Автор неизвестен. Книга вторая

крепко сжав в руке целый и надгрызенный сухари. И Понайотов, и майор
догадывались: солдат этот думает только об одном: отымут в конце беседы у
него сухари или не отымут. Понайотов, почесываясь, ухмылялся, слушая
Мусенка, нервно бегающего по блиндажу: два шага вперед, два шага назад.
Махонький человечек тем не менее катил огромные булыжины слов насчет законов
советского общежития, про долг каждого советского гражданина, про
исторический этап.
Между тем солдатик, к полному удовольствию Понайотова, изловчился и
разика два уже куснул от волглого сухаря, и когда, бегая, Мусенок оказывался
к нему спиной, торопливо, безо всякого звука жевал.
"Во, умелец! Во, ловкач!" -- восхитился начальник штаба, дернув за
рукав шинели Зарубина. Крепенький, бойкий парень был, когда прибыл в
резервный полк, а из него доходягу сделали. Майор поражался, и не раз, тому,
как парней, взятых в армию из деревень, от рабочих станков, с фабрик и
заводов, подвижных, здоровых, сообразительных, в запасных полках за два-три
месяца доводили до полной некондиционности, ветром их шатало, тупели они
так, что и ту боевую подготовку, которую получали в школьных военных
кружках, совершенно забывали. Не одна неделя потребуется, чтобы вернуть
бойцу его собственный облик, чтоб он воевал и сам соображал, как надо лучше
делать работу, чтоб не ждал указаний по каждому пустяку, не заглядывал бы в
рот командиру и не мел хвостом перед ним -- не щенок все-таки -- воин.
-- Что это такое? -- перекрывая голос Мусенка, заорал вдруг майор так,
что вычислитель Корнилаев, спавший вместе с командирами, подскочил с постели
и зарапортовал: "Репера пристреляны! Репера пристреляны!" -- Что это такое,
спрашиваю?
Мусенок споткнулся на полуслове, постоял среди блиндажа и упятился в
темноту. Зарубин взял со столика котелок, поболтал:
-- С супом сухари доешь. Затопи печку и ложись. -- Пока укладывался,
шурша соломой в углу, возвышал голос, чтобы слышал Мусенок. -- Будете
наказаны! Строго!
Понайотов уже уснул, но ухмылка шевельнула его губы: "Не за то отец
сына бил, что он воровал, а за то, что попадался..."
Услышав, как удалился негодующий Мусенок, майор, стукая себя по рту
кулаком, произнес:
-- Сон нарушил, идиот, как там тебя? -- спросил из-под шинели.
-- Шестаков.
-- В порядке наказания подмени телефониста, потом на кухню --
отъедаться. И что это, ей-богу, такое, чуть чего -- воровать,
-- Социалистическое добро нерушимо! -- подхватил телефонист, копируя
начальника политотдела, и майор смолк, уснул, видать.
Надев привычные вязки от трубок телефонов, солдатик Шестаков метал
ложкой супчик, стараясь не бренчать котелком, мочил в хлебове сухарь и
радовался удачному завершению лихого дела.
Кухня надоела Лешке быстро -- каторга, да и крепче он себя
почувствовал, головокружение прекратилось, искры из глаз перестали сыпаться,
шум в ушах приутих. Явился на наблюдательный пункт, к майору уже человек
человеком: ботинки зашнурованы не через дырку, обмотки плотно, даже форсисто
сидят на голенях, гимнастерка постирана, с подворотничком, туго подбит,
подпоясан боец, на левой стороне груди медаль, боевой орден, на правой
значок гвардейский алеет.
-- Ну вот и славно! Вот и хорошо! -- Зарубин знал, что боец этот будет
верный и преданный делу. Если бы тогда дать его Мусенку схарчить, пропала бы
еще одна, уже бессчетная человеко-единица на фронте. -- На гражданке
связистом были?
-- Да, товарищ майор.
-- Поэтому к Щусю не отпущу. У меня связистов не хватает. Не больно-то
на эту должность стремятся.
