Страница:
– Подружки?
– Да никак.
– Вот Томка и говорит, ты там у какого-то деда, как сыч, жил. Это меня не было – я б тебя раскочегарил!..
– Ничего, Витюль… Мы еще с тобой съездим на море. После «девятки»…
Минул сентябрь, октябрь… Выйдя как-то из дому, Лютров заметил, что идет легкий пушистый снег, уже укрывший невысоко скамейки на сквере во дворе. Начиналась зима.
Лютров любил льдистую свежесть этой поры, когда земля уже рассталась с летней зеленью, вспыхнула и отцвела недолгим кленовым пожаром и словно бы смолкла и посуровела в ожидании снежного нашествия. В эти дни особенно хорошо дышится на просторах лугов, в затихших лесах, на берегу остуженной утренниками речки…
Иногда в выходные дни он уезжал с Шуриком – сыном соседки Тамары Кирилловны – на рыбалку, прихватив заодно и собаку мальчика, дворнягу грязно-соломенного цвета со смешной, наполовину угольно-черной мордой, словно пес сунул ее походя в чернила и сам не знает об этом. В благодарность за участие к сыну Тамара Кирилловна принялась досматривать за его хозяйством – мыла квартиру, сдавала в стирку белье, гладила костюмы и даже шкуру гималайского медведя умудрилась отдать в химчистку. Возвращаясь домой, он порой чувствовал себя неловко от сияющего порядка в квартире, от заполненного холодильника, где стараниями Тамары Кирилловны было все, что он любил: сметана, сыр, томатный сок, маслины; ему казалось, что те деньги, которые он едва уговорил ее брать за услуги, были недостаточной мздой за хлопоты. Но вскоре эта неловкость исчезла сама собой. Тамара Кирилловна умела придать своим заботам ту простоту и естественность, которые легко даются работящим пожилым женщинам.
Приближалось время полетов на «девятке». Машину выкатили из ангара и поставили у отбойного щита.
Знакомясь с описаниями новых самолетных систем, Лютров не мог не оценить великолепной работы конструкторов, негромкого, но бесценного блеска инженерных решений. Но авиация – прикладная наука, в ней ничто не окончательно без критики опыта. Высший суд – летные экзамены, на земле же самые впечатляющие идеи остаются предположениями, с доказательной силой той или иной степени.
С начала ноября «девяткой» занимались по целым дням. Работали механики, электроники, радиотехники – налаживали, настраивали, проверяли и перепроверяли аппаратуру, управление, двигатели. Десятки самописцев готовились следить за работой едва ли не всех самолетных систем.
Ведущим инженером назначили Иосафа Углина. Накануне первого вылета он отыскал Лютрова в комнате методсовета, дал ему расписаться в полетном листе, закурил неизменную «Шипку», дождался, пока в комнате никого не осталось, и проговорил негромко, разглядывая царапину на грязном пальце:
– Я настоял на оплате всей программы по высшей категории сложности.
Лютров понимал, что последние слова были сказаны им не потому, что имели важное значение. Озабоченная физиономия Углина выдавала в нем человека, который не мог позволить себе упустить хоть что-то в подготовке к полету. Перехватив улыбку Лютрова, ведущий смутился, точно сморозил несусветное, стал прощаться, но у дверей обернулся.
– Вы смотрели, как установлено кресло?
– Да, все в порядке, кресло в норме.
…Вечером у подъезда дома Лютрова встретил сынишка Тамары Кирилловны и напомнил о важном футбольном матче. Понимая, что Шурику охота проследить за чрезвычайным событием на экране большого телевизора, Лютров пригласил его к себе.
Сидя рядом с притихшим мальчиком, Лютров вспоминал всю непростую биографию «С-14», чувствуя в душе смутную потребность бросить взгляд со стороны, поискать в поведении машины нечто, не замеченное другими.
Он перебирал в памяти все полеты, но так и не мог найти ничего сверх того, что было известно всем.
Вначале подвели двигатели. Это случилось на первой предсерийной машине.
Долотов сделал четвертый разворот, вышел на прямую и пошел на посадку. До полосы оставалось километра два-три, и тут оба двигателя как отрезало. Покинуть машину не позволяла высота, Долотову оставалось как можно аккуратнее уже не посадить, а уронить машину, быстро теряющую скорость. Под ним оказалось небольшое колхозное поле, разрезанное извилистой полосой реки. Казалось, машина шла с расчетом угодить в реку.
– И что будем делать, командир? – настороженное молчание нарушил Костя Карауш.
– Разбиваться будем, Костик, – ответил Долотов, из последних сил удерживая готовую свалиться на крыло машину.
– Вас понял, – отозвался Карауш то ли по привычке, то ли и тут пытаясь сострить, что-де в таком исходе ничего оригинального нет.
Но Долотов ничего другого и не ожидал. Без тяги двигателей на такой высоте трудно ожидать иных последствий от встречи с землей. Лишенный полетной скорости, самолет уже не самолет, а сто тонн металла, по выражению Карауша, «бочка с керосином», которую бросили с высоты трехсот метров.
Но произошло то, что случается «раз в сто лет». При ударе большая часть фюзеляжа с оттянутыми назад стреловидными крыльями оказалась над скатом речного обрыва, а долгий нос с кабинами экипажа – выше кромки поля. Самолет разломился. Более легкая носовая часть мотнулась по полю, кружась и кувыркаясь, как городошная бита, и, наконец, замерла в двухстах метрах от места падения.
Первым, протирая запорошенные землей глаза и отплевываясь, выбрался Костя Карауш. Люк его кабины, ближней к месту излома, отвалился. Еще не разобрав, куда подевалась вторая половина самолета, Костя по команде Долотова принялся вскрывать люк кабины Козлевича, ушибленного сорванными с мест блоками аппаратуры…
Едва разобрались с двигателями, как подоспела авария еще одного предсерийного самолета, собранного ко времени окончания первого этапа испытаний «семерки», уже после того, как Долотов прошелся на ней «за звуком».
Разгоняемая в отлогом пике, машина словно наткнулась на препятствие. Аварийной комиссии нужно было хорошо поработать, прежде чем стало ясно, что причиной разрушения самолета послужила маховая тряска руля. Каверзность известного явления в данном случае состояла в том, что при нарастании скорости в сочетании с потерей высоты резко меняется характер обтекания: при общей дозвуковой скорости на отдельных участках самолета образуются местные потоки сверхзвуковой. Возникнув на одной стороне подвижной плоскости руля, так называемые скачки уплотнения с большой силой перемещают его в противоположную сторону, а оттуда вновь в исходное положение. Конструкция самолета типа «С-14» не в состоянии противостоять возникающим в этих условиях различным и очень сложным перегрузкам, и машина разрушается. Разрушающему действию маховой тряски противостоят специальные устройства – демпферы сухого трения. Но экипажу предписывалось включать их в работу перед сверхзвуковым режимом полета. Составители задания лишь задним числом вспомнили, что с потерей высоты и увеличением плотности воздуха на самолете возникнут потоки сверхзвуковой. Добро хоть экипажу удалось катапультироваться, расплатой за недомыслие был только потерянный самолет.
