Страница:
– А куда же ты меня подевал, не входящего ни в какие кланы? – иронически спросил Лапшин.
– Сейчас найдем и тебе место, дорогой,- сказал я.- Ты – изгой, потому что отвергнут всеми группами, в которых мог бы существовать. Другой, скажем квакинский, слой тебя не примет в свою команду, потому что ты ей противопоказан, и группы, так сказать, командного или пролетарского состава тоже тебя не возьмут к себе, потому что ты типичный выкидышный человек, как и я, впрочем, так что не волнуйся, господин философ, ты не одинок. Тут тоже своя закономерность. Чтобы группа чувствовала свою силу, она непременно должна выбрасывать из своей среды в никуда негодные элементы. Это вытеснение изгоев ей необходимо для самоутверждения, для того чтобы группа постоянно ощущала свою прочность, свою сплоченность.
– Но изгой не может определиться в другую группу?
– Как правило, нет. Собственно, изгой бывает двух типов. Первый тип изгоя – это тот, который не имеет своих людей, которому нечего защищать в этой жизни, который слаб духом. Такой тип изгоя может быть принят в другие группы и ценою многочисленных падений даже добиться некоторого успеха в этом «другом» клане. Что касается второго типа изгоя, к которому относится, в частности, товарищ Лапшин, то здесь дело посложнее. Он зарекомендовал себя как изгой-ястреб. Такому изгою пальца в рот не клади. Он постоянно вынашивает в себе идею реванша. Он, как правило, обладает недюжинными способностями, инициативен, предприимчив и даже талантлив и всеми своими личностными данными как бы несет в себе тенденцию противостоять любой группе. Он утверждает всегда «иные» ценности, «иную» мораль, «иные» установки на всю жизнь. О нем быстро распространяется молва: способный, но некоммуникабельный, талантливый, но скверный человек, хороший работник, но лучше с ним не работать! Пребывая в постоянном изгойстве, он приобретает себе различные крайне непривлекательные, даже болезненные качества: подозрительность, вспыльчивость или неспособность управлять своими чувствами и поведением. Изгои ходят вокруг кланов как побитые собаки. В них швыряют каменьями. Женщины их избегают. Мужчины не хотят с ними разговаривать, здороваться, садиться за один стол. Они обременительны для всех кланов. И когда они уж очень начинают мешать, что-нибудь придумывают, заметьте, здесь-то кланы как раз и объединяются. Но, как правило, один клан затевает войну с изгоем, чтобы либо добить его окончательно, либо изолировать, сбросить, скажем, вот в эту камеру или запереть в психушку.
– Постой, это же социально-психологическая структура по Морено?
– Совсем нет. Больше того, почти ничего общего. А еще точнее, прямо противоположная мореновской системе. У Морено люди объединялись по принципу симпатий. По этому же принципу негласно «избирался» лидер, устанавливалась иерархия мест. Здесь же группа или клан взаимодействует на основе принципа разобщенности. Не симпатии, а антипатии и даже ненависть объединяют людей. Группа подогревается огнем ненависти, которая порождает страх и бесстрашие, порождает миазмы человеческого разложения, уверенность в своей безнаказанности. Я уже говорил, что ни один исследователь не коснулся ближайшего окружения Сталина. Молотов, Ворошилов, Андреев, Микоян, Шкирятов и даже Буденный – это не просто выходцы из низов. Это фигуры, без которых и партия, и ЦК, и съезды, и пленумы – ничто, ибо все решает не личность Сталина и не личность Зиновьева или Каменева, а партия, ключевые позиции которой находятся в руках именно группы Сталина. Возьмите XIV съезд партии. 1925 год. Микоян на съезде: «Мы заявляем, что за эти годы не вели и не ведем линии на отсечение ни Каменева, ни Зиновьева. Но мы хотим, чтобы они подчинились железной воле большинства». Это основная мысль Сталина. Ее смысл э том, чтобы все подчинились большинству, а на самом деле группе Сталина. Сталин обыграл своих противников методами групповой атаки. Группа Сталина в открытую на всех пленумах и съездах на разные лады орала: «Мы не дадим вам свободы группировок, свободы фракций». Это означало, что мы стоим только за одну нашу группу, за которой идут все низовые группы, кроме ленинградской, которой руководит Зиновьев, мы на это вам указываем и призываем вас немедленно подчиниться этой нашей основной группе. На всех съездах и пленумах добиваются «прочие группы», именуемые оппозициями, и намечаются новые объединения, которые предстоит затем разгромить и бросить их обломки в непрекращающийся огонь гражданской войны. Уже в 1925 году, когда Бухарин и его единомышленники ведут на всех фронтах борьбу «за Сталина», он, Бухарин, уже намечается в кандидаты будущих смертников. Контуры той группировки, с которой расправятся сталинисты в 1938 году, уже обозначены. Обозначены пока что под флагом защиты Бухарина:
Томский М. П., член ЦК: «Вы хотели не лозунг дезавуировать, а дискредитировать Бухарина… Нам показалось подозрительным, что после того, как сперва требовали: распни одного (а мы говорили, как я уже указывал: подождите распинать, ошибся – за ошибку мы бьем, пощады не даем, но зачем же непременно распинать?) – после этого вдруг берутся таким же манером за Бухарина».
Калинин М. И., член ЦК: «Вы крови бухаринской хотите. Большинство ЦК находит, что тов. Бухарин ни в коем случае закланию подлежать не должен. Я считаю, что эту политику тт. Каменева и Зиновьева съезд должен пресечь».
Сталин И. В., член ЦК: «Но тов. Бухарин допустил в сравнении с этими товарищами незначительную ошибку. И он не нарушил ни одного постановления ЦК. Чем объяснить, что, несмотря на это, все еще продолжается разнузданная травля тов. Бухарина? Чего, собственно, хотят от Бухарина? Они требуют крови тов. Бухарина. Именно этого требует тов. Зиновьев, заостряя вопрос в заключительном слове на Бухарине. Крови Бухарина требуете? Не дадим его крови, так и знайте».
