Страница:
– Исключая аскетов, как утверждает в этой связи товарищ Троцкий,- бросил реплику Бубнов.
– Здесь почти не касались вопросов, связанных еще с одной порочной областью быта партийцев,- сказал Андреев.- Это пьянство. Журнал строго разделил пьющих на две категории: злостных пьяниц, которых немного, но они есть, и пьющих редко или немного – таковых сорок восемь и шесть десятых процента. В целом, заключает журнал, мы имеем дело не с пьянством, а с выпиванием. Каковы же те принципы, которые мешают стопроцентной трезвенности? Автор обследования разделил отвечающих на две категории. Первая – такая бездумная публика, которая и сама не ведает, что пьет, и ответы дает, напоминающие детский лепет: «Хочется просто», или: «Пью без всяких причин». Подведена здесь и научная база: выработан, дескать, «выпивательский» условный рефлекс. Оказывается, существуют определенные раздражители, которые являются причиной «питья». В одних случаях эти раздражители строго осознаны, выработаны и установлены, а в других случаях – неосознаны. На третьем месте стоят те, кто считает выпивание вина «полезным» для возбуждения аппетита, поднятия энергии, снятия усталости. Они составляют двадцать три процента пьющих. На четвертом месте – пьющие по эмоционально-субъективным причинам: «Пью, чтобы поднять тонус», или: «Пью за неимением удовлетворить духовные потребности». Смотрите, что у нас, товарищи, получается: в статье последовательно проводится враждебная нам идеология, утверждается, что у власти стоят бездуховные люди, люди, лишенные культурных запросов. Клевета! Заявляю об этом как партиец! Кле-ве-та! Партию оболгали, и я требую возмездия (Пораженный откровениями моих героев, я взял в библиотеке подшивку «Большевика» за двадцать пятый год и был удивлен почти буквальным совпадением журнального текста с высказываниями героев романа.).
35
36
– Здесь почти не касались вопросов, связанных еще с одной порочной областью быта партийцев,- сказал Андреев.- Это пьянство. Журнал строго разделил пьющих на две категории: злостных пьяниц, которых немного, но они есть, и пьющих редко или немного – таковых сорок восемь и шесть десятых процента. В целом, заключает журнал, мы имеем дело не с пьянством, а с выпиванием. Каковы же те принципы, которые мешают стопроцентной трезвенности? Автор обследования разделил отвечающих на две категории. Первая – такая бездумная публика, которая и сама не ведает, что пьет, и ответы дает, напоминающие детский лепет: «Хочется просто», или: «Пью без всяких причин». Подведена здесь и научная база: выработан, дескать, «выпивательский» условный рефлекс. Оказывается, существуют определенные раздражители, которые являются причиной «питья». В одних случаях эти раздражители строго осознаны, выработаны и установлены, а в других случаях – неосознаны. На третьем месте стоят те, кто считает выпивание вина «полезным» для возбуждения аппетита, поднятия энергии, снятия усталости. Они составляют двадцать три процента пьющих. На четвертом месте – пьющие по эмоционально-субъективным причинам: «Пью, чтобы поднять тонус», или: «Пью за неимением удовлетворить духовные потребности». Смотрите, что у нас, товарищи, получается: в статье последовательно проводится враждебная нам идеология, утверждается, что у власти стоят бездуховные люди, люди, лишенные культурных запросов. Клевета! Заявляю об этом как партиец! Кле-ве-та! Партию оболгали, и я требую возмездия (Пораженный откровениями моих героев, я взял в библиотеке подшивку «Большевика» за двадцать пятый год и был удивлен почти буквальным совпадением журнального текста с высказываниями героев романа.).
35
Время неумолимо меняет взгляды людей. То, что еще вчера казалось неприемлемым, сегодня вдруг озарилось необыкновенно ярким светом и дало новую пищу не то чтобы одному лицу или группе, а целому поколению. Это Заруба понял тотчас, как только столкнулся с подлинниками, которые вдруг приоткрыли ему глаза, дали как бы новое видение и себя в этом мире, и того, что Лапшин и Степнов, то есть я, называли культурно-исторической практикой. Он вдруг, знакомясь с историей именно революционных событий первого пятилетия, то есть с семнадцатого по двадцать второй год, пришел к неожиданной догадке, что между ленинизмом и троцкизмом не только нет пропасти, но, напротив, эти два направления в революции и в революционном строительстве вроде как дополняют друг друга. Он тут же вспомнил, как по его указанию Багамюк и Квакин отдубасили Лапшина, вспомнил и покаялся и тут же сел писать покаянное письмо: «Ах, как правы вы были, и как же я не понимал…» – но потом изорвал в клочья исписанные листки: не с руки каяться ему, кадровому офицеру, который, как подчеркивал тот же Троцкий, никогда не совершал стратегических ошибок, а что касается тактических, то кто же их не делает!
Заруба вместе с Квакиным, Разводовьш и новыми осужденными – Ивашечкиным, Сыропятовым и Пугалкиным – оформлял несколько новых стендов, которым придавал особое идеологическое значение. Здесь не только были представлены все не то пять, не то шесть этапов революционного становления воспитательной системы, начиная от ленинского и кончая завтрашним этапом, то есть тем, который из зародыша воспитания будущего, обогатившись, как говаривал Гегель, а вслед за ним и вся эта бородатая шушара, „уроками своего грехопадения, превратится в буйные заросли новой жизни!
Это был не просто стенд, это было компьютеризированное наглядное пособие с телеэкранами и радиоголосами, на которых были зафиксированы все значительные размышления как выдающихся государственных преобразователей жизни, так и менее значительных, ну таких, скажем, как Заруба, Багамюк, капитан Орехов, Квакин и его бывший начальник Полушубкин, который по затребованию Квакина был направлен не в какую-нибудь Карагандинскую область, а именно в колонию 6515 дробь семнадцать, где он при соответствующем зековском разборе (Разбор – беседа-дознание, проводимая с новичками.), когда ему к горлу приложили две заточки, покаялся, что дети, именуемые в документах детьми Квакина, являются в том числе и его детьми, поскольку он действительно был близок с Галей Квакиной, которая сейчас работает счетоводом в райпотребсоюзе и вполне имеет возможность содержать обоих детей, хотя та малость алиментов, которые ей идут ежемесячно от Квакина, бывшего ее мужа, ей никак не помеха. Полушубкин не то чтобы совсем признал квакинских детей, а согласился с тем, что не исключено, что оба ребенка его дети, а когда заточки вонзились в полушубкинский кадык, кадык довольно приметный и по объему и по цвету, весь в пупырышках, розово-багровый, тогда-то Полушубкин окончательно признался, что его это дети, и пообещал выплатить Квакину компенсацию, часть которой Квакин передаст сучьему парламенту, на что Багамюк сказал:
– Хай буде так!- И добавил:- А на сички ему треба написать: «Стебанутый бивень стал ручным с 15 апреля 1989 року».- Эта дата, между прочим, была отражена в поименованном стенде как день рождения принципиально нового мышления, отраженного в тезисах, которые не стали называть «апрельскими», поскольку таковые уже были в истории, а просто назвали «Апрелем», что означало определенную платформу обновляемого общества.