Самую дорогую цену заплатил экипаж «семерки».
«С-14»… Броский силуэт машины обошел все авиационные журналы мира, но самолет еще не рожден.
И сейчас он вытянулся тонким веретенообразным фюзеляжем рядом с другими машинами из той же блестящей плоти, так же прочно стоит на черных тележках шасси, стремительный, как наконечник половецкой стрелы… Ни одна машина Старика не была так впечатляюще красива. И ни одна не внушала так мало доверия. Как и всякая красавица.
Внешне «девятка» – копия «семерки». И стоит она там же. К ней тянутся кабели наземного питания, за вскрытыми лючками проглядывает обнаженная путаница стыковок и переплетений контрольных узлов основных систем аппарата. Кресло левого пилота подогнано механиками – «спасенцами», как их называют, под массивную фигуру Алексея Лютрова. Ему первому станет ясно, вырвется ли машина из тяжелой запруды неудач или… Чего в нем больше, страха или уверенности? Для тебя страх – это когда не можешь понять, что происходит с машиной. Летный багаж никогда не бывает слишком велик, в нем может не оказаться нужной подсказки в нужный момент. Но этот страх никогда не мешал твоей голове. И только неизвестность – вот что сковывает тебя до жути, до холода в животе, но ей не под силу помешать тебе работать, оставаться при деле.
Когда начинаешь учиться летать, отрывать от земли тренировочные истребители, делать ученические пассажи в воздухе и приземляться, потея от напряжения и возбуждения, страх придавлен страстью, как хорошо перебинтованная ссадина. Но и в эту пору тебе нужна удача, очень нужна. Нужно научиться прочно сидеть в кабине еще до того, как самолет напомнит, что его сделали из металла, не умеющего жалеть, и твоя нежность к нему – чувство безответное. В такие минуты кое-кто вдруг открывает, что в их влечении к небу нет радости… Убедив себя в этом, люди вроде Колчанова принимаются отлынивать от полетов, изобретать недуги, пока и в самом деле не заболеют какой-нибудь «фобией», и их в конце концов списывают за непригодностью.
Но если ты один из тех, кто любит летать, тебе ничто не мешает хорошо относиться к делу. Для тебя очень много значат лица людей, которых ты видишь после возвращения на аэродром. Они помогают тебе жить в нерушимом мире с самим собой. Ты понимаешь, что это не всем дано. Ты знаешь многих, кто ломился в училища, терзал инструкторов, «не мыслил жизни» без крыльев, а затем тихо выскальзывал из авиации куда-нибудь в бюро по прокату автомобилей и до конца дней своих считал, что хорошо отделался.
Настоящий летчик чаще всего начинается незаметно. Однажды в кабину, как на уготованное судьбою место, садится ушастый бритоголовый мальчишка, чтобы с великим тщанием день за днем утюжить небо, а на выпускных экзаменах блеснуть божьей искрой. И тогда всем становится ясно, что родился летчик. Так начинался Боровский, Гай-Самари, Долотов, даже Витюлька Извольский, который никогда не будет летать как Долотов, но он летчик, он перестанет быть самим собой, если ему запретить летать. Так начинался и ты, Алексей Лютров. В тебе, как и в них, без особых неудобств уживаются интуиция и расчет, умение управлять собой. Ты, как и они, веришь в безнаказанность своей любви.
Ты не молишься удаче, не носишь на шее ладанки, не держишь в памяти счастливых примет, но у тебя нет необходимости идти на сделку с совестью. И это главное. Человеческая деятельность правомерна, если она в союзе с совестью. Когда веришь, что твое дело – благо для людей, тогда ничто на свете не заменит тебе твоей работы. Союз труда, мысли и совести. Из этого и состоит мужество…
– Дядя Ле-еша?..
– Что случилось?
– Я вам кричу, кричу… Он же не по правилам пеналь назначил? И диктор говорит…
– Все делать по правилам трудно, Шурик… Так не бывает…
– Почему не бывает?
– Так уж, брат! Вырастешь, не забывай об этом. Но есть главные правила, их-то ты и держись…
– А какие?
– Обыкновенные. Для тебя главное – учиться, для меня – работать. Это, брат, очень важно понимать, зачем и для чего живешь на земле…
Костя Карауш запаздывал. Когда он вбежал в раздевалку, на ходу сдергивая пиджак, Лютров, Извольский и Козлевич кончали облачение.
– Привет, разбойнички!
– Чего опаздываешь, позвонок? – сказал Витюлька.
– Понимаешь, врачиха малость не зарубила. «Давление, говорит, повышенное…» – «Торопился, говорю, бежал, на вылет опаздываю». – «А вы, случайно, не употребили вчера?» – «Случайно не употребляю, говорю, только в регламентные дни». – «Значит, пахнет от вас вне регламента?» – «Да это, говорю, бабушка присоветовала больной зуб полоскать». – «Помогает?» – «Нет, говорю, сплошная алхимия». – «Зачем же полоскать?» – «А по-вашему, нужно обижать старушку? Ведь она добрая, как вы…»
– Арап, – усмехнулся Козлевич. – Хватил ведь?
– Ты подносил? Вот и сопи в тряпочку, «утрешний эхвект»!..
Последний намек Костя бросал Козлевичу, когда бывал очень сердит на него. Некогда, вылетев из Энска, они вместо Москвы попали в Тулу. Свое невнимание Козлевич оправдывал сумятицей в эфире, а значит, и в показаниях курсовых приборов, что случается на восходе солнца.
…Что бы ни делал, к чему бы ни готовился русский человек, его не обвинишь в склонности к церемониям. Обряды чужды его натуре, как оковы. Перебранка Карауша со штурманом говорила о том, что все идет как обычно, привносила в подготовку к вылету приметы повседневности, будничности. Это успокаивало, снимало напряжение последних дней. Укладывая листок с заданием в наколенный планшет, Лютров не думал ни о чем, кроме предстоящего полета. Все, что не годилось брать с собой в воздух, должно отступить, стушеваться.
К самолету их везла девушка-шофер на своем тщательно обмытом красно-белом «РАФе». На ней была все та же старенькая меховая куртка, вязаная шапочка, а вокруг шеи повязана пестрая оранжево-черно-красная косынка. Подкатив к трапу, она повернулась к ним, молча заглядывая в лица.
– Надюша, ты нас, как обратно зарулим, завези в парашютную, а то далеко тащить, – сказал Витюлька.