Еще одиннадцать лет до распятия, а уже все обозначено, уже сказано, кто в этой жизни подлежит закланию. По отношению к Сталину, или к Калинину, или к Молотову такое не могло быть сказано. Они были костровыми. Они разжигали новые костры, они сжигали, и никто не смел им отвести иную роль. Они уже наметили сжечь Бухарина, хотя Бухарин и значился в группе Сталина, а Андреев, член ЦК, бросает съезду в том же 1925 году: «Кто поверит, что кровожадные тт. Сталин, Бухарин, Томский, Рыков, Калинин и т. д. угнетают тт. Каменева и Зиновьева?» Бухарин поставлен рядом со Сталиным. Бухарин назван кровожадным. Это, разумеется, ирония: никто ведь не поверит! И все-таки вновь заявлен тот же групповой принцип, в основе которого – разобщенность, если хотите, кровожадность. Группа периодически должна выбрасывать из своих недр в изгои кого-нибудь из своих будто бы единомышленников, постоянно должна кремировать кого-то, и путь к этой кремации длительный, но эта длительность методическая, пунктуальная, последовательная и беспощадная. Группа Сталина, точнее, все группы, созданные им, понимали это, как это ни странно, быстро освоили методику этой беспощадности и успешно ее реализовывали под чутким руководством вождя.
18
19
20
21
– Сейчас найдем и тебе место, дорогой,- сказал я.- Ты – изгой, потому что отвергнут всеми группами, в которых мог бы существовать. Другой, скажем квакинский, слой тебя не примет в свою команду, потому что ты ей противопоказан, и группы, так сказать, командного или пролетарского состава тоже тебя не возьмут к себе, потому что ты типичный выкидышный человек, как и я, впрочем, так что не волнуйся, господин философ, ты не одинок. Тут тоже своя закономерность. Чтобы группа чувствовала свою силу, она непременно должна выбрасывать из своей среды в никуда негодные элементы. Это вытеснение изгоев ей необходимо для самоутверждения, для того чтобы группа постоянно ощущала свою прочность, свою сплоченность.
– Но изгой не может определиться в другую группу?
– Как правило, нет. Собственно, изгой бывает двух типов. Первый тип изгоя – это тот, который не имеет своих людей, которому нечего защищать в этой жизни, который слаб духом. Такой тип изгоя может быть принят в другие группы и ценою многочисленных падений даже добиться некоторого успеха в этом «другом» клане. Что касается второго типа изгоя, к которому относится, в частности, товарищ Лапшин, то здесь дело посложнее. Он зарекомендовал себя как изгой-ястреб. Такому изгою пальца в рот не клади. Он постоянно вынашивает в себе идею реванша. Он, как правило, обладает недюжинными способностями, инициативен, предприимчив и даже талантлив и всеми своими личностными данными как бы несет в себе тенденцию противостоять любой группе. Он утверждает всегда «иные» ценности, «иную» мораль, «иные» установки на всю жизнь. О нем быстро распространяется молва: способный, но некоммуникабельный, талантливый, но скверный человек, хороший работник, но лучше с ним не работать! Пребывая в постоянном изгойстве, он приобретает себе различные крайне непривлекательные, даже болезненные качества: подозрительность, вспыльчивость или неспособность управлять своими чувствами и поведением. Изгои ходят вокруг кланов как побитые собаки. В них швыряют каменьями. Женщины их избегают. Мужчины не хотят с ними разговаривать, здороваться, садиться за один стол. Они обременительны для всех кланов. И когда они уж очень начинают мешать, что-нибудь придумывают, заметьте, здесь-то кланы как раз и объединяются. Но, как правило, один клан затевает войну с изгоем, чтобы либо добить его окончательно, либо изолировать, сбросить, скажем, вот в эту камеру или запереть в психушку.
– Постой, это же социально-психологическая структура по Морено?
– Совсем нет. Больше того, почти ничего общего. А еще точнее, прямо противоположная мореновской системе. У Морено люди объединялись по принципу симпатий. По этому же принципу негласно «избирался» лидер, устанавливалась иерархия мест. Здесь же группа или клан взаимодействует на основе принципа разобщенности. Не симпатии, а антипатии и даже ненависть объединяют людей. Группа подогревается огнем ненависти, которая порождает страх и бесстрашие, порождает миазмы человеческого разложения, уверенность в своей безнаказанности. Я уже говорил, что ни один исследователь не коснулся ближайшего окружения Сталина. Молотов, Ворошилов, Андреев, Микоян, Шкирятов и даже Буденный – это не просто выходцы из низов. Это фигуры, без которых и партия, и ЦК, и съезды, и пленумы – ничто, ибо все решает не личность Сталина и не личность Зиновьева или Каменева, а партия, ключевые позиции которой находятся в руках именно группы Сталина. Возьмите XIV съезд партии. 1925 год. Микоян на съезде: «Мы заявляем, что за эти годы не вели и не ведем линии на отсечение ни Каменева, ни Зиновьева. Но мы хотим, чтобы они подчинились железной воле большинства». Это основная мысль Сталина. Ее смысл э том, чтобы все подчинились большинству, а на самом деле группе Сталина. Сталин обыграл своих противников методами групповой атаки. Группа Сталина в открытую на всех пленумах и съездах на разные лады орала: «Мы не дадим вам свободы группировок, свободы фракций». Это означало, что мы стоим только за одну нашу группу, за которой идут все низовые группы, кроме ленинградской, которой руководит Зиновьев, мы на это вам указываем и призываем вас немедленно подчиниться этой нашей основной группе. На всех съездах и пленумах добиваются «прочие группы», именуемые оппозициями, и намечаются новые объединения, которые предстоит затем разгромить и бросить их обломки в непрекращающийся огонь гражданской войны. Уже в 1925 году, когда Бухарин и его единомышленники ведут на всех фронтах борьбу «за Сталина», он, Бухарин, уже намечается в кандидаты будущих смертников. Контуры той группировки, с которой расправятся сталинисты в 1938 году, уже обозначены. Обозначены пока что под флагом защиты Бухарина:
Томский М. П., член ЦК: «Вы хотели не лозунг дезавуировать, а дискредитировать Бухарина… Нам показалось подозрительным, что после того, как сперва требовали: распни одного (а мы говорили, как я уже указывал: подождите распинать, ошибся – за ошибку мы бьем, пощады не даем, но зачем же непременно распинать?) – после этого вдруг берутся таким же манером за Бухарина».
Калинин М. И., член ЦК: «Вы крови бухаринской хотите. Большинство ЦК находит, что тов. Бухарин ни в коем случае закланию подлежать не должен. Я считаю, что эту политику тт. Каменева и Зиновьева съезд должен пресечь».
