заныл Сашка и тут же спросил: «Ничего?» Он где-то услышал новую песенку Вертинского. Вертинскому Сашка подражал здорово. Он и без того говорил немного в нос, а чтобы увеличить сходство, сжимал нос большим пальцем. Мы все делали вид, что не принимаем Вертинского всерьез, но как только слышали его песенки, так сразу настораживались. Одна Женя категорически его отрицала и затыкала уши, когда его слышала. Но, по-моему. Женя поступала так из принципа: у нее было колоратурное сопрано, и она признавала только классику. Когда мы собирались, Сашка пел Вертинского как будто в шутку, как поют «Карапет мой бедный, отчего ты бледный».
На со-о-олнечном пля-я-яже в июне
В своих голубых пижамах, -
В наш город пластинки с песенками Вертинского попали из Одессы. А в Одессу их привозили контрабандой моряки дальнего плавания. Песенки прижились и заполонили город. Пришлось проводить специальный городской комсомольский актив. Алеша произнес речь, в которой призывал оберегать молодежь от тлетворного влияния буржуазного декаданса. Мы не очень хорошо поняли, что такое «декаданс», но слово «буржуазный» решило участь Вертинского. Его песенки были признаны идейно порочными. Правда, от этого их не стали петь меньше. Но слушать Вертинского считалось некомсомольским поступком. Мы после комсомольского актива запретили Сашке даже в шутку петь Вертинского. Сами не пели и не разрешали другим. Нам даже в голову не приходило, что можно проголосовать за какое-нибудь решение, а потом это решение нарушить. Поэтому мы ушам своим не поверили, когда в прошлом году, проходя мимо дома Алеши Переверзева, услышали голос Вертинского. Мы могли, конечно, сразу позвать Алешу, но мы не позвали, мы сначала дослушали песенку. Мы ее и раньше слышали, но все равно сначала дослушали.
печально и хрипло прозвучали заключительные слова. Патефон еще пошипел и смолк. Мы переглянулись.
Туда, где исчезает и тает печаль,
Туда, где расцветает миндаль… -
— Алеша! — громко позвал Сашка.
Чья-то рука задернула на окне занавеску.
— А-ле-ша! — хором крикнули мы.
Патефон снова зашипел, но тут же смолк. На терраску вышел Алеша, и у висков его белели остатки мыльной пены… наверное, брился.
— Привет, — сказал он.
— Алеша, ты знаешь, почему мы тебя вызвали, — сказал я.
Алеша обеими руками убрал со лба волосы и ушел в дом. Вернулся он через минуту, и в руках у него были пластинки. На терраску выбежала Нюра в коротком платье, из которого она давно выросла, и в волосах у нее торчали жгуты бумаги. Алеша поднял над головой пластинки и с силой бросил их на крыльцо. Нюра взвизгнула и убежала в комнату. Алеша сел на крыльцо, закурил, и руки у него дрожали.
— Липкие, как зараза, — сказал он. — Откуда она их только натаскала. Вот ведь как бывает, профессора. — Алеша говорил так, как будто оправдывался перед нами. И я подумал: «Нюра доставала пластинки Вертинского с его согласия». Но что-то помешало мне сказать об этом Алеше. Сам не знаю, что…
ныл Сашка и поглядывал на меня. Я иронически улыбался, и в то же время мимолетная грусть легонько сжимала сердце.
Потом опустели террасы,
И с пляжей кабинки снесли.
И даже рыбачьи баркасы
В да-а-алекое море ушли, -
— Почему мы решили, что Вертинский разлагает? — спросил Сашка. — Во всяком случае, на меня он не действует.
— Тебе кажется, что не действует. На самом деле очень действует, — сказал я. У меня таких дежурных фраз было сколько угодно в запасе. Когда я их произносил, то не придавал словам никакого значения.
Мы вышли на Витькину улицу. Море выглядело удивительно пустынным и плоским. Дядя Петя рыхлил у ограды землю под помидорами. Когда он увидел нас, то пошел между грядок в другой конец огорода.
— Настя! Вынеси пятнадцать рублей, — громко сказал он. Тетя Настя подвязывала помидорные кусты. Она выпрямилась, увидела нас.
— А-а-а, сейчас, — сказала она и пошла в дом.
Витька таскал ведрами воду из бочки и поливал прополотые грядки. Нас он, конечно, заметил, но не подавал вида. Тетя Настя подошла к калитке и сунула в мой карман деньги.
— Идите на берег, — быстро сказала она. — Витя туда придет.
Мы сидели на теплом еще песке и смотрели, как рыбаки готовились отплыть в море. Они снимали с кольев просохшие сети и на плечах несли их в шаланды. На двух шаландах уже поставили косые паруса, и они, кренясь на правый борт, пошли к горизонту.
— Не надо было брать деньги, — сказал я.
— Почему? Одно другого не касается.
— Пусть бы дядя Петя почувствовал.
— Пока что чувствуем мы.