Если уж говорить о стенде, то нужно сказать и о сценаристе-игровике Раменском, который за два года пребывания в должности заведующего клубом разработал систему очень деловых игр, позволяющих каждому осужденному в короткий срок освоить маколлизм как в практическом, так и в теоретическом отношении. Раменский, как никто другой в мировой практике, глубоко заглянул в природу групповых игр, показал, как через игру, для игры и в игре формируется коммунистическая личность нового образца. Среди его игр были такие, как «Групповые игры Иосифа Сталина», «Групповой человек в мире Троцкого», «Система игр как утопия и реальность», «Коммунизм как игра», «Феномен смерти в активе игры». (Кстати, материал для описания этих игр прислала моя Люба.) Исходной мыслью игровой методики Раменского, который, конечно же, использовал всю нашу социально-психологическую наработку, был, разумеется, маколлистский мажор, иначе на кой черт нужен был Зарубе этот Раменский со «своими жидовскими играми». Заруба никогда не был антисемитом, но иногда в нем прорывалась потребность отделить истинное еврейство от гнусного торгашеского, двурушнического местечкового, которое в его сознании было чем-то низким и непристойным. Раменский был великим человеком, по твердому убеждению не только Зарубы, но и всей колонии дробь семнадцать.
Он изобрел не только игры, но и заставил стенд заговорить, он зафиксировал на пленках сотни импровизированных кадров, которые до конца еще не были смонтированы в единый поток общественного сознания, но могли быть запросто использованы, что и практиковалось любым воспитателем. И это было так глубоко и занимательно и давало такой эффект, что, пожалуй, и рассказывать нет смысла, лучше включить систему Раменского и послушать этот замечательный монтаж ума, сердца, культурно-исторической практики и философии самого последнего времени.
Заруба вместе с Квакиным, Разводовьш и новыми осужденными – Ивашечкиным, Сыропятовым и Пугалкиным – оформлял несколько новых стендов, которым придавал особое идеологическое значение. Здесь не только были представлены все не то пять, не то шесть этапов революционного становления воспитательной системы, начиная от ленинского и кончая завтрашним этапом, то есть тем, который из зародыша воспитания будущего, обогатившись, как говаривал Гегель, а вслед за ним и вся эта бородатая шушара, „уроками своего грехопадения, превратится в буйные заросли новой жизни!
Это был не просто стенд, это было компьютеризированное наглядное пособие с телеэкранами и радиоголосами, на которых были зафиксированы все значительные размышления как выдающихся государственных преобразователей жизни, так и менее значительных, ну таких, скажем, как Заруба, Багамюк, капитан Орехов, Квакин и его бывший начальник Полушубкин, который по затребованию Квакина был направлен не в какую-нибудь Карагандинскую область, а именно в колонию 6515 дробь семнадцать, где он при соответствующем зековском разборе (Разбор – беседа-дознание, проводимая с новичками.), когда ему к горлу приложили две заточки, покаялся, что дети, именуемые в документах детьми Квакина, являются в том числе и его детьми, поскольку он действительно был близок с Галей Квакиной, которая сейчас работает счетоводом в райпотребсоюзе и вполне имеет возможность содержать обоих детей, хотя та малость алиментов, которые ей идут ежемесячно от Квакина, бывшего ее мужа, ей никак не помеха. Полушубкин не то чтобы совсем признал квакинских детей, а согласился с тем, что не исключено, что оба ребенка его дети, а когда заточки вонзились в полушубкинский кадык, кадык довольно приметный и по объему и по цвету, весь в пупырышках, розово-багровый, тогда-то Полушубкин окончательно признался, что его это дети, и пообещал выплатить Квакину компенсацию, часть которой Квакин передаст сучьему парламенту, на что Багамюк сказал:
– Хай буде так!- И добавил:- А на сички ему треба написать: «Стебанутый бивень стал ручным с 15 апреля 1989 року».- Эта дата, между прочим, была отражена в поименованном стенде как день рождения принципиально нового мышления, отраженного в тезисах, которые не стали называть «апрельскими», поскольку таковые уже были в истории, а просто назвали «Апрелем», что означало определенную платформу обновляемого общества.
Если уж говорить о стенде, то нужно сказать и о сценаристе-игровике Раменском, который за два года пребывания в должности заведующего клубом разработал систему очень деловых игр, позволяющих каждому осужденному в короткий срок освоить маколлизм как в практическом, так и в теоретическом отношении. Раменский, как никто другой в мировой практике, глубоко заглянул в природу групповых игр, показал, как через игру, для игры и в игре формируется коммунистическая личность нового образца. Среди его игр были такие, как «Групповые игры Иосифа Сталина», «Групповой человек в мире Троцкого», «Система игр как утопия и реальность», «Коммунизм как игра», «Феномен смерти в активе игры». (Кстати, материал для описания этих игр прислала моя Люба.) Исходной мыслью игровой методики Раменского, который, конечно же, использовал всю нашу социально-психологическую наработку, был, разумеется, маколлистский мажор, иначе на кой черт нужен был Зарубе этот Раменский со «своими жидовскими играми». Заруба никогда не был антисемитом, но иногда в нем прорывалась потребность отделить истинное еврейство от гнусного торгашеского, двурушнического местечкового, которое в его сознании было чем-то низким и непристойным. Раменский был великим человеком, по твердому убеждению не только Зарубы, но и всей колонии дробь семнадцать.