Сталин И. В., член ЦК: «Но тов. Бухарин допустил в сравнении с этими товарищами незначительную ошибку. И он не нарушил ни одного постановления ЦК. Чем объяснить, что, несмотря на это, все еще продолжается разнузданная травля тов. Бухарина? Чего, собственно, хотят от Бухарина? Они требуют крови тов. Бухарина. Именно этого требует тов. Зиновьев, заостряя вопрос в заключительном слове на Бухарине. Крови Бухарина требуете? Не дадим его крови, так и знайте».
Еще одиннадцать лет до распятия, а уже все обозначено, уже сказано, кто в этой жизни подлежит закланию. По отношению к Сталину, или к Калинину, или к Молотову такое не могло быть сказано. Они были костровыми. Они разжигали новые костры, они сжигали, и никто не смел им отвести иную роль. Они уже наметили сжечь Бухарина, хотя Бухарин и значился в группе Сталина, а Андреев, член ЦК, бросает съезду в том же 1925 году: «Кто поверит, что кровожадные тт. Сталин, Бухарин, Томский, Рыков, Калинин и т. д. угнетают тт. Каменева и Зиновьева?» Бухарин поставлен рядом со Сталиным. Бухарин назван кровожадным. Это, разумеется, ирония: никто ведь не поверит! И все-таки вновь заявлен тот же групповой принцип, в основе которого – разобщенность, если хотите, кровожадность. Группа периодически должна выбрасывать из своих недр в изгои кого-нибудь из своих будто бы единомышленников, постоянно должна кремировать кого-то, и путь к этой кремации длительный, но эта длительность методическая, пунктуальная, последовательная и беспощадная. Группа Сталина, точнее, все группы, созданные им, понимали это, как это ни странно, быстро освоили методику этой беспощадности и успешно ее реализовывали под чутким руководством вождя.
18
– Мне было шесть лет, когда это случилось. Мама после сложной операции находилась все еще в больнице. И вот однажды в третьем часу ночи позвонил отцу помощник Сталина. Поскребышев: Сталин просит срочно приехать к нему в Кремль. Отец сказал, что не знает, как быть: сын то и дело просыпается, плачет, с кем его оставить? Поскребышев попросил подождать у телефона. Он доложил Сталину, и тот сказал ему: «Пусть приезжает с сыном». Мы с отцом вошли в приемную. Поскребышев, лысый, с нависшими на голубые глаза бровями, это я точно помню, кивнул на высокую дверь, и мы вошли в кабинет. Сталин мне показался маленьким, я его представлял громадным, а он был щупленький, и когда он встал, то был моему отцу по плечо.
Сталин подошел ко мне, погладил по головке и сказал: «Ты, Олег,- настоящий мужчина.- И добавил:- Вот там возле окна лежит посмертная маска Ленина. Посмотри».
Я ничего интересного в посмертной маске не нашел. На стене висели портреты Суворова и Кутузова. Я рассматривал портреты и не расслышал, когда ко мне подошел Сталин. Он наклонился, обнял меня, погладил по головке, спросил:
«А сколько тебе лет?»
«Шесть»,- ответил я.
«А ну встань.- Я встал и увидел перед собой припухшее его лицо с некрасивыми черными оспинами. От него пахло табаком и вином. Это я точно помню. Он смерил меня рукой и сказал: – Ты плохо растешь, Олег. Ты, наверное, не занимаешься физкультурой?»
Я что-то стал отвечать, а он уже не слушал меня, подошел к отцу и что-то стал ему говорить. Я помню, что отец сильно волновался и все повторял: «Хорошо, хорошо, товарищ Сталин». Утром мы с отцом выехали в Ленинград. Это было личное поручение Сталина в связи с ленинградским делом.
Когда отец вернулся в Москву, у него в министерстве случилась беда. Ночью, когда отец сидел у себя в кабинете, раздался звонок. Это звонил заместитель. Он успел сказать: «За мной пришли».
Отцу предъявили ордер на арест его заместителя Воропаева.
«Я за него ручаюсь»,- сказал отец.
Двое из органов безопасности ответили, что выполняют приказ Лаврентия Павловича.
«Тогда я поеду сейчас же к Сталину».
«Да, отменить арест может только он»,- подтвердили пришельцы.
Отец через несколько минут был у Сталина.
«Напрасно ты его защищаешь,- сказал Сталин.- Воропаев скрыл свое происхождение. Он сын кулака».
«Он не скрывал своего происхождения. Я знал, что его родители – зажиточные крестьяне. Его отец – кузнец, а это, знаете, должность мастерового, которая на селе дает возможность хорошо жить».
«А тебе известно, Лапшин, что отец Воропаева занимался антисоветской агитацией? Неизвестно? Так зачем же лезешь его защищать?»
«Я ручаюсь за Воропаева. Он незаменимый работник».
«Незаменимых у нас нет, Лапшин. Запомните это. Нет незаменимых. Вам это понятно?»
«Понятно, товарищ Сталин».
«Как чувствует себя Анна Михайловна? Болеет? Вот о ней позаботьтесь. Почему вы не отправите ее на курорт? Сколько лет вы не были в отпуске? Два года? Вот и поезжайте с женой на курорт. Поговорите с Поскребышевым, он вам посоветует, куда лучше поехать. Нельзя быть таким невнимательным к жене, товарищ Лапшин. Завтра же займитесь здоровьем своей семьи. И своим тоже».
Отец был в растерянности. Однако возражать не стал. Через день он уже ехал на курорт в Сочи. И где-то под Курском его сняли с поезда: арестовали. Матери посоветовали ехать на курорт одной. Она, естественно, никуда не поехала. Вернулась. И начались у нас черные дни. Выселили из квартиры. Забрали дачу. Конфисковали имущество. Мама пошла работать посудомойкой, так как ее никуда не брали на работу. Мама говорила о том, что случилось какое-то неслыханное недоразумение. Что это все из-за Воропаева, этой кулацкой сволочи, произошло. Что это, должно быть, он оклеветал отца. Она говорила, что пойдет к Сталину, который ничего не знает и которого ввели в заблуждение. К Сталину она не попала, а ее многочисленные письма оставались без ответа.
Я долго думал над тем, зачем понадобился Сталину такой комедийный вариант с заботой о здоровье моего отца и моей матери. Неужели нельзя было просто посадить? Без всяких ночных интермедий. Что же это было: иезуитство? Желание насладиться властью? Тайный садизм, изуверская жажда крови, о которой он так часто говорил?