Подошел Витька и молча сел рядом с нами. Сашка достал пачку «Казбека». Наверно, купил ее по дороге на Пересыпь. Лично мне курить не хотелось: у меня и без того было горько во рту. Витька тоже не хотел. Но Сашка сказал:
— Пижоны. Если хотите научиться курить, курите через силу. Привыкнете потом.
Мы закурили.
— Отец молчит. Мать плачет тайком. Может, мне в самом деле не ехать в училище? — сказал Витька.
— Очень умно. Тогда зачем тебе нужен был синяк?
— Витя, я тебя понимаю; дядя Петя — это не Сашкина мама…
— Здравствуйте… При чем тут моя мама?
— Помолчи, Сашка. Понимаешь, Витя, мне тоже не по себе. Но ты подумай — это же начало собственной биографии. Нам просто повезло. Подумай, Витя.
— А я не думаю? Так думаю, аж голова трещит.
— Не обращай внимания. Голова трещит от папирос. У меня тоже трещит, — сказал Сашка.
По песчаному откосу взбирался, подняв к нам лицо. Мишка Шкура. За четыре года он сильно вырос, но остался таким же придурковатым.
— Дали бы курнуть, — сказал он, запыхавшись. Сашка открыл коробку.
— Ты смотри, «Казбек»! С какого достатку? — Шкура сгреб сразу пять папирос. Одну тут же закурил, четыре зажал в кулаке. — Рыбачков угостить, — пояснил он.
Мы молча ждали, когда он уйдет. А он не уходил. Стоял боком к нам, и ноги его по щиколотку ушли в песок.
— Вчера на Майнаках дамочку одну попутали. Ничего дамочка, — сказал он, улыбнулся и старательно сдул с папиросы пепел.
— Прикурил и проваливай, — я носком туфли бросил в Мишку песок. Он на ногах съехал вниз, поднимая пыль. У подножия откоса остановился.
— Витек, скажи своим фраерам: по новой бить будем. — Шкура захохотал и пошел к берегу. Потом остановился. — Слыхали, Степик вернулся. Поимейте в виду.
Витька встал. Я поймал его за руку и снова усадил:
— Нечего с дерьмом связываться.
— Интересно, неужели этот недоумок на самом деле в шайке? — спросил Сашка.
— Цену себе набивает, — ответил Витька. — Зря ты меня удержал, надо было бы ему на всякий случай по морде съездить.
— Степик что-то скоро вернулся. Наверно, сбежал, — сказал Сашка.
— Не думаю. Шкура хоть и дурак, но об этом трепать бы не стал.
По городу ходили глухие слухи, что по ночам на курорте какая-то шайка ловит и насилует одиноких женщин. Мишка Шкура, встречая нас, говорил: «Вчера одну блондиночку того…» Женщин Шкура определял по мастям. Изредка, для разнообразия, называл их дамочками. Мы ему не верили. Он давно уже пытался нам внушить, что связан с воровским миром. Другое дело Степик. Он вошел в нашу жизнь совершенно случайно. Этот двадцатипятилетний зеленоглазый грек с фигуркой подростка был окружен какой-то жгучей таинственностью. Мы изредка встречали его на улице, в курзале. Он шикарно одевался. В широких брюках и коротеньком пиджачке «чарльстон», щуплый и маленький, он всюду появлялся в сопровождении двух верзил. И где бы он ни появлялся, находились люди, которые его узнавали и говорили за его спиной: «Степик»…
Как-то раз мы были свидетелями его встречи с начальником городского отделения милиции.
— А, Степан, — сказал начальник, — все еще на свободе? — Он остановил Степика на углу недалеко от погребка Попандопуло.
— Меня зовут не Степан, а Степик. Если бы мы поменялись местами, вы бы на свободе давно не были, — голос у Степика был по-мальчишески звонкий.
— Куражишься? Ничего, авось скоро попадешься, — сказал начальник милиции и похлопал Степика по плечу. Степик достал из нагрудного кармана пиджака белоснежный платочек и обмахнул им плечо.
— Не надо фамильярности, гражданин начальник, — сказал Степик и пошел по улице, скучающий и пресыщенный, с двумя верзилами по бокам.
Мы к тому времени прочли «Одесские рассказы» Бабеля и, конечно, понимали: Степик — не Король. И нам было очень обидно за представителя власти, над которым Степик так открыто издевался.
Зимой мы были в кино. Не помню, какую смотрели картину. После сеанса мы гуськом пробирались к выходу. Впереди шел какой-то торговый моряк. Вдруг в толпе произошло движение, нас оттиснули к стене. Мимо меня прошел Степик и на какое-то мгновение прижался к моряку. Тот вскрикнул и схватился за живот. Толпа вынесла его на улицу. Моряк упал на тротуар и лежал скорчившись, прижимая ладони к животу. Все произошло так быстро, что никто ничего не заметил и не понял. Я тоже не сразу сообразил, что произошло. Женщина в теплом платке сказала удивленно и испуганно:
— Зарезали!..
Ко мне нагнулся какой-то парень в кепке, надвинутой до бровей, с поднятым воротником осеннего пальто.
