Автор неизвестен. Книга вторая

колбасой, будто морковкой, махнул кому-то из пехотинцев рукою, зовя к себе.
-- Где пленный? Немедленно его ко мне! Лешка кивком головы показал
майору на блиндаж и, слегка его придерживая, помог войти в низкое помещение.
Окинув быстрым взглядом блиндаж, майор шагнул к сделанному из лодочной
беседки столику, на котором стоял телефон и требовательно зуммерил. Морщась,
осторожно и неловко майор усаживался на приступок нар, севши, отвалился
затылком к земляной стене -- не было сил у человека.
-- Зинд зи нахрихтенман? (Вы -- связист?) -- не открывая глаз, властно
спросил майор пленного. Немец, услышав родную речь, начал озираться по
сторонам. -- Антвортен зи шнэль: зинд зи нахрихтенман? (Отвечайте быстрее:
вы связист?).
-- Я! -- коротко пискнул немчик и услужливо добавил: -- Ихь! Ихь хабэ
нихт гешосэн, херр официр. (Да! Я! Я не стрелял, господин офицер.)
-- Вольф! Херэн зи майн бэфель: немэн зи ден телефонхерэр унд антвортэн
зи шнэль. Махэн зи дас биттэ руик, загэн зи, дас ир ойх нах дэм митагэсэн
унтерхалтэт, унд ди руссэн нэктет. Хабен зи ферштандэн? (Вольф! Слушайте мой
приказ: сейчас же возьмите трубку телефона и ответьте. Постарайтесь сделать
это спокойно. Скажите, что у вас тут дразнили пальбой русских, развлекались
после обеда. Вы меня поняли?)
-- Я! Их бемюэ михь, херр официр, ихь бемюэ михь. (Да! -- пролепетал
Зигфрид Вольф, -- я постараюсь, господин офицер, я постараюсь...)
-- Ихь гарантирэ фюр зи лебэн унд ди абзэндунг ин лагер фюр
кригсгефангэнэ. (Гарантирую вам жизнь и отправку в лагерь для
военнопленных), -- майор понюхал воздух, отодвинулся подальше от Зигфрида
Вольфа на край земляных нар и, вытащив из кармана пистолет, положил его на
колени.
Лешка с удивлением смотрел на этот старый, чуть подоржавевший пистолет
-- он не видел его у майора Зарубина с момента переправы и вообще привык
воспринимать майора как руководителя предприятия, что ли, начисто забыв, что
тот -- профессиональный военный. "Неужели майор выстрелит в человека? Да
ведь поди и стрелял, при необходимости, и не раз, -- воюет-то с самой
границы..."
Зигфрид Вольф взял трубку, продул. Майор настороженно следил за ним.
Лешка поймал пальцем крючок шороховского автомата. Хозяин все время забывал
про свое личное оружие, все возился, искал чего-то в блиндаже и его
окрестностях.
-- Ах ты, дед, дед! Нельзя тебя оставлять ни на минуту... Ах ты, дед,
дед! -- укоризненно твердил Булдаков, перевязывая Финифатьева.
-- Он эть, Олешенька, живой, супротивник-то, оборонятца, -- плаксиво
отзывался разжалобленный другом Финифатьев.
-- Я те говорил, не лезь без меня никуда, говорил?! -- Булдаков поднял
с полу консервную банку и сердито вышагнул из блиндажа.
-- Да прекратите же вы! -- едва слышно прошипел майор.
-- А приказ? Я эть тожа военнай, тожа подневольнай, -- не столько другу
вдогон, а чтобы майору и всем остальным слышно было, слезился сержант.
Немецкий связист боязливо дул и дул в трубку, из которой железно
дребезжало.
-- Вольф, хало! Вольф! Вас фюр айн шэрц? Вас махст ду мит дэм
телефонхерэр? Ихь херэ шон... (Вольф, алло! Вольф! Что за шутки? Чего ты
делаешь с трубкой? Я же слышу...)
-- Хало, Вальтер! Хало, Вальтер! Вас зумэришст ду? Эс вар митагсцайт.
Унд нах дэм зэтигэндэн митагэсэн, ду фэрштэйст... (Алло, Вальтер! --
зашевелил резиновыми губами Зигфрид Вольф и прокашлялся. -- Алло, Вальтер!