– Ой, только зарулите! – вырвалось у нее. Костя прищурил глаза и, нагнувшись, обнял неожиданно податливые плечи девушки.
– Думаешь, заблудимся? Ни в жисть!.. Видишь этого человека? Самый лучший штурман в Советском Союзе!..
– Выходи, не а-трепись, – толкнул его сзади Козлевич.
Девушка улыбалась одними губами. Над серыми глазами напряженно сошлись короткие темные брови.
Застегнув ремни, Лютров качнулся вперед, чтобы проверить, не стесняют ли они свободу движений.
– Костя, проси запуск.
– Понял, командир… Запуск разрешен.
Опробовав работу двигателей, Лютров получил разрешение на выруливание и снял самолет с тормозов.
Длинное тело «девятки» дрогнуло, чуть вскинуло нос, ослабив упор на переднюю ногу, и стало медленно разворачиваться в сторону рулежной полосы.
Провожающих было немного. У отодвинутого трапа стояли механики, среди которых затерялась фигура Иосафа Углина. В отличие от подчиненных, прижавших ладони к ушам, он почему-то придерживал очки.
Едва Лютров остановил самолет на стартовой площадке, как услышал в наушниках голос Кости Карауша:
– Взлет разрешен.
Лютров повернулся к Извольскому:
– Ну, Витюль, поехали?
– Ага.
– Двигатели на взлетный режим.
– Понял, командир… Двигатели на взлетном режиме.
«Девятка» рывком сорвалась со стартовой площадки и, словно в атаку на невидимую цель, с устрашающим ревом понеслась по бетону.
…Первые полеты были несложными. Нужно было психологически сжиться с машиной, прощупать ее, обрести уверенность, прижиться на борту.
– Побольше простых полетов, чтобы сбить предрасположение, – говорил Старик Данилову.
Таким несложным заданием казалась имитация посадки с одним выключенным двигателем. По расчетам специалистов-аэродинамиков, тяги должно было хватить для повторного захода на посадку – обычное требование для самолетов с несколькими двигателями. И как перед посадкой, нужно было приспустить закрылки, выпустить шасси, пройти на предпосадочной скорости, а затем набрать высоту для второго захода.
Но чем ближе к земле проходят испытания, пусть самые несложные, тем они опаснее.
Снизившись до двухсот тридцати метров, Лютров выровнял машину строго по горизонту, выключил один двигатель, включил выпуск шасси, затем – закрылок. В первую минуту машина устойчиво тянула на скорости, близкой к посадочной. Он попробовал взять штурвал на себя. Самолет летел под все большим углом к земле, но не уходил от нее. Где же избыток тяги? Пока он мысленно перепроверял проделанные операции, еще раз проверил остаток топлива, «девятка» стала покачиваться на грани полетного минимума скорости, пластом снижаясь на сосновый бор возле деревушки…
– Запускай второй! – крикнул он Витюльке, всем существом чувствуя близость земли, тесноту… Секунды звенели где-то у висков и вот-вот должны были оборваться. – Шасси! Убирай шасси!..
Так и тянулись руки взять штурвал на себя, но это означало катастрофу: даже малое добавочное сопротивление приподнятых рулей грозило гибелью… Самолет и его крылатая тень на земле упрямо сходились. Им оставалось 200… 150… 100 метров.
Но об этом он узнает потом, из показаний самописцев. Он изо всех сил удерживал теряющую устойчивость «девятки» и, стиснув зубы, ждал, что опередит: земля или запущенный двигатель. В наушниках раздался спокойный голос Козлевича:
– Мы ниже шпиля церкви.
«Сколько это? Метров двадцать?.. Нет, больше, храмы возводились на холмах. Спокойно. Ты ничем не поможешь, нужно ждать».
Машина еще покачивалась с крыла на крыло, но Лютров чувствовал, что второй двигатель начинает подталкивать ее. «Девятка» пошла устойчивее, набирая скорость.
– Убрать закрылки!
– Вас понял!
«Дать еще разогнаться… Так. Теперь можно брать штурвал на себя».
Держась за рога штурвала, Лютров слегка согнул руки в локтях.
– Струя движков ломает деревья, – сказал Карауш, сидевший спиной по полету. – Только бы лесник не догнал…
«Выскочили… Черт бы побрал эту имитацию и тех, кто делал расчеты!»
На пути от стоянки к парашютной Извольский долго шел молча рядом с Лютровым и наконец спросил:
– Почему не перевел работающий двигатель на форсаж, а решил запускать второй?
– Перед началом работы форсажных камер, как ты знаешь, двигатель на несколько секунд теряет тягу. Но Извольский знал, что, если бы второй двигатель раскрутился секунд на десять позже, они были бы на земле.
– На несколько секунд больше шансов, Витюль, только и всего, – сказал Лютров, угадав его сомнения.
До Нового года сделали шестнадцать полетов. Они были необходимы для того, чтобы перед главной работой – доводкой автоматики в системе управления – избавиться от побочных случайностей.
За две недели до праздника «девятку» закатили в ангар для установки экспериментальной аппаратуры.
Из транспортного рейса перед Новым годом они с Извольским вернулись затемно. На базе оставались лишь работники аэродромной службы. С полчаса они ждали, пока дежурный диспетчер вызывал автобус, чтобы отвезти их к пригородному поезду.
За окнами комнаты простиралось пустынное в этот час летное поле, опоясанное долгим ожерельем контурных огней. Пухом кружился легкий снег, неслышно осыпаясь на зачехленные ряды самолетов. Прямо под окнами парадной стаей выстроились три «С-14». На килях просматривались номера: 5, 11, 3… Забывшись, Лютров долго смотрел на цепочку огней, утекающих к самому горизонту, и никак не чувствовал, что приближается Новый год.
Были всякие новогодние вечера – шумные, долгие, до самого утра, дома и в ресторанах, такие, к которым старательно готовились и проводимые экспромтом, были и «никакие», когда погода держала тебя на пути к месту работы… Самые веселые праздники устраивал Сергей, и – нет Сергея, почти год как нет. Нет его славной, опоясанной шрамами веселой физиономии, не слышно плутовского «мон женераль», нет его разношерстных гостей.
А Новый год – вот он, и все идет, как всегда на этой земле, как должно быть. В витринах магазинов, на площадях больших и маленьких городов, в руках детей и взрослых поблескивает так нужная и в эти дни елочная мишура. Искрящее, мерцающее пришествие яркого в домах – как вселение надежды, как обряд укрощения будущего, вызов духов счастья, в которое так верится под Новый год. Ни один праздник не рождает столько улыбок. Мир улыбается, – кажется, что и сама разряженная планета ярче светится.
Уезжая в отпуск, Гай-Самари сказал, что Старик наметил Лютрова ведущим летчиком модернизированного «С-14», его уже клепают на заводе. «Большая механизация крыла, скорость за два маха». Гай явно был рад за него.
