному.
-- Я, однако, не буду пить, -- отказался Лешка. -- Голова с голодухи и
без того кружится. Где это вы?
-- Я, сучий рот, в мерзлоту, в вечную вбуривался и там, в мерзлоте
вечной, харч добывал, выпить добывал. Когда и бабу! -- в который уже раз
похвастался бродяга Шорохов.
-- А я, -- подхватил хвастливо Булдаков, -- ковды на Марее ходил...
-- На какой Марии? -- заинтересовался Понайотов.
-- На сестре Ленина.
-- Пароход это, пароход, -- встрял в разговор Шорохов. -- А ты че
подумал, капитан? Ну, бля, поте-эха!
-- Постой, кореш, постой. Так вот, на Марее в рейс отправимся, дойдем
до первой загрузки дровами, сразу закупаем корову -- для ресторана, рыбы
пол-лодки, тайменя, стерляди, ну и для судовой кухни тоже. Еда -- во!
Пассажирок -- во! Э-эх, жизнь была! Гонорил, выдрючивался, хайло драл...
-- Целки попадались? -- в кровожадную стойку вытянулся Шорохов.
-- Всякие попадались. Но, говорю же, не ценил, олух царя небесного,
роскошную такую жизнь.
-- Роскошь! Дровами пароход набивать! Весь груз на горбу.
-- Мерзлоту долбать краше?
-- Мерзлоту долбаешь под охраной, никто тебя не украдет, все бесплатное
кругом. Удовольствия скоко!
-- Ну, лан. Я к деду сбегаю.
-- А я, пожалуй, схожу, козла припорю. Съедим. Ну-к, Шестаков, уточни,
где ключ-то, возле которого козел жирует? Я этого хапаря без карты сыщу.
-- На немцев напорешься?
-- Ну и што! -- храбрился Шорохов. -- Не боись, боевой мой друг.
Совецкай конвой пострашнее фашиста будет, да я и его не раз оставлял без
работы. -- Шорохов затянулся ремнем, сунул лимонку в карман, свой знаменитый
косарь за голенище и, под нос напевая гимн любви, который он заводил всякий
раз, когда посещало его хорошее настроение: "Дунька и Танька, и Манька-коса
-- поломана целка, подбиты глаза..." -- растворился во тьме.
Финифатьева продолжали преследовать кошмары, он замычал, задергался,
когда его вместе с одеялом, точно куклу, выпер из норы Булдаков. Одеяло то,
которым накрывали убитых, подполковника Славутича и Мансурова, Финифатьев
прибрал, через всякую уж силу и боль оттер мокрым вехтем из осоки от крови и
вшей, просушил на солнце и теперь вот в тепле, в уюте пребывал, если б еще
рана не болела и не текла, дак и совсем ладно.
-- На, дед, на! -- совал сержанту в засохший, волосатый обросший рот
ребристое, студеное горлышко фляги Булдаков. И не успел спросить сержант,
что там, во фляге-то, как его полоснуло по небу, по горлу, он поперхнулся,
но зажал обеими горстями рот, чтоб ни одна брызга не вылетела. Булдаков
радостно балаболил, угощая Финифатьева празднично, как ребенку, совал в руки
что-то маслянистое, вкусное. Деревенский, домашний человек гостинцу
радовался, но насухую есть не привык. Булдаков черпанул котелочком в речке
водицы полной мерой, с песком вместе. Ничего, ничего, песочек чистый,
промытый от крови, что за день по ложбинкам да по кипунам насочился,
привыкли уж брать воду в Черевинке по ночам, тогда она менее дохлятиной
отдает.
-- Олеха, да ты никак пьяной?
-- А че нам, малярам, день работам, ночь гулям! -- колоколил Булдаков.
Радостно ему было услуживать болезному товарищу. До того разошелся чалдон,
что зашвырнул и пленным немцам пачку галет, сказав: -- От земляков с
приветом! "Данке шен, данке шен!" -- запели в ответ немцы в два голоса.
Сержант, конечно, понимал, что харч к другу его сердечному не манной
небесной свалился, у супротивника он добыт, может, даже с боем взят.