Он изобрел не только игры, но и заставил стенд заговорить, он зафиксировал на пленках сотни импровизированных кадров, которые до конца еще не были смонтированы в единый поток общественного сознания, но могли быть запросто использованы, что и практиковалось любым воспитателем. И это было так глубоко и занимательно и давало такой эффект, что, пожалуй, и рассказывать нет смысла, лучше включить систему Раменского и послушать этот замечательный монтаж ума, сердца, культурно-исторической практики и философии самого последнего времени.
36
Неожиданно меня проведал генерал Микадзе. Когда я увидел его в окошке, даже подумал: «Значит, есть связь между видениями и реальностью. Крысы крысами, а адресок получил не иначе как от ночных преображений». Он долго молол о том, как ему трудно живется, поскольку два «мерседеса» теперь обслуживает только один шофер, окончательно обнаглевший бывший его солдат, который позволил себе два раза окунуться в мраморном бассейне финской бани Микадзе. Он также сказал, что у него нет сторожа и он боится, что его дачу, за которую теперь дают столько же, сколько стоят дачи в известной Жуковке, то есть сто, а то и двести тысяч,- и просто сожгут и что он жаждет найти какого-нибудь жильца, который бы охранял его дачу и которому он бы разрешил по субботам париться в бане, разумеется после того, как сам Микадзе отправится на покой. Я понял, что он мне предлагал жилье и роль сторожа. Я, естественно, отказался. А потом Микадзе долго ругал Троцкого и диссидентов, и мне стало противно. Я отключился и стал наблюдать за углом, откуда могла появиться Шушера или ее сообщники. Мне откровенно хотелось несбыточного. Я просто жаждал, чтобы оттуда, из угла, вылез Микадзе, и я ему бы сказал: «Извольте представить вам вашего двойника». А Микадзе бы закричал от злости: «Нету у меня двойников!» И убежал бы. Нет, этого ничего не произошло. Микадзе сам ушел, а я стал размышлять о том, что действительно главной бедой нашей жизни является неподготовленность человека к переменам, к новой власти. Какие-то неведомые силы вмешиваются в судьбы отдельных людей, ставят все с ног на голову, устраивают перевороты, катастрофы, и человек не в силах объяснить то, что с ним происходит.
– Отчего же не в силах? – Бог ты мой, в углу стоял вполоборота ко мне сам Лев Давыдович Троцкий! – А чему вы удивляетесь? Видите, опять неувязка. Значит, Бердяеву можно было явиться даже тогда, когда вас изволили допрашивать. Вы целыми часами слушаете треп этих бандитов-головорезов – Сталина, Каменева, Бухарина и прочих, а вот я появился – тут вы места себе не находите. Да, я Троцкий Лев Давыдович, или, как теперь иногда пишут в скобках, Лейба Бронштейн, еврей: кстати, никогда не предавал своего народа, хотя и тяготился еврейством, ибо хотел переступить рубеж национальной ограниченности, жаждал избранничества, то есть ощущал в себе высшую пророческую силу и был убежден, что приведу не только свой народ, но и народы мира в обетованную землю. Но я не за этим пришел. Хочу сообщить, может быть несколько преждевременно, два фрагмента из моей собственной жизни. Я страдал оттого, что не мог опуститься до уровня всей этой низкопробной швали, пришедшей к власти в середине двадцать второго года: Я не мог преодолеть в себе омерзение: не мог сойтись с людьми, нутро которых не просто было гнусным, оно было мерзопакостным. Меня часто обвиняют в высокомерии. Ерунда. Никогда не был высокомерен. Всегда сходился с простыми крестьянами и рабочими, солдатами и матросами. А вот бонза, чиновник, холоп, выпрыгнувший в князи,- эту мерзость я никогда не мог принять. У меня часто спрашивали: «Создавалось впечатление, что вы не боролись за власть». Я отвечу вам несколько позже и на этот, вопрос, а сейчас скажу следующее. Чтобы бороться за власть, надо, объединяться с людьми, независимо от того, являются они нравственными людьми или нет. Но, простите, как я мог объединиться с моим свояком Каменевым, когда я всегда видел в нем двурушника и подлеца? Мелкий политический интриган. Сидел бы, кропал свои паршивые статеечки о поэзии Брюсова и Белого, так нет же, понесло его в революцию. Я сестре своей Ольге говорил: нет в нем постоянства. С виду – камень, а тронешь – труха. Я люблю людей слова. За это и Ленина любил. Сто процентов надежности. А этот родного брата, сестру родную готов заложить. Ну что общего у него, с этим слюнтяем-неврастеником Бухариным? Ничего, а вот поди – связался с ним…
– Николай Иванович Бухарин у нас уважаемый человек…
– Это дело ваше. Я его никогда не принимал всерьез: ни в Америке, когда с ним вместе работал, ни здесь, в России. Экзальтированная барышня. Ко мне был привязан чисто бухаринской, то есть истерической, привязанностью. Как собачонка бегал за мной. В рот заглядывал. А тайного, скрытого лицемерия и коварства хоть отбавляй. Он думал, что никто не видит его спрятанных пружин! Помню, в двадцать втором году прибежал ко мне прямо из Горок, где лежал Ильич: «Ах, что с нами будет? Не встает Ленин. Говорить не может! Кто будет доклад делать на партийной конференции?» А я чувствую, ждет он, чтобы я сказал: «Да прочти сам. На съезде кто-то другой, а ты на теоретической конференции». Но я промолчал. И повалился на мою постель – я тогда тоже слег – и как запричитал: «Дорогой Лев Давыдович, не болейте. Вы – настоящий вождь! И нет умнее вас никого в нашей стране. Есть два человека, о смерти которых я думаю с ужасом. Это о вас и Ленине».