Скоро майор выделил Лешку: проворен парень, слух хорош, память острая.
Посадил его рядом с собой на телефон в штабе полка. Понайотов, работающий на
планшете, протянул портсигар -- из дружеского расположения.
-- Не курю. Мать за меня накурилась.
-- Отцепите орден. И медаль тоже отцепите. Бумаги какие, книжку
красноармейскую -- все здесь оставьте, -- приказал Понайотов.
-- Хорошо.
-- И вот что, Шестаков, -- вступил в разговор Зарубин. -- Если мы
доберемся до того берега без связи -- толку от нас никакого. Стрелять без
связи мы еще не научились. А радиосвязь наша... Э-эх! Да и радист-паникер
утонет и рацию утопит.
-- Товарищ майор, опыт в таких делах -- какой опыт? На севере я вырос.
С детства на воде. Вот и посоветую: как и во всяком трудном деле, понадежней
подберите людей, пусть теплое белье с себя снимут, но не бросают, сдадут
пусть старшине. Так. Сапоги и ботинки тоже надо снять. Но как без обуви
воевать? Прямо не знаю. Вы, товарищ майор, диагоналевую гимнастерку смените
-- намокнет -- рукой не взмахнете... Всего не предусмотришь, товарищ майор.
В кашу, главное, не лезьте -- схватят, на дно утянут.
-- А ты что ж...
-- Мне, товарищ майор, придется отдельно от вас. Со связью надо
отдельно.
-- Делайте, как лучше.
-- И машину мне надо.
-- Зачем? -- уставился Понайотов.
-- Лодку надо раздобыть. Подручные средства -- это несерьезно. Река
большая. Вода осенняя. Катушку со связью можно использовать вместо кирпича
на шее.
-- А если лодки не будет? -- построжел Зарубин.
-- Тогда безнадежно.
-- Ну, а другие? Другие части как же на подручных собираются? --
спросил Понайотов, пристально глядя на солдата.
-- Они погибнут. Доберется до цели самая малость. Кто везучий да кто
ничего не понимает. Только сдуру можно одолеть такую ширь, на палатке,
набитой сеном, или на полене. Памятки солдату и инструкции о преодолении
водных преград я читал, их сочинили люди, которые в воду не полезут. Ничего
не выйдет по инструкциям. Ну, я пошел. К вечеру, может, управлюсь.
-- Давайте, Шестаков, давайте, -- в голосе майора сквозило смятение.
Многие, и он тоже, не до конца сознавали серьезность операции. Правый берег
так близок, день такой мирный, задание такое простое: переправиться,
закрепиться, прикрыть огнем пехоту...
По обережью реки, по уже прореженным военной ордой лесам и кустарникам
рассредоточилась туча людей, но плавсредств около войска почти не видно.
Снова надежда на авось, на находчивость и храбрость людей, на их
неиссякаемую самоотверженность -- заместитель командующего армией, хиленький
такой, с детства заморенный мужичок, с детства ненавидящий "сплататоров",
потому что они его угнетали, выдвинувшийся из полевых командиров на место
репрессированных образованных специалистов, бахвалился тем, как он своей
дивизией брал город Истру, одержал первую блистательную победу под Москвой,
положив начало приостановлению немцев на столицу, Сталин щедро вознаградил
оставшихся в живых спасителей, дивизия была названа Истринской, на груди
рассказчика два ряда орденов, медалей и поверх багрового иконостаса Золотая
Звезда с уже потускневшей красной колодочкой. И по делу награды --
остановить врага в критический момент, отбросить его от крыльца белокаменной
-- это ли не заслуга?!
"По горло в воде Истру переходили, меж разбитого льда двигались, на
льдинах, ровно на плотах плыли. Изрядно ребятушек погибло, изря-адно. На
край льдины насядет народ, льдина на ребро, которая перевернется синим
исподом и накроет бедолаг. Много там, в энтой ракитной Истре, народу подо
льдом, о-ой, много. Да и на берегу усеяно".