Нет, ни то, ни другое! Суть его метода – в широком использовании дезинформации. Он постоянно работает на свою легенду – это легенда о бесконечно добром и отзывчивом человеке, который на всех перекрестках орет напропалую: кадры – это все! Заботиться о людях – первейший долг! Выращивать людей, как садовник выращивает дерево! Главное – бережность в обращении с людьми! И постоянное личное внимание. Личная подпись. Личное участие:
«Как у вас с квартирой? Какие условия? Как питаетесь? Не нужно ли чего? Как жена? У вас нет хорошей дачи – это безобразие! Товарищ Калинин, почему же у нас такой заслуженный человек живет в таких условиях? Не умеем мы ценить хороших работников! Учиться нам надо ценить людей! А дачу я прошу вас, товарищ Калинин, немедленно подыскать товарищу Лапшину! В каком районе лучше, товарищ Лапшин? Не знаете? Посоветуйтесь с женой. Посоветуйтесь и скажите Калинину. Он вам поможет, у него есть возможности помочь».
И это было сказано, когда уже у Сталина точно созрело решение расправиться с отцом.
– А откуда вам это известно? – спросил я.- Многое мы преувеличиваем. По-моему, он был импульсивным человеком.
– Импульсивный? Он все рассчитывал. Рассчитывал, как этот наш барбос Заруба. Он меня сейчас стравливает с Квакиным. Предложил мне возглавить секцию идеологической работы…
Сталин подошел ко мне, погладил по головке и сказал: «Ты, Олег,- настоящий мужчина.- И добавил:- Вот там возле окна лежит посмертная маска Ленина. Посмотри».
Я ничего интересного в посмертной маске не нашел. На стене висели портреты Суворова и Кутузова. Я рассматривал портреты и не расслышал, когда ко мне подошел Сталин. Он наклонился, обнял меня, погладил по головке, спросил:
«А сколько тебе лет?»
«Шесть»,- ответил я.
«А ну встань.- Я встал и увидел перед собой припухшее его лицо с некрасивыми черными оспинами. От него пахло табаком и вином. Это я точно помню. Он смерил меня рукой и сказал: – Ты плохо растешь, Олег. Ты, наверное, не занимаешься физкультурой?»
Я что-то стал отвечать, а он уже не слушал меня, подошел к отцу и что-то стал ему говорить. Я помню, что отец сильно волновался и все повторял: «Хорошо, хорошо, товарищ Сталин». Утром мы с отцом выехали в Ленинград. Это было личное поручение Сталина в связи с ленинградским делом.
Когда отец вернулся в Москву, у него в министерстве случилась беда. Ночью, когда отец сидел у себя в кабинете, раздался звонок. Это звонил заместитель. Он успел сказать: «За мной пришли».
Отцу предъявили ордер на арест его заместителя Воропаева.
«Я за него ручаюсь»,- сказал отец.
Двое из органов безопасности ответили, что выполняют приказ Лаврентия Павловича.
«Тогда я поеду сейчас же к Сталину».
«Да, отменить арест может только он»,- подтвердили пришельцы.
Отец через несколько минут был у Сталина.
«Напрасно ты его защищаешь,- сказал Сталин.- Воропаев скрыл свое происхождение. Он сын кулака».
«Он не скрывал своего происхождения. Я знал, что его родители – зажиточные крестьяне. Его отец – кузнец, а это, знаете, должность мастерового, которая на селе дает возможность хорошо жить».
«А тебе известно, Лапшин, что отец Воропаева занимался антисоветской агитацией? Неизвестно? Так зачем же лезешь его защищать?»
«Я ручаюсь за Воропаева. Он незаменимый работник».
«Незаменимых у нас нет, Лапшин. Запомните это. Нет незаменимых. Вам это понятно?»
«Понятно, товарищ Сталин».
«Как чувствует себя Анна Михайловна? Болеет? Вот о ней позаботьтесь. Почему вы не отправите ее на курорт? Сколько лет вы не были в отпуске? Два года? Вот и поезжайте с женой на курорт. Поговорите с Поскребышевым, он вам посоветует, куда лучше поехать. Нельзя быть таким невнимательным к жене, товарищ Лапшин. Завтра же займитесь здоровьем своей семьи. И своим тоже».
Отец был в растерянности. Однако возражать не стал. Через день он уже ехал на курорт в Сочи. И где-то под Курском его сняли с поезда: арестовали. Матери посоветовали ехать на курорт одной. Она, естественно, никуда не поехала. Вернулась. И начались у нас черные дни. Выселили из квартиры. Забрали дачу. Конфисковали имущество. Мама пошла работать посудомойкой, так как ее никуда не брали на работу. Мама говорила о том, что случилось какое-то неслыханное недоразумение. Что это все из-за Воропаева, этой кулацкой сволочи, произошло. Что это, должно быть, он оклеветал отца. Она говорила, что пойдет к Сталину, который ничего не знает и которого ввели в заблуждение. К Сталину она не попала, а ее многочисленные письма оставались без ответа.
Я долго думал над тем, зачем понадобился Сталину такой комедийный вариант с заботой о здоровье моего отца и моей матери. Неужели нельзя было просто посадить? Без всяких ночных интермедий. Что же это было: иезуитство? Желание насладиться властью? Тайный садизм, изуверская жажда крови, о которой он так часто говорил?
Нет, ни то, ни другое! Суть его метода – в широком использовании дезинформации. Он постоянно работает на свою легенду – это легенда о бесконечно добром и отзывчивом человеке, который на всех перекрестках орет напропалую: кадры – это все! Заботиться о людях – первейший долг! Выращивать людей, как садовник выращивает дерево! Главное – бережность в обращении с людьми! И постоянное личное внимание. Личная подпись. Личное участие:
«Как у вас с квартирой? Какие условия? Как питаетесь? Не нужно ли чего? Как жена? У вас нет хорошей дачи – это безобразие! Товарищ Калинин, почему же у нас такой заслуженный человек живет в таких условиях? Не умеем мы ценить хороших работников! Учиться нам надо ценить людей! А дачу я прошу вас, товарищ Калинин, немедленно подыскать товарищу Лапшину! В каком районе лучше, товарищ Лапшин? Не знаете? Посоветуйтесь с женой. Посоветуйтесь и скажите Калинину. Он вам поможет, у него есть возможности помочь».
И это было сказано, когда уже у Сталина точно созрело решение расправиться с отцом.
– А откуда вам это известно? – спросил я.- Многое мы преувеличиваем. По-моему, он был импульсивным человеком.