-- уже бодрее продолжал он. -- Что ты зуммеришь? Был обед... Хороший обед,
-- Зигфрид Вольф попытался улыбнуться, майор поощряюще кивнул ему. -- А
после сытного обеда, сам понимаешь...)
Лешка снял палец с курка автомата.
-- Альзо, ихь хабэ дихь фом хойфэ фершойхт? Вас вар бай ойх фюр лэрм?
(Так я спугнул тебя с кучи?! -- засмеялся на другом конце провода связист.
Слышимость у немецкой связи на зависть. -- А что у вас там за шум был?)
-- А-а, дас... Унзэрэ буршэн хабэн ди русэн айнгэшюхтэрт. (А-а, это
наши ребята пугали русских).
-- Оберлейтнант, натюрлих, рут культурэль аус, эр шаут ди фотос миг дэн
нактэн вайбэн?.. (Обер-лейтенант, конечно, культурно отдыхает, глядит на
фотки с голыми бабами...)
Поперек узкого, желто снаружи высвеченного, кольями по бокам
укрепленного входа в блиндаж сломанно, задрав ноги, лежал обер-лейтенант
Болов с уже вывернутыми карманами, под ним все темнее делался песок от
загустевшей крови. В светлых волосах уже рылись, хмелели от крови, увязая в
ней, муравьи. Зигфрид не мог оторвать взгляда от убитого обер-лейтенанта, но
он хотел жить, очень хотел и, облизав высохшие губы, продолжил треп со
штабным телефонистом.
-- Нун унд вас махт эр нох? Ди шлахт, ди вайбэн, шнапс -- дас ист дас
лебэн дэс эхтэс кригэрс. (Ну, а что же ему еще делать? Битва, бабы, шнапс --
это и есть жизнь настоящего воина.)
-- Нун гут. Гей, мах дайнэ захэн, фертих, дайнэ штимэ цитэрт абэр фон
дэр юберанштрэнгунк. (Ну, ладно, иди доделай свои дела! -- бодро посоветовал
Зигфриду штабной сязист, -- а то у тебя от натуги даже голос дрожит.)
Майор поднял руку, будто притормозил ею чего-то.
Зигфрид Вольф послушно положил трубку на дужки аппарата.
-- Та-ак, -- облегченно выдохнул майор. -- Одно дело сделано. Теперь,
братцы, уберите трупы и связь, нашу аховую связь, сюда, ко мне. И бегом,
бегом!
Под ногами, под срезом почти уже осыпавшихся, растолченных нар,
заваленных мелкими кустами и застеленных байковыми одеялами, валялось
всяческое житейское добро. В мусор втоптаны рассыпавшиеся открытки
обер-лейтенанта Болова. Вернувшись из села Великие Криницы крепко выпившим,
командир батареи всех распушил, но, добавив перед обедом и с аппетитом
пообедав, впал в благодушие и, как настоящий фронтовой товарищ, выбросил в
отверстие к наблюдателям сумочку с остатками добавочного офицерского пайка,
полученного на батарее, -- на этот раз паек был богатый: прессованные с
сахаром грецкие орехи, упаковка охотничьих колбасок, печенье, шоколад,
вяленые финики, галеты -- слуги фюрера задабривали бойцов оборонительного
вала, чтобы знали они и помнили, что отец их и товарищ по партии неусыпно,
постоянно заботится о них. Валяясь на нарах, покуривая, обер-лейтенант
рассматривал выразительные снимки, потешаясь над Зигфридом Вольфом, объяснял
юноше, где, чего и как у баб находится и как к этим богатствам надо
подступать. Когда произошел налет, Болов швырнул снимки на землю и метнулся
к столику, над которым висел на палке, вбитой в земляную стену, его пояс с
пистолетом. Дальше Зигфрид Вольф ничего не помнил. Дальше была входящая в
блиндаж смерть, глядящая на него будто в жидкую известку обмакнутым,
обожженным кончиком ствола автомата. Никогда-никогда не забудет Зигфрид
Вольф черным жаром смерти дышащего зрака.
-- Позовите ко мне Боровикова! -- приказал майор. Булдаков принялся
поить Финифатьева из фляги. Сержант запричмокивал, зашлепал губами, как
теленок, вот и голос опять подал:
-- Водочка так к разу. Он меня штыком пазганул. А что как зараженье
крови? -- И тут же перешел на отеческий тон. -- Ты бы поел чего, Олеха. От
их обеда осталось... Чужо все, погано, да че поделаш-то?