"Но ведь Истра рядом с Москвой -- столбы вдоль дорог сухие, в деревнях
избы деревянные, заборы, хлева, в Москве -- лесозаводы, всюду лес, плахи,
пиломатериалы на стройках".
"А кто мне время на подготовку отпушшал? -- сердился новоиспеченный
полководец. -- Прямо с эшелону в бой кидали, в Истру энту говенную,
бездонную. Я летось в Кремель по делам ездил, дак попросился Истру
посмотреть. Че, если русский солдат покруче выпьет, с похмелья перессыт".
В лесу шуршали пилы, смертно скрипя и охая, валились деревья. Бойцы
таскали бревешки в укрытия, связывали их попарно старыми проводами,
веревками и даже обмотками. Будь дерево сухое -- такой вот легкий плотик
надежной бы опорой на воде стал. Но сухого сплавматериала пока нет. Были
загоны на островке, но орлы из батальона Щуся перетаскали в ригу, укрыли,
нарисовали на подпиленных столбах череп и кости. Кто-то из
весельчаков-хохлов крупно написал: "Не чипай, бо ибане!"
Кружилась и кружилась, словно бы в маятном, заколдованном сне, "рама"
над рекой, над берегом, над лесом, залетала в тылы. Там по ней лупили
зенитки, усыпая чистое осеннее небо барашками веселых облачков-взрывов.
Завтра, с утра пораньше жди небесных гостей. Наземные же огневые средства
противника как молчали, так и молчат, пристреляет орудие-другое репера,
сделает привязку -- и молчок. А славяне и рады нечаянному осеннему миру,
шляются толпами, повсюду кухни дымят, кино в лесу вечерами показывают, прямо
на воздухе. Прибывший из госпиталя боец Хохлак из щусевского батальона баян
развернул, играет раздольно, красиво, вокруг него уже пары топчутся,
откуда-то и военные девушки возникли, нарасхват идут.
Хватился Зарубин проверить наблюдательные пункты -- поручено
разведчикам непрерывно смотреть за реку, засекать скопления противника,
огневые точки -- явился на наблюдательный пункт полка, а там ни командира
отделения Мансурова, хорошего, но кавалеристого человека нету, ни
телефониста, один наблюдатель остался, да и тот в глубокой, прогретой щели
уютно дремлет, примотав стереотрубу проволокой за ногу, чтоб не украли.
По хуторам, по окрестным деревням рыскают бригады мародеров, гребут из
погребов и ям картофель, кукурузу, подсолнечник -- чего подвернется. Днями
бойцы-молодцы из соседнего полка завалили в ближнем селе свиноматку
редкостной породы, голову, кишки и прочее выкинули, ноги связали, жердь
продернули -- прут тушу килограммов на двести-триста "домой". И попались.
Строгие чины, поддерживаемые партвоспитателем Мусенком, настаивают двоих
мародеров на виду у войска расстрелять -- для примера, но кончится это
скорее всего штрафной ротой, которая где-то на подходе или уже подошла, и ее
спрятали в глуби лесов.
Еще когда ехали к реке, Лешка верстах в двух от берега заметил
обмелевшую, кугой заросшую бочажину. Бочажина была кошена по берегам и на
скатах к воде. В самой бочажине все смято, полосы поперек и наискось по
черной траве. Осока объедена, в заливчиках, под зеленью кустов белел живучий
стрелолист и гречевник, среди смородины и краснотала плавали обмыленные
листья кувшинок. Над кустами подбойно темнел черемушник, ольховник,
мелколистый вяз и вербач. Все это чернолесье, стоявшее вторым этажом,
завешано нитями плакучего ивняка, повилики и опутано сонной паутиной.
Топорщился можжевельник, навечно запомнившийся Лешке еще по ерику, где
клубились ужи, очень даже могло быть, что кущи эти тоже набиты змеями.