Вспомнив об этом сейчас, в тишине комнаты отдыха, он не почувствовал ни волнения, ни радости, с какой когда-то готовился поднимать «С-04». Усталость? Или прав Чернорай, громкая работа идет молодым?..
На бильярде сам с собой играл Извольский. Он яростно бил по шарам, и они метались по столу, обегая лузы.
– Кому не везет, тебе или не тебе?
– Хрен редьки не слаще… Зато в любви – обоим. Слушай, Леш, есть идея – встретить Новый год вдали от шума городского. Разделяешь?
– Где же?
– На даче моих стариков, в Радищеве?
– Сам придумал?
– Томка. А что? По-моему, мысль, достойная кисти Айвазовского.
– Да там небось холод собачий?
– Не боись, климат беру на себя. Ты в принципе решай.
– Что же, мы там вдвоем будем кукарекать?
– Зачем вдвоем? Будет куча бывших студентов. И – студенток. Хочешь, пригласи кого… Места хватит.
«В конце концов, не торчать же перед телевизором в новогоднюю ночь? Гай уехал к родителям жены, Костя Карауш гостит в своей Одессе…»
– Идет, Витюль, делай.
Последнее воскресенье старого года Лютров провел в маленькой квартире Тамары Кирилловны. Устанавливал и обряжал елку для Шурика. Как это нередко бывает в отношениях между взрослыми и детьми, Лютров считал, что купленное им елочное богатство очарует мальчишку, а тому вся эта елочная кутерьма представлялась забавой для взрослых. И занимало Шурика лишь участие в праздничных хлопотах на равной ноге с дядей Лешей. А Лютрову хотелось чем-то по-настоящему порадовать мальчишку, и когда елка была установлена, а Тамара Кирилловна накормила мужчин пахучим борщом, пельменями, напоила чаем и прогнала гулять, чтобы не мешали прибираться, Лютров направился с Шуриком в спортивный магазин.
Вернулись они затемно. На шее сына Тамара Кирилловна увидела висящие на шнурках коньки, а в руках две хоккейные клюшки.
– Ма!.. Гляди – во! И клюшки. Мастерские!..
– Сколько вы на него денег тратите, никаких заработков не хватит.
– Так уж и не хватит. А это вам, – Лютров протянул ей маленькую коробочку. Крохотный пузырек духов на бархатном ложе поглядывал с достоинством драгоценного камня.
– Это какие же?
– Вроде французские… Шурик сказал, вы духи любите.
– Любит, любит! Вот сколько бутылочек в шкафу…
– Это!.. – Тамара Кирилловна разглядела нанесенные карандашом цифры на обратной стороне футляра. – Это столько отвалили?!
Она даже ладони к груди прижала, укрощая испуг.
– Так ведь французские, и, говорят, отменные… Девчата в магазине глядели на них так, что я, грешным делом, подумал, как бы не ограбили.
В девять вечера, зайдя за сыном в квартиру Лютрова, Тамара Кирилловна, не зная, как отблагодарить за подарок, сказала:
– Оставьте ключи, я вам перед праздником блеск наведу. А то от гостей совестно будет.
– Командуйте, коли есть охота возиться в такие дни. Только гости не званы, сам в гостях буду.
…Собираясь на дачу к Извольскому и старательно уминая перед зеркалом узел нового галстука, Лютров ловил себя на неприятной, уличающей мысли о своей непригодности для подобных вечеринок. Что было впору Извольскому, не очень подходило Лютрову. Что ни говори, а каждый возраст имеет свои «моральные допуски».
«Может быть, все-таки остаться, пригласить Тамару Кирилловну и Шурика, выпить шампанского?.. Нет, поздно переиначивать, Витюлька ждет на даче!»
И пока он одевался, спускался по долгой лестнице и ждал такси под злющими колкими снежинками, его не покидало такое чувство, будто он принуждает себя к этой поездке на дачу.
Мимо него, сцепившись руками, с сияющими шалыми лицами прошли четыре девушки.
– С наступающим!.. – улыбкой дохнула ему в лицо одна из них.
Лютров с опозданием, уже в спину благодарно улыбнулся ей, смеявшейся громче всех, видимо оттого, что с неожиданной и для подруг, и для самой себя дерзостью озадачила большого, задумчивого человека в светлом пальто, истуканом стоявшего возле столбика с шахматными клеточками. Что-то дрогнуло в нем, оттаяло и легкой утишающей грустью разлилось в душе.
«А!.. – отмахнулся он от недавнего настроения, – Новый год все-таки праздник, а что за праздник, если нельзя подурачиться? Кого от этого убудет?..»
И как это обычно бывает, когда человек внезапно обретает счастливый дух, подкатило такси с торопливо бегающими щетками на стеклах.
– Куда? – крикнул краснолицый шофер, высунувшись из машины и морщась от секущих по лицу снежинок. – Вам повезло – по пути. А то я по вызову, – сказал он, когда Лютров втиснул себя рядом с ним, с удовольствием вдыхая пахучее моторное тепло кузова. – Чего порожняком катить, в такой день все торопятся, верно? Мне к гостинице. Там ребятишки из Грузии приехали, опаздывают куда-то… Люблю грузинов, красивые, черти. У меня теща тоже вроде грузина, с усами, – он рассмеялся, не разжимая зубов, стараясь не обронить сигарету. – Всем хороша… Я у ней на квартире обитаюсь, так чего бы у нас с жинкой ни случилось, мою сторону держит. А уж обеды готовит – будь здоров!.. Шеф-поваром была. Один грех: как пенсию получит, обязательно напьется, а напимшись – матерком кроет, да мудрено как! И откуда набралась? Как выдаст – так у человека в голове помутнение и глаза квадратные… Сосед-старичок говорит ей: «Вам, мол, никак нельзя потреблять». А она ему: «И пимши мрут, и не пимши мрут…» И так далее… А то и почище оторвет, аж гостей совестно приглашать… Тот старик, он какой-то ученый, что хоть объяснит, так он говорит: «Это у вашей тещи несдержание речи. Водка в ней на какую-то слабую кнопку нажимает… Неизлечимо, говорит, по причине возраста». Утешил. Уж я ее просил: «Мамаша, говорю, вы когда располагаете дерябнуть, мне скажите. Я с работы отпрошусь, и мы с вами тихо-мирно посидим вдвоем, пока сынишка в школе, а жена на работе. Как хорошо: валяйте себе без ограничения, не стесняйтесь! И вам удовольствие, и мне курсы повышения… А то, бывает, во как нужно душу отвести на начальство там или на клиента, какой сбежит, не расплатившись: тыр-пыр, а в памяти ничего успокоительного нет, одна бестолковщина, от нее только горечь во рту…
– Да никак.