Значит, истерика истерикой, а о нашей смерти подумывал. Прав был Абрамович: «Пауки в кремлевской банке». С кем я мог консолидироваться? С Радеком? Одна безудержная его лесть чего стоила: «Если Ленина можно назвать разумом революции, господством через трансмиссию воли, то товарища Троцкого можно охарактеризовать как стальную волю, обузданную разумом. Как голос колокола, призывающего к работе, звучала речь Троцкого». Это было не сказано, а написано для широких масс в «Правде» 14 октября 1922 года. Год спустя, в 1923 году, эта лицемерная хитрая лиса Луначарский в своем словоблудии пошел еще дальше. Он на весь мир заявил: «Ленин и Троцкий сделались популярнейшими личностями нашей эпохи, едва ли не земного шара». А Ярославский, этот фальсификатор истории, еще в феврале 1923 года объявил: «Блестящая литературно-публицистическая деятельность т. Троцкого составила ему всемирное имя короля памфлетов. Так называет его английский писатель Бернард Шоу». А этот уголовник Джугашвили? Он не просто пел дифирамбы, а настоятельно (ему тогда это было выгодно) подчеркивал, что так называемая теперь Великая Октябрьская революция была совершена Троцким. И всего лишь пять лет спустя, когда они единодушно решили бороться со мной, то есть практически отстранили от власти, стали на все лады охаивать то, что я сделал, называть предателем и шпионом, резидентом всех разведок, выродком, договорились даже до того, что я внедрился в революцию, чтобы потом ее предать! Спрашивается, какой смысл был в этом моем внедрении? А смысл никому не нужен был тогда. Важно назвать тебя врагом народа – и никаких доказательств не требовалось…
– Сейчас многие говорят, что Сталин воспользовался вашими идеями, что вы бы проводили ту же линию, что и он, и были бы те же репрессии, тот же голод и то же истребление народа…
– Сомневаюсь. У меня были ошибки, но они носили тактический, а не стратегический характер, иначе Ленин не держал бы меня в своих первых заместителях. Мои реальные достижения очевидны: я выиграл Октябрьский переворот, выиграл, когда Ленин, все эти Каменевы, Зиновьевы, Бухарины, Сталины орали, что надо ждать съезда Советов. Я считал, что промедление смерти подобно, и с горсткой матросов взял власть. Мы свергли Временное правительство и провозгласили Советскую республику! Я понимал, что не смогу и не должен оставаться у власти, не могу и не должен быть первым лицом.
– Почему же?
– Были на то причины. Я реалист и отдавал себе отчет в своих поступках, но об этом в другой раз.
– Он не хочет говорить, потому что боится правды,- это голос Микадзе раздался у меня за спиной.
– Господи, вы здесь? Вы же ушли.
– Как же я мог уйти; когда предстояла встреча этого матерого нашего врага с вашей светлостью.
– Какая же я светлость, товарищ генерал в отставке, я человек темный и недостоин света.
– Вы лучше спросите у него, как он русскую культуру вырубил, мужика как ограбил и погубил. Он считает, что рабство в крови у россиян, что русская история – чистый абсурд,- прохрипел Микадзе.
Троцкий снова протер очки, вытащил из кармана листки с черной каемкой. «Странные листки»,- подумал я.
– Ничего тут странного нет,- словно прочел мои мысли бывший главвоенмор.- Это всего-навсего ксерокопия известного столичного журнала. Вот что пишут там маститые авторы: «Известный публицист-шестидесятник В. Зайцев писал о русских: «Оставьте всякую надежду, рабство в крови их». Тому же Зайцеву принадлежит мысль: «Они хотят быть демократами, да и только, а там им все равно, что на смену аристократии и буржуазии есть только звери в человеческом образе… Народ груб, туп и вследствие этого пассивен… Поэтому благоразумие требует, не смущаясь величественным пьедесталом, на который демократы возвели народ, действовать энергически против него».
Как видим, мысль Шрагина, что при деспотиях решать должно меньшинство, а «принципы демократии тесны для вмещения реальности», была высказана уже тогда. Более того, Достоевский рассказывает:
«Этого народ не позволит»,- сказал по одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. «Так уничтожить народ!» – ответил западник спокойно и величаво».
Замечательно презрительное отношение к своей культуре, такое же, как у немецких радикалов тридцатых годов, сочетающееся с преклонением перед культурой западной, и особенно немецкой. Так, Чернышевский и Зайцев объявили Пушкина, Лермонтова и Гоголя бездарными писателями без собственных мыслей, а Ткачев присоединил к этому списку и Толстого. Салтыков-Щедрин, высмеивая «Могучую кучку», изобразил какого-то самородка (Мусоргского?), тыкающего пальцами в клавиши наугад, а под конец садящегося всем задом на клавиатуру. И это не исключительные примеры: таков был общий стиль.
В «Дневнике писателя» Достоевский все время полемизирует с какой-то очень определенной, четкой идеологией. И когда его читаешь, то кажется, что он имеет в виду именно ту литературу, которую мы в этой работе разбираем: так все совпадает. Тут есть и утверждение о рабской душе русского мужика, о том, что он любит розгу, что «история народа нашего есть абсурд», и как следствие – «надобно, чтобы такой народ, как наш, не имел истории, а то, что имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто им, все целиком». И цель – добиться того, что народ «застыдится своего прошлого и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее, тот уже наш,- вот наша формула!» И принцип – что, кроме «европейской правды», «другой нет и не может быть». И даже утверждение, что, «в сущности, и народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему все та же косная масса»,- как будто Достоевский заглянул в сочинения Померанца. И, наконец, эмиграция, причина которой, согласно этой идеологии, в том, что «виноваты все те же наши русские порядки, наша неуклюжая Россия, в которой порядочному человеку до сих пор еще ничего сделать нельзя». Как современны мысли самого Достоевского!
«Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национальной, своей органической силой, а непременно безлично, лакейски подражая Европе? Да куда же девать тогда русский-то организм? Понимают ли эти господа, что такое организм?»
Страшное предположение он высказывает: что отрыв, «отщепенство» от своей страны приводит к ненависти, что эти люди ненавидят Россию, «так сказать, натурально, физически: за климат, за поля, за леса, за порядки, за освобождение мужика, за русскую историю, одним словом, за все, за все ненавидят».
Л. Тихомиров, прошедший путь террориста вплоть до одного из руководителей «Народной воли», а потом отошедший от этого течения, рисует в своих позднейших работах очень похожую картину. По его словам, мировоззрению тех кружков молодежи, из которых вышли террористы, имело своею основой разрыв с прошлой культурой. Прокламировалось ниспровержение всех авторитетов и следование только «своему разуму», что привело, наоборот, к господству авторитетов самых низких и примитивных. Значение материализма и антинационализма поднялось до религиозного уровня, и эпитет «отщепенец» был похвальбой. Идеи этих кружков были столь ограниченны, что появились молодые люди, утверждавшие, что вообще ничего не надо читать,- их прозвали «троглодитами».