Прибрежные заросли укрывали когда-то красивое потайное озерцо-старицу,
летами расцвеченную белыми лилиями. Возле таких озер всегда обитает и
скромно кормится нехитрой, полусонной рыбешкой какой-нибудь замшелый дедок,
воспетый в стихах и балладах, как существо колдовское, но отзывчивое,
бескорыстное, хотя и совершенно бедное. У дедка такого обязательно водится
такой же, как он, замшелый древний челн. Колдун прячет его в кустах от
ребятни и забредающих в тенек парочек, от веку любящих кататься на лодках,
выдирать из воды лилии, чтобы, полюбовавшись ими, в лодке и забыть их,
потому как у парочек срывание цветов -- лишь красивая запевка перед делами
еще более заманчивыми.
Обской парнечок-дождевичок, Лешка Шестаков, в жизни, может, еще и не
разбирался, но природу знал. Продираясь сквозь густые кущи, из которых все
время что-то взлетало, шуршало, уползало, замирал он от страха, боясь змей и
вепрей, -- более, говорят, на этой земле ничего злого не водилось. Разом
открылась ему тенистая, пахнущая гнильем старица, по узкому лезвию которой
беспечно плавал и кормился табунок уток-чирушек. Лешка схватился за автомат,
но вспомнил, что он на войне, да и утки, всплеснув крыльями, снялись с воды,
взмыли над сомкнутыми кущами и, уронив на воду пригоршню легкого листа,
исчезли с глаз.
Лешка надеялся, что в кустах он сыщет тропинку, по ней и лодчонку,
благословясь, откроет. Но тропинок на берегу старицы было много, чудных
тропинок, ребристых, истолченных копытцами какой-то жирующей здесь скотины.
"Вепрь! -- вспомнил Лешка школьный учебник, -- дикая свинья здесь бродит" --
и в самом деле чуть не наступил на прянувшего ввысь, захрюкавшего кабана.
Лешка от неожиданности вскрикнул. На Нижней Оби никаких вепрей сроду не
бывало, там и свиней-то не держали, потому как холодно, только оленю, коню
да корове тем место, да и то невзыскательным к корму, -- особой,
морозоустойчивой породы.
Лодки нигде не было. Лешка все больше и больше мрачнел. На свету, в
деревнях ничего не найти -- немцы народ дотошный. Неужели и сюда их черти
заносили? Вспугнув большую серую сову и еще несколько табунков уток, Лешка
уже подходил к разветвленной оконечности старицы, когда дорогу ему снова
хозяйски преградил могучий хряк. От природы черный, он весь был еще и в
насохлой на нем грязище, стоял и вроде как бы раздумывал: отступать ему или
порешить солдатика? Глазки хряка смолисто заблестели, красненько вспыхнули,
хряк борцовски хукнул. переступил быстро задними ножками, ища упору для
броска.
-- Ты че? -- закричал Лешка, поднимая затвор автомата, -- изрешечу-у,
кривое рыло!
-- Хурк! -- грозно откликнулся кабан.
-- Уходи с дороги, морда! -- не своим голосом взревел Лешка и дал
очередь в небо, срезав пулями ветку. Лесные дебри поглотили животину. Тропа,
по которой вепрь удрапал, вывела солдата к отводке старицы, зверина хватанул
по отмели, утопая по пузо в грязи. Желто дыша и пузырясь, канава наполнялась
плесневелой жижей. В отдалении, смяв осоку, лежал и блаженствовал в грязной
жиже еще один кабан, блестело осклизлое брюхо. Отчего-то этот кабан не
ударился в бега за отступающим хряком. Лешка выловил ольховую палку, потыкал
в недвижимое тело и ссохшимся голосом произнес:
-- Лодка!