-- Заговорил, -- обрадовался Булдаков, -- жив, стало быть, вологодский
мужик, жив!..
Шорохов, не переставая жевать, поднял из-под ног затоптанные снимки,
расправив один, держа руку на отлете, будто козырную карту, осклабился:
-- Во че вытворят фриц! Во жись, так жись!.. Майор бросил быстрый
взгляд в сторону сержанта и друга его закадычного, махнул рукой Шорохову,
чтоб убирался, -- времени на пустые разговоры не было, отвлекаться недосуг.
-- Заг маль, весэн бештэлен ан дэр хехэ хундерт зинд? (Скажите, --
спросил он тихо у Зигфрида Вольфа, -- чьи наб- людательные пункты на высоте
Сто?)
-- Дэр штабсдивизион унт дэр цвайэн безондэрэн эсэсбатальонен. (Штаба
дивизии и двух отдельных эсэсовских батальонов.)
-- Во ист ди штабсдивизион, унд вэр фюрт дорт? (Где сам штаб дивизии, и
кто ею командует?)
-- Ихь вайс нихт, во дэр штаб дэр дивизион ист. -- Ихь вайс вених, ихь
люгэ нихт, херр официр. Ихь хабэ ам телефон гехерт: генераль фон Либих. (Я
не знаю, где штаб дивизии, -- послушно и торопливо заговорил пленный. -- Я
мало чего знаю. Я не лгу, господин офицер. Слышал по телефону: генерал
Либих.)
-- Гут! Гут, -- кивнул головой майор. -- И на том спасибо, -- добавил
он по-русски. А про себя усмехнулся;
"Вот истинный немец, работать умеет и знает лишь то, что положено
знать. Наши связисты, не умея работать, знают все про все".
Возле блиндажа возились бойцы, убирая трупы.
"Че эту падаль закапывать-то? -- слышался голос Шорохова, -- уволокчи
да в кусты сбросать..."
"А вонять станут?"
"Это верно. Вони от человека больше, чем от дохлой кобылы..."
"Трепло! -- поморщился Лешка. -- Повидал на своем веку и понюхал
Шорохов мертвецов. -- Надо будет спросить у майора, как с нашими-то..."
Зигфрид Вольф, положив руку на вздрагивающие колени, напряженно ждал.
Воняло от него все внятней. Майор поводил носом -- откуда пахнет? Зазвенел
телефон. Зигфрид Вольф глядел на аппарат с ужасом.
-- Вальтер шприхт зо хериш мит инэн? Загэн зи, ист эр цу дэн
гранатверфэршютцен аус дэр штаб дэр дивизион гешикт? (Вальтер так властно
разговаривает с вами. Скажите, -- показал майор на телефонный аппарат, -- он
послан к минометчикам из штаба дивизии?)
-- Ихь дэнке, вир зинд айн фюрэндэр беауфзихтигер пункт, вир зинд нэбэн
дэн русэн, унзэре бэобахтунгэн зинд ам бэстэн. (Думаю, что мы -- передовой
наблюдательный пункт. Мы рядом с русскими, наши наблюдения, -- поморщился
связист ("Этот наглый обер-лейтенант Болов все ж выскочка, всегда проявлял
инициативу, всегда лез вперед, искал опасности, вот и нашел"), -- самые,
самые...
-- Гут, -- голосом азартного картежника, сделавшего ставку, произнес
майор, потирая руки. -- Антвортэн зи Вальтер, дас аллес ин орднунг ист.
(Хорошо. Ответьте Вальтеру, что все в порядке.)
Вошедший в блиндаж лейтенант Боровиков с изумлением смотрел на немца,
разговаривавшего по телефону, на майора, у которого оживилось лицо, блестели
глаза и, хотя он все еще кривился на бок, к которому притянута была ремнем
поверх гимнастерки толсто сложенная онуча, вроде бы и о боли забыл.
Боровиков присел на нары, все еще не понимая, что тут происходит. Знаком
показав положить трубку телефона, майор взял у Боровикова свою кожаную сумку
и, доставая из нее сложенную карту, как бы между прочим поинтересовался:
-- Вэр золь ан дер линие им фале дер нахрихтэнфэрлетцунг геэн, зи одэр
Вальтер? (В случае повреждения связи кто должен выходить на линию, вы или
Вальтер?)