Вы здесь слишком много говорите о групповых людях. Что ж, могу заметить, что именно групповыми людьми и двигалась история во веки веков, двигались все значительные течения и революционные движения. Что такое Моисей и иудейские пророки – я их знаю семнадцать? Группа, да еще какая. А Иисус и двенадцать апостолов, а Робеспьер, Руссо и их сообщники? А Наполеон со своей генеральской мафией, а декабристы, народники, лидеры всех наших революций? И всем этим противоречивым единствам сопутствует групповое мышление, групповая мораль, групповое сознание. Возьмите более позднее образование. Все держится на групповом принципе, и все противостоит народу. Все норовят ограбить мужика, потому что только у мужика – хлеб, мясо, шерсть, рабская бесплатная сила.
Сейчас то и дело о России пишут, о самобытности русской души, о самобытности пути развития России. Да, я восставал против этой чепухи, и в этом я многому научился у Ильича. Это он еще в 1897 году, будучи в ссылке, разгромил идею самобытности русского пути развития.
И мне нравится, что наши уважаемые коллеги – Заруба, Ква-кин, Багамюк и другие – развенчивают идею самобытности, рад, что круг новых борцов ширится и что это не совсем белая революция, не совсем революция сверху; я всегда верил в народные движения, сам вырос на их гребне, я рад тому, что новое движение, поименованное выше маколлизмом, ориентировано не на национальный принцип, а исключительно интернационально. Когда я с матросами брал Смольный, среди нас не было ни евреев, ни казахов, ни латышей, ни русских, ни украинцев – среди нас были революционеры, готовые отдать жизнь за народ. Ту же самоотверженность я вижу и у Зарубы и его группы. Значит ли это, что нет национального вопроса? Разумеется, нет. Он есть, этот вопрос. Он всегда был и будет. Но истинный коммунист отдаст предпочтение не национальной самобытности, а общечеловеческим началам. Как ни привлекательна идея народности, а все равно наш дорогой Ильич камня на камне от нее не оставил. Вспомним, с какой страстью писал Ильич об этом, критикуя бредни о самобытности русской народности: «Вторая черта народничества – вера в самобытность России, идеализация крестьянина, общины и т. п. Учение о самобытности России заставило народников хвататься за устарелые западноевропейские теории, побуждало их относиться с поразительным легкомыслием к многим приобретениям западноевропейской культуры: народники успокаивали себя тем, что если мы не имеем тех или других черт цивилизованного человечества, то зато «нам суждено» показать миру новые способы хозяйничанья и т. п. Тот анализ капитализма и всех его проявлений, который дала передовая западноевропейская мысль, не только не принимался по отношению к святой Руси, а, напротив, все усилия были направлены на то, чтобы придумать отговорки, позволяющие о русском капитализме не делать тех же выводов, какие сделаны относительно европейского. Народники расшаркивались пред авторами этого анализа и… и продолжали себе преспокойно оставаться такими же романтиками, против которых всю жизнь боролись эти авторы. Это общее всем народникам учение о самобытности России опять-таки не только не имеет ничего общего с «наследством», но даже прямо противоречит ему. «60-е годы», напротив, стремились европеизировать Россию, верили в приобщение ее к общеевропейской культуре, заботились о перенесении учреждений этой культуры и на нашу, вовсе не самобытную, почву. Всякое учение о самобытности России находится в полном несоответствии с духом 60-х годов и их традицией. Еще более не соответствует этой традиции народническая идеализация, подкрашивание деревни. Эта фальшивая идеализация, желавшая во что бы то ни стало видеть в нашей деревне нечто особенное, вовсе непохожее на строй всякой другой деревни во всякой другой стране в период докапиталистических отношений,- находится в самом вопиющем противоречии с традициями трезвого и реалистического наследства. Чем дальше и глубже развивался капитализм, чем сильнее проявлялись в деревне те противоречия, которые общи всякому товарно-капиталистическому обществу, тем резче и резче выступала противоположность между сладенькими россказнями народников об «общинности», «артельности» крестьянина и т. п., с одной стороны,- и фактическим расколом крестьянства на деревенскую буржуазию и сельский пролетариат, с другой; тем быстрее превращались народники, продолжавшие смотреть на вещи глазами крестьянина, из сентиментальных романтиков в идеологов мелкой буржуазии, ибо мелкий производитель в современном обществе превращается в товаропроизводителя. Фальшивая идеализация деревни и романтические мечтания насчет «общинности» вели к тому, что народники с крайним легкомыслием относились к действительным нуждам крестьянства, вытекающим из данного экономического развития. В теории молено было сколько угодно говорить о силе устоев, но на практике каждый народник прекрасно чувствовал, что устранение остатков старины, остатков дореформенного строя, опутывающих и по сю пору с ног до головы наше крестьянство, откроет дорогу именно капиталистическому, а не какому другому развитию. Лучше застой, чем капиталистический прогресс…»
Как видите, Ильич предвидел и застойный период, определил его природу еще в прошлом веке.
