Азимов Айзек. Курсанты Академии (сборник)

   - Ответ совсем близок, не так ли?
   - Откуда мне знать? Я - что человек, тонущий э океане темной ночью. Может, я плыву к берегу, а может - от него.
   - А к каким выводам ты уже пришел? Почему бы тебе не поделиться ими со мной?
   - Нет. Если эта языковая проблема... если она - аспект теории общностей, то, опираясь на нее, не ответить на вопрос: где истоки человечества?
   - Почему?
   - Потому что многие приматы тоже создают общности. И другие животные. Например, парнокопытные. Даже рыбы сбиваются в косяки. Пчелы. Муравьи.
   Собственно, каждый многоклеточный организм есть общность. Поэтому, если разделение языков вторично по отношению к общности, тогда оно наследственный признак, передающийся в животном мире, и не может являться одним из отличительных качеств человечества.
   - О! Думаю, что нет.
   - Правильно думаешь.
   Ее взгляд переполняло разочарование. Словно она надеялась, что прямо здесь, прямо сейчас они скажут себе и всему миру: вот они, истоки человечества. Вот с этого все и началось.
   Лейел поднялся.
   - Ладно. Спасибо за помощь.
   - Ничем я тебе не помогла.
   - Наоборот. Ты показала, что дорога, выбранная мною, ведет в тупик. Сэкономила мне много... мыслей.
   Осознание, что ты на ложном пути, - это прогресс.
   В науке.
   Его слова несли в себе и второй смысл. Она также показала ему, что их семейная жизнь тот же тупик.
   Может, она поняла его. Может, нет. Значения это не имело - он-то ее понял. Короткая история о человеке, который наконец-то нашел место, в котором почувствовал себя, как дома... как он мог упустить заложенный в нее смысл?
   - Лейел... а почему бы тебе не задать твой вопрос индексаторам?
   - Ты думаешь, библиотечные исследователи смогут найти ответы, недоступные мне?
   - Здесь не исследовательский отдел. Это департамент Индекса.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Напиши свои вопросы. Все направления, которые ты исследовал. Лингвистическая теория. Язык приматов. И другие вопросы, ответы на которые ты искал раньше. Археологический подход. Исторический. Биологический. Родственные связи. Обычаи. Все, о чем ты можешь подумать. Запиши свои мысли в виде вопросов. А потом мы составим на них индекс.
   - Составите индекс на мои вопросы?
   - Именно этим мы здесь и занимаемся: читаем одно, думаем о другом, если чувствуем, что есть какая-то связь, указываем ее. Мы не говорим, что означает эта связь, но знаем, что она существует. Мы не дадим тебе ответов, Лейел, но, если ты будешь следовать за индексом, он поможет тебе разобраться в причинно-следственных связях. Ты понимаешь, о чем я?
   - Я как-то не думал об этом. Ты полагаешь, что пара индексаторов могут поработать с моими вопросами?
   - Не пара. Все.
   Это же абсурд, Дит. Я не буду даже и просить.
   - Я попрошу. Здесь нет начальников, Лейел. Нам не нужно выполнять какие-то нормы. Обычно в работе несколько сотен проектов, но никто не запрещает нам заняться только одним документом.
   - Это будет потеря времени. Я не смогу ничего опубликовать, Дит.
   - Публикация не обязательна. Неужели ты не понимаешь? Никто, кроме нас, не знает, что мы тут делаем. Мы можем взять неопубликованный документ и поработать с ним. У нас даже нет необходимости посылать его в библиотечную картотеку.
   Лейел покачал головой.
   - А если они выведут меня на ответ... Нам придется опубликовать эту работу, указав в авторах двести человек?
   - Это будет твоя работа, Лейел. Мы всего лишь индексаторы, не авторы. Устанавливать связи все равно придется тебе. Давай попробуем. Позволь нам поучаствовать в этом.
   И вот тут Лейел понял, с чего такая настойчивость.
   Завлекая мужа в Библиотеку, она притворялась, что по-прежнему является частью его жизни. Она могла убедить себя, что не бросает его, если бы он стал частью ее новой общности.
   Разве она не понимала, что для него это будет невыносимо? Видеть ее здесь, такую счастливую? Приходить к ней одним из многих, тогда как в недалеком прошлом он думал, что они - единое целое? Разве он мог пойти на такое?