– Импульсивный? Он все рассчитывал. Рассчитывал, как этот наш барбос Заруба. Он меня сейчас стравливает с Квакиным. Предложил мне возглавить секцию идеологической работы…
19
Я сдуру рассказал Зарубе о своих снах.
– Беда какая-то,- говорю ему.- Лезет в голову всякая чертовщина. Троцкий, Каменев, Сталин… А он на меня как глянет:
– Не положено, Степнов, жить другой жизнью даже во сне. Я убежден: если человек видит во сне антисоветчину, то нет гарантии, что этот отщепенец завтра не выйдет на площадь с лозунгом «Долой КПСС!». Чем хорош был Сталин? Он боролся с двурушничеством. В годы его правления людям снились строго государственные доброкачественные сны: о взятии новых обязательств, перевыполнении плана, трудовых вахтах и подъемах.
Мы стояли у Доски почета, и навстречу нам шел Квакин. Заруба улыбнулся:
– Квакин, я давно замечал, что в твоем портрете есть оттенок уныния. Надо заменить фотографию.- И сам сорвал карточку.
Квакин скис. Прижал к груди свое изображение, понял: попал в немилость.
– Беда какая-то,- говорю ему.- Лезет в голову всякая чертовщина. Троцкий, Каменев, Сталин… А он на меня как глянет:
– Не положено, Степнов, жить другой жизнью даже во сне. Я убежден: если человек видит во сне антисоветчину, то нет гарантии, что этот отщепенец завтра не выйдет на площадь с лозунгом «Долой КПСС!». Чем хорош был Сталин? Он боролся с двурушничеством. В годы его правления людям снились строго государственные доброкачественные сны: о взятии новых обязательств, перевыполнении плана, трудовых вахтах и подъемах.
Мы стояли у Доски почета, и навстречу нам шел Квакин. Заруба улыбнулся:
– Квакин, я давно замечал, что в твоем портрете есть оттенок уныния. Надо заменить фотографию.- И сам сорвал карточку.
Квакин скис. Прижал к груди свое изображение, понял: попал в немилость.
20
Мрачен был в конце 1924 года Лев Троцкий: глаза нервно блестят, козлиная бородка заострилась, орлиный нос и плотно сжатые губы хищно подрагивают: именно таким, схожим с Мефистофелем, нарисовал его знаменитый по тем временам художник Юрий Анненков.
– Это не портрет, а кощунство! – восклицает Сталин.- Какое же мнение у народа сложится, если люди будут видеть такие портреты своих вождей?! Я категорически против тиражирования такого изображения Льва Давидовича!
«Странный человек этот Сталин,- размышляет, должно быть, Троцкий,- дурак не дурак, а не поймешь, что он делает, чего хочет!»
И будто бы благодарен ему Троцкий, когда Сталин ему заметил:
– Мы никому не позволим шельмовать ваше доброе имя, Лев Давидович.
И Генсек действительно вроде бы сдерживает слово. В этом же двадцать четвертом году на одном из заседаний ЦК рассматривалось решение Ленинградского губкома об исключении из партии Л. Д. Троцкого. О чем говорил Сталин на этом заседании ЦК? Точнее, как он говорил? Начнем с того, что он сам создал эту драматическую ситуацию. Он ее режиссер. А роли? Троцкий уже повержен, даже если его станут защищать на этом заседании. Итак, роли: Каменев, Зиновьев, Томский, Сокольников, Бухарин и прочие – нападающие; в запасе, как тяжелая артиллерия, теневая бригада «не-пешек» – Калинин, Каганович, Молотов, Андреев и другие; посредине – поверженный Троцкий. А Сталин? Какова его роль? Защитник? Нет. Нападающий? Нет. Его роль как бы расслаивается. Основание – безусловная защита интересов партии, ее единства, и тут он будет беспощаден к Троцкому, он будет своим глуховатым голоском талдычить, повторяя примитивные обороты: «Мы не допустим групповщины и фракционности в нашей монолитной партии! Мы будем насмерть стоять за дело Ленина, за дело нашей партии!» Здесь он косвенно уничтожит Троцкого. Уничтожит по самому главному счету. Он напомнит в двадцатый раз о всех прошлых ошибках Троцкого и в сотый раз скажет: «Никому никогда не позволим вносить в наши ряды раскол». А каков второй слой его позиции? Как это ни странно, казалось бы, полное отрицание всего того, что он говорил раньше. Подчеркиваю, казалось бы… Он будет говорить о выдающихся заслугах Троцкого. Он напомнит о том, что Троцкий был организатором Октябрьского переворота. О том, как ценил Льва Давидовича Ленин. О том, как он громил врагов, будучи народным комиссаром обороны. Он будет убеждать ленинградцев выбросить из своей резолюции пункт об исключении Троцкого из партии. И это будет необыкновенный ход с точки зрения предвидения реакции всех членов ЦК. Нет, Сталин не выступил против Ленинградского губкома. Напротив, он поддержал Зиновьева. Как же иначе.
Сталин тем и отличался от многих, что всегда сдерживал свое слово. Он ведь сам дал ход этому делу. Потому и выступил на этом заседании:
– Я поддерживаю ленинградских товарищей. Питерцы, как всегда, дают нам пример настоящего партийного ленинского подхода к делу, но мне кажется, что мнение многих товарищей ЦК (заметьте, не его, Сталина, мнение, а мнение ЦК склоняется к тому, чтобы все-таки изъять пункт об исключении товарища Троцкого из партии.
И что же? Сталину удается убедить ЦК, удается убедить и ленинградцев: Троцкий должен быть в партии. Должен быть в Политбюро. И не кто иной, как сам Троцкий, пожмет ему руку после всей этой операции и скажет ему мрачно:
– Спасибо тебе, Коба.
– Я всегда буду на твоей стороне, Лев Давидович,- ответит ему Сталин.- Хотелось бы с тобой поподробнее поговорить обо всем, да вот видишь, завален кучей бумаг. Это вам, теоретикам, можно в кабинетной тишине оттачивать перья, а мы, маленькие люди, коптим в конторах. Кому-то и черновую работу надо делать, ничего не поделаешь…
И Зиновьеву с Каменевым скажет Сталин:
– Ну что же, думаю, что это наше заседание прошло неплохо. Нам надо учиться ленинской гибкости в борьбе с любыми нюансами оппозиционерства. Оппозиционерство – опасная штука. Можно и нехотя скатиться в него. Сейчас исключить Троцкого из партии – значит допустить тактическую ошибку, значит дать повод скатиться в сторону оппозиционерства…
– Может быть, ты прав, Коба, именно сейчас и не следовало исключать Троцкого, но, полагаю, к этому вопросу нам надо вернуться…
– Я не уверен, хотя вам виднее… Впрочем, пусть Политбюро решает…
И снова Сталин как бы в стороне, потому что именно Каменев через некоторое время вместе с ленинградцами поставит на Политбюро вопрос о немедленном исключении Троцкого из партии.