А теперь о самом главном. С кем работать? С кем строить новую жизнь? Каким путем идти дальше? На эти вопросы с исчерпывающей полнотой ответила группа Зарубы и его сторонников. Здесь обсуждается и всячески муссируется вопрос о деклассированности самой группы. Это принципиальный вопрос. Он стоял и в годы революции. Мы были реалистами и знали, что рабочий класс, революционное его звено сплошь состоит из деклассированных элементов. Состоит из таких элементов, для которых нет проблемы – оправдывает цель средства или не оправдывает. Важно было другое – чтобы человек, стоя у власти, не задумывался, надо ли рубить головы или закапывать живьем каждого десятого или нет. И мы победили только лишь потому, что насмерть стояли за классовую солидарность именно этих деклассированных, ограбленных-измордованных элементов, именуемых революционным народом, беспощадным и целеустремленным. Говоря о необходимости ущемить мужика в 1921 году, отобрать у него четыреста миллионов пудов хлеба, Ленин сказал на десятой Всероссийской конференции ВКП(б): «Мы в период переходного времени никаких жертв жалеть не должны. Для того, чтобы обеспечить непрерывное, хотя и медленное, восстановление крупной промышленности, мы не должны отказываться идти на подачки жадным до этих подачек заграничным капиталистам, потому что сейчас, с точки зрения построения социализма, выгодно переплатить сотни миллионов заграничным капиталистам, но зато получить тем машины и материалы для восстановления крупной промышленности, которые восстановят нам экономическую базу пролетариата, превратят его в прочный пролетариат, а не в тот пролетариат, который остался спекулятивным». Вот так говорил Ильич в двадцать первом, самом трудном, голодном году. И у сотен миллионов крестьян пролетариат или, как говорили наши враги, деклассированные элементы выгребли все, оставив умирать крестьян и их потомство. И на эту акцию, на это ленинское требование выбрать все у мужика, чтобы продать хлеб на валюту и закупить на эти деньги необходимое оборудование, мог пойти только деклассированный элемент, да, бывшие воры и грабители, пьяницы и сифилитики, то есть такие элементы, которым был ненавистен иной, не деклассированный элемент! Что же произошло, когда у крестьян стали отбирать хлеб, скот, шерсть и другие вещи? Они восстали. И вот тогда регулярные части под моим командованием уничтожали сотни и тысячи мятежников. Их резали, крошили из пулеметов, топили в реках и морях, вешали на столбах, душили в подвалах. Знал ли Ильич об этих акциях? Да как же не знал! Я выполнял прямые его указания. И постоянно слышал в ответ беспощадный довод:
– Отчего же не в силах? – Бог ты мой, в углу стоял вполоборота ко мне сам Лев Давыдович Троцкий! – А чему вы удивляетесь? Видите, опять неувязка. Значит, Бердяеву можно было явиться даже тогда, когда вас изволили допрашивать. Вы целыми часами слушаете треп этих бандитов-головорезов – Сталина, Каменева, Бухарина и прочих, а вот я появился – тут вы места себе не находите. Да, я Троцкий Лев Давыдович, или, как теперь иногда пишут в скобках, Лейба Бронштейн, еврей: кстати, никогда не предавал своего народа, хотя и тяготился еврейством, ибо хотел переступить рубеж национальной ограниченности, жаждал избранничества, то есть ощущал в себе высшую пророческую силу и был убежден, что приведу не только свой народ, но и народы мира в обетованную землю. Но я не за этим пришел. Хочу сообщить, может быть несколько преждевременно, два фрагмента из моей собственной жизни. Я страдал оттого, что не мог опуститься до уровня всей этой низкопробной швали, пришедшей к власти в середине двадцать второго года: Я не мог преодолеть в себе омерзение: не мог сойтись с людьми, нутро которых не просто было гнусным, оно было мерзопакостным. Меня часто обвиняют в высокомерии. Ерунда. Никогда не был высокомерен. Всегда сходился с простыми крестьянами и рабочими, солдатами и матросами. А вот бонза, чиновник, холоп, выпрыгнувший в князи,- эту мерзость я никогда не мог принять. У меня часто спрашивали: «Создавалось впечатление, что вы не боролись за власть». Я отвечу вам несколько позже и на этот, вопрос, а сейчас скажу следующее. Чтобы бороться за власть, надо, объединяться с людьми, независимо от того, являются они нравственными людьми или нет. Но, простите, как я мог объединиться с моим свояком Каменевым, когда я всегда видел в нем двурушника и подлеца? Мелкий политический интриган. Сидел бы, кропал свои паршивые статеечки о поэзии Брюсова и Белого, так нет же, понесло его в революцию. Я сестре своей Ольге говорил: нет в нем постоянства. С виду – камень, а тронешь – труха. Я люблю людей слова. За это и Ленина любил. Сто процентов надежности. А этот родного брата, сестру родную готов заложить. Ну что общего у него, с этим слюнтяем-неврастеником Бухариным? Ничего, а вот поди – связался с ним…
– Николай Иванович Бухарин у нас уважаемый человек…
– Это дело ваше. Я его никогда не принимал всерьез: ни в Америке, когда с ним вместе работал, ни здесь, в России. Экзальтированная барышня. Ко мне был привязан чисто бухаринской, то есть истерической, привязанностью. Как собачонка бегал за мной. В рот заглядывал. А тайного, скрытого лицемерия и коварства хоть отбавляй. Он думал, что никто не видит его спрятанных пружин! Помню, в двадцать втором году прибежал ко мне прямо из Горок, где лежал Ильич: «Ах, что с нами будет? Не встает Ленин. Говорить не может! Кто будет доклад делать на партийной конференции?» А я чувствую, ждет он, чтобы я сказал: «Да прочти сам. На съезде кто-то другой, а ты на теоретической конференции». Но я промолчал. И повалился на мою постель – я тогда тоже слег – и как запричитал: «Дорогой Лев Давыдович, не болейте. Вы – настоящий вождь! И нет умнее вас никого в нашей стране. Есть два человека, о смерти которых я думаю с ужасом. Это о вас и Ленине».
Значит, истерика истерикой, а о нашей смерти подумывал. Прав был Абрамович: «Пауки в кремлевской банке». С кем я мог консолидироваться? С Радеком? Одна безудержная его лесть чего стоила: «Если Ленина можно назвать разумом революции, господством через трансмиссию воли, то товарища Троцкого можно охарактеризовать как стальную волю, обузданную разумом. Как голос колокола, призывающего к работе, звучала речь Троцкого». Это было не сказано, а написано для широких масс в «Правде» 14 октября 1922 года. Год спустя, в 1923 году, эта лицемерная хитрая лиса Луначарский в своем словоблудии пошел еще дальше. Он на весь мир заявил: «Ленин и Троцкий сделались популярнейшими личностями нашей эпохи, едва ли не земного шара». А Ярославский, этот фальсификатор истории, еще в феврале 1923 года объявил: «Блестящая литературно-публицистическая деятельность т. Троцкого составила ему всемирное имя короля памфлетов. Так называет его английский писатель Бернард Шоу». А этот уголовник Джугашвили? Он не просто пел дифирамбы, а настоятельно (ему тогда это было выгодно) подчеркивал, что так называемая теперь Великая Октябрьская революция была совершена Троцким. И всего лишь пять лет спустя, когда они единодушно решили бороться со мной, то есть практически отстранили от власти, стали на все лады охаивать то, что я сделал, называть предателем и шпионом, резидентом всех разведок, выродком, договорились даже до того, что я внедрился в революцию, чтобы потом ее предать! Спрашивается, какой смысл был в этом моем внедрении? А смысл никому не нужен был тогда. Важно назвать тебя врагом народа – и никаких доказательств не требовалось…
– Сейчас многие говорят, что Сталин воспользовался вашими идеями, что вы бы проводили ту же линию, что и он, и были бы те же репрессии, тот же голод и то же истребление народа…
– Сомневаюсь. У меня были ошибки, но они носили тактический, а не стратегический характер, иначе Ленин не держал бы меня в своих первых заместителях. Мои реальные достижения очевидны: я выиграл Октябрьский переворот, выиграл, когда Ленин, все эти Каменевы, Зиновьевы, Бухарины, Сталины орали, что надо ждать съезда Советов. Я считал, что промедление смерти подобно, и с горсткой матросов взял власть. Мы свергли Временное правительство и провозгласили Советскую республику! Я понимал, что не смогу и не должен оставаться у власти, не могу и не должен быть первым лицом.