   Однако ей этого хотелось, он видел это по ее глазам, таким юным, таким молящим, что ему вспомнились дни их первой влюбленности, отстоявшие на миллион лет. Она всегда так смотрела на него, когда он говорил, что ему нужно уйти. Она боялась потерять его.
   Неужели она не знает, кто кого теряет?
   Неважно. Пусть она не понимает, что с того? Если ей это приятно, почему не притвориться, что он готов стать частью ее нового дома, одним из библиотекарей?
   Если она хочет, чтобы он отдал главную работу своей жизни на растерзание этим абсурдным индексаторам, почему нет? Ведь от него потребуется немногое: записать все вопросы. И, возможно, правота на ее стороне: а вдруг тренторианский индекс поможет ему открыть истоки человечества?
   И опять же, приходя сюда, он останется маленькой частичкой ее жизни. Да, это будет не семья. Но раз уж прежнее вернуть невозможно, он будет довольствоваться малым, напоминая себе, какой личностью сумел он стать благодаря тому, что любил ее все эти годы.
   - Хорошо, - кивнул Лейел. - Я все напишу и принесу сюда.
   - Я действительно думаю, что мы сможем помочь.
   - Да, - вот в этом уверенности у него как раз и не было. - Возможно, и он повернулся к двери.
   - Ты уже уходишь?
   Он кивнул.
   - Ты уверен, что найдешь дорогу?
   - Если только коридоры и комнаты не сдвинулись.
   - В рабочее время такого не бывает.
   - Тогда я не заблужусь.
   Он шагнул к Дит, остановился.
   - Что? - спросила она.
   - Ничего.
   - О, - разочарование в голосе. - Я думала, ты поцелуешь меня на прощание, - и обиженно надула губки, как трехлетняя девочка.
   Лейел рассмеялся. Поцеловал ее, как трехлетнюю девочку, и ушел.
   ***
   Два дня он размышлял. Утром провожал ее на работу, пытался читать, просматривал видеоматериалы. Но не мог сосредоточиться. Начал гулять по городу. Однажды даже поднялся на купол. Случилось это ночью.
   На небе сияли мириады звезд. Но даже звезды не заинтересовали его. Ничего его не интересовало. Впрочем, нет. Один видеосюжет привлек внимание. Об одном растении с планеты с засушливым климатом. Когда растение достигало зрелости, оно отрывалось от корней и позволяло ветру катить его по округе, по ходу рассыпая семена. На мгновение Лейел решил, что он и есть такое растение - засохшее, влекомое ветром по мертвой земле. Но нет, он знал, что это неправда.
   Потому что растение жило и разбрасывало семена.
   В Лейеле же семян не осталось. Он разбросал их в стародавние времена.
   На третье утро он посмотрел на свое отражение в зеркале и невесело рассмеялся.
   - Так, значит, выглядят люди перед тем, как покончить с собой? спросил он. Разумеется, нет. Лейел знал, что все это - лишь слова. Не было у него желания умереть.
   Но при этом он сказал себе и другое: если не исчезнет ощущение ненужности, если он не найдет себе занятия, то нет разницы, жив он или мертв, разве что во втором случае он не будет греть собой одежду.
   Он сел за компьютер, начал писать вопросы. Затем под каждым вопросом подробно объяснил, с чем он уже разобрался и почему это направление исследований не привело его к ответу на главный вопрос: где истоки человечества? По ходу дела у него возникали новые вопросы, и сам процесс суммирования его не принесших результата исследований показал, что искомый ответ совсем рядом. В Лейеле крепло убеждение, что время потрачено не зря. Даже если ему найти ответ и не удастся, список его вопросов поможет тем, кто придет за ним, через декады, века, тысячелетия.
   Вернулась Дит, легла в постель, а Лейел все печатал.
   Она знала, что в такие моменты трогать его нельзя. Он же лишь заметил, что она старается не мешать ему.
   И вновь углубился в работу.
   Наутро, проснувшись, она увидела, что он, полностью одетый, лежит на кровати. На полу, у двери в спальню, нашла текстовую капсулу. Он написал все вопросы. Дит наклонилась, подобрала капсулу и унесла в Библиотеку.
   ***
   - Вопросы у него не академические, Дит.
   - Я же говорила тебе, что нет.
   - Гэри был прав. Лейел - талант, хотя никогда не учился в университетах.
   - Если Лейел найдет ответ на свой вопрос, будет ли от этого польза Второй Академии?
   - Не знаю, Дит. Прорицателем был у нас Гэри.