По заломленным веточкам, по едва примятым, травою схваченным следам он
сыскал под навесом низкой, обрубленной вербы два старых осиновых весла,
ржавое, гнутое ведро. -- Помер, видно, дедок-то. А может убили? -- вздохнул
Лешка, принимая лодку, но не как награду, как неизбежность, -- теперь уж от
шушеры не отвертеться. Сняв одежду, ежась от сырого с ночи, в затени
застоявшегося холода, увязая в жидкой грязи, которая была теплее воды, сразу
за осокой присел по грудь, как это делали ребятишки, "согревая воду" в Оби,
тут же выпрыгнул поплавком и громко ругаясь, -- никто ж не слышит, --
перевернул и повел лодку к мелкому месту. Житель севера, привыкший к
ледяному от вечной мерзлоты дну, обрадовался теплой тине, овчиной объявшей
ноги, шевелил пальцами от ласковой щекотки. Душная, серая муть с клубами
густой сажи тянулась за тяжелой лодкой-корытом, на следу ее вспархивали и,
чмокая, лопались пузыри. Пахло сгоревшим толом, общественным нужником.
Гнилые водоросли оплетали ноги. Отгоняя от себя омерзение, навечно уж
приобретенное им в южном ерике, Лешка вдруг натужно заорал перенятую у
Булдакова песню;

А умирать нам р-р-рановато-о,
Пусть помрет лучше дома ж-жана-а-а-а!..

Артельно затащили сорящую гнилью лодку в кузов машины, привезли ее на
окраину хутора, укрыли все в той же риге, которая с каждым часом обнажалась
ребрами, будто старая кляча, растаскивалась слежавшаяся, оплесневелая
солома: ею славяне укрывали деревянный разобранный костяк риги. Возле
бесценного судна часовым стал сам хозяин -- Шестаков, точнее, не стал, а лег
-- набив полное корыто ботвы от картофеля, сверху набросав соломы. Вокруг
лодки скрадывающей, охотничьей поступью запохаживал Леха Булдаков, напевая:
"У бар бороды не бывает", напряженно соображая: куда, кому и за сколько
сбыть добытую однополчанином посудину. Отгоняя добытчика от своего объекта,
Лешка поднес к квадратному рылу кулак. Потратив на конопатку дряхлой
посудины старую солдатскую телогрейку, паклю, где-то раздобытую бойцами,
старые портянки, Лешка удрученно глядел на диковинное плавсредство. Сев в
лодку, попытался ее раскачать -- посудина слабо простонала, из шпангоутов
червяками полезли ржавые гвозди, уключины подтекли ржавчиной. Но и это
тупозадое, убогое сооружение, слепленное из двух досок по бортам и двух
осиновых плах, -- днище, кроме Булдакова, пытались уцелить какие-то дикие
саперы в латаных штанах. Бумагу-документ показывали -- "из штаба" -- имеют,
мол, полномочия изымать любые плавсредства. Налетел усатый фельдфебель,
брызгая слюной, дергаясь искривленной шеей, требовал немедленно сдать лодку
какой-то спецчасти со многими номерами. Лешка отозвал в сторону
представителя спецчасти и, поозиравшись вокруг, на ухо, чтобы никто не
слышал, шепнул, показывая в сторону леса:
-- Там, по старицам, лодок навалом! Кройте! А то все расхватают!..
Боясь шибко тревожить посудину, оттащили ее по деревянным покатам,
подальше от греха, за гряду каменьев, поросшую шиповником и жалицей,
накидали в посудинку камней, сверху замаскировали осокой и кустами. Лешка
никуда не отлучался от своего агрегата, помогая солдатикам готовить катушки
со связью, изолировал узлы, вязал подвесы, смазывал солидолом ходовую часть
катушек, перебирал до винтика телефонный аппарат, но все не сходя с берега,
держа плавсредство в ближнем обзоре. Коля Рындин отвалил удачливому человеку
полный котелок рисовой каши с мясом. Привалившись к камням, Лешка уплетал
кашу, заглатывал солдатскую пишу, почти не чувствуя ее вкуса, и не понимал;
наелся он или еще хочет есть? Приходил Зарубин, порадовался приобретению,
похвалил за находчивость солдат, шуганул с берега начальника связи Одинца, у
него, мол, одни только катушки на уме, а кто о рациях позаботится?