– Почему же?
– Были на то причины. Я реалист и отдавал себе отчет в своих поступках, но об этом в другой раз.
– Он не хочет говорить, потому что боится правды,- это голос Микадзе раздался у меня за спиной.
– Господи, вы здесь? Вы же ушли.
– Как же я мог уйти; когда предстояла встреча этого матерого нашего врага с вашей светлостью.
– Какая же я светлость, товарищ генерал в отставке, я человек темный и недостоин света.
– Вы лучше спросите у него, как он русскую культуру вырубил, мужика как ограбил и погубил. Он считает, что рабство в крови у россиян, что русская история – чистый абсурд,- прохрипел Микадзе.
Троцкий снова протер очки, вытащил из кармана листки с черной каемкой. «Странные листки»,- подумал я.
– Ничего тут странного нет,- словно прочел мои мысли бывший главвоенмор.- Это всего-навсего ксерокопия известного столичного журнала. Вот что пишут там маститые авторы: «Известный публицист-шестидесятник В. Зайцев писал о русских: «Оставьте всякую надежду, рабство в крови их». Тому же Зайцеву принадлежит мысль: «Они хотят быть демократами, да и только, а там им все равно, что на смену аристократии и буржуазии есть только звери в человеческом образе… Народ груб, туп и вследствие этого пассивен… Поэтому благоразумие требует, не смущаясь величественным пьедесталом, на который демократы возвели народ, действовать энергически против него».
Как видим, мысль Шрагина, что при деспотиях решать должно меньшинство, а «принципы демократии тесны для вмещения реальности», была высказана уже тогда. Более того, Достоевский рассказывает:
«Этого народ не позволит»,- сказал по одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. «Так уничтожить народ!» – ответил западник спокойно и величаво».
Замечательно презрительное отношение к своей культуре, такое же, как у немецких радикалов тридцатых годов, сочетающееся с преклонением перед культурой западной, и особенно немецкой. Так, Чернышевский и Зайцев объявили Пушкина, Лермонтова и Гоголя бездарными писателями без собственных мыслей, а Ткачев присоединил к этому списку и Толстого. Салтыков-Щедрин, высмеивая «Могучую кучку», изобразил какого-то самородка (Мусоргского?), тыкающего пальцами в клавиши наугад, а под конец садящегося всем задом на клавиатуру. И это не исключительные примеры: таков был общий стиль.
В «Дневнике писателя» Достоевский все время полемизирует с какой-то очень определенной, четкой идеологией. И когда его читаешь, то кажется, что он имеет в виду именно ту литературу, которую мы в этой работе разбираем: так все совпадает. Тут есть и утверждение о рабской душе русского мужика, о том, что он любит розгу, что «история народа нашего есть абсурд», и как следствие – «надобно, чтобы такой народ, как наш, не имел истории, а то, что имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто им, все целиком». И цель – добиться того, что народ «застыдится своего прошлого и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее, тот уже наш,- вот наша формула!» И принцип – что, кроме «европейской правды», «другой нет и не может быть». И даже утверждение, что, «в сущности, и народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему все та же косная масса»,- как будто Достоевский заглянул в сочинения Померанца. И, наконец, эмиграция, причина которой, согласно этой идеологии, в том, что «виноваты все те же наши русские порядки, наша неуклюжая Россия, в которой порядочному человеку до сих пор еще ничего сделать нельзя». Как современны мысли самого Достоевского!
«Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национальной, своей органической силой, а непременно безлично, лакейски подражая Европе? Да куда же девать тогда русский-то организм? Понимают ли эти господа, что такое организм?»
Страшное предположение он высказывает: что отрыв, «отщепенство» от своей страны приводит к ненависти, что эти люди ненавидят Россию, «так сказать, натурально, физически: за климат, за поля, за леса, за порядки, за освобождение мужика, за русскую историю, одним словом, за все, за все ненавидят».
Л. Тихомиров, прошедший путь террориста вплоть до одного из руководителей «Народной воли», а потом отошедший от этого течения, рисует в своих позднейших работах очень похожую картину. По его словам, мировоззрению тех кружков молодежи, из которых вышли террористы, имело своею основой разрыв с прошлой культурой. Прокламировалось ниспровержение всех авторитетов и следование только «своему разуму», что привело, наоборот, к господству авторитетов самых низких и примитивных. Значение материализма и антинационализма поднялось до религиозного уровня, и эпитет «отщепенец» был похвальбой. Идеи этих кружков были столь ограниченны, что появились молодые люди, утверждавшие, что вообще ничего не надо читать,- их прозвали «троглодитами».
Вы здесь слишком много говорите о групповых людях. Что ж, могу заметить, что именно групповыми людьми и двигалась история во веки веков, двигались все значительные течения и революционные движения. Что такое Моисей и иудейские пророки – я их знаю семнадцать? Группа, да еще какая. А Иисус и двенадцать апостолов, а Робеспьер, Руссо и их сообщники? А Наполеон со своей генеральской мафией, а декабристы, народники, лидеры всех наших революций? И всем этим противоречивым единствам сопутствует групповое мышление, групповая мораль, групповое сознание. Возьмите более позднее образование. Все держится на групповом принципе, и все противостоит народу. Все норовят ограбить мужика, потому что только у мужика – хлеб, мясо, шерсть, рабская бесплатная сила.
Сейчас то и дело о России пишут, о самобытности русской души, о самобытности пути развития России. Да, я восставал против этой чепухи, и в этом я многому научился у Ильича. Это он еще в 1897 году, будучи в ссылке, разгромил идею самобытности русского пути развития.