"Ка-акие робята-а! Какие головы отчаянные! И немец захотел нас победить?!.."
Выговаривался, бахвалился Булдаков, слабея от оды и выпивки. И
Финифатьев, сам большой мастер поговорить, только вот не с кем сделалось,
сам с собой много не натолкуешь, малолюдно собрание и повестка дня из одного
пункта состоит, не то, что в колхозе имени Клары Цеткиной. В том родимом
колхозе, если повестку дня на одном листе уместишь, -- никакое собрание не
начнется. Мужики, бывало, соберутся да как заведут тары-бары-растабары, так
где день, где ночь -- не уследишь. Надо Олехе душу облегчить, надо. Немцу
вон и говорить не о чем. Немец способен на экое рисковое действие? "Нет,
нет, и еще раз нет! Жопа у него не по циркулю!"
Олеху развезло совсем. Воротит уже: "У бар бороды не бывает, бля,
усы..."
Финифатьев, как старший, приказал первому нумеру лезть в земляную дыру,
стянул с его хворых ног разжульканные ботинки, босые ступни одеялом укутал,
задевая пальцами мозоли, назревающие и уже лопнувшие. "Парень
один-одинешенек за полфронта управляется, а его обуть не могут. Это шче же
за порядки у нас такие?!" Сам командир приютился в устье норы, от врагов
оберегая друга любезного, да и крыса не лезет, чего-то завернутое в
хрустящую бумажку пожевал, обломочек галеты маслицем намазал, слизнул,
продолжая успокаивающие себя рассуждения: "Конечно, у нас килограмм хлеба
дают, ну, варево делают, но порой так уработается солдат, что не хватает ему
полевой пайки. Немцу и шестиста-то граммов хлеба хватает, банка масла,
галеты, жменя сахару, шоколадку ли соевую, то да се -- и к шестиста-то
граммам набирается питательного продукту досыта. И ведь не обкрадут, не
объедят свово брата немца -- у их с этим делом строго -- чуть че и под суд.
А у нас покуль до фронта, до передовой-то солдатский харч докатит, его
ощиплют, как голодные ребятишки в тридцать третьем годе, несши булку из
перхурьевской пекарни, -- один мякиш домой, бывало, доставят. Несчастные те
сто граммов водки, покуль до передовой довезут, из каких только луж не
разбавят, и керосином, и ссякой, и чем только та солдатская водочка не
пахнет. Олеха, правда, пьет и таку, завсегда за двоих, за себя и за своего
скромного сержанта, потому как Олеха Булдаков -- это Олеха Булдаков! Такому
человеку для укрепа силы и литру на день выдали бы, дак не ошиблись".
Мысли Финифатьева идут, текут дальше, дремные, неповоротливые мысли.
Как и положено на сытый желудок, начинают они брать политическое
направление: "А эть воистину мы непобедимый народ! Правильно Мусенок говорит
и в газетах пишут. Никакому врагу и тому же немцу никогда нас не победить,
эть это какой надо ум иметь и бесстрашие како, штобы догадаться у самово
противника пропитанье раздобыть... Олеха, значит, фрица-то очеушил по башке.
Тот: "Русиш, русиш!" -- хорошо, если опростаться успел фриц. Ох, Олеха,
Олеха!.. "Голова ты моя удалая, долго ль буду тебя я носить!.." -- про тебя,
Олеха, песня, про тебя-а-а, сукин ты сын... А ранец немецкий я под голову
приспособлю -- мягкий он, это ж не то, что наш сидор с удавкой".
Тем временем закончилась экспедиция Шорохова к Великим Криницам, он
приволок за ногу не козла, а козлушку, козел, говорит, маневр сделал боевой,
смылся.
-- Пущай порадуется жизни денек-другой, пущай будет резервом питания
Красной Армии. -- С этими словами Шорохов забросил в обрубыши кустов серую
тушку, приказав солдатам из отряда Боровикова ободрать, сварить ее в
земляных печурках, пока темно, и съесть. Что, что без соли? Жрать все равно
охота.