Снова Сталин на этом заседании будет защищать Троцкого, однако он согласится с решением о снятии Троцкого с поста наркома обороны. И это была главная его цель – отстранить лидера от военных дел. Лишить столь ответственного поста. И он на этом заседании вновь заговорит так же двухслойно, так же открыто, главное, демократично, принципиально, как мог говорить только он:
– Лев Давыдович Троцкий – выдающийся теоретик и деятель нашей партии, и мы никому не позволим порочить его доброе имя. У партии сложился правильный стиль бережного отношения к людям. Центральный Комитет партии в свое время всесторонне уже рассматривал вопрос об исключении товарища Троцкого из партии и в своем большинстве признал, что стремление исключить товарища Троцкого из партии носит явно оппозиционерский характер…
Здесь Сталин совершает поистине тройной кульбит: поддерживая будто бы Ленинградский губком, он тут же говорит о том, что деятельность Каменева и Зиновьева все же носит оппозиционерский характер, а с оппозицией надо вести беспощаднейшую борьбу. Снова как бы походя намечен контур будущих гражданских войн, когда место Троцкого займут и Каменев, и Зиновьев, и все ленинградцы. Но пока Сталин будет решительно поддерживать будущих оппозиционеров, будущих «врагов народа», английских, японских, китайских «шпионов». Он будет говорить:
– Нельзя не согласиться с принципиальной критикой товарищей Каменева и Зиновьева, решительно осудивших фракционерство товарища Троцкого. Товарищи Каменев и Зиновьев дают нам пример самого беспощадного и самого решительного отношения ко всяческим мелкобуржуазным проявлениям в рядах нашей партии. Но Политбюро не может согласиться с товарищами Каменевым и Зиновьевым в вопросе исключения товарища Троцкого из нашей партии. Политика отсечения чревата большими опасностями для партии. Кровопускание – не метод решения противоречий в нашей партии. Политбюро вынесло уже достаточно серьезное наказание товарищу Троцкому, освободив его с поста наркомвоена.
И снова Троцкий пожмет руку Сталину, снова его поблагодарит за участие. На сей раз поблагодарит, скрипя зубами, ибо главный гнев его направлен против Каменева, по чьей инициативе и был поднят вопрос о его исключении из партии. С Каменевым, как и с сестрой своей Ольгой Давыдовной, женой Каменева, он оборвал теперь всяческие отношения – предатели, трусы, подлецы, их Коба околпачил, они в рот ему заглядывают. Это все начинает понимать Троцкий, а ничего сделать не может: он смят.
И снова Сталин встретится с Каменевым и Зиновьевым, скажет им:
– Я понимаю, как вам трудно было в этой ситуации, особенно Льву Борисовичу, но я по-другому не мог поступить. Поймите меня правильно. Троцкий – выдающийся человек. Его капризы, себялюбие, детский эгоизм – производные его социального происхождения. Поймите мою слабость к нему: не могу не ценить его талант. Нам надо учиться, согласитесь с этим, не просто терпению, а долготерпению. У нас еще все впереди. Посмотрим, как он теперь поведет себя…
И снова Сталин дает некий контур дальнейшей борьбы: как он поведет себя – что это значит? А как, собственно, может повести себя талантливый человек, растоптанный и выброшенный за пределы своей главной жизненной цели? Ясное дело: Троцкий будет либо бездействовать во вред себе, поскольку, будучи выброшенным из сферы руководства, он станет лишним у штурвала власти. А раз лишний, значит, будет мешать, значит, можно будет обвинить во враждебных действиях, в злоумыслии. Сталин не забывает и своей легенды. Говорит Каменеву:
– И все же надо постараться сделать все, чтобы помочь Льву Давыдовичу быть с нами…
Этот лейтмотив будет развит Сталиным на Четырнадцатом съезде партии, когда он в открытую расскажет всем о своей заботливости, когда он решительно осудит будущих оппозиционеров за то, что они были невнимательны к Троцкому, за то, что они жаждали крови. Он скажет на съезде:
– Мы не согласились с товарищами Зиновьевым и Каменевым потому, что знали, что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови – а они требовали крови – опасен, заразителен: сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего – что же у нас останется в партии?
Это говорилось Сталиным на одиннадцатом вечернем заседании Четырнадцатого съезда партии 23 декабря 1925 года. Еще один этаж был пристроен к величественному зданию сталинской легенды о беспредельной его большевистской принципиальности, любовной заботе о кадрах, душевной щедрости.
Последующие два года на Сталина будут нажимать члены Политбюро: пора исключать Троцкого. Нет больше терпения!
И только на ноябрьском Пленуме ЦК 1927 года Сталин предельно деликатно доложит, что вынужден согласиться с большинством членов ЦК – исключить Троцкого из партии. Сталин был спокоен и будто бы даже огорчен. А Троцкий? Он как с цепи сорвался: «Вы – группа бездарных бюрократов. Если встанет вопрос о судьбе Советской страны, если произойдет война, вы будете совершенно бессильны организовать оборону страны и добиться победы. Тогда, когда враг будет в ста километрах от Москвы, мы сделаем то, что сделал в свое время Клемансо,- мы свергнем бездарное правительство; но с той разницей, что Клемансо удовлетворился взятием власти, а мы, кроме того, расстреляем эту тупую банду ничтожных бюрократов, предавших революцию. Да, мы это сделаем. Вы тоже хотели бы расстрелять нас, но вы не смеете. А мы посмеем, так как это будет совершенно необходимым условием победы».
Сталин поспешно закрыл заседание Пленума. Троцкий остался в одиночестве.
– Это не портрет, а кощунство! – восклицает Сталин.- Какое же мнение у народа сложится, если люди будут видеть такие портреты своих вождей?! Я категорически против тиражирования такого изображения Льва Давидовича!
«Странный человек этот Сталин,- размышляет, должно быть, Троцкий,- дурак не дурак, а не поймешь, что он делает, чего хочет!»
И будто бы благодарен ему Троцкий, когда Сталин ему заметил:
– Мы никому не позволим шельмовать ваше доброе имя, Лев Давидович.