– Вот Томка и говорит, ты там у какого-то деда, как сыч, жил. Это меня не было – я б тебя раскочегарил!..
– Ничего, Витюль… Мы еще с тобой съездим на море. После «девятки»…
Минул сентябрь, октябрь… Выйдя как-то из дому, Лютров заметил, что идет легкий пушистый снег, уже укрывший невысоко скамейки на сквере во дворе. Начиналась зима.
Лютров любил льдистую свежесть этой поры, когда земля уже рассталась с летней зеленью, вспыхнула и отцвела недолгим кленовым пожаром и словно бы смолкла и посуровела в ожидании снежного нашествия. В эти дни особенно хорошо дышится на просторах лугов, в затихших лесах, на берегу остуженной утренниками речки…
Иногда в выходные дни он уезжал с Шуриком – сыном соседки Тамары Кирилловны – на рыбалку, прихватив заодно и собаку мальчика, дворнягу грязно-соломенного цвета со смешной, наполовину угольно-черной мордой, словно пес сунул ее походя в чернила и сам не знает об этом. В благодарность за участие к сыну Тамара Кирилловна принялась досматривать за его хозяйством – мыла квартиру, сдавала в стирку белье, гладила костюмы и даже шкуру гималайского медведя умудрилась отдать в химчистку. Возвращаясь домой, он порой чувствовал себя неловко от сияющего порядка в квартире, от заполненного холодильника, где стараниями Тамары Кирилловны было все, что он любил: сметана, сыр, томатный сок, маслины; ему казалось, что те деньги, которые он едва уговорил ее брать за услуги, были недостаточной мздой за хлопоты. Но вскоре эта неловкость исчезла сама собой. Тамара Кирилловна умела придать своим заботам ту простоту и естественность, которые легко даются работящим пожилым женщинам.
Приближалось время полетов на «девятке». Машину выкатили из ангара и поставили у отбойного щита.
Знакомясь с описаниями новых самолетных систем, Лютров не мог не оценить великолепной работы конструкторов, негромкого, но бесценного блеска инженерных решений. Но авиация – прикладная наука, в ней ничто не окончательно без критики опыта. Высший суд – летные экзамены, на земле же самые впечатляющие идеи остаются предположениями, с доказательной силой той или иной степени.
С начала ноября «девяткой» занимались по целым дням. Работали механики, электроники, радиотехники – налаживали, настраивали, проверяли и перепроверяли аппаратуру, управление, двигатели. Десятки самописцев готовились следить за работой едва ли не всех самолетных систем.
Ведущим инженером назначили Иосафа Углина. Накануне первого вылета он отыскал Лютрова в комнате методсовета, дал ему расписаться в полетном листе, закурил неизменную «Шипку», дождался, пока в комнате никого не осталось, и проговорил негромко, разглядывая царапину на грязном пальце:
– Я настоял на оплате всей программы по высшей категории сложности.
Лютров понимал, что последние слова были сказаны им не потому, что имели важное значение. Озабоченная физиономия Углина выдавала в нем человека, который не мог позволить себе упустить хоть что-то в подготовке к полету. Перехватив улыбку Лютрова, ведущий смутился, точно сморозил несусветное, стал прощаться, но у дверей обернулся.
– Вы смотрели, как установлено кресло?
– Да, все в порядке, кресло в норме.
…Вечером у подъезда дома Лютрова встретил сынишка Тамары Кирилловны и напомнил о важном футбольном матче. Понимая, что Шурику охота проследить за чрезвычайным событием на экране большого телевизора, Лютров пригласил его к себе.
Сидя рядом с притихшим мальчиком, Лютров вспоминал всю непростую биографию «С-14», чувствуя в душе смутную потребность бросить взгляд со стороны, поискать в поведении машины нечто, не замеченное другими.
Он перебирал в памяти все полеты, но так и не мог найти ничего сверх того, что было известно всем.
Вначале подвели двигатели. Это случилось на первой предсерийной машине.
Долотов сделал четвертый разворот, вышел на прямую и пошел на посадку. До полосы оставалось километра два-три, и тут оба двигателя как отрезало. Покинуть машину не позволяла высота, Долотову оставалось как можно аккуратнее уже не посадить, а уронить машину, быстро теряющую скорость. Под ним оказалось небольшое колхозное поле, разрезанное извилистой полосой реки. Казалось, машина шла с расчетом угодить в реку.
– И что будем делать, командир? – настороженное молчание нарушил Костя Карауш.
– Разбиваться будем, Костик, – ответил Долотов, из последних сил удерживая готовую свалиться на крыло машину.
– Вас понял, – отозвался Карауш то ли по привычке, то ли и тут пытаясь сострить, что-де в таком исходе ничего оригинального нет.
Но Долотов ничего другого и не ожидал. Без тяги двигателей на такой высоте трудно ожидать иных последствий от встречи с землей. Лишенный полетной скорости, самолет уже не самолет, а сто тонн металла, по выражению Карауша, «бочка с керосином», которую бросили с высоты трехсот метров.
Но произошло то, что случается «раз в сто лет». При ударе большая часть фюзеляжа с оттянутыми назад стреловидными крыльями оказалась над скатом речного обрыва, а долгий нос с кабинами экипажа – выше кромки поля. Самолет разломился. Более легкая носовая часть мотнулась по полю, кружась и кувыркаясь, как городошная бита, и, наконец, замерла в двухстах метрах от места падения.
Первым, протирая запорошенные землей глаза и отплевываясь, выбрался Костя Карауш. Люк его кабины, ближней к месту излома, отвалился. Еще не разобрав, куда подевалась вторая половина самолета, Костя по команде Долотова принялся вскрывать люк кабины Козлевича, ушибленного сорванными с мест блоками аппаратуры…
Едва разобрались с двигателями, как подоспела авария еще одного предсерийного самолета, собранного ко времени окончания первого этапа испытаний «семерки», уже после того, как Долотов прошелся на ней «за звуком».
Разгоняемая в отлогом пике, машина словно наткнулась на препятствие. Аварийной комиссии нужно было хорошо поработать, прежде чем стало ясно, что причиной разрушения самолета послужила маховая тряска руля. Каверзность известного явления в данном случае состояла в том, что при нарастании скорости в сочетании с потерей высоты резко меняется характер обтекания: при общей дозвуковой скорости на отдельных участках самолета образуются местные потоки сверхзвуковой. Возникнув на одной стороне подвижной плоскости руля, так называемые скачки уплотнения с большой силой перемещают его в противоположную сторону, а оттуда вновь в исходное положение. Конструкция самолета типа «С-14» не в состоянии противостоять возникающим в этих условиях различным и очень сложным перегрузкам, и машина разрушается. Разрушающему действию маховой тряски противостоят специальные устройства – демпферы сухого трения. Но экипажу предписывалось включать их в работу перед сверхзвуковым режимом полета. Составители задания лишь задним числом вспомнили, что с потерей высоты и увеличением плотности воздуха на самолете возникнут потоки сверхзвуковой. Добро хоть экипажу удалось катапультироваться, расплатой за недомыслие был только потерянный самолет.