По ту сторону Великой реки тоже готовились к встрече. Дороги по
седловине и за седловиной пылили густо -- двигались войска на передовую,
окапывались в желтых полях, в серых прибрежных пустошах. Гуще и гуще
перепутывались между собой нити траншей, окопов, ходов сообщений, углублялся
ров, опоясавший все побережье, седловина и ниже ее отголоском темнеющие
косолобки сделались пятнистыми -- исколупали немцы высоту Сто, оборудуя
огневые позиции, наблюдательные, командные пункты и всякие другие,
необходимые фронту заведения. Среди изборожденной земельной глушины еще
нарядней засветилась пойма речушки Черевинки -- осень все настойчивей, все
ближе подступала к Великой реке, нежила мир Божий исходной солнцезарностыо
бабьего лета.
Пыль, непряденой куделей мотающаяся по земле, расползалась над берегом,
тучками катила к воде, и по-над рекою что-то искрилось, вспыхивало,
золотилось. Солнце применительно к нижнеобскому лету в полдень пекло почти
по-летнему. Лешка разулся, распоясался, похаживал босиком. Ноги, как и у
всех давно воюющих людей, в обуви сделались бумажно-белы, ступни боялись
даже сенной трухи.
Низко, нахраписто пронеслись два "фоки", взмыв над Лешкиной головой,
разворачиваясь за хутором, всхрапнули и, прижавшись к самой воде, прячась от
ударивших пулеметов, малокалиберных зениток "дай-дай!", -- улетели куда-то.
Со старицы заполошно, вдогон, раз-другой лупанули зенитки покрупнее и тут же
конфузливо заткнулись. Широко расползаясь, плыли по небу грязные пятна
взрыва.
"Интересно, Обь у нас стала или еще только забереги на ней?" -- лежа на
пересохшей, ломающейся осоке, Лешка заставлял себя вспоминать, как об эту
пору глушили шурышкарские парнишки налимов по светло замерзшим мелким сорам,
как лед щелкал и звенел у них под ногами, белыми молниями посверкивая вдоль
и поперек. Оставив подо льдом мутное, на зенитный взрыв похожее облачко,
металась рыба меж льдом и илистым дном. Гоняясь за рыбой, пареваны входили в
такой азарт, что и промоин не замечали, рушились в них.
-- Эй, вояка! Ты не знаешь, где тут наша кухня? -- прервали Лещкины
размышления два коренастых мужика, потных от окопной работы, на ботинках у
них земля, обмотки и руки грязные.
-- Где наша -- знаю, а вот где ваша -- не знаю. Наверно, там,-- показал
он опять же в сторону старицы. -- Там кухонь густо сбилось.
-- Ну дак спасибо тогда, -- сказали бойцы и, побрякивая котелками,
двинулись дальше.
Провожая взглядом этих двух бойцов в выбеленных на спинах гимнастерках,
в пилотках, севших до половины головы и как бы пропитанных автолом, --
свежий пот, выше пот уже подсушило и пилотки от соли как бы в белой, ломкой
изморози, Лешка вдруг остро затосковал. Изработанный, усталый вид этих
бойцов с засмоленными шеями, мирно идущих по скошенному полю, на котором
начали всходить по второму разу бледные цветы клевера, сурепки и курослепа,
обратил его в тревогу, или что другое защекотало под сердцем, и когда
солдаты спустились в балку, размешанную гусеницами и колесами, он отрешенно
вздохнул: "Убьют ведь скоро мужиков-то этих..."
Почему, отчего их убьют, -- Лешка ни себе, ни кому объяснить не смог
бы, да и не хотел ничего объяснять. Он упорно стремился еще раз вернуться
памятью на Обь, побегать по заберегам, погоняться за стремительной рыбой, но
в это время из-за реки опять выскочили те два шальных истребителя,
пронеслись над хутором, обстреливая его из пулеметов. Зенитчики на этот раз
не проспали, забабахали густо. Народ из хутора сыпанул кто куда. Лешка залез
в каменья и, когда затих гул самолетов, унялись зенитки, вылезать на свет не
стал: "Уснуть надо. Обязательно уснуть -- время скорее пройдет, соображать
лучше буду".