-- Вир хабэн кайн бэфель фронтлиние цу фэрласэн. (Нам не велено
отлучаться с передовой.)
"А у нас вот все наоборот: тыловики болтают да покуривают, связисты с
передовой, язык на плечо, по линии бегают и гибнут".
-- Вифиль цайт браухт Вальтер, ум беобахтунгсштэле цу эррайхэн?
(Сколько времени потребуется Вальтеру, чтобы дойти до наблюдательного
пункта?)
-- Фюнфцен одер цванцих минутэн. (Пятнадцать или двадцать минут.)
"Эк у них отлажено-то все! Экие молодцы! Оттого и держат наполовину
меньше наших челяди в штабах. При укомплектовании армий и дивизий
численность боевого состава втрое больше наших, а порядка -- впятеро", --
мельком отметил майор. Все более входя в азарт, которого он в себе, пожалуй,
и не подозревал, Зарубин начал быстро распоряжать- ся. Приказал Боровикову
поставить пулеметы по обоим берегам Черевинки, трофейный же пулемет с полным
боекомплектом перенести к наблюдательному пункту и по всей речке:
-- По всей речке, -- подчеркнул он, -- укрепиться, поставить боевые
охранения. Противник, не смяв левый фланг, наутре непременно опробует фланг
правый. Немцы сорить людьми непривычны, -- пробурчал майор, -- и голодом
держать солдат не смогут -- характер у них не такой. Под Сталинградом
мерзлую конину по кусочкам делили. Мы тех коней изрубили бы, растащили,
сожрали, потом скопом околевали бы с голоду...
Боровиков подумал, что майор уже в бреду, и неуверенно прервал его:
-- Вам, товарищ майор, нужно немедленно переправляться.
-- Да-да, -- согласился Зарубин. -- Понайотов вот-вот будет. Но,
лейтенант, тебе еще приказ: на берегу сколотилось много бездельников, об
этом и подполковник Славутич говорил, -- собери всех боеспособных, вооружи,
заставь, убеди держать оборону по речке, иначе мы все, и они тоже, тут
погибнем. И еще -- пусть артиллеристы немедленно оборудуют наблюда- тельный
пункт. Свой. Эту крепость немцы скоро разнесут в пух и прах...
-- Мы уже начали. Вам надо лечь, товарищ майор.
-- Нет-нет, еще один фокус немцу на прощанье, еще один, -- облизывая
растрескавшиеся, зашелушившиеся губы горячим, распухшим языком, словно в
полубреду, бормотал Зарубин. И вдруг вскинул голову, показал рукой на выход:
-- Перережьте линию связи и захватите связиста.
-- Есть! -- козырнул Боровиков, которому, казалось, все задания на
плацдарме выпадали второстепенные, маловажные, и вот, наконец-то, он
дождался настоящего, захватывающего дела. -- И все-таки, товарищ майор?..
-- Да идите, идите! Я прилягу.


Боровиков, выйдя из блиндажа, увидел, как, впрягшись, будто в оглоблю,
бойцы волокли через речку за ноги убитых. Белье на трупах задралось, мертвые
тела, волочась, с шуршаньем буровили песок. Лицо унтер-офицера было
прострелено у переносья, кровь запеклась в провалах глазниц, в ушах, в
оскаленном редкозубом рту. Светлые, проволочно- прямые волосы
обер-лейтенанта Болова свяли, мочалкой тащились, оставляя след на песке, но
из-под круглого воротника шерстяной рубахи на груди виднелись почему-то
темные волосы -- видно, обер красил волосы под белокурую бестию-кавалера.
Глаза обер-лейтенанта были полуоткрыты, в них колыхался клок неба, а в
удивленно раскрытых губах навечно остановилось недоумение -- обер-лейтенант
Болов не верил в собственную смерть. За речкой уже лежал пулеметчик с еще
ниже спустившимися штанами, под которыми бледно голубели трикотажные
подштанники. Болова и унтера соединили, к ним в ряд пытались положить
товарищей, но ряда не получилось -- как жили люди, как умерли, так и лежали
-- всяк по себе, наврозь.