Самую дорогую цену заплатил экипаж «семерки».
«С-14»… Броский силуэт машины обошел все авиационные журналы мира, но самолет еще не рожден.
И сейчас он вытянулся тонким веретенообразным фюзеляжем рядом с другими машинами из той же блестящей плоти, так же прочно стоит на черных тележках шасси, стремительный, как наконечник половецкой стрелы… Ни одна машина Старика не была так впечатляюще красива. И ни одна не внушала так мало доверия. Как и всякая красавица.
Внешне «девятка» – копия «семерки». И стоит она там же. К ней тянутся кабели наземного питания, за вскрытыми лючками проглядывает обнаженная путаница стыковок и переплетений контрольных узлов основных систем аппарата. Кресло левого пилота подогнано механиками – «спасенцами», как их называют, под массивную фигуру Алексея Лютрова. Ему первому станет ясно, вырвется ли машина из тяжелой запруды неудач или… Чего в нем больше, страха или уверенности? Для тебя страх – это когда не можешь понять, что происходит с машиной. Летный багаж никогда не бывает слишком велик, в нем может не оказаться нужной подсказки в нужный момент. Но этот страх никогда не мешал твоей голове. И только неизвестность – вот что сковывает тебя до жути, до холода в животе, но ей не под силу помешать тебе работать, оставаться при деле.
Когда начинаешь учиться летать, отрывать от земли тренировочные истребители, делать ученические пассажи в воздухе и приземляться, потея от напряжения и возбуждения, страх придавлен страстью, как хорошо перебинтованная ссадина. Но и в эту пору тебе нужна удача, очень нужна. Нужно научиться прочно сидеть в кабине еще до того, как самолет напомнит, что его сделали из металла, не умеющего жалеть, и твоя нежность к нему – чувство безответное. В такие минуты кое-кто вдруг открывает, что в их влечении к небу нет радости… Убедив себя в этом, люди вроде Колчанова принимаются отлынивать от полетов, изобретать недуги, пока и в самом деле не заболеют какой-нибудь «фобией», и их в конце концов списывают за непригодностью.
Но если ты один из тех, кто любит летать, тебе ничто не мешает хорошо относиться к делу. Для тебя очень много значат лица людей, которых ты видишь после возвращения на аэродром. Они помогают тебе жить в нерушимом мире с самим собой. Ты понимаешь, что это не всем дано. Ты знаешь многих, кто ломился в училища, терзал инструкторов, «не мыслил жизни» без крыльев, а затем тихо выскальзывал из авиации куда-нибудь в бюро по прокату автомобилей и до конца дней своих считал, что хорошо отделался.
Настоящий летчик чаще всего начинается незаметно. Однажды в кабину, как на уготованное судьбою место, садится ушастый бритоголовый мальчишка, чтобы с великим тщанием день за днем утюжить небо, а на выпускных экзаменах блеснуть божьей искрой. И тогда всем становится ясно, что родился летчик. Так начинался Боровский, Гай-Самари, Долотов, даже Витюлька Извольский, который никогда не будет летать как Долотов, но он летчик, он перестанет быть самим собой, если ему запретить летать. Так начинался и ты, Алексей Лютров. В тебе, как и в них, без особых неудобств уживаются интуиция и расчет, умение управлять собой. Ты, как и они, веришь в безнаказанность своей любви.
Ты не молишься удаче, не носишь на шее ладанки, не держишь в памяти счастливых примет, но у тебя нет необходимости идти на сделку с совестью. И это главное. Человеческая деятельность правомерна, если она в союзе с совестью. Когда веришь, что твое дело – благо для людей, тогда ничто на свете не заменит тебе твоей работы. Союз труда, мысли и совести. Из этого и состоит мужество…
– Дядя Ле-еша?..
– Что случилось?
– Я вам кричу, кричу… Он же не по правилам пеналь назначил? И диктор говорит…
– Все делать по правилам трудно, Шурик… Так не бывает…
– Почему не бывает?
– Так уж, брат! Вырастешь, не забывай об этом. Но есть главные правила, их-то ты и держись…
– А какие?
– Обыкновенные. Для тебя главное – учиться, для меня – работать. Это, брат, очень важно понимать, зачем и для чего живешь на земле…
Костя Карауш запаздывал. Когда он вбежал в раздевалку, на ходу сдергивая пиджак, Лютров, Извольский и Козлевич кончали облачение.
– Привет, разбойнички!
– Чего опаздываешь, позвонок? – сказал Витюлька.
– Понимаешь, врачиха малость не зарубила. «Давление, говорит, повышенное…» – «Торопился, говорю, бежал, на вылет опаздываю». – «А вы, случайно, не употребили вчера?» – «Случайно не употребляю, говорю, только в регламентные дни». – «Значит, пахнет от вас вне регламента?» – «Да это, говорю, бабушка присоветовала больной зуб полоскать». – «Помогает?» – «Нет, говорю, сплошная алхимия». – «Зачем же полоскать?» – «А по-вашему, нужно обижать старушку? Ведь она добрая, как вы…»
– Арап, – усмехнулся Козлевич. – Хватил ведь?
– Ты подносил? Вот и сопи в тряпочку, «утрешний эхвект»!..
Последний намек Костя бросал Козлевичу, когда бывал очень сердит на него. Некогда, вылетев из Энска, они вместо Москвы попали в Тулу. Свое невнимание Козлевич оправдывал сумятицей в эфире, а значит, и в показаниях курсовых приборов, что случается на восходе солнца.
…Что бы ни делал, к чему бы ни готовился русский человек, его не обвинишь в склонности к церемониям. Обряды чужды его натуре, как оковы. Перебранка Карауша со штурманом говорила о том, что все идет как обычно, привносила в подготовку к вылету приметы повседневности, будничности. Это успокаивало, снимало напряжение последних дней. Укладывая листок с заданием в наколенный планшет, Лютров не думал ни о чем, кроме предстоящего полета. Все, что не годилось брать с собой в воздух, должно отступить, стушеваться.
К самолету их везла девушка-шофер на своем тщательно обмытом красно-белом «РАФе». На ней была все та же старенькая меховая куртка, вязаная шапочка, а вокруг шеи повязана пестрая оранжево-черно-красная косынка. Подкатив к трапу, она повернулась к ним, молча заглядывая в лица.
– Надюша, ты нас, как обратно зарулим, завези в парашютную, а то далеко тащить, – сказал Витюлька.