   Вроде бы люди уже стали человечеством, так что не похоже, что нам придется вновь начинать этот процесс.
   - Ты думаешь, что не придется?
   - Разве что мы найдем какую-нибудь необитаемую планету, заселим ее новорожденными, дадим возможность одичать, а потом вернемся через тысячу лет и начнем превращать их в людей.
   - У меня есть идея получше. Давай возьмем десять тысяч планет, на которых люди живут, как звери, всегда голодные, всегда готовые пустить в ход зубы и кулаки, сорвем с них тонкий слой цивилизации и покажем им, какие они на самом деле. А потом, когда они наглядятся на себя, вернемся вновь, чтобы научить, а что это такое - быть человеком все время, а не изредка демонстрировать свою человечность.
   - Хорошо. Давай попробуем.
   - Я знала, что тебе приглянется моя идея. - Но сначала надо убедиться, что твой муж знает, с чего начинается этот процесс. А уж потом мы начнем претворять его идеи в жизнь.
   ***
   Когда индексаторы закончили работу над вопросами Лейела, Дит привела его в Библиотеку. Только не в департамент Индекса, а в отдельный кабинет со стенами-видеоэкранами. Видеоэкраны создавали полную иллюзию, что он находится на горном пике, и нет ни стен, ни перил, которые не дадут ему свалиться вниз.
   У Лейела кружилась голова, стоило ему оглядеться.
   Лишь дверь напоминала о том, что он по-прежнему в Библиотеке. Он уже хотел попросить Дит отвести его в другой кабинет, но потом вспомнил интерьер департамента Индекса и подумал, что состояние неустойчивого равновесия, возможно, повышает работоспособность.
   Поначалу он не нашел в индексе ничего необычного. Он вывел на терминал первую страницу своего вопросника, углубился в чтение. Терминал следил за его взглядом, поэтому, если он задерживался на слове, рядом со страницей тут же возникали новые ссылки.
   Лейел переводил взгляд на них. Если ссылка его не заинтересовала, он переходил ко второй, но первая не пропадала, а лишь отступала назад, на случай, что он захочет к ней вернуться.
   Если же ссылка вызывала интерес, она увеличивалась в размерах и, как только Лейел дочитывал очередную страницу вопросника, перемещалась на середину, занимая ее место. И тогда, если имелись ссылки на ссылку, они появлялись по бокам. Процесс этот продолжался и продолжался, уводя Лейела от основного документа, пока у Лейела не возникало желания вернуться к нему.
   Собственно, именно так составлялся любой индекс.
   И только углубляясь в свой вопросник, Лейел начал замечать что-то необычное. Обычно ссылки привязывались к ключевым словам, поэтому, если хотелось подумать, не вызывая новых ссылок, достаточно было остановить взгляд на ничего не значащих или вводных словах, к примеру: "Как известно..." У любого человека, которому приходилось пользоваться индексом, это вошло в привычку.
   Но, когда Лейел задерживал взгляд на таких вот словах, ссылки продолжали появляться. И вместо того чтобы иметь прямое отношение к тексту, иногда они смешили или переворачивали написанное с ног на голову. К примеру, он остановился на своем рассуждении о том, что археологические поиски "примитивности" бесполезны для того, кто ищет истоки человечества, потому что все "примитивные" культуры есть результат упадка куда как более прогрессивного общества, покорившего межзвездное пространство. Он написал фразу: "Весь этот примитивизм полезен лишь тем, что показывает, кем мы можем стать, если проявим беспечность и не сохраним наших хрупких связей с цивилизацией". По привычке его взгляд остановился на пустой части предложения, словах "кем мы можем стать, если". Никто не стал бы индексировать эту часть фразы.
   Однако в департаменте Индекса ее проиндексировали. Появилось несколько ссылок. И вместо того чтобы углубиться в раздумья, Лейел отвлекся, у него возникло желание посмотреть, какой абсурд могут предложить ему индексаторы.
   Одна из ссылок представляла собой детский стишок, который он знал, но давно уже забыл:
   Ты возьми ракету,
   Оторви ей хвост.
   Оторви и брось,
   Он упал и пропал.
   Почему индексатор привел в качестве ссылки этот стишок? Лейелу вспомнилось, как он и дети слуг, взявшись за руки, ходили по кругу, пока не произносились последние слова. Тут они падали на землю и хохотали, как безумные. Такие игры находили забавными только маленькие дети.