Солдаты, наученные Финифатьевым, умевшим коптить рыбу в земляной щели,
приспособились скрывать огни от немцев, пробили в дерне дырки из норок,
варят ночами рыбешку, заброшенные в речку осколки тыкв, когда и картошку
сыщут -- немцы чуют дым, пальнуть бы надо, а куда?
Георгий Понайотов, хотя и выросший в России, -- отец его политэмигрант,
-- но так и не понявший русского народа до конца, поскольку тот и сам себя
никак до конца понять не может, порой столетия тратит, чтоб в себе
разобраться, в результате запутается еще больше и тогда от досады, не иначе,
в кулаки -- друг дружке скулы выворачивать начнет. "С кем ты, идиот, драться
связался?!" -- это про Гитлера думал капитан Понайотов, дальше уж про все
остальное: "Воровство в окопах противника! Надо же довести до такого
состояния людей. Немцам и в голову не придет, что к ним воры, а не
разведчики приползли! Надо бы приказать, чтоб хоть мяса кусок Щусю отнесли.
И еще надо... Надо продержаться следующий день. Но если будет то же самое,
что в прошедшем дне, нам на плацдарме не усидеть. Первого сомнут в оврагах
Щуся с его почти уже дотрепанным батальоном".
Но немцы прекратили активные действия. С утра еще гоношились, местами
атаковали, однако вяло, без большой охоты и огня, потеснили еще дальше к
реке пехоту полковника Бескапустина, загнали уж в самую глушь оврагов
передовой батальон Щуся.
Из штаба дивизии потребовали восстановить положение и вообще вести себя
поактивней. Но чем, как проявлять ту активность? Прекратив атаки на
плацдарме, немцы блокировали реку и берег реки, били, не переставая, по
всему, что плыло и могло плыть, по любой чурке, доске, бревну всю ночь, не
глядя на плохую, вроде бы нелетную погоду, над рекой гудели самолеты и
спускали долго тлеющие фонари. Сами же самолеты трассирующими очередями
указывали цели, и с земли расстреливалось все, что обозначалось на реке или
возле нее.
На исходе сил, с последними боеприпасами, надеясь в основном на
поддержку артиллерии и реактивных минометов, полковник Бескапустин решил
контратаковать противника.
Припоздалое бабье лето выдало еще одно звонкое утро. Иней повсюду
искрился, солнце было сплошь простреляно синими стрелами, взлетающими от
земли и ломающимися в его настойчивом свете, соломой пылали лучи солнца,
крошась, осыпались вниз. Берег, хрустально сверкающий, сплошь испятнан
следами крыс, ворон и чаек: крысы, объевшиеся человечиной, никого и ничего
уже не страшащиеся, плотной чередой сидели по урезу реки, время от времени
припадая к воде, поднимали сатанинские драки, с визгом свивались в грязный
клубок, заваливались в воду и, мокрые, скулили за камнями, облизывали себя,
напропалую лезли в обогретые людьми норы.
Неспокойное течение покачивало у приплесков и в уловах черную шубу
мухоты, которая и по берегу лежала слоями осыпавшейся смородины, сонно
ползала трупная тварь по чуть уже пригретому яру, пыталась сушить крылья,
залезала в норки, клеилась, липла к теплым лицам. К полудню все эти мухи
обыгаются, высушатся, закружат, залетают над трупами, питаясь ими и
размножаясь в них несметно.
Громко орали, зло ругались чины из штаба полка, собирая по берегу
людей. Финифатьев едва растолкал Булдакова:
-- Олеха! Олеха! Пора тебе итить на бой. Патрули вон за ноги цельных-то
людей из берегу тащат, прикладами бьют, на подвиги призывают.
Булдаков патрулей лаял, пинался. Недопивший, недоспавший, Олеха был
шибко лютой: "Сказано, сам приду, ко времени",
-- Олех, Олех! Пора тебе, брат, пора...