– Ой, только зарулите! – вырвалось у нее. Костя прищурил глаза и, нагнувшись, обнял неожиданно податливые плечи девушки.
– Думаешь, заблудимся? Ни в жисть!.. Видишь этого человека? Самый лучший штурман в Советском Союзе!..
– Выходи, не а-трепись, – толкнул его сзади Козлевич.
Девушка улыбалась одними губами. Над серыми глазами напряженно сошлись короткие темные брови.
Застегнув ремни, Лютров качнулся вперед, чтобы проверить, не стесняют ли они свободу движений.
– Костя, проси запуск.
– Понял, командир… Запуск разрешен.
Опробовав работу двигателей, Лютров получил разрешение на выруливание и снял самолет с тормозов.
Длинное тело «девятки» дрогнуло, чуть вскинуло нос, ослабив упор на переднюю ногу, и стало медленно разворачиваться в сторону рулежной полосы.
Провожающих было немного. У отодвинутого трапа стояли механики, среди которых затерялась фигура Иосафа Углина. В отличие от подчиненных, прижавших ладони к ушам, он почему-то придерживал очки.
Едва Лютров остановил самолет на стартовой площадке, как услышал в наушниках голос Кости Карауша:
– Взлет разрешен.
Лютров повернулся к Извольскому:
– Ну, Витюль, поехали?
– Ага.
– Двигатели на взлетный режим.
– Понял, командир… Двигатели на взлетном режиме.
«Девятка» рывком сорвалась со стартовой площадки и, словно в атаку на невидимую цель, с устрашающим ревом понеслась по бетону.
…Первые полеты были несложными. Нужно было психологически сжиться с машиной, прощупать ее, обрести уверенность, прижиться на борту.
– Побольше простых полетов, чтобы сбить предрасположение, – говорил Старик Данилову.
Таким несложным заданием казалась имитация посадки с одним выключенным двигателем. По расчетам специалистов-аэродинамиков, тяги должно было хватить для повторного захода на посадку – обычное требование для самолетов с несколькими двигателями. И как перед посадкой, нужно было приспустить закрылки, выпустить шасси, пройти на предпосадочной скорости, а затем набрать высоту для второго захода.
Но чем ближе к земле проходят испытания, пусть самые несложные, тем они опаснее.
Снизившись до двухсот тридцати метров, Лютров выровнял машину строго по горизонту, выключил один двигатель, включил выпуск шасси, затем – закрылок. В первую минуту машина устойчиво тянула на скорости, близкой к посадочной. Он попробовал взять штурвал на себя. Самолет летел под все большим углом к земле, но не уходил от нее. Где же избыток тяги? Пока он мысленно перепроверял проделанные операции, еще раз проверил остаток топлива, «девятка» стала покачиваться на грани полетного минимума скорости, пластом снижаясь на сосновый бор возле деревушки…
– Запускай второй! – крикнул он Витюльке, всем существом чувствуя близость земли, тесноту… Секунды звенели где-то у висков и вот-вот должны были оборваться. – Шасси! Убирай шасси!..
Так и тянулись руки взять штурвал на себя, но это означало катастрофу: даже малое добавочное сопротивление приподнятых рулей грозило гибелью… Самолет и его крылатая тень на земле упрямо сходились. Им оставалось 200… 150… 100 метров.
Но об этом он узнает потом, из показаний самописцев. Он изо всех сил удерживал теряющую устойчивость «девятки» и, стиснув зубы, ждал, что опередит: земля или запущенный двигатель. В наушниках раздался спокойный голос Козлевича:
– Мы ниже шпиля церкви.
«Сколько это? Метров двадцать?.. Нет, больше, храмы возводились на холмах. Спокойно. Ты ничем не поможешь, нужно ждать».
Машина еще покачивалась с крыла на крыло, но Лютров чувствовал, что второй двигатель начинает подталкивать ее. «Девятка» пошла устойчивее, набирая скорость.
– Убрать закрылки!
– Вас понял!
«Дать еще разогнаться… Так. Теперь можно брать штурвал на себя».
Держась за рога штурвала, Лютров слегка согнул руки в локтях.
– Струя движков ломает деревья, – сказал Карауш, сидевший спиной по полету. – Только бы лесник не догнал…
«Выскочили… Черт бы побрал эту имитацию и тех, кто делал расчеты!»
На пути от стоянки к парашютной Извольский долго шел молча рядом с Лютровым и наконец спросил:
– Почему не перевел работающий двигатель на форсаж, а решил запускать второй?
– Перед началом работы форсажных камер, как ты знаешь, двигатель на несколько секунд теряет тягу. Но Извольский знал, что, если бы второй двигатель раскрутился секунд на десять позже, они были бы на земле.
– На несколько секунд больше шансов, Витюль, только и всего, – сказал Лютров, угадав его сомнения.
До Нового года сделали шестнадцать полетов. Они были необходимы для того, чтобы перед главной работой – доводкой автоматики в системе управления – избавиться от побочных случайностей.
За две недели до праздника «девятку» закатили в ангар для установки экспериментальной аппаратуры.
Из транспортного рейса перед Новым годом они с Извольским вернулись затемно. На базе оставались лишь работники аэродромной службы. С полчаса они ждали, пока дежурный диспетчер вызывал автобус, чтобы отвезти их к пригородному поезду.
За окнами комнаты простиралось пустынное в этот час летное поле, опоясанное долгим ожерельем контурных огней. Пухом кружился легкий снег, неслышно осыпаясь на зачехленные ряды самолетов. Прямо под окнами парадной стаей выстроились три «С-14». На килях просматривались номера: 5, 11, 3… Забывшись, Лютров долго смотрел на цепочку огней, утекающих к самому горизонту, и никак не чувствовал, что приближается Новый год.
Были всякие новогодние вечера – шумные, долгие, до самого утра, дома и в ресторанах, такие, к которым старательно готовились и проводимые экспромтом, были и «никакие», когда погода держала тебя на пути к месту работы… Самые веселые праздники устраивал Сергей, и – нет Сергея, почти год как нет. Нет его славной, опоясанной шрамами веселой физиономии, не слышно плутовского «мон женераль», нет его разношерстных гостей.
А Новый год – вот он, и все идет, как всегда на этой земле, как должно быть. В витринах магазинов, на площадях больших и маленьких городов, в руках детей и взрослых поблескивает так нужная и в эти дни елочная мишура. Искрящее, мерцающее пришествие яркого в домах – как вселение надежды, как обряд укрощения будущего, вызов духов счастья, в которое так верится под Новый год. Ни один праздник не рождает столько улыбок. Мир улыбается, – кажется, что и сама разряженная планета ярче светится.
Уезжая в отпуск, Гай-Самари сказал, что Старик наметил Лютрова ведущим летчиком модернизированного «С-14», его уже клепают на заводе. «Большая механизация крыла, скорость за два маха». Гай явно был рад за него.