-- Ну, что вы, ей-богу! -- дернул губой Боровиков, -- наденьте на
покойника штаны, забросайте мертвых кустами, что ли, лучше заройте.
Рядом с блиндажом, занимая совсем немного места, в комковато
растоптанном обувью песке, напитавшемся кровью, прикинутые немецким одеялом,
лежали подполковник Славутич и Мансуров. Чужое, запачканное глиной одеяло с
тремя темными полосками по краям, тоже набрякло кровью. Никогда Боровиков не
видел покойников под одеялом, да еще под чужим, шевелящимся от вшей. Отгоняя
от себя гадливость, одолевая в себе почти детскую оторопь и душевную смуту,
лейтенант заметил связиста Шестакова. Солдат забрел в ручей и песком оттирал
руки, не замечая того, что намочил штаны, начерпал воды в кем-то стоптанные
сапожишки. Лешка косил взгляд на убитого им врага, которого по счету -- он
не помнил, потому как, ставши покойником, немец делается обыкновенным
мертвецом, единицей для военных отчетов. Лешка не ужаснулся тому, что
начинает привыкать к безликости той единицы. А ему казалось, что видение
первого убитого, еще там, в Задонье, никогда не кончится, ничем не сотрется.
"Так вот и обколотишься на войне, привыкнешь убивать..."
Мимо проволокли убитого немца, пробуровив канавку в песке. Как и у
большинства рыжих, у чужеземца голубоватые глаза, от ужаса, от воды ли
подались они наружу. Вода бежала через голову и грудь, забивая белым песком
рыжие волосы, трепала клапан оборвавшегося карманчика на рубашке. "Для че на
нижней-то рубахе карманчик? -- удивился Лешка,-- небось для презервативов?"
-- Кристаллики слюдяного песка, кружась, оседали под ресницами, глаза
убитого, точно на старинной иконе, в светящемся окоеме. Меж крепких,
пластинчато- крепких зубов немца застряла пища от совсем недавнего обеда,
лохмотки ее выбелило водой. Смерти не ведающие, всегда шныряющие голодные
малявки, наплывая на лицо убитого, ныряли в рот, вытеребливали нитки пищи,
пугливо прыская по воде.
-- Ребята! -- попросил Лешка пехотинцев, уже приволокших наблюдателя,
бросившего гранату, и Отто Фишера из-под осокоря, которого отобедавшие вояки
так и не хватились. -- Унесите этого. Я не могу.



Да, да, то видение, унесенное из Задонья, все же не сотрется, потому
как не на бумаге оно отпечатано, но в памяти и останется с ним навсегда --
тот, окоченелый, тощий человек в неумело залатанном, утепленном овечьей
шкурой мундирчике. Лопоть -- это по-сибирски деревенское слово больше
подходи- ло к одежонке убитого. И оттого, что сраженный им враг-первенец
оказался не эсэсовцем, не гренадером, а бросовым солдатишкой, которыми и по
ту сторону фронта, и по эту вершители людских судеб, вознесшиеся до богов,
разбрасывались, что песком, перевернулось все в Лешке. И мир тоже. С тех пор
война для него обрела жалкое лицо всеми брошенного и забытого человека.
Продолжалась и продолжалась в нем еще в Задонье начавшаяся мысль и о жизни,
и о смерти, которая на войне сминает человека куда быстрее, чем во всяком
ином месте, голову не оставляла простая догадка -- война, страшная своей
бессмысленностью и бесполезностью, подленькое на ней усердие -- это
преступная трата души, главного богатства человека, как и трата богатства
земного, назначенного помогать человеку жить и делаться разумней. Ведь
вместе с человеком погибает, уходит, бесследно исчезает в безвестности все,
чем наделила его природа и Создатель. Исчезает защитник, деятель, труженик
земли, и никогда-никогда, ни в ком он больше не повторится, и спасенный им
мир, люди всей земли, им спасенные, не могут заменить его на земле, искупить
свою вину перед ним смирением и доброй памятью. Да они и не хотят, да и не
могут это сделать. Главное губительное воздействие войны в том, что
вплотную, воочию подступившая массовая смерть становится обыденным явлением
и порождает покорное согласие с нею.