   Поскольку его взгляд задержался на стишке, он переместился на центр, закрывая собой основной документ, а вокруг появились новые ссылки. Среди них была научная статья об эволюции этого стишка с рассуждениями о том, что его могли сочинить во времена первых межзвездных полетов на планете-матери, с которой человек начал покорение Галактики. Там ракеты могли использоваться для преодоления силы тяжести.
   Вот почему стишок попал в индекс его вопросника?
   Потому что он имел отношение к планете, на которой зародилось человечество?
   Нет, это слишком очевидно. Ему пришла на помощь еще одна статья об этом стишке. В ней опровергалась идея о первых межзвездных полетах, потому что в более ранних вариантах стишка слово "ракета" отсутствовало. Наиболее старая из известных версий звучала так:
   Ты сорви скорей цветок,
   Оторви ты лепесток.
   Раз упал, два упал,
   И цветок пропал.
   Очевидно, указывал комментатор, слова эти ничего не значили. Поэтому в последующих вариантах дети старались заменить их другими словами, которые имели для них какой-то смысл.
   И тут Лейел подумал, что знает причину, по которой индексатор связал этот стишок с фразой в его вопроснике: потому что стишок состоял из ничего не значащих слов, но мы хотели, чтобы в нем заключался какой-то смысл.
   Может, это комментарий к попытке Лейела найти истоки человечества? Индексатор полагал, что они бессмысленны?
   Нет, стишок привязали к фразе "кем мы можем стать". Может, индексатор указывал, что человеческие существа похожи на этот стишок: наша жизнь ничего не значит, но мы настаиваем на том, что в ней есть какой-то смысл. Разве Дит как-то не сказала ему что-то похожее, когда говорила о роли сказителя в общности?
   Вселенной не характерна обусловленность. Но человеческий ум настаивает на ней. Поэтому мы придумываем истории, чтобы наложить причинно-следственные отношения на ничем не связанные события, которые происходят вокруг нас.
   И на себя тоже, не так ли? Наша собственная жизнь ничего не значит, но мы превращаем ее в рассказ, мы сортируем наши воспоминания, выстраиваем их в причинно-следственные цепочки, заставляем их приобретать смысл, которого изначально не было. А потом мы суммируем рассказы о себе и называем это историей.
   Детский стишок иллюстрирует сам процесс - от произвольного к конкретному, а потом мы думаем, что эта конкретика и есть истина.
   Но каким-то образом все дети согласились с новой версией стишка. К 2000 году галактической эры на всех мирах существовала только одна версия, которая и сохранилась теперь. Как могло получиться, что все дети на всех планетах остановились на одной версии? Как прежняя версия сменилась этой? Не могли же десять тысяч детей на десяти тысячах планет одновременно до нее додуматься?
   Конечно, она передавалась из уст в уста. Какой-то ребенок на какой-то планете придумал новые слова, и его вариант начал распространяться. Через несколько лет его использовали все дети в округе, в городе, на планете. Должно быть, произошло это быстро, потому что новое поколение детей появляется через каждые несколько лет: семилетние могли повторять новый стишок достаточно часто для того, чтобы пятилетние подумали, будто другого варианта просто нет. И через какое-то очень непродолжительное время никто из детей уже и не помнил, что раньше в стишке были совсем другие слова.
   Тысячелетия вполне хватило для того, чтобы новая версия стишка распространилась повсеместно. А может, распространялись пять или десять новых версий, сталкивались, сливались, вновь возвращаясь на планеты, уже освоившие промежуточный вариант.
   И пока Лейел думал об этом, перед его мысленным взором возникло странное видение: великое множество детей, которых связывали друг с другом строчки этого стишка, целая сеть, накрывшая все планеты Империи, сеть, уходящая сквозь время, трехмерная структура, соединяющая детей от начала времен.
   Вырастая, каждый ребенок рвал связи со структурой этого стишка. Более не слышал слов "Ты возьми ракету..." и не мог взять за руку соседнего ребенка. Он переставал быть частью стишка.
   Но его дети оставались в структуре. А потом внуки.
   Все брались за руки, изменяясь от поколения к поколению, в нескончаемой человеческой цепочке, протянувшейся в далекое прошлое, к давно забытому ритуалу одной из планет, возможно, той самой, на которой появился первый человек.
   Видение было таким ярким, что Лейел даже вздрогнул, увидев перед собой кафедру: его словно вырвали из глубокого сна. Тяжело дыша, он откинулся на спинку кресла, посидел, успокаиваясь, дожидаясь, пока сердце замедлит свой бешеный бег.