Испытанный тайгою и промысловой работой, он умел собою управлять и был
еще здоров, не размичкан войною настолько, чтобы не владеть своим телом и
разумом, оттого и уснул быстро, и ничего ему не снилось.


Войска все прибывали и прибывали, пешие и конные, на машинах с орудиями
и на танках, в новой амуниции свежие части, в истлевшей за лето бывалые,
обносившиеся бойцы. Смена летнего обмундирования через месяц, тем, кто
доживет до нее. Большие уже проплешины появились в приречных дубняках, в
буковом лесу у старицы -- на плоты их свалили, тяжелые, непригодные для
воды, но не было поблизости других деревьев, вот и смекали дубок объединить
с вербой, старой балкой от хаты либо телеграфным столбом -- все доброе
дерево, какое росло возле старицы, было уже срублено, местами ослепленно
светилась обнажившаяся вода, заваленная ветками вершинника: в вырубках, по
кустам прятались кухни и кони. По всей этой неслыханной лесосеке плотно
установлены батареи, за старицей, под сетками, усеянными палой листвой,
притаилось несколько дивизионов реактивных минометов.
Самолеты-разведчики шастали и шастали над рекой, норовили прошмыгнуть в
глубь русской обороны, посмотреть, что и куда двигается. Двигалось много
всего, и все в одном направлении -- к Великой реке. Сосредоточение войск
совершалось ночной порой, и гудели, гудели моторами приречные уютные места,
вытаптывалась трава, сминались кустарники, бурьян, на берег выбегали
испуганные кролики и зайцы, грязным чертом выметывались кабаны, щелкая
копытцами по камням, не зная, куда деваться, метались беззащитные косули.
Солдатня открыла безбоязненную охоту, из кухонь и от костерков доносило
запахи свежей убоины.
"Надо будет утром написать домой письмо", -- решил Лешка.



Не один Лешка Шестаков был откован войною и обладал даром,
предсказывать грядущие события, несчастья, боль и гибель. Побывавшие в боях
и крупных переделках бойцы и командиры без объявления приказа знали: скоро,
скорей всего уже следующей ночью начнется переправа, или как ее в газетках и
политбеседах называют, -- битва за реку.
В реке побулькавшимся, отдохнувшим людям не спалось, собирались вместе
-- покурить, тихо, не тревожа ночь, беседовали о том, о сем, но больше
молчали, глядя в небеса, в ту невозмутимо мерцающую звездами высь, где все
было на месте, как сотню и тысячу лет назад. И будет на месте еще тысячи и
тысячи лет, будет и тогда, когда отлетит живой дух с земли и память
человеческая иссякнет, затеряется в пространствах мироздания.
Ашот Васконян днем написал длинное письмо родителям, давая понять тоном
и строем письма, что, скорее всего, это его последнее письмо с фронта. Он
редко баловал родителей письмами, он за что-то был сердит на них или,
скорее, отчужден, и чем ближе сходился с так называемой "боевой семьей", с
этими Лешками, Гришками, Петями и Васями, тем чужей становились ему мать с
отцом. У всех вроде бы было все наоборот, вон даже Лешка Шестаков о своей
непутевой матери рассказывает со всепрощающим юмором, о сестрицах же и вовсе
воркует с такой нежностью, что на глаза навертываются слезы. В особенности
же возросло и приумножилось солдатское внимание к зазнобам -- много ли, мало
ли довелось погулять человеку, но напор его чувств с каждым днем, с каждым
письмом возрастал и возрастал. Ошеломленная тем напором девушка в ответных
письмах начинала клясться в вечной верности и твердости чувств. Да вот
зазнобы-то имелись далеко не у всех, тогда бойцы изливались нежностью в
письмах к заочницам.
Васконян Ашот начинал понимать: люди на войне не только работали,
бились с врагом и умирали в боях, они тут жили собственной фронтовой жизнью,
той жизнью, в которую их погрузила судьба, и, говоря философски, ничто
человеческое человеку не чуждо и здесь, на краю земного существования, в
этом, вроде бы безликом, на смерть идущем, сером скопище. Но серое скопище,