И мне нравится, что наши уважаемые коллеги – Заруба, Ква-кин, Багамюк и другие – развенчивают идею самобытности, рад, что круг новых борцов ширится и что это не совсем белая революция, не совсем революция сверху; я всегда верил в народные движения, сам вырос на их гребне, я рад тому, что новое движение, поименованное выше маколлизмом, ориентировано не на национальный принцип, а исключительно интернационально. Когда я с матросами брал Смольный, среди нас не было ни евреев, ни казахов, ни латышей, ни русских, ни украинцев – среди нас были революционеры, готовые отдать жизнь за народ. Ту же самоотверженность я вижу и у Зарубы и его группы. Значит ли это, что нет национального вопроса? Разумеется, нет. Он есть, этот вопрос. Он всегда был и будет. Но истинный коммунист отдаст предпочтение не национальной самобытности, а общечеловеческим началам. Как ни привлекательна идея народности, а все равно наш дорогой Ильич камня на камне от нее не оставил. Вспомним, с какой страстью писал Ильич об этом, критикуя бредни о самобытности русской народности: «Вторая черта народничества – вера в самобытность России, идеализация крестьянина, общины и т. п. Учение о самобытности России заставило народников хвататься за устарелые западноевропейские теории, побуждало их относиться с поразительным легкомыслием к многим приобретениям западноевропейской культуры: народники успокаивали себя тем, что если мы не имеем тех или других черт цивилизованного человечества, то зато «нам суждено» показать миру новые способы хозяйничанья и т. п. Тот анализ капитализма и всех его проявлений, который дала передовая западноевропейская мысль, не только не принимался по отношению к святой Руси, а, напротив, все усилия были направлены на то, чтобы придумать отговорки, позволяющие о русском капитализме не делать тех же выводов, какие сделаны относительно европейского. Народники расшаркивались пред авторами этого анализа и… и продолжали себе преспокойно оставаться такими же романтиками, против которых всю жизнь боролись эти авторы. Это общее всем народникам учение о самобытности России опять-таки не только не имеет ничего общего с «наследством», но даже прямо противоречит ему. «60-е годы», напротив, стремились европеизировать Россию, верили в приобщение ее к общеевропейской культуре, заботились о перенесении учреждений этой культуры и на нашу, вовсе не самобытную, почву. Всякое учение о самобытности России находится в полном несоответствии с духом 60-х годов и их традицией. Еще более не соответствует этой традиции народническая идеализация, подкрашивание деревни. Эта фальшивая идеализация, желавшая во что бы то ни стало видеть в нашей деревне нечто особенное, вовсе непохожее на строй всякой другой деревни во всякой другой стране в период докапиталистических отношений,- находится в самом вопиющем противоречии с традициями трезвого и реалистического наследства. Чем дальше и глубже развивался капитализм, чем сильнее проявлялись в деревне те противоречия, которые общи всякому товарно-капиталистическому обществу, тем резче и резче выступала противоположность между сладенькими россказнями народников об «общинности», «артельности» крестьянина и т. п., с одной стороны,- и фактическим расколом крестьянства на деревенскую буржуазию и сельский пролетариат, с другой; тем быстрее превращались народники, продолжавшие смотреть на вещи глазами крестьянина, из сентиментальных романтиков в идеологов мелкой буржуазии, ибо мелкий производитель в современном обществе превращается в товаропроизводителя. Фальшивая идеализация деревни и романтические мечтания насчет «общинности» вели к тому, что народники с крайним легкомыслием относились к действительным нуждам крестьянства, вытекающим из данного экономического развития. В теории молено было сколько угодно говорить о силе устоев, но на практике каждый народник прекрасно чувствовал, что устранение остатков старины, остатков дореформенного строя, опутывающих и по сю пору с ног до головы наше крестьянство, откроет дорогу именно капиталистическому, а не какому другому развитию. Лучше застой, чем капиталистический прогресс…»
Как видите, Ильич предвидел и застойный период, определил его природу еще в прошлом веке.
А теперь о самом главном. С кем работать? С кем строить новую жизнь? Каким путем идти дальше? На эти вопросы с исчерпывающей полнотой ответила группа Зарубы и его сторонников. Здесь обсуждается и всячески муссируется вопрос о деклассированности самой группы. Это принципиальный вопрос. Он стоял и в годы революции. Мы были реалистами и знали, что рабочий класс, революционное его звено сплошь состоит из деклассированных элементов. Состоит из таких элементов, для которых нет проблемы – оправдывает цель средства или не оправдывает. Важно было другое – чтобы человек, стоя у власти, не задумывался, надо ли рубить головы или закапывать живьем каждого десятого или нет. И мы победили только лишь потому, что насмерть стояли за классовую солидарность именно этих деклассированных, ограбленных-измордованных элементов, именуемых революционным народом, беспощадным и целеустремленным. Говоря о необходимости ущемить мужика в 1921 году, отобрать у него четыреста миллионов пудов хлеба, Ленин сказал на десятой Всероссийской конференции ВКП(б): «Мы в период переходного времени никаких жертв жалеть не должны. Для того, чтобы обеспечить непрерывное, хотя и медленное, восстановление крупной промышленности, мы не должны отказываться идти на подачки жадным до этих подачек заграничным капиталистам, потому что сейчас, с точки зрения построения социализма, выгодно переплатить сотни миллионов заграничным капиталистам, но зато получить тем машины и материалы для восстановления крупной промышленности, которые восстановят нам экономическую базу пролетариата, превратят его в прочный пролетариат, а не в тот пролетариат, который остался спекулятивным». Вот так говорил Ильич в двадцать первом, самом трудном, голодном году. И у сотен миллионов крестьян пролетариат или, как говорили наши враги, деклассированные элементы выгребли все, оставив умирать крестьян и их потомство. И на эту акцию, на это ленинское требование выбрать все у мужика, чтобы продать хлеб на валюту и закупить на эти деньги необходимое оборудование, мог пойти только деклассированный элемент, да, бывшие воры и грабители, пьяницы и сифилитики, то есть такие элементы, которым был ненавистен иной, не деклассированный элемент! Что же произошло, когда у крестьян стали отбирать хлеб, скот, шерсть и другие вещи? Они восстали. И вот тогда регулярные части под моим командованием уничтожали сотни и тысячи мятежников. Их резали, крошили из пулеметов, топили в реках и морях, вешали на столбах, душили в подвалах. Знал ли Ильич об этих акциях? Да как же не знал! Я выполнял прямые его указания. И постоянно слышал в ответ беспощадный довод: