Страница:
– История не терпит этих «если бы».
Как же он это сказал! Нет, не гордо и важно, а скорее безапелляционно, законодательно. Вообще Никольский стал неузнаваемым, даже не внешне, хотя и раздобревшее лицо, с бородой и усами, красными, чуть капризными или презрительными губами, с большими, слегка навыкате черными глазами, выражало теперь спокойную уверенность в себе; он изменился внутренне, что-то даже диктаторское появилось в его голосе, он теперь выступал на многих собраниях и конференциях, был задействован в каких-то неформальных комитетах и даже был выдвинут кандидатом в депутаты. Я рядом с ним ощущал в себе некоторую безвластность и некоторую растерянность… Так я думал тогда, глядя на Никольского, который продолжал:
– История должна опираться на жесткие факты. И если они вас интересуют, будьте добры, слушайте, милостивые государи. Итак, уже на этом собрании Дану были заданы вопросы: «Где же выход? Как будут дальше развиваться события? Что делать?» На эти вопросы Дан ответил в эсеровской газете «Дни» так: «Большевизм должен быть сменен политическим правопорядком, но необходимо в борьбе учитывать реальную обстановку. Большевизм подготовил аппарат для бонапартистского переворота, он пропитывает армию, чиновничество, учащихся ненавистью к демократии, весь построен на слепом подчинении, отрицании самодеятельности; в среде новой и старой буржуазии он создал кадры бонапартистов, готовых разделить власть над трудящимися, и сегодня Россия еще не собрала сил, чтобы осуществить демократическую республику, она конечное, но не начальное звено грядущего процесса. Необходимо соглашение с революционными элементами, находящимися внутри РКП, и с революционно-крестьянскими группировками». Вот вам, кстати, ответ на вопрос, были ли действительные группировки в стране в двадцатых годах или их выдумывал Сталин. Да, были. И меньшевизм рассчитывал на свержение советского режима. На свержение диктатуры пролетариата. И это основной вопрос тогдашних противоречий, который, как вам известно, обострился и вылился в лозунге: «Кто кого?»
26
27
Как же он это сказал! Нет, не гордо и важно, а скорее безапелляционно, законодательно. Вообще Никольский стал неузнаваемым, даже не внешне, хотя и раздобревшее лицо, с бородой и усами, красными, чуть капризными или презрительными губами, с большими, слегка навыкате черными глазами, выражало теперь спокойную уверенность в себе; он изменился внутренне, что-то даже диктаторское появилось в его голосе, он теперь выступал на многих собраниях и конференциях, был задействован в каких-то неформальных комитетах и даже был выдвинут кандидатом в депутаты. Я рядом с ним ощущал в себе некоторую безвластность и некоторую растерянность… Так я думал тогда, глядя на Никольского, который продолжал:
– История должна опираться на жесткие факты. И если они вас интересуют, будьте добры, слушайте, милостивые государи. Итак, уже на этом собрании Дану были заданы вопросы: «Где же выход? Как будут дальше развиваться события? Что делать?» На эти вопросы Дан ответил в эсеровской газете «Дни» так: «Большевизм должен быть сменен политическим правопорядком, но необходимо в борьбе учитывать реальную обстановку. Большевизм подготовил аппарат для бонапартистского переворота, он пропитывает армию, чиновничество, учащихся ненавистью к демократии, весь построен на слепом подчинении, отрицании самодеятельности; в среде новой и старой буржуазии он создал кадры бонапартистов, готовых разделить власть над трудящимися, и сегодня Россия еще не собрала сил, чтобы осуществить демократическую республику, она конечное, но не начальное звено грядущего процесса. Необходимо соглашение с революционными элементами, находящимися внутри РКП, и с революционно-крестьянскими группировками». Вот вам, кстати, ответ на вопрос, были ли действительные группировки в стране в двадцатых годах или их выдумывал Сталин. Да, были. И меньшевизм рассчитывал на свержение советского режима. На свержение диктатуры пролетариата. И это основной вопрос тогдашних противоречий, который, как вам известно, обострился и вылился в лозунге: «Кто кого?»
26
– На что же все-таки ориентировался меньшевизм в те годы? – спросил Лапшин.
– Скажу,- как-то поспешно ответил Никольский.- Основная политическая задача, писал Мартов в октябре 1922 года в программной статье «Наша платформа», может быть сформулирована как борьба всеми средствами организованного массового движения к нормальному режиму демократической республики. Демократия противопоставляется диктатуре. Мартов и Дан подчеркивают: когда меркнет ореол диктатуры, растет сияние демократизма. Коммунизму приходится на каждом шагу натыкаться на меньшевистские уклоны, бороться с ними. И тут возникает задача раскола. Дан еще в ноябре 1917 года, а именно 3 ноября, говорил на собрании объединенных меньшевистских фракций в Петрограде: «Наша задача – отделить большевизм от рабочего движения. В первые дни заговора была надежда, что он, то есть большевистский заговор, может быть ликвидирован военной силой. Но попытка оказалась неудачной… поэтому мы встали на почву соглашения. Соглашение невозможно без раскола в большевизме. Когда этим соглашением мы отвлечем от большевиков более здоровые элементы пролетарских масс, тогда создастся почва для подавления солдатчины, группирующейся вокруг Ленина и Троцкого» («Рабочая газета», 5 ноября 1917 года). Итак, соглашение всегда мыслилось меньшевиками как средство откола от большевизма тех или иных групп. Для чего? Раскол большевизма всегда мыслился меньшевиками как средство ликвидации диктатуры. Отсюда положительное отношение меньшевиков ко всякой оппозиции внутри РКП. Меньшевики выражали надежду, что внутри РКП назреют еще более здоровые и прогрессивные группировки, в результате чего большевизм развалится. Они прямо говорили, что такие группы, как группа Сапронова, Бубнова, Осинского или группа Зиновьева, могут противостоять группам Троцкого, Дзержинского, Сталина. Они прогнозировали развитие различных уклонов и перегруппировок. «Социалистический вестник» писал в связи с этим: «Произойдет, надо надеяться, еще не одна перегруппировка сил внутри начавшей разлагаться ВКП. Чем шире и глубже будут становиться слои, осознавшие бесплодность и гибельность нынешней военно-бюрократической, террористической диктатуры, тем вернее народится в жестокой борьбе со старым новая, более прогрессивная сила, с которой, быть может, будет и по пути социалистически-марксистскому пролетариату, руководимому нашей партией» («Соц. вестник», 16 февраля 1921 года). В 1923 году Дан определил болезнь Ленина как смертельную болезнь режима: «Острота противоречий, созревших под крышей большевистского режима, достигла уже той степени, когда лишь инерция исторически омертвевшей традиции, воплощенной в личности «вождя», поддерживает неустойчивое равновесие и мешает взрыву антагонизмов. Когда Ленина не станет, коммунистические пауки, заключенные в кремлевской банке, пожрут друг друга. А пока пауки будут пожирать друг друга, я привлеку на свою сторону социалистов и революционных демократов из РКП. Вместе с Лениным исчезнет ненавистная диктатура и воцарится демократия. Смерть великого пролетарского вождя явится фактом прогрессивного порядка».
– Какова же платформа меньшевиков, на кого они рассчитывали внутри партии большевиков? Как они относились к внутрипартийным разногласиям? Вообще, на какой основе возникали уклоны, фракции в нашей стране? – Лапшин поставил эти вопросы и добавил: – Мы сумеем прояснить противоречия тех лет, если дадим мало-мальски правильные ответы. Ведь сейчас поговаривают, что никаких уклонов, никаких фракций и платформ не было, что партия была единой, а многочисленные внутрипартийные дискуссии характеризовали ее демократическое устройство.
– Вот эти многочисленные дискуссии и были формой создания различных групп и фракций. «Соц. вестник» 24 апреля 1923 года писал, что борьба платформ и фракций накануне и во время партийного съезда отражает первые шаги процесса образования в недрах «единой сплоченности» РКП различных классовых идеологий. В этих идеологиях отражаются с поразительной ясностью потребности и запросы сегодняшнего дня. В них отливаются те требования, которые хозяйственный процесс ставил правящей партии. Какие это именно потребности и запросы? Меньшевистский орган отвечает – ликвидация диктатуры пролетариата. Хозяйственное развитие страны повелительно требует правового строя. В таком строе заинтересованы все классы населения. Их идеология проникает в ряды РКП; возникает вопрос, какая фракция и в какой мере отражает в большей степени эти потребности и запросы? «Соц. вестник» отвечает: «Слабость и трусость мысли, отличающая все новейшие фракции коммунизма, мешает «хозяйственникам» додумать свою мысль до конца. Эта мысль означает не что иное, как ликвидацию диктатуры и установление хотя бы некоторой законности». Что понимается под этим? Меньшевистский орган отмечает, что, как ни ублюдочны различные платформы и фракции, они все-таки выражают некоторые требования живых элементов в самом большевизме, а именно: эмансипация от РКП, свобода от партийных приказов, каждодневных директив, монопольных прав партбилета, бессмысленных окриков, невежественных контролеров, никчемных назначенцев. От этого еще очень-очень далеко до демократии. Но в этом и заключена ликвидация диктатуры, то есть режима, стоящего выше законности и конституционных норм. Ликвидация диктатуры – не демократия, но первый шаг к ней. Подводя итоги XII съезда партии, «Соц. вестник» подчеркивал наличие в РКП внутреннего меньшевизма.
– И что представлял собой этот внутренний меньшевизм? – спросил Лапшин.
– Организационно он представлял собой разрозненные группы пауков в кремлевской банке, как выразился Дан, пауков, нацеленных на пожирание друг друга, а не на создание позитивных программ. Они заняты тем, что доказывают друг другу свое первенство в Октябрьском перевороте, стараются оттеснить друг друга от власти, претендуют на место первых теоретиков, первых военачальников, первых учеников Ленина. И сходятся только в одном: в защите своего неправого дела неправыми средствами, в терроре против народа, в оголтелой пропаганде военного коммунизма. По существу, ни одна из оппозиций не отрицает самого главного – диктатуры пролетариата, которая, по сути, вырождается в диктатуру бонапартистского толка, в диктатуру одной группы, насадившей на местах себе подобные группы. Диктатура есть ориентация на беззаконие, есть такая ориентация, когда закон и право подменяются интуитивным классовым чутьем, которое всегда, по мнению большевиков, подсказывает правильно, кого надо стрелять в первую очередь, а кого во вторую, в третью, четвертую и так далее. Разумеется, выживет и окажется наверху та группа, которая в большей мере обладает беспощадностью, расчетливостью, грубой силой. Налицо закономерность: чем невежественнее группа, тем она сильнее. И напротив, чем больше в группах рассуждают о высоких материях, тем больше внутренних противоречий раздирает этих кажущихся единомышленников. Сам факт, что все группы, отмечают меньшевики, тяготеют к диктатуре и к военному коммунизму, накладывает на них печать экономической реакционности и обреченности. Именно поэтому в первую очередь обречены Троцкий и его единомышленники. Внешне создается впечатление, будто Троцкий обладает огромной властью и силой, а если взглянуть изнутри, то эта сила, противостоящая массам, гнилая, поскольку она человеконенавистна, поскольку она опять же бонапартистская по сути. Беспощадная классовая борьба, беспощадный террор, создание мощного военно-бюрократического аппарата, сильная диктатура, во главе которой будет он, Троцкий, великий человек, низведение всех до уровня объектов, средств, винтиков в созданной им машине – вот идеал Троцкого. Не случайно Ленин еще во время профдискуссии говорил, что у товарища Троцкого и на армию и на профсоюзы одинаковая, аппаратная точка зрения, а метод – переадминистрирование. Главное, по мнению Троцкого, наполнить каждого рабочего, каждого члена профсоюза и каждого красноармейца классовым сознанием, а не расплывчатыми нравственными критериями. Всякие рассуждения о совести, чести, моральных принципах есть химеры. Надо поменьше философствовать, поменьше отвлеченного коммунистического доктринерства и побольше боевой готовности,- учит Троцкий. На одном из совещаний политработников армии и флота Троцкий сказал: «У Маркса один уровень сознательности, а у пензенского крестьянина – другой».
– Тут вы не совсем правы,- перебил Никольского Лапшин.- Троцкий имел большое влияние на многие группы, и за ним шли.
– За Наполеоном тоже шли,- ответил мрачно Никольский.- А все равно Наполеон проиграл, потому что открыто называл пушечным мясом не только народ, но и своих сообщников. Кстати, Троцкого в армии прозвали Красным Наполеоном. Таковым он был и после войны. Кризис диктатуры, о котором горланили меньшевики, был создан, если хотите, Троцким, Каменевым, Зиновьевым, Бухариным и другими. А в 1921 году большинство большевиков пошли за Троцким. И Ленин 25 декабря 1921 года в докладе о профсоюзах пишет: «Декабрьский пленум ЦК был против нас. На пленуме ЦК в декабре большинство присоединилось к Троцкому и была проведена резолюция Троцкого и Бухарина… Мой оппонент утверждает словечко «перетягивание»… Троцкий сделал ошибку, что так сказал. Тут политически ясно, что такой подход вызовет раскол и свалит диктатуру пролетариата». Именно в этом, 1921 году Ленин пишет свою статью «Кризис партии». Он признается: «Надо иметь мужество смотреть прямо в лицо горькой истине. Партия больна. Партию треплет лихорадка. Весь вопрос в том, захватила ли болезнь только «лихорадящие верхи» или болезнью охвачен весь организм. И в последнем случае способен ли этот организм излечиться полностью и сделать повторение болезни невозможным или болезнь станет затяжной и опасной… До сих пор «главным» в борьбе был Троцкий. Теперь Бухарин далеко обогнал и совершенно затмил его… Они (Зиновьев и Троцкий) на деле выражают два течения одной и той же группы бывших милитаризаторов хозяйства! Если взять это всерьез, это – худший меньшевизм и эсеровщина.
Болезнью нашей партии, несомненно, постараются воспользоваться и капиталисты Антанты для нового нашествия и эсеры для устройства заговоров и восстаний».
Однако история распорядилась по-другому. Троцкий проиграл, и уже на Тринадцатом съезде партии большинство большевиков не поддержало платформу Троцкого. Потерпев поражение на съезде, Троцкий создает новую оппозицию. В своей книге «Моя жизнь» он описывает, как лихорадочно им готовился путч 7 ноября 1927 года, как сыпались в Москве и Ленинграде листовки Троцкого о «приходе нового руководства», как шли демонстранты с плакатами и призывами поставить во главе партии Троцкого и его сообщников. И вот тогда-то Сталин сделал решительный шаг – отдал распоряжение арестовать Зиновьева, Каменева, Радека, Мрачковского и других. Троцкого сослали в Алма-Ату. Когда Гитлер прочел книгу Троцкого «Моя жизнь», он воскликнул: «Блестяще! Меня эта книга многому научила». После провала ноябрьского путча заговорщики «порвали» с Троцким и добились восстановления в партии с разным испытательным сроком.
– Прости меня,- снова перебил Никольского Лапшин.- Ты, кажется, всех смешал в одну кучу. Все-таки у них же были различия. Больше того, Бухарин яростно боролся с троцкизмом.
– Не совсем так. Борьба между группировками была действительно яростной, но было много и общего. Бухарин в 1925 году издал довольно объемную книгу под названием «К вопросу о троцкизме». Эта книга, сборник статей Бухарина, считалась в двадцатые годы ценной не только потому, что критиковала троцкизм, но еще и потому, что ее можно было назвать работой «К вопросу о ленинизме». Точнее, в этой книге три стержневые линии: троцкизм, ленинизм и проблемы рабоче-крестьянского блока. Этой книгой Н. И. Бухарин как бы отвечал на те жгучие вопросы, которые вспыхнули в партийных дискуссиях двадцатых годов.
– Скажу,- как-то поспешно ответил Никольский.- Основная политическая задача, писал Мартов в октябре 1922 года в программной статье «Наша платформа», может быть сформулирована как борьба всеми средствами организованного массового движения к нормальному режиму демократической республики. Демократия противопоставляется диктатуре. Мартов и Дан подчеркивают: когда меркнет ореол диктатуры, растет сияние демократизма. Коммунизму приходится на каждом шагу натыкаться на меньшевистские уклоны, бороться с ними. И тут возникает задача раскола. Дан еще в ноябре 1917 года, а именно 3 ноября, говорил на собрании объединенных меньшевистских фракций в Петрограде: «Наша задача – отделить большевизм от рабочего движения. В первые дни заговора была надежда, что он, то есть большевистский заговор, может быть ликвидирован военной силой. Но попытка оказалась неудачной… поэтому мы встали на почву соглашения. Соглашение невозможно без раскола в большевизме. Когда этим соглашением мы отвлечем от большевиков более здоровые элементы пролетарских масс, тогда создастся почва для подавления солдатчины, группирующейся вокруг Ленина и Троцкого» («Рабочая газета», 5 ноября 1917 года). Итак, соглашение всегда мыслилось меньшевиками как средство откола от большевизма тех или иных групп. Для чего? Раскол большевизма всегда мыслился меньшевиками как средство ликвидации диктатуры. Отсюда положительное отношение меньшевиков ко всякой оппозиции внутри РКП. Меньшевики выражали надежду, что внутри РКП назреют еще более здоровые и прогрессивные группировки, в результате чего большевизм развалится. Они прямо говорили, что такие группы, как группа Сапронова, Бубнова, Осинского или группа Зиновьева, могут противостоять группам Троцкого, Дзержинского, Сталина. Они прогнозировали развитие различных уклонов и перегруппировок. «Социалистический вестник» писал в связи с этим: «Произойдет, надо надеяться, еще не одна перегруппировка сил внутри начавшей разлагаться ВКП. Чем шире и глубже будут становиться слои, осознавшие бесплодность и гибельность нынешней военно-бюрократической, террористической диктатуры, тем вернее народится в жестокой борьбе со старым новая, более прогрессивная сила, с которой, быть может, будет и по пути социалистически-марксистскому пролетариату, руководимому нашей партией» («Соц. вестник», 16 февраля 1921 года). В 1923 году Дан определил болезнь Ленина как смертельную болезнь режима: «Острота противоречий, созревших под крышей большевистского режима, достигла уже той степени, когда лишь инерция исторически омертвевшей традиции, воплощенной в личности «вождя», поддерживает неустойчивое равновесие и мешает взрыву антагонизмов. Когда Ленина не станет, коммунистические пауки, заключенные в кремлевской банке, пожрут друг друга. А пока пауки будут пожирать друг друга, я привлеку на свою сторону социалистов и революционных демократов из РКП. Вместе с Лениным исчезнет ненавистная диктатура и воцарится демократия. Смерть великого пролетарского вождя явится фактом прогрессивного порядка».
– Какова же платформа меньшевиков, на кого они рассчитывали внутри партии большевиков? Как они относились к внутрипартийным разногласиям? Вообще, на какой основе возникали уклоны, фракции в нашей стране? – Лапшин поставил эти вопросы и добавил: – Мы сумеем прояснить противоречия тех лет, если дадим мало-мальски правильные ответы. Ведь сейчас поговаривают, что никаких уклонов, никаких фракций и платформ не было, что партия была единой, а многочисленные внутрипартийные дискуссии характеризовали ее демократическое устройство.
– Вот эти многочисленные дискуссии и были формой создания различных групп и фракций. «Соц. вестник» 24 апреля 1923 года писал, что борьба платформ и фракций накануне и во время партийного съезда отражает первые шаги процесса образования в недрах «единой сплоченности» РКП различных классовых идеологий. В этих идеологиях отражаются с поразительной ясностью потребности и запросы сегодняшнего дня. В них отливаются те требования, которые хозяйственный процесс ставил правящей партии. Какие это именно потребности и запросы? Меньшевистский орган отвечает – ликвидация диктатуры пролетариата. Хозяйственное развитие страны повелительно требует правового строя. В таком строе заинтересованы все классы населения. Их идеология проникает в ряды РКП; возникает вопрос, какая фракция и в какой мере отражает в большей степени эти потребности и запросы? «Соц. вестник» отвечает: «Слабость и трусость мысли, отличающая все новейшие фракции коммунизма, мешает «хозяйственникам» додумать свою мысль до конца. Эта мысль означает не что иное, как ликвидацию диктатуры и установление хотя бы некоторой законности». Что понимается под этим? Меньшевистский орган отмечает, что, как ни ублюдочны различные платформы и фракции, они все-таки выражают некоторые требования живых элементов в самом большевизме, а именно: эмансипация от РКП, свобода от партийных приказов, каждодневных директив, монопольных прав партбилета, бессмысленных окриков, невежественных контролеров, никчемных назначенцев. От этого еще очень-очень далеко до демократии. Но в этом и заключена ликвидация диктатуры, то есть режима, стоящего выше законности и конституционных норм. Ликвидация диктатуры – не демократия, но первый шаг к ней. Подводя итоги XII съезда партии, «Соц. вестник» подчеркивал наличие в РКП внутреннего меньшевизма.
– И что представлял собой этот внутренний меньшевизм? – спросил Лапшин.
– Организационно он представлял собой разрозненные группы пауков в кремлевской банке, как выразился Дан, пауков, нацеленных на пожирание друг друга, а не на создание позитивных программ. Они заняты тем, что доказывают друг другу свое первенство в Октябрьском перевороте, стараются оттеснить друг друга от власти, претендуют на место первых теоретиков, первых военачальников, первых учеников Ленина. И сходятся только в одном: в защите своего неправого дела неправыми средствами, в терроре против народа, в оголтелой пропаганде военного коммунизма. По существу, ни одна из оппозиций не отрицает самого главного – диктатуры пролетариата, которая, по сути, вырождается в диктатуру бонапартистского толка, в диктатуру одной группы, насадившей на местах себе подобные группы. Диктатура есть ориентация на беззаконие, есть такая ориентация, когда закон и право подменяются интуитивным классовым чутьем, которое всегда, по мнению большевиков, подсказывает правильно, кого надо стрелять в первую очередь, а кого во вторую, в третью, четвертую и так далее. Разумеется, выживет и окажется наверху та группа, которая в большей мере обладает беспощадностью, расчетливостью, грубой силой. Налицо закономерность: чем невежественнее группа, тем она сильнее. И напротив, чем больше в группах рассуждают о высоких материях, тем больше внутренних противоречий раздирает этих кажущихся единомышленников. Сам факт, что все группы, отмечают меньшевики, тяготеют к диктатуре и к военному коммунизму, накладывает на них печать экономической реакционности и обреченности. Именно поэтому в первую очередь обречены Троцкий и его единомышленники. Внешне создается впечатление, будто Троцкий обладает огромной властью и силой, а если взглянуть изнутри, то эта сила, противостоящая массам, гнилая, поскольку она человеконенавистна, поскольку она опять же бонапартистская по сути. Беспощадная классовая борьба, беспощадный террор, создание мощного военно-бюрократического аппарата, сильная диктатура, во главе которой будет он, Троцкий, великий человек, низведение всех до уровня объектов, средств, винтиков в созданной им машине – вот идеал Троцкого. Не случайно Ленин еще во время профдискуссии говорил, что у товарища Троцкого и на армию и на профсоюзы одинаковая, аппаратная точка зрения, а метод – переадминистрирование. Главное, по мнению Троцкого, наполнить каждого рабочего, каждого члена профсоюза и каждого красноармейца классовым сознанием, а не расплывчатыми нравственными критериями. Всякие рассуждения о совести, чести, моральных принципах есть химеры. Надо поменьше философствовать, поменьше отвлеченного коммунистического доктринерства и побольше боевой готовности,- учит Троцкий. На одном из совещаний политработников армии и флота Троцкий сказал: «У Маркса один уровень сознательности, а у пензенского крестьянина – другой».
– Тут вы не совсем правы,- перебил Никольского Лапшин.- Троцкий имел большое влияние на многие группы, и за ним шли.
– За Наполеоном тоже шли,- ответил мрачно Никольский.- А все равно Наполеон проиграл, потому что открыто называл пушечным мясом не только народ, но и своих сообщников. Кстати, Троцкого в армии прозвали Красным Наполеоном. Таковым он был и после войны. Кризис диктатуры, о котором горланили меньшевики, был создан, если хотите, Троцким, Каменевым, Зиновьевым, Бухариным и другими. А в 1921 году большинство большевиков пошли за Троцким. И Ленин 25 декабря 1921 года в докладе о профсоюзах пишет: «Декабрьский пленум ЦК был против нас. На пленуме ЦК в декабре большинство присоединилось к Троцкому и была проведена резолюция Троцкого и Бухарина… Мой оппонент утверждает словечко «перетягивание»… Троцкий сделал ошибку, что так сказал. Тут политически ясно, что такой подход вызовет раскол и свалит диктатуру пролетариата». Именно в этом, 1921 году Ленин пишет свою статью «Кризис партии». Он признается: «Надо иметь мужество смотреть прямо в лицо горькой истине. Партия больна. Партию треплет лихорадка. Весь вопрос в том, захватила ли болезнь только «лихорадящие верхи» или болезнью охвачен весь организм. И в последнем случае способен ли этот организм излечиться полностью и сделать повторение болезни невозможным или болезнь станет затяжной и опасной… До сих пор «главным» в борьбе был Троцкий. Теперь Бухарин далеко обогнал и совершенно затмил его… Они (Зиновьев и Троцкий) на деле выражают два течения одной и той же группы бывших милитаризаторов хозяйства! Если взять это всерьез, это – худший меньшевизм и эсеровщина.
Болезнью нашей партии, несомненно, постараются воспользоваться и капиталисты Антанты для нового нашествия и эсеры для устройства заговоров и восстаний».
Однако история распорядилась по-другому. Троцкий проиграл, и уже на Тринадцатом съезде партии большинство большевиков не поддержало платформу Троцкого. Потерпев поражение на съезде, Троцкий создает новую оппозицию. В своей книге «Моя жизнь» он описывает, как лихорадочно им готовился путч 7 ноября 1927 года, как сыпались в Москве и Ленинграде листовки Троцкого о «приходе нового руководства», как шли демонстранты с плакатами и призывами поставить во главе партии Троцкого и его сообщников. И вот тогда-то Сталин сделал решительный шаг – отдал распоряжение арестовать Зиновьева, Каменева, Радека, Мрачковского и других. Троцкого сослали в Алма-Ату. Когда Гитлер прочел книгу Троцкого «Моя жизнь», он воскликнул: «Блестяще! Меня эта книга многому научила». После провала ноябрьского путча заговорщики «порвали» с Троцким и добились восстановления в партии с разным испытательным сроком.
– Прости меня,- снова перебил Никольского Лапшин.- Ты, кажется, всех смешал в одну кучу. Все-таки у них же были различия. Больше того, Бухарин яростно боролся с троцкизмом.
– Не совсем так. Борьба между группировками была действительно яростной, но было много и общего. Бухарин в 1925 году издал довольно объемную книгу под названием «К вопросу о троцкизме». Эта книга, сборник статей Бухарина, считалась в двадцатые годы ценной не только потому, что критиковала троцкизм, но еще и потому, что ее можно было назвать работой «К вопросу о ленинизме». Точнее, в этой книге три стержневые линии: троцкизм, ленинизм и проблемы рабоче-крестьянского блока. Этой книгой Н. И. Бухарин как бы отвечал на те жгучие вопросы, которые вспыхнули в партийных дискуссиях двадцатых годов.
27
В выходные и праздничные дни ко мне подкрадываются непонятные состояния. Нет, не сумеречные. Я все методически точно выполняю: раскручиваюсь, как заданная программа. Но в эту программу будто на другой скорости заснято еще и нечто другое, что не охватывается сознанием. Это состояние контролируется лишь подкоркой, а в ней попробуй разберись! Сам черт ногу сломает. И мне она не подвластна, эта тайная канцелярия моей души. Мое сознание прислушивается к шороху этих тайн. Ждет их обнаружения. Побаивается встреч с ними. Но эти встречи неизбежны…
Итак, и в тот воскресный зимний день я делал все механически. Встал в седьмом часу утра. Включил висящую над головой лампочку (я сделал какое-то подобие бра: закрепил на патроне свернутый в рулончик кусок жести) и стал тихонько всматриваться: нет ли мышей. Их стало очень много. Они появились после наступления холодов. Мне говорили, что полевые мыши ринулись в дачные дома, где не было кошек. Я сначала швырял в них чем придется, а потом понял: бесполезно. Махнул рукой: божья тварь. Пусть живут. И они перестали меня бояться. Привыкли ко мне. И я к ним. Я даже иной раз их узнавал по цвету и по росту. Среди взрослых мышей был мышонок, этакий блондинчик, юркий и, должно быть, не лишенный чувства юмора: он дразнил меня, подкрадываясь к самому краю моей тахты и подзывая к себе свою подружку. Я бормотал: «Ну, ребятки, наигрались за ночь, а теперь марш по норам!»
Затем я шел кормить собаку. Лоск не торопился есть, он выскакивал во двор и в честь приобщения к моей особе делал два-три крута пробежки вокруг дома, валялся на снегу, отряхивался, а затем приступал к утренней трапезе. Я выносил помойное ведро, на тележке привозил воду из колонки, заливал чайник, рукомойник и бачок для хозяйственных нужд. После этого, если не надо было идти на работу, я садился у окошка, предварительно раздвинув занавески. Мне открывался вид на заснеженный лес, это, так сказать, дальний план, а на переднем плане был соседский домик с распахнутым чердачным окном, где жили кошки. Их было штук пять. Был рыжий огромный кот, который почему-то чаще всех чинно спускался по лестнице с чердачного окна. Я глядел на спускающегося кота и смеялся про себя, отмечая разницу между мною и котом: я бы спускался с лестницы непременно ногами вниз, а кот делал все наоборот. Он смело вышагивал головой вниз, ничуть не боясь опрокинуться. Затем чинно шел на помойку. Снег был глубокий, и кот проявлял осторожность. Он шел по забору, ловко ступая лапами по заостренным заборным планкам. Так он проходил метров десять, затем спрыгивал на ящик и оказывался у цели. Я однажды сделал попытку, с разрешения хозяев, забросить кота на свой чердак, где, как мне казалось, была уйма мышей. Но кот, должно быть, оскорбился и убежал, напоследок оглянувшись зло, точно говоря мне: «Я лучше на помойке буду промышлять, чем жрать твоих поганых мышей».
А мыши вконец обнаглели. Они, очевидно, играли за стенкой в чехарду, пели неприличные песни, орали благим матом,- одним словом, жизнь у них пошла по-настоящему застойная.
А потом эта благодать у них кончилась. Я вдруг стал различать жалобные мышиные стоны, писки, в этих стонах была мольба, была такая жалостная просительность, что я невольно стал раздумывать, что бы это такое могло случиться. Исчез напрочь мой старый знакомый – мышонок-блондин. Исчезли и старые, покладистые. Писки не умолкали. А потом картина прояснилась. Я отправился на чердак заливать воду и увидел там огромную крысу (сроду таких не видел): в зубах у нее был задавленный мышонок. Крыса не торопилась бежать с добычей. Она, должно быть, оценивала обстановку, и я не знал, что делать. В голове мелькнула мысль: крысы зимой ходят стаями. Знал я и другое. Крысы живут кланами, у них есть свои лидеры и свои изгои. Изгои выполняют грязную работу, подчиняются своим хозяевам, приносят им пищу. Абсолютная диктатура, и никаких намеков на демократию.
– И что же мы будем делать, дорогая? – обратился я к крысе, которую тут же решил назвать известным крысиным именем – Шушерой.
Шушера повела носом, не выпуская, однако, мышонка, и тихо скрылась за ящиками. Потом прошло несколько дней. Писки и стоны прекратились. Я подумал: «Зачем нужна кошка, когда можно завести одну крысу?» Примерно через неделю я, как всегда, утром включил мое жестяное бра и увидел на столе Шушеру. Она сидела ко мне спиной, и зад у нее был огромный, величиной с маленький арбуз. Она не торопилась бежать,- должно быть, яркий свет ее несколько ошеломил. Она развернулась не торопясь и бросила на меня, я так понял, весьма недружелюбный взгляд, будто не она у меня, а я у нее снимал это жилье.
– И что же мы будем делать? – спросил я совершенно спокойно.
– Очевидно, надо тебе примириться с моим пребыванием здесь,- ответствовала Шушера.- Я имею прямое отношение к тем делам, которые тебя беспокоят.
– Ты слишком плохо думаешь о тех людях, которые меня интересуют.
– Это не я так думаю. Это ты так думаешь.
– Не болтай. Лучше скажи, на кого ты работаешь?
– На английскую, японскую и португальскую разведки.
– И сколько тебе платят за это?
– Я на общественных началах шпионствую. Накоплю материал, а потом напишу книгу под названием «Сто писем к другу».
– Ты злая.
– Мы, крысы, отлучены от власти. Поэтому вынуждены создавать свои кланы и жить, не предавая друг друга.
– И сколько вас в клане?
– А вот этого никто никогда не узнает. У нас закон тайн. Я могу выдать первую и вторую тайны, но последующие девяносто восемь тайн останутся навсегда при нас.
– Ты кто? Русская, эстонка, еврейка?…
– У нас нет мастей. Раньше, после февральской революции, у нас национальный вопрос был в загоне, пока мы не съели всех своих националистов и шовинистов. Да, представь себе, сварили и съели. Это был последний в нашем мире акт каннибализма. С тех пор нет мастей, а есть общие паспорта, но без прописки. Любая крыса может отчалить в любую страну и область, без всяких дурацких виз и отметок.
– И часто отчаливает ваш брат?
– А какой смысл, если повсюду крысизм – одна вера и один правопорядок.
– А в каком чине ты пребываешь, Шушера?
– В переводе на ваш язык в чине старшины. Я в интендантских частях служу, потому и занимаюсь заготовкой продуктов.
– А где ваш главный?
– Этого даже я не знаю.
– Я сейчас впущу собаку, и от тебя и следа не останется.
– Какая чепуха! Собаки нас боятся.
Я впустил Лоска. Он залаял в пустое пространство: Шушеры нигде не было.
Лоск успокоился. Я разогрел суп, разлил в две миски, и мы приступили к трапезе. Суп был наваристый. От костей отделились довольно увесистые куски мяса. Я и мясо разделил поровну. Потом на газету я вывалил Лоску кости, и он с наслаждением приступил к десерту. Я обошел все углы. Шушеры нигде не было.
На следующий день я увидел ее у плиты. Она стащила кусок хлеба со стола. Мне это не понравилось. Я ей снова сказал:
– Мы так не договаривались, дорогая.
– Мало ли о чем мы не договаривались. Ты лучше посмотри в зеркало. На кого ты стал похож со своей подозрительностью! Бросай лучше свои темные делишки и переходи к нам. Я переговорю с нашим секретариатом, чтобы тебя зачислили в роту ученых. У нас тоже есть психологическая служба. Мы готовимся перерезать всех собак и кошек. Мы создаем фракции и кланы, чтобы затем их уничтожить. Надо периодически делать чистки в своих рядах. Чем больше чисток, тем здоровее группы и кланы. Так говорит наш вождь.
– Ты фашистка?
– Я крысистка. Крысизм – это самое передовое в мире учение, благодаря которому все особи на земле примут облик, приближающийся к крысиному. Мы создадим электрические лабиринты, пройдя через которые любое существо либо погибнет, либо превратится в существо, напоминающее крысу.
– У вас есть свои основоположники?
– А как же! – проговорила она голосом Никулина.- Без основоположников никак нельзя. Две вещи должны быть еще, кроме основоположников. Это знамя и вера. Крысизм – наше знамя, а вера основана на преданности вождю. Наш вождь живет на Ближней даче, а между тем все считают, что он стоит во главе войск. Он никогда и оружия не держал в руках. Его оружие – интеллект. Известно ли тебе, что мозг крысы – это принципиально новое явление в мироздании? Так что подумай о лабиринте. Он скоро будет готов, и первая партия будет запущена к весне.
Вот так моя подкорка измывалась над моим сознанием. И если бы я дал подкорке волю, то она непременно бы одела Шушеру в генеральский мундир, ибо в крысином голосе я точно улавливал интонации Микадзе. Да и кто, кроме него, мог говорить такие слова:
– Я знаю семью Сталина, дружил с Василием, едва не женился на Светлане Аллилуевой… А вас я сразу полюбил… Полюбил, когда узнал, сколько сил вы вложили в колонию дробь семнадцать – этот памятник нашему покойному вождю…
– Господь с вами, не вкладывал я никаких сил в этот памятник…
– Не скромничайте. В данном случае скромность не украшает. Я читал ваши теоретические разработки, да и с Зарубой встречался. А когда я вас увидел, то мои чувства сразу упрочились. Вы как две капли воды похожи на одного моего друга, расстрелянного по делу Берии. Он на открытом суде в Оперном театре, когда шел процесс Багирова, открыто заявил: «Нас расстреливали, мы расстреливали, но и вас всех расстреляют!» Скоро наступит этот час, поверьте мне,- сказал Микадзе доверительно, и я ощутил на своей щеке тонкие крысиные усики. Лицо Шушеры удлинилось, она продолжала, точно Микадзе и не было в комнате: – Попомните мои слова, о Берии еще будут написаны книги, исследования, монографии. Сталин дураков не держал. Берия – это личность. Выдающийся человек, ученый, исследователь, государственный деятель. Какие там Фуше! Фуше – пигмей в сравнении с ним! Но о нем потом. Сейчас на повестке дня в борьбе миров – операция «Сталин». Да, это самая гигантская идеологическая и военная операция, которая когда-либо проходила в мире. Она тщательно подготовлена сионистами и американским капиталом. Операция «Сталин» – это удар по коммунизму, по всему международному рабочему движению.
Генерал, поскольку наша беседа перенеслась в баню, не в какую-нибудь общую баню, а в настоящую финскую, выполненную из мрамора, с двумя бассейнами, креслами, трапезной, простым и циркулярным душем,- так вот, генерал встал и произнес передо мною речь, которая в общем сводилась к утверждению тезиса: операция «Сталин» – это самый крупный в истории политический шантаж, нацеленный на компрометацию мирового коммунистического движения.
Мы вышли из парной, и генерал, несмотря на свой возраст, плюхнулся в ледяной бассейн. Отфыркиваясь, он, держась за поручни, вышел из бассейна, но поскользнулся и упал. Я подбежал к нему, когда он уже лежал на полу. Это было какое-то странное падение. Он вовремя сгруппировался, и ему удалось избежать сильного удара об угол мраморного бассейна. Я усадил генерала в кресло. Он смотрел на меня стеклянными глазами и мужественно говорил:
– Это ерунда. Пустяки. А вот в операции «Сталин» нам предстоит победить. Иначе – смерть.
Итак, и в тот воскресный зимний день я делал все механически. Встал в седьмом часу утра. Включил висящую над головой лампочку (я сделал какое-то подобие бра: закрепил на патроне свернутый в рулончик кусок жести) и стал тихонько всматриваться: нет ли мышей. Их стало очень много. Они появились после наступления холодов. Мне говорили, что полевые мыши ринулись в дачные дома, где не было кошек. Я сначала швырял в них чем придется, а потом понял: бесполезно. Махнул рукой: божья тварь. Пусть живут. И они перестали меня бояться. Привыкли ко мне. И я к ним. Я даже иной раз их узнавал по цвету и по росту. Среди взрослых мышей был мышонок, этакий блондинчик, юркий и, должно быть, не лишенный чувства юмора: он дразнил меня, подкрадываясь к самому краю моей тахты и подзывая к себе свою подружку. Я бормотал: «Ну, ребятки, наигрались за ночь, а теперь марш по норам!»
Затем я шел кормить собаку. Лоск не торопился есть, он выскакивал во двор и в честь приобщения к моей особе делал два-три крута пробежки вокруг дома, валялся на снегу, отряхивался, а затем приступал к утренней трапезе. Я выносил помойное ведро, на тележке привозил воду из колонки, заливал чайник, рукомойник и бачок для хозяйственных нужд. После этого, если не надо было идти на работу, я садился у окошка, предварительно раздвинув занавески. Мне открывался вид на заснеженный лес, это, так сказать, дальний план, а на переднем плане был соседский домик с распахнутым чердачным окном, где жили кошки. Их было штук пять. Был рыжий огромный кот, который почему-то чаще всех чинно спускался по лестнице с чердачного окна. Я глядел на спускающегося кота и смеялся про себя, отмечая разницу между мною и котом: я бы спускался с лестницы непременно ногами вниз, а кот делал все наоборот. Он смело вышагивал головой вниз, ничуть не боясь опрокинуться. Затем чинно шел на помойку. Снег был глубокий, и кот проявлял осторожность. Он шел по забору, ловко ступая лапами по заостренным заборным планкам. Так он проходил метров десять, затем спрыгивал на ящик и оказывался у цели. Я однажды сделал попытку, с разрешения хозяев, забросить кота на свой чердак, где, как мне казалось, была уйма мышей. Но кот, должно быть, оскорбился и убежал, напоследок оглянувшись зло, точно говоря мне: «Я лучше на помойке буду промышлять, чем жрать твоих поганых мышей».
А мыши вконец обнаглели. Они, очевидно, играли за стенкой в чехарду, пели неприличные песни, орали благим матом,- одним словом, жизнь у них пошла по-настоящему застойная.
А потом эта благодать у них кончилась. Я вдруг стал различать жалобные мышиные стоны, писки, в этих стонах была мольба, была такая жалостная просительность, что я невольно стал раздумывать, что бы это такое могло случиться. Исчез напрочь мой старый знакомый – мышонок-блондин. Исчезли и старые, покладистые. Писки не умолкали. А потом картина прояснилась. Я отправился на чердак заливать воду и увидел там огромную крысу (сроду таких не видел): в зубах у нее был задавленный мышонок. Крыса не торопилась бежать с добычей. Она, должно быть, оценивала обстановку, и я не знал, что делать. В голове мелькнула мысль: крысы зимой ходят стаями. Знал я и другое. Крысы живут кланами, у них есть свои лидеры и свои изгои. Изгои выполняют грязную работу, подчиняются своим хозяевам, приносят им пищу. Абсолютная диктатура, и никаких намеков на демократию.
– И что же мы будем делать, дорогая? – обратился я к крысе, которую тут же решил назвать известным крысиным именем – Шушерой.
Шушера повела носом, не выпуская, однако, мышонка, и тихо скрылась за ящиками. Потом прошло несколько дней. Писки и стоны прекратились. Я подумал: «Зачем нужна кошка, когда можно завести одну крысу?» Примерно через неделю я, как всегда, утром включил мое жестяное бра и увидел на столе Шушеру. Она сидела ко мне спиной, и зад у нее был огромный, величиной с маленький арбуз. Она не торопилась бежать,- должно быть, яркий свет ее несколько ошеломил. Она развернулась не торопясь и бросила на меня, я так понял, весьма недружелюбный взгляд, будто не она у меня, а я у нее снимал это жилье.
– И что же мы будем делать? – спросил я совершенно спокойно.
– Очевидно, надо тебе примириться с моим пребыванием здесь,- ответствовала Шушера.- Я имею прямое отношение к тем делам, которые тебя беспокоят.
– Ты слишком плохо думаешь о тех людях, которые меня интересуют.
– Это не я так думаю. Это ты так думаешь.
– Не болтай. Лучше скажи, на кого ты работаешь?
– На английскую, японскую и португальскую разведки.
– И сколько тебе платят за это?
– Я на общественных началах шпионствую. Накоплю материал, а потом напишу книгу под названием «Сто писем к другу».
– Ты злая.
– Мы, крысы, отлучены от власти. Поэтому вынуждены создавать свои кланы и жить, не предавая друг друга.
– И сколько вас в клане?
– А вот этого никто никогда не узнает. У нас закон тайн. Я могу выдать первую и вторую тайны, но последующие девяносто восемь тайн останутся навсегда при нас.
– Ты кто? Русская, эстонка, еврейка?…
– У нас нет мастей. Раньше, после февральской революции, у нас национальный вопрос был в загоне, пока мы не съели всех своих националистов и шовинистов. Да, представь себе, сварили и съели. Это был последний в нашем мире акт каннибализма. С тех пор нет мастей, а есть общие паспорта, но без прописки. Любая крыса может отчалить в любую страну и область, без всяких дурацких виз и отметок.
– И часто отчаливает ваш брат?
– А какой смысл, если повсюду крысизм – одна вера и один правопорядок.
– А в каком чине ты пребываешь, Шушера?
– В переводе на ваш язык в чине старшины. Я в интендантских частях служу, потому и занимаюсь заготовкой продуктов.
– А где ваш главный?
– Этого даже я не знаю.
– Я сейчас впущу собаку, и от тебя и следа не останется.
– Какая чепуха! Собаки нас боятся.
Я впустил Лоска. Он залаял в пустое пространство: Шушеры нигде не было.
Лоск успокоился. Я разогрел суп, разлил в две миски, и мы приступили к трапезе. Суп был наваристый. От костей отделились довольно увесистые куски мяса. Я и мясо разделил поровну. Потом на газету я вывалил Лоску кости, и он с наслаждением приступил к десерту. Я обошел все углы. Шушеры нигде не было.
На следующий день я увидел ее у плиты. Она стащила кусок хлеба со стола. Мне это не понравилось. Я ей снова сказал:
– Мы так не договаривались, дорогая.
– Мало ли о чем мы не договаривались. Ты лучше посмотри в зеркало. На кого ты стал похож со своей подозрительностью! Бросай лучше свои темные делишки и переходи к нам. Я переговорю с нашим секретариатом, чтобы тебя зачислили в роту ученых. У нас тоже есть психологическая служба. Мы готовимся перерезать всех собак и кошек. Мы создаем фракции и кланы, чтобы затем их уничтожить. Надо периодически делать чистки в своих рядах. Чем больше чисток, тем здоровее группы и кланы. Так говорит наш вождь.
– Ты фашистка?
– Я крысистка. Крысизм – это самое передовое в мире учение, благодаря которому все особи на земле примут облик, приближающийся к крысиному. Мы создадим электрические лабиринты, пройдя через которые любое существо либо погибнет, либо превратится в существо, напоминающее крысу.
– У вас есть свои основоположники?
– А как же! – проговорила она голосом Никулина.- Без основоположников никак нельзя. Две вещи должны быть еще, кроме основоположников. Это знамя и вера. Крысизм – наше знамя, а вера основана на преданности вождю. Наш вождь живет на Ближней даче, а между тем все считают, что он стоит во главе войск. Он никогда и оружия не держал в руках. Его оружие – интеллект. Известно ли тебе, что мозг крысы – это принципиально новое явление в мироздании? Так что подумай о лабиринте. Он скоро будет готов, и первая партия будет запущена к весне.
Вот так моя подкорка измывалась над моим сознанием. И если бы я дал подкорке волю, то она непременно бы одела Шушеру в генеральский мундир, ибо в крысином голосе я точно улавливал интонации Микадзе. Да и кто, кроме него, мог говорить такие слова:
– Я знаю семью Сталина, дружил с Василием, едва не женился на Светлане Аллилуевой… А вас я сразу полюбил… Полюбил, когда узнал, сколько сил вы вложили в колонию дробь семнадцать – этот памятник нашему покойному вождю…
– Господь с вами, не вкладывал я никаких сил в этот памятник…
– Не скромничайте. В данном случае скромность не украшает. Я читал ваши теоретические разработки, да и с Зарубой встречался. А когда я вас увидел, то мои чувства сразу упрочились. Вы как две капли воды похожи на одного моего друга, расстрелянного по делу Берии. Он на открытом суде в Оперном театре, когда шел процесс Багирова, открыто заявил: «Нас расстреливали, мы расстреливали, но и вас всех расстреляют!» Скоро наступит этот час, поверьте мне,- сказал Микадзе доверительно, и я ощутил на своей щеке тонкие крысиные усики. Лицо Шушеры удлинилось, она продолжала, точно Микадзе и не было в комнате: – Попомните мои слова, о Берии еще будут написаны книги, исследования, монографии. Сталин дураков не держал. Берия – это личность. Выдающийся человек, ученый, исследователь, государственный деятель. Какие там Фуше! Фуше – пигмей в сравнении с ним! Но о нем потом. Сейчас на повестке дня в борьбе миров – операция «Сталин». Да, это самая гигантская идеологическая и военная операция, которая когда-либо проходила в мире. Она тщательно подготовлена сионистами и американским капиталом. Операция «Сталин» – это удар по коммунизму, по всему международному рабочему движению.
Генерал, поскольку наша беседа перенеслась в баню, не в какую-нибудь общую баню, а в настоящую финскую, выполненную из мрамора, с двумя бассейнами, креслами, трапезной, простым и циркулярным душем,- так вот, генерал встал и произнес передо мною речь, которая в общем сводилась к утверждению тезиса: операция «Сталин» – это самый крупный в истории политический шантаж, нацеленный на компрометацию мирового коммунистического движения.
Мы вышли из парной, и генерал, несмотря на свой возраст, плюхнулся в ледяной бассейн. Отфыркиваясь, он, держась за поручни, вышел из бассейна, но поскользнулся и упал. Я подбежал к нему, когда он уже лежал на полу. Это было какое-то странное падение. Он вовремя сгруппировался, и ему удалось избежать сильного удара об угол мраморного бассейна. Я усадил генерала в кресло. Он смотрел на меня стеклянными глазами и мужественно говорил:
– Это ерунда. Пустяки. А вот в операции «Сталин» нам предстоит победить. Иначе – смерть.