-- Туда, где за тучей темнеет гор-р-ра-а-ааа, -- заорал из земли
Булдаков и, царапаясь, вылез на волю, зажмурился от яркого солнца, зевая,
пялил на ноги заскорузлые полукирзовые ботинки. За ночь ноги отекли, каждая
косточка болела. -- И где та лахудра, чего она не плывет? -- ярился
Булдаков, прихватывая бечевочками маломерные ботинки. Он видел: Финифатьеву
за ночь стало еще хуже, сержант нехорошо разрумянился, глаза его ярко
светились, кашель бил в грудь из нутра так, будто в рельсу колотили при
пожаре в каком-нибудь таежном селе. Дед сказал, что нет в нем отягу и
пояснил редкое и такое емкое слово: силы сопротивляемости, мощи духа.
Булдаков понимал: Нельку с лодкой не пустит за реку немец -- кончилась
обедня, возросла бдительность, -- измором решили взять Иванов фашисты, но
все равно ругался на нее распоследними словами.
-- Ох, не ко времени переводят меня с берега, дед, не ко времени. Не
глянешься ты мне седня.
-- Дак че сделаш, Олеха. Служба.
-- Не знаю, как с тобой быть? На кого оставить?
-- Ступай давай, ступай. В котелок водицы черпни и ступай. Потом
придешь. Придешь ведь, Олексей?
-- Рази я брошу, -- набирая в ручье водицы, успокаивая дружка своего,
Булдаков и себя успокаивал. Но в груди томилось-куталось в клубок нехорошее:
"Ах, притворяйся не притворяйся, лукавь не лукавь -- у деда начинается
горячка. Во что бы то ни стало надо его переправлять в санбат".
-- Под Сталинградом, сказывали ребята, раненых привяжут к бревну -- оне
и плывут вниз по Волге-реке...
Уходить бы надо Булдакову, однако он топчется. Из подкопанного яра
вылезли пленные, жмурятся на солнце, дрожа от холода, тепла ждут. Вальтер
сердито заговорил, поминая "гер майора", значит, снопа требуют пленные
исполнить обещанное командованием -- переправить их на другую сторону реки и
определить в лагерь для военнопленных или обратиться по радио в Красный
Крест.
-- Ну дак и плыви! -- мрачно буркнул Булдаков наседающему на него
ефрейтору, за короткое время покрывшемуся густым, колючим волосом и
болячками. -- Скидавай штаны и валяй саженками, -- и кивнул на посиневшего
Зигфрида, съежившегося под яром, покорно ожидающего решения своей участи, --
на горб себе посади! Он тощой, не задавит. Гутен морген! -- натужился
Булдаков, вспоминая школьные познания в немецком языке. Горестно покачав
головой, немцы поползли к реке умываться, пинали крыс, бросали в них
камнями. Врассыпную разбегаются твари, сукотая, волокущая по камням брюхо
крысища ощерилась. Напослед произошел разговор, которого раньше сержант себе
не позволял. С закоренелой мужицкой тоской говорил сержант о том, что отдал
родной партии, почитай, всю жизнь, а она вот его ни разу ни от чего не
уберегла, ничем ему не помогла, бросила вот на берегу, как распоследнюю
собачонку, и никому до боевого ее соратника нет дела. А ведь Мусенок поручил
ему быть на плацдарме младшим политруком, вести в роте
воспитательно-патриотическую работу.
-- Видно, стишок про шелково ало знамя, шчо он вчерась по телефону
продиктовал, разучивать с ранеными надо... -- Губы сержанта мелко-мелко
дрожали. Из-под воющих мин сыпанули от уреза воды к яру люди, если их еще
можно назвать людьми, -- выбирали они за ночь глушеную рыбешку и принесенное
водой добро. Густо плавали начавшие раскисать в воде трупы с выклеванными
глазами, с пенящимися, будто намыленными, лицами, разорванные, разбитые
снарядами, минами, изрешеченные пулями. Дурно пахло от реки. Но приторно-
сладкий дух жареного человечьего мяса слоем крыл всякие запахи, плавая под
яром в устойчивом месте. Саперы, посланные вытаскивать трупы из воды и
захоранивать их, с работой не справлялись -- слишком много было убито
народу. Зажимая пилотками носы, крючками стаскивали они покойников в воду,
но трупы никуда не уплывали, упрямо кружась, прилипали к берегу, бились о
камни, от иного раскисшего трупа крючком отрывало руку или ногу, и ее
швыряли в воду. Проклятое место, сдохший мир. За ухвостьем головешкой
чернеющего острова не было течения, кружили там улова, иногда относя
изуродованный труп до омута, на стрежь, там труп подхватывало, ставило на
ноги, и, взняв руки, вертясь в мертвом танце, он погружался в сонную глубь.