   Он нашел часть своего ответа, хотя еще этого не осознавал. Структура, связывающая всех детей, была тем элементом, который превращал людей в человечество, хотя Лейел не мог сказать, почему. Индексация ничего не значащей фразы позволила ему по-новому взглянуть на всю проблему. Нет, всеобщая культура детей не являлась новой идеей. Просто он никогда не думал, что она имела отношение к вопросу об истоках человечества.
   Именно это имел в виду индексатор, делая ссылку на детский стишок? Индексатору привиделось то же, что и ему?
   Возможно, но, скорее всего, нет. Фраза о том, кем мы можем стать, подвигла индексатора на мысль о трансформации: был цветок, оторвали лепестки, нет цветка. А может, он подумал о том, как человечество расселялось по Галактике, с планеты на планету, и вспомнил о ракетах, которые стартовали с одной планеты, какое-то время летели в межзвездном пространстве, а потом опускались на другую планету. Кто знает, какие ассоциации вызвал этот стишок у индексатора?
   Кто знает, почему ей приспичило связать стишок с этой фразой его вопросника?
   Вот тут Лейел осознал, что думал он о Дит. По его разумению, именно она нашла эту связь. У него не было ни малейшего основания полагать, что это ее работа, но в его сознании она олицетворяла всех индексаторов.
   Она присоединилась к ним, стала одной из них, и, когда шла работа над индексом, она выполняла часть этой работы. Именно это и означало: стать частью общности, все работы ее членов становились, в известной степени, твоей работой. В общий труд индексаторов Дит внесла свою лепту, следовательно, она по праву считалась автором всей работы.
   Вновь перед мысленным взором Лейела возникла некая структура, топологически невозможная структура, сворачивающаяся в себя, каждая часть которой являлась одновременно и краем, и серединой. Единая структура, но каждая ее часть содержала в себе ее целиком.
   Но, если такое возможно, тогда Дит, присоединившись к библиотекарям, присоединила к ним и Лейела, поскольку Лейел находился внутри ее. Следовательно, придя в Библиотеку, она не покинула его. Наоборот, вплела его в новую структуру, и он, вместо того чтобы что-то потерять, что-то приобрел. Он стал частью новой общности, потому что она была ее частью, и потерять Дит он мог, лишь отвергнув ее.
   Лейел прикрыл глаза руками. Помнится, мысли об истоках человечества привели его к раздумьям о собственной семейной жизни. Тогда он еще подумал, что находится на границе открытия, но вновь погряз в самокопании.
   Лейел убрал ссылки на ракету и цветок, вернулся к основному документу, попытался сосредоточиться на его вопросах.
   Бесполезно. Индекс затягивал в себя, рассеивал внимание, требовал, чтобы он отвлекся от частностей в поисках общего. Он читал об использовании инструментов и научно-техническом прогрессе, о том, что по этому признаку нельзя отделить людей от животных: последние тоже делали инструменты и учили других их использованию.
   И внезапно индекс подсунул ему старинную страшную сказку о человеке, который хотел стать величайшим гением всех времен и уверовал в то, что помешать достигнуть величия ему могут лишь часы, которые он тратил на сон. Поэтому он изобрел машину, которая спала вместо него, и все у него получалось очень даже хорошо, пока человек не осознал, что машине снятся все его сны. Тогда он потребовал, чтобы машина рассказала, что ему снится.
   И машина выдала фонтан удивительных, потрясающих мыслей, в которых было неизмеримо больше мудрости, чем в тех, что приходили в голову человека во время бодрствования. Человек взял кувалду и разбил машину, чтобы вернуть себе свои сны. Но, вновь начав спать, он и близко не смог подойти к ясности мыслей, свойственной машине.
   Разумеется, человек никогда не опубликовал то, что написала машина: не мог он выдать творение машины за работу человека. А после того как человек умер от отчаяния, люди нашли текст, написанный машиной, и подумали, что написал его этот человек, но по каким-то только ему ведомым причинам оставил в столе. Они напечатали текст, и человека признали величайшим гением всех времен.
   Эта сказка повсеместно считалась страшной, потому что речь в ней шла о машине, крадущей часть человеческого сознания и использующей ее для уничтожения человека. Такой сюжет давно уже стал расхожим.
   Но почему индексатор сослался на эту сказку в ходе дискуссии о создании инструментов?