Здесь, на плацдарме, погибает так много народу, что у солдат, у русских
усталых солдат слабеет чувство сопротивляе- мости, и у железных вояк --
немецких солдат слабеет оно. В облике рыжего немца, в мертвом его взгляде
сквозила все смиряющая изнуренность, и враз исхудалое лицо, да эти глаза в
святом ободке придавали ему сходство со святым с иконы.
Пострелявший немало птиц, добывавший зверушек, Лешка всегда удивлялся
мгновенной перемене существа, созданного природой для жизнедеятельности на
земле. Красивая, легкая, быстрокрылая птица, перо к перышку, краска к
красочке, все к месту, к делу, все выстроено для продления рода, песен,
любви и веселья. И вот, свесив нарядную головку, тот же селезень или глухарь
обтек телом, не прижимается к нему перо, а перьев, читал Лешка в книге, у
одной только птицы, у сокола, к примеру, две тысячи! Каждое перо выполняет
свою работу, и все, что есть внутри и снаружи живого существа, служит своему
назначению. Хвост -- краса, гордость и руль в полете -- опадает, перья
разъединяются, видно становится пупырчатое, если весной -- синеватое,
костистое тело, за которое цепко держатся насекомые.
Взять ту же живую зверушку -- соболька. Всегда и все жрущий, от мерзлых
лягушек, закопавшихся в донный ил, до уснувших в гнилушках ящериц и змей,
птицу, яйца, ягоды, орехи -- все годно для утробы всегда тощего ненасытного
зверька.
Смышленая, верткая головка с крупными, все и везде чующими ушами,
длинные, гусарские, сверхчуткие усики и рот, широкий, кукольной скобкой
загибающийся к ушам, улыбчивый, приветливый рот, в который только попадись
-- захрустишь. Попавши в ловушку или под выстрел, зверек делается пустой
шкуркой -- ничего в нем не остается, кроме багрово-синей тушки, которую не
всякая и собака ест.
Но человек в смерти неприглядней всех земных существ. Наделенный
мыслью, словом, умением прикрыть наготу, способный скрывать совесть, страх,
наловчившийся прятаться от смерти посредством хитрого ума, искаженного
слова, земных сооружений, вообразивший, что он способен сразить любого врага
и обмануть самого Господа Бога, настигнутый неумоли- мой смертью человек
теряет сразу все и прежде всего теряет он богоданный облик.
Из блиндажа, держась за бровку входа, кособочась, вышел майор,
скользнул взглядом по все больше темнеющему одеялу, над которым уже с
жужжанием кружились мухи, нахмурился, увидев за речкой в кучу сваленных
мертвецов, все они были разуты и раздеты до белья.
-- Шестаков, ты что там, в речке, рыбу ловишь, что ли? Пулеметчики! --
Два пехотинца, таскавшие под кусты трупы, выступили из укрытия. Майор
оценивающе пробежал по ним глазами. -- Выберите место для трофейного
пулемета. Довольно ему нас крушить. Всем в укрытие. У кого укрытия нет --
спрятаться.
Шорохов, уже перенесший свой телефон с берега в уютную ячейку
наблюдателей, сидел на ящике, качался, закрыв глаза, монотонно напевая
коронную свою песню:
"Дунька, Гранька и Танька коса -- поломаны целки, подбиты глаза..." --
в песне этой менялись только имена героинь, но дух и пафос песни оставались
неизменными.
Боровиков с Булдаковым -- лейтенант не хотел больше никого брать с
собой -- перерезали немецкий провод, нарядной вышивкой вьющийся по белому
песочку, по травке, под кустиками смородины, и стали ждать. Булдаков начал
было щипать со смородинника ягоды, сохранившиеся на низеньких ветвях, серые
от дыма и пыли, командир помаячил ему: "Нельзя!"
Время замедлилось. Они снова услышали, что вокруг идет война, клокочет,
можно сказать. В пойму речки Черевинки залетают мины и снаряды, то по одну
сторону Черевинки, то по другую, словно куропатки стайками фыркают, клюют
землю пули, и все же после переправы, непременного обстрела, бомбежек,
вообще всяческой смуты на берегу, пойма речки с ее зарослями, шумящей
водичкой и деревами, не везде еще срубленными, однако почти всюду
поврежденными, казалась райским местом, тянуло в зевоту, в сон.