Вспомнив об этом сейчас, в тишине комнаты отдыха, он не почувствовал ни волнения, ни радости, с какой когда-то готовился поднимать «С-04». Усталость? Или прав Чернорай, громкая работа идет молодым?..
На бильярде сам с собой играл Извольский. Он яростно бил по шарам, и они метались по столу, обегая лузы.
– Кому не везет, тебе или не тебе?
– Хрен редьки не слаще… Зато в любви – обоим. Слушай, Леш, есть идея – встретить Новый год вдали от шума городского. Разделяешь?
– Где же?
– На даче моих стариков, в Радищеве?
– Сам придумал?
– Томка. А что? По-моему, мысль, достойная кисти Айвазовского.
– Да там небось холод собачий?
– Не боись, климат беру на себя. Ты в принципе решай.
– Что же, мы там вдвоем будем кукарекать?
– Зачем вдвоем? Будет куча бывших студентов. И – студенток. Хочешь, пригласи кого… Места хватит.
«В конце концов, не торчать же перед телевизором в новогоднюю ночь? Гай уехал к родителям жены, Костя Карауш гостит в своей Одессе…»
– Идет, Витюль, делай.
Последнее воскресенье старого года Лютров провел в маленькой квартире Тамары Кирилловны. Устанавливал и обряжал елку для Шурика. Как это нередко бывает в отношениях между взрослыми и детьми, Лютров считал, что купленное им елочное богатство очарует мальчишку, а тому вся эта елочная кутерьма представлялась забавой для взрослых. И занимало Шурика лишь участие в праздничных хлопотах на равной ноге с дядей Лешей. А Лютрову хотелось чем-то по-настоящему порадовать мальчишку, и когда елка была установлена, а Тамара Кирилловна накормила мужчин пахучим борщом, пельменями, напоила чаем и прогнала гулять, чтобы не мешали прибираться, Лютров направился с Шуриком в спортивный магазин.
Вернулись они затемно. На шее сына Тамара Кирилловна увидела висящие на шнурках коньки, а в руках две хоккейные клюшки.
– Ма!.. Гляди – во! И клюшки. Мастерские!..
– Сколько вы на него денег тратите, никаких заработков не хватит.
– Так уж и не хватит. А это вам, – Лютров протянул ей маленькую коробочку. Крохотный пузырек духов на бархатном ложе поглядывал с достоинством драгоценного камня.
– Это какие же?
– Вроде французские… Шурик сказал, вы духи любите.
– Любит, любит! Вот сколько бутылочек в шкафу…
– Это!.. – Тамара Кирилловна разглядела нанесенные карандашом цифры на обратной стороне футляра. – Это столько отвалили?!
Она даже ладони к груди прижала, укрощая испуг.
– Так ведь французские, и, говорят, отменные… Девчата в магазине глядели на них так, что я, грешным делом, подумал, как бы не ограбили.
В девять вечера, зайдя за сыном в квартиру Лютрова, Тамара Кирилловна, не зная, как отблагодарить за подарок, сказала:
– Оставьте ключи, я вам перед праздником блеск наведу. А то от гостей совестно будет.
– Командуйте, коли есть охота возиться в такие дни. Только гости не званы, сам в гостях буду.
…Собираясь на дачу к Извольскому и старательно уминая перед зеркалом узел нового галстука, Лютров ловил себя на неприятной, уличающей мысли о своей непригодности для подобных вечеринок. Что было впору Извольскому, не очень подходило Лютрову. Что ни говори, а каждый возраст имеет свои «моральные допуски».
«Может быть, все-таки остаться, пригласить Тамару Кирилловну и Шурика, выпить шампанского?.. Нет, поздно переиначивать, Витюлька ждет на даче!»
И пока он одевался, спускался по долгой лестнице и ждал такси под злющими колкими снежинками, его не покидало такое чувство, будто он принуждает себя к этой поездке на дачу.
Мимо него, сцепившись руками, с сияющими шалыми лицами прошли четыре девушки.
– С наступающим!.. – улыбкой дохнула ему в лицо одна из них.
Лютров с опозданием, уже в спину благодарно улыбнулся ей, смеявшейся громче всех, видимо оттого, что с неожиданной и для подруг, и для самой себя дерзостью озадачила большого, задумчивого человека в светлом пальто, истуканом стоявшего возле столбика с шахматными клеточками. Что-то дрогнуло в нем, оттаяло и легкой утишающей грустью разлилось в душе.
«А!.. – отмахнулся он от недавнего настроения, – Новый год все-таки праздник, а что за праздник, если нельзя подурачиться? Кого от этого убудет?..»
И как это обычно бывает, когда человек внезапно обретает счастливый дух, подкатило такси с торопливо бегающими щетками на стеклах.
– Куда? – крикнул краснолицый шофер, высунувшись из машины и морщась от секущих по лицу снежинок. – Вам повезло – по пути. А то я по вызову, – сказал он, когда Лютров втиснул себя рядом с ним, с удовольствием вдыхая пахучее моторное тепло кузова. – Чего порожняком катить, в такой день все торопятся, верно? Мне к гостинице. Там ребятишки из Грузии приехали, опаздывают куда-то… Люблю грузинов, красивые, черти. У меня теща тоже вроде грузина, с усами, – он рассмеялся, не разжимая зубов, стараясь не обронить сигарету. – Всем хороша… Я у ней на квартире обитаюсь, так чего бы у нас с жинкой ни случилось, мою сторону держит. А уж обеды готовит – будь здоров!.. Шеф-поваром была. Один грех: как пенсию получит, обязательно напьется, а напимшись – матерком кроет, да мудрено как! И откуда набралась? Как выдаст – так у человека в голове помутнение и глаза квадратные… Сосед-старичок говорит ей: «Вам, мол, никак нельзя потреблять». А она ему: «И пимши мрут, и не пимши мрут…» И так далее… А то и почище оторвет, аж гостей совестно приглашать… Тот старик, он какой-то ученый, что хоть объяснит, так он говорит: «Это у вашей тещи несдержание речи. Водка в ней на какую-то слабую кнопку нажимает… Неизлечимо, говорит, по причине возраста». Утешил. Уж я ее просил: «Мамаша, говорю, вы когда располагаете дерябнуть, мне скажите. Я с работы отпрошусь, и мы с вами тихо-мирно посидим вдвоем, пока сынишка в школе, а жена на работе. Как хорошо: валяйте себе без ограничения, не стесняйтесь! И вам удовольствие, и мне курсы повышения… А то, бывает, во как нужно душу отвести на начальство там или на клиента, какой сбежит, не расплатившись: тыр-пыр, а в памяти ничего успокоительного нет, одна бестолковщина, от нее только горечь во рту…