-- Я знаю, знаю, чево имя надо, -- продолжал Финифатьев, глядя на левую
сторону реки, пылающую дорогами, дымящую кухнями, явственно в это утро
освещенную,-- оне в партию народ записывают для того, чтобы численность
погибших коммунистов все возрастала. Честь и слава партии! Вон она, родимая,
как горит в огне. Вон она какие потери несет оттого, что завсегда впереди,
завсегда грудью народ заслоняет, завсегда готова за него пострадать...
-- Да что ты, дед! -- испугался Булдаков, озираясь вокруг. -- Ты чего
несешь-то?
-- А все, Олексей, все. За жись-то тут сколько накипело, -- постукал
себя в грудь Финифатьев, -- надо ж когда-то ослобониться. Оне нас с тобой в
последних гадин презренных превратили. Теперича из нас мясо делают, вшам и
крысам скармливают...
-- Да ну тя, дед! Че ты в самом-то деле? Ну стукачи, ну и что? Я врал
завсегда, и оне от меня отвязались.
-- Ты вот врал, а я вот ей, партие-то, честно служил. И ох, скоко на
мне, Олешенька, сраму-то, скоко слез, скоко горя сиротского... Знал бы ты
черну душу мою, дак и не вожгался бы со мной. Гад я распоследний, и смерть
мне гадская от Бога назначена, оттого что комсомольчиком плевал я в лик Его,
иконы в костер бросал, кресты с Перхурьевской церкви веревкой сдергивал,
золоту справу в центры отправлял... Вон она, позолота, святая, русская, на
погоны пошла, нехристей украсила...
-- Один ты, што ли, такой?
-- Счас, Олешенька, считай, один. Бог и я. Прощенья у Ево день и ночь
прошу, но Он меня не слышит.
-- Ты че, помирать собрался?
-- Помирать -- не помирать, но чует мое ретивое: видимся мы с тобой в
остатный раз... Не такую бы беседу мне с тобой вести -- в бой идешь... Ну,
да шче уж... прости, ежели шче не так было...
-- Да дед, да ебуттвою мать, да ты че?!
-- Бежи, бежи, милай, бежи, опоздашь к бою, дак свои же и пристрелят.
Бежи, милай... -- Понурясь, забросив винтовку на плечо, будто дубину, Леха
Булдаков побрел. Финифатьев сыпал мелконькие слезы на обросшее лицо,
распухшими пальцами, не складывающимися в щепоть, неуверенно крестил его
вослед.
В апатию впавшим Вальтеру и Зигфриду жутко было слушать хохот, пение,
присказки, доносившиеся из соседней, глубоко вырытой норки. Уже не
чувствующий боли, коробящей сердце, безвольно уходил Павел Терентьевич в мир
иной. Докучала ему крепко все та же болотная змея, угнездившаяся под мышкой,
он ее выбрасывал за хвост из-под одежды, топтал, вроде бы изодрал гада на
куски, но куски те снова соединялись, снова змея заползала под мышку,
свертывалась в холодный комок, шипела там, пыталась кусаться. Финифатьев
устал бороться с гадом, пластая на себе гимнастерку, высказывался: "Не-эт,
товаришшы! Мы тоже конституцию страны социализма изучали, тоже равенство
понимам -- и никаких!.. Алевтина Андреевна! Не слышу я тебя. Не слышу. Ты
продуй трубку-то, продуй..."
Нынешняя бомбардировка оказалась особенно яростна и нещадна. Работая на
последних пределах высоты, лапотники неистово пахали клок земли, над которым
развалилось, сгорело, погибло большинство машин прославленной воздушной
дивизии Люфтваффе, стиравшей с земли древние европейские города, порты,
станции, колонны танков, машин, сотни эшелонов, тучи беженцев и устало
бредущих иль по окопам залегших полков.
И вот над этим паршивым, когтями дьявола исцарапанным берегом, над