И Генсек действительно вроде бы сдерживает слово. В этом же двадцать четвертом году на одном из заседаний ЦК рассматривалось решение Ленинградского губкома об исключении из партии Л. Д. Троцкого. О чем говорил Сталин на этом заседании ЦК? Точнее, как он говорил? Начнем с того, что он сам создал эту драматическую ситуацию. Он ее режиссер. А роли? Троцкий уже повержен, даже если его станут защищать на этом заседании. Итак, роли: Каменев, Зиновьев, Томский, Сокольников, Бухарин и прочие – нападающие; в запасе, как тяжелая артиллерия, теневая бригада «не-пешек» – Калинин, Каганович, Молотов, Андреев и другие; посредине – поверженный Троцкий. А Сталин? Какова его роль? Защитник? Нет. Нападающий? Нет. Его роль как бы расслаивается. Основание – безусловная защита интересов партии, ее единства, и тут он будет беспощаден к Троцкому, он будет своим глуховатым голоском талдычить, повторяя примитивные обороты: «Мы не допустим групповщины и фракционности в нашей монолитной партии! Мы будем насмерть стоять за дело Ленина, за дело нашей партии!» Здесь он косвенно уничтожит Троцкого. Уничтожит по самому главному счету. Он напомнит в двадцатый раз о всех прошлых ошибках Троцкого и в сотый раз скажет: «Никому никогда не позволим вносить в наши ряды раскол». А каков второй слой его позиции? Как это ни странно, казалось бы, полное отрицание всего того, что он говорил раньше. Подчеркиваю, казалось бы… Он будет говорить о выдающихся заслугах Троцкого. Он напомнит о том, что Троцкий был организатором Октябрьского переворота. О том, как ценил Льва Давидовича Ленин. О том, как он громил врагов, будучи народным комиссаром обороны. Он будет убеждать ленинградцев выбросить из своей резолюции пункт об исключении Троцкого из партии. И это будет необыкновенный ход с точки зрения предвидения реакции всех членов ЦК. Нет, Сталин не выступил против Ленинградского губкома. Напротив, он поддержал Зиновьева. Как же иначе.
Сталин тем и отличался от многих, что всегда сдерживал свое слово. Он ведь сам дал ход этому делу. Потому и выступил на этом заседании:
– Я поддерживаю ленинградских товарищей. Питерцы, как всегда, дают нам пример настоящего партийного ленинского подхода к делу, но мне кажется, что мнение многих товарищей ЦК (заметьте, не его, Сталина, мнение, а мнение ЦК склоняется к тому, чтобы все-таки изъять пункт об исключении товарища Троцкого из партии.
И что же? Сталину удается убедить ЦК, удается убедить и ленинградцев: Троцкий должен быть в партии. Должен быть в Политбюро. И не кто иной, как сам Троцкий, пожмет ему руку после всей этой операции и скажет ему мрачно:
– Спасибо тебе, Коба.
– Я всегда буду на твоей стороне, Лев Давидович,- ответит ему Сталин.- Хотелось бы с тобой поподробнее поговорить обо всем, да вот видишь, завален кучей бумаг. Это вам, теоретикам, можно в кабинетной тишине оттачивать перья, а мы, маленькие люди, коптим в конторах. Кому-то и черновую работу надо делать, ничего не поделаешь…
И Зиновьеву с Каменевым скажет Сталин:
– Ну что же, думаю, что это наше заседание прошло неплохо. Нам надо учиться ленинской гибкости в борьбе с любыми нюансами оппозиционерства. Оппозиционерство – опасная штука. Можно и нехотя скатиться в него. Сейчас исключить Троцкого из партии – значит допустить тактическую ошибку, значит дать повод скатиться в сторону оппозиционерства…
– Может быть, ты прав, Коба, именно сейчас и не следовало исключать Троцкого, но, полагаю, к этому вопросу нам надо вернуться…
– Я не уверен, хотя вам виднее… Впрочем, пусть Политбюро решает…
И снова Сталин как бы в стороне, потому что именно Каменев через некоторое время вместе с ленинградцами поставит на Политбюро вопрос о немедленном исключении Троцкого из партии.
Снова Сталин на этом заседании будет защищать Троцкого, однако он согласится с решением о снятии Троцкого с поста наркома обороны. И это была главная его цель – отстранить лидера от военных дел. Лишить столь ответственного поста. И он на этом заседании вновь заговорит так же двухслойно, так же открыто, главное, демократично, принципиально, как мог говорить только он:
– Лев Давыдович Троцкий – выдающийся теоретик и деятель нашей партии, и мы никому не позволим порочить его доброе имя. У партии сложился правильный стиль бережного отношения к людям. Центральный Комитет партии в свое время всесторонне уже рассматривал вопрос об исключении товарища Троцкого из партии и в своем большинстве признал, что стремление исключить товарища Троцкого из партии носит явно оппозиционерский характер…
Здесь Сталин совершает поистине тройной кульбит: поддерживая будто бы Ленинградский губком, он тут же говорит о том, что деятельность Каменева и Зиновьева все же носит оппозиционерский характер, а с оппозицией надо вести беспощаднейшую борьбу. Снова как бы походя намечен контур будущих гражданских войн, когда место Троцкого займут и Каменев, и Зиновьев, и все ленинградцы. Но пока Сталин будет решительно поддерживать будущих оппозиционеров, будущих «врагов народа», английских, японских, китайских «шпионов». Он будет говорить:
– Нельзя не согласиться с принципиальной критикой товарищей Каменева и Зиновьева, решительно осудивших фракционерство товарища Троцкого. Товарищи Каменев и Зиновьев дают нам пример самого беспощадного и самого решительного отношения ко всяческим мелкобуржуазным проявлениям в рядах нашей партии. Но Политбюро не может согласиться с товарищами Каменевым и Зиновьевым в вопросе исключения товарища Троцкого из нашей партии. Политика отсечения чревата большими опасностями для партии. Кровопускание – не метод решения противоречий в нашей партии. Политбюро вынесло уже достаточно серьезное наказание товарищу Троцкому, освободив его с поста наркомвоена.
И снова Троцкий пожмет руку Сталину, снова его поблагодарит за участие. На сей раз поблагодарит, скрипя зубами, ибо главный гнев его направлен против Каменева, по чьей инициативе и был поднят вопрос о его исключении из партии. С Каменевым, как и с сестрой своей Ольгой Давыдовной, женой Каменева, он оборвал теперь всяческие отношения – предатели, трусы, подлецы, их Коба околпачил, они в рот ему заглядывают. Это все начинает понимать Троцкий, а ничего сделать не может: он смят.