   Размышления привели Лейела к мысли о том, что эта сказка тоже представляла из себя некий инструмент. Совсем как машина, которую изобрел человек.
   Рассказчик отдал свои мечты сказке, а когда люди услышали ее или прочитали, его мечты (его кошмары) зажили своей жизнью в их сознании. Ясные и четкие, страшные и правдивые, эти сны так и воспринимались людьми. И, однако, если бы он попытался сказать им то же самое, напрямую, не облачая истину в форму сказки, люди подумали бы, что его идеи глупы и мелки.
   Вот тут Лейел вспомнил слова Дит о том, как люди воспринимают истории об их общности, как примеряют их на себя и используют эти истории для формирования своей собственной духовной автобиографии.
   Они помнят, как делали то же самое, что и герои историй и легенд, они стараются примерять на себя характер героев, и, пусть это им не удается, стремятся к установленному ими же идеалу. Сказки и легенды становятся человеческой совестью, человеческим зеркалом.
   Вновь, как и много раз до этого, он оборвал эти размышления, прикрыв глаза руками, стараясь отсечь (или запереть внутри) образы структур и зеркал, миров и атомов, пока, наконец, не открыл глаза и не увидел сидящих перед ним Дит и Зей.
   Нет, склонившихся над ним. Он лежал на низкой кровати, а они опустились рядом на колени.
   - Я болен? - спросил Лейел.
   - Надеюсь, что нет, - ответила Дит. - Мы нашли тебя на полу. Ты совершенно вымотался, Лейел. Я же говорила тебе: ты должен есть, должен спать. Ты уже далеко не молод, нельзя тебе столько работать.
   - Я только начал.
   Зей рассмеялась:
   - Послушай его, Дит. Я предупреждала тебя, что он увлечется и потеряет счет времени.
   - Ты работаешь с индексом уже три недели, Лейел.
   Последнюю ты даже не возвращался домой. Я приношу тебе еду, но ты ничего не ешь. Люди разговаривают с тобой, но ты забываешь об этом, уходя в какой-то транс. Лейел, я жалею о том, что привела тебя сюда.
   Лучше бы я не предлагала обратиться к услугам индексаторов...
   - Нет! - воскликнул Лейел и попытался сесть.
   Поначалу Дит старалась уложить его, настаивая на том, что ему необходим отдых. Но Зей помогла Лейелу сесть.
   - Пусть говорит. Если ты - его жена, это не значит, что тебе дано право затыкать ему рот.
   - Индекс - это чудо! Словно тоннель, открывшийся в моем сознании. Я вижу свет, до него буквально рукой подать, а потом просыпаюсь и осознаю, что я один, на вершине горы, и рядом только дисплей с развернутыми на нем страницами. Я теряю...
   - Нет, Лейел, это мы теряем тебя. Индекс тебя отравляет, он подавляет твой разум...
   - Это абсурд, Дит. Именно ты предложила проиндексировать мой вопросник, и правильно сделала. Индекс продолжает удивлять меня, заставляет по-новому взглянуть на поставленные вопросы. И некоторые ответы я уже получил.
   - Ответы? - переспросила Зей.
   - Я еще не знаю, удастся ли мне их сформулировать. Речь идет о том, что делает нас людьми. Ответы эти имеют самую непосредственную связь с общностями, легендами, инструментами, с нашими с тобой отношениями, Дит.
   - Я очень надеюсь, что мы с тобой - люди, - Дит подтрунивала над ним, но и ждала продолжения.
   - Мы прожили вместе все эти годы, и мы образовывали общность... с нашими детьми, пока они не уехали, потом вдвоем. Но все это свойственно и животным.
   - Только иногда, - поправила его Дит.
   - Я имею в виду стадных животных, или первобытные племена, или любую общность, объединенную только ритуалами или текущим моментом. У нас есть свои обычаи, свои привычки. Язык слов и жестов, танцы - все то, что свойственно стае гусей или пчелиному улью.
   - Примитив.
   - Да, совершенно верно. Это общность, которая умирает с каждым поколением. Когда мы умрем, Дит.
   Уйдет и она. Другие люди будут жениться, но никто из них не будет знать наших танцев и песен, нашего языка и...
   - Наши дети будут.
   - Нет, и в этом все дело. Они знают нас, они даже думают, что знают нас, но они никогда не были частью нашей с тобой общности. Никто не был. И не мог быть.