"Ша!" -- выдохнул бывалый ходок Булдаков и надавил на спину лейтенанта
Боровикова, лежавшего рядом, в кустах. По связи, пропуская провод в кулаке,
бодро бежал плотненький немец в сапогах, за широкими раструбами которых
заткнут рожок, полный патронов, за спиной, побрякивая о ствол автомата,
болтался заземлитель, на боку ящичек телефона в кожаном чехле с застегнутой
крышкой, на серо-зеленом, чисто вычищенном мундире связиста виднелись
нашивки за тяжелое ранение, детской игрушечкой трепыхалась, взблескивала
маленькая, вроде бы оловянная медалька -- орден мороженого мяса -- так звали
ее немцы после Сталинграда.
Найдя обрыв и выругавшись, немецкий связист вынул из висевшей на поясе
сумочки кривой связистский ножик, насвистывая, начал зачищать провод. В это
время из-за спины протянулась лапища -- "Дай!" -- и нож отобрали, с шеи
невежливо, почти уронив хозяина, сорвали автомат.
-- Вас ист дас?! (Что такое?!) -- увидев перед собою русского офицера и
солдата, пристально разглядывающего кривой нож, -- такого Булдаков еще не
видел, -- немец начал проваливаться куда-то.
-- Вас ист дас?! (Что такое?!) -- залепетал он. Но русский громила
грубо его толкнул, показывая дулом трофейного автомата -- вперед!
Увидев компанию во главе с лейтенантом Боровиковым, майор Зарубин, как
бы от нечего делать околачивавшийся возле блиндажа, почти весело
скомандовал:
-- Всем из укрытий! Заниматься делом! Окапываться!
Увидев отовсюду высунувшихся русских, затем и убитых немцев под
кустами, Вальтер сейчас только до конца осознал весь ужас происходящего: он
в плену! А тут еще сверху, из наблюдательной ячейки, хищным коршуном
свалился солдат, намереваясь обшмонать пленного, но, обнаружив поблизости
лейтенанта и майора, притормозил и со зла пнул немца под зад так, что тот
сделал пробежку по стоптанному проходу разоренного снаружи блиндажа.
-- Вас ляйстэн зи зих? (Как вы смеете?)
Шорохов сделал вид, что ничего не понимал ни по-немецки, ни по-русски.
Привычный к блатной среде и к "фене", речь нормальную, человеческую он не
особо ясно уже воспринимал, но чаще придуривался, что ни по какому не
понимает. Погрозив немцу пальцем, Шорохов щелкнул языком, будто раздавил
грецкий орех.
-- Понял, фрайерюга?
Вальтер чего-то понял, чего-то не успел еще понять, озираясь, поспешил
в блиндаж. Увидев отступившего в сторону офицера, громко выкрикнул:
-- Их протэстирэ! (Я протестую!)
Ничего ему на это не ответив, майор шагнул следом в блиндаж и, держа
ладонь на боку, на ходу еще заговорил по-немецки:
-- Зи зинд дэр нахрихтенман. Вир виссэн аллес, вас вир браухен. Ман мус
нур айниге момэнтэн генауэр фасэн. Ихь ратэ инэн алес эрлих цу эрцэлен. (Вы
-- связист. Все, что надо, мы знаем. Нужно уточнить лишь детали. Советую
говорить все честно.)
Вальтер не успел удивиться или чего-нибудь ответить, потому как увидел
втолкнутого в блиндаж Зигфрида Вольфа, прикрывающегося мокрыми штанами. Он
вспомнил голос связиста, вспомнил, как тот долго не брал трубку, и понял
все.
-- Ду бист шуфт! (Убить тебя мало!) -- И резко обернувшись к майору,
заявил: -- Дас ист кайнэ рэгель! Дас видэршприхт... (Это не по правилам! Это
противоречит...)
-- Абрэхэн дас гэшвэтц! Антвортэн ауф фрагэн. (Прекратите болтовню, --
оборвал майор. -- Отвечайте на вопросы.)
-- Антвортэ херрн официр ауф алле фрагэн, унд эр шикт унс инс лагер фюр
кригсгэфангэнэ. -- Подал слабый голос Зигфрид Вольф. (Ответь господину
офицеру на все вопросы, и он отправит нас в лагерь для военнопленных...)
-- Ихь вердэ дихь ан алэн унд кантон фэрнихтэн! Юбераль. (Я буду
истреблять тебя всюду! Всюду!) -- вдруг подскочил, забрызгался слюной