И снова Сталин встретится с Каменевым и Зиновьевым, скажет им:
– Я понимаю, как вам трудно было в этой ситуации, особенно Льву Борисовичу, но я по-другому не мог поступить. Поймите меня правильно. Троцкий – выдающийся человек. Его капризы, себялюбие, детский эгоизм – производные его социального происхождения. Поймите мою слабость к нему: не могу не ценить его талант. Нам надо учиться, согласитесь с этим, не просто терпению, а долготерпению. У нас еще все впереди. Посмотрим, как он теперь поведет себя…
И снова Сталин дает некий контур дальнейшей борьбы: как он поведет себя – что это значит? А как, собственно, может повести себя талантливый человек, растоптанный и выброшенный за пределы своей главной жизненной цели? Ясное дело: Троцкий будет либо бездействовать во вред себе, поскольку, будучи выброшенным из сферы руководства, он станет лишним у штурвала власти. А раз лишний, значит, будет мешать, значит, можно будет обвинить во враждебных действиях, в злоумыслии. Сталин не забывает и своей легенды. Говорит Каменеву:
– И все же надо постараться сделать все, чтобы помочь Льву Давыдовичу быть с нами…
Этот лейтмотив будет развит Сталиным на Четырнадцатом съезде партии, когда он в открытую расскажет всем о своей заботливости, когда он решительно осудит будущих оппозиционеров за то, что они были невнимательны к Троцкому, за то, что они жаждали крови. Он скажет на съезде:
– Мы не согласились с товарищами Зиновьевым и Каменевым потому, что знали, что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови – а они требовали крови – опасен, заразителен: сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего – что же у нас останется в партии?
Это говорилось Сталиным на одиннадцатом вечернем заседании Четырнадцатого съезда партии 23 декабря 1925 года. Еще один этаж был пристроен к величественному зданию сталинской легенды о беспредельной его большевистской принципиальности, любовной заботе о кадрах, душевной щедрости.
Последующие два года на Сталина будут нажимать члены Политбюро: пора исключать Троцкого. Нет больше терпения!
И только на ноябрьском Пленуме ЦК 1927 года Сталин предельно деликатно доложит, что вынужден согласиться с большинством членов ЦК – исключить Троцкого из партии. Сталин был спокоен и будто бы даже огорчен. А Троцкий? Он как с цепи сорвался: «Вы – группа бездарных бюрократов. Если встанет вопрос о судьбе Советской страны, если произойдет война, вы будете совершенно бессильны организовать оборону страны и добиться победы. Тогда, когда враг будет в ста километрах от Москвы, мы сделаем то, что сделал в свое время Клемансо,- мы свергнем бездарное правительство; но с той разницей, что Клемансо удовлетворился взятием власти, а мы, кроме того, расстреляем эту тупую банду ничтожных бюрократов, предавших революцию. Да, мы это сделаем. Вы тоже хотели бы расстрелять нас, но вы не смеете. А мы посмеем, так как это будет совершенно необходимым условием победы».
Сталин поспешно закрыл заседание Пленума. Троцкий остался в одиночестве.
21
Утром ко мне подошел дежурный Разводов:
– Тебя к Ереме вызывают. И Заруба там. Баруха (Баруха – женщина.)к тебе вроде приехала, жена. Личку (Личка – свидание.)собираются дать.
– Чепуха какая-то,- ответил я.- Разыгрываешь?
По тому, как Разводов услужливо поклялся, я понял: правда. Я не сказал Разводову, что у меня нет жены, развелся еще пять лет назад. Когда моя бывшая жена узнала, что меня загребли (она тоже давала свидетельские показания), она сказала мне: «Видишь, вовремя мы развелись». Детей у нас не было, развод прошел мирно, я оставил ей квартиру и все нажитое нами барахло. Уходя из дома, взял с собой восемьдесят третий том «Литературного наследства», посвященный неизданному Достоевскому. Помахал ей ручкой, она даже не встала с тахты. Нет, она не могла приехать. Кто же?!
У меня все осело внутри, когда подполковник Еремин, зам начальника колонии по режиму, сказал мне:
– Мы идем на нарушение, и, не скрою от вас, по двум причинам. Во-первых, начальник колонии товарищ Заруба за вас ходатайствует, а во-вторых, лично к нам обратился главный редактор журнала «Новый путь» Шулейкин. Вы, оказывается, знакомы?
Я пожал плечами. Еремин ушел.
Я остался наедине с Зарубой.
– Я от вас не в восторге,- сказал Заруба,- но сделаю для вас все необходимое, если вы действительно решили вступить в брак с Любой Колесовой. Я побеседовал с девушкой, она производит самое наилучшее впечатление. Сумеете ли вы оценить ее чувства, ее поступок?
– Тебя к Ереме вызывают. И Заруба там. Баруха (Баруха – женщина.)к тебе вроде приехала, жена. Личку (Личка – свидание.)собираются дать.
– Чепуха какая-то,- ответил я.- Разыгрываешь?
По тому, как Разводов услужливо поклялся, я понял: правда. Я не сказал Разводову, что у меня нет жены, развелся еще пять лет назад. Когда моя бывшая жена узнала, что меня загребли (она тоже давала свидетельские показания), она сказала мне: «Видишь, вовремя мы развелись». Детей у нас не было, развод прошел мирно, я оставил ей квартиру и все нажитое нами барахло. Уходя из дома, взял с собой восемьдесят третий том «Литературного наследства», посвященный неизданному Достоевскому. Помахал ей ручкой, она даже не встала с тахты. Нет, она не могла приехать. Кто же?!
У меня все осело внутри, когда подполковник Еремин, зам начальника колонии по режиму, сказал мне:
– Мы идем на нарушение, и, не скрою от вас, по двум причинам. Во-первых, начальник колонии товарищ Заруба за вас ходатайствует, а во-вторых, лично к нам обратился главный редактор журнала «Новый путь» Шулейкин. Вы, оказывается, знакомы?
Я пожал плечами. Еремин ушел.
Я остался наедине с Зарубой.
– Я от вас не в восторге,- сказал Заруба,- но сделаю для вас все необходимое, если вы действительно решили вступить в брак с Любой Колесовой. Я побеседовал с девушкой, она производит самое наилучшее впечатление. Сумеете ли вы оценить ее чувства, ее поступок?