— Между прочим, этого фраера завалили за длинный язык, — сказал он и пошел по тротуару. На углу под фонарем я увидел Степика. Он уходил как всегда неторопливо, и рядом с ним шли его неизменные телохранители.
— Что он тебе сказал? — приставал ко мне Сашка. А я стоял и не знал, что делать. Моряк лежал и тихо, сквозь стиснутые в оскале зубы, стонал. К нему нагибались, что-то говорили, потом подняли на руки и понесли в больницу.
— Пошли в милицию, — сказал я.
— Ты видел? Ты что-нибудь видел? — приставал Сашка.
По дороге в милицию я рассказал все, что видел. Витька и Сашка заявили, что пойдут вместе со мной.
— Никуда вы не пойдете: видел все я, а не вы.
— Тогда и ты не пойдешь, — сказал Витька и загородил дверь.
— Балда, ведь все равно ваши показания с моих слов недействительны.
Сашка и Витька решили, что в милицию мы войдем все вместе, а рассказывать буду я один. Девочки, и особенно Инка, их поддержали. Дежурный милиционер с усами под Чапаева уже знал о происшествии. Он долго и подробно выспрашивал меня о деталях.
— Значит, ножа не видел, только видел, как Степик прижался к тому моряку? — спросил он. — А кто толпу сдерживал? Не заметил? Ну, так. Давай теперь все по порядку запишем.
Писал он долго, изредка о чем-нибудь меня переспрашивал. Потом сказал:
— Уехать тебе недели на две некуда?
— А хоть бы и было, я бы все равно не уехал.
— Значит, не боишься?
— Не боюсь.
— Смелость, она, понимаешь, не в том, чтобы головой в петлю лезть. Ты пока поостерегись один по вечерам ходить. И вообще чаще на улице оглядывайся.
В ту же ночь на Пересыпи, в Старом городе и в порту провели облаву. Степика тоже арестовали. Я, Витька и Сашка раздобыли финские ножи. Зачем нам были ножи, не знаю. Уверен, что ни при каких обстоятельствах мы бы не решились пустить их в ход. Но ножи мы носили. И, наверное, поэтому мы уходили в самые глухие места города, наслаждаясь жгучим чувством ожидания опасности. Девочек на такие прогулки мы, конечно, не брали.
Через месяц состоялся суд. Следователь не допустил меня выступать свидетелем. Начальник милиции и Алеша, которым я заявил самый решительный протест, ответили мне, что без меня обойдется. Но на суд я все же пошел. Трое подсудимых сказали, что удар финкой нанесли они. Степик признался, что действительно прошел мимо моряка, но до этого в глаза его не видел и не имел никакой надобности сводить с ним счеты. Все подсудимые заявили, что не знакомы друг с другом. Моряк умер. По медицинскому протоколу значилась одна ножевая рана в печень. Две недели суд пытался выяснить, кто из подсудимых ее нанес. Выяснить это так и не удалось. Трое, утверждавшие, что удар ножом нанесли они, получили по пять лет за соучастие в убийстве. Степика оправдали за отсутствием улик, но на основании многочисленных приводов суд вынес частное определение, в котором приговорил Степика к трем годам ссылки. Среди подсудимых был и тот парень, который предупреждал меня, чтобы я не болтал. Он меня узнал и, когда мы встретились глазами, чуть улыбнулся.
После суда прошло всего четыре месяца.
— Надо проверить, может быть. Шкура врет, — сказал Витька.
— Наплевать на Степика. Ты лучше подумай, как тебе поступить. Хорошенько подумай: с биографией в наше время надо считаться. — Сам не знаю, откуда я был таким умным. Просто я не хотел разлучаться с Витькой.
— Жили три товарища в курортном городке, — как-то неожиданно сказал Сашка.
— Почему жили? Живем и будем жить, а где — не так уж важно, — бодро сказал я. Но все равно было грустно. Наверное, потому, что Сашка сказал о нас в прошедшей форме — «жили» и этим напомнил, что в жизни бывают такие неизбежные неприятности, как расставания.
Я встал и отряхнул от песка брюки. День, который начался так радостно, кончался грустно. С этого вечера и все то время, что мы прожили в нашем городе, радость и грусть шли рядом.
5
Черная тень деревьев обрывалась у гранитной кромки тротуара. А над мостовой, над пляжами и над морем растекался раскаленный добела зной. Было не больше десяти часов утра. С пляжа наносило гул, похожий на далекий шум растревоженной толпы. На улицу выходили в купальных костюмах мужчины и женщины, пили газированную воду под круглыми большими зонтами. Я не торопился, но все равно подошел к «Дюльберу» первым. В открытых дверях ресторана стояли два стула спинками на улицу.
— А я что говорил? Он уже тут, — сказал Сашка.
— Где Инка? Сдала экзамен? — спросила, подходя, Женя.
Удивительно глупые вопросы. Если бы Инка сдала экзамен, где бы она могла быть, как не здесь, со мной? Я и не подумал отвечать Жене. На голове у нее была новая соломенная шляпа с широкими полями, и Женя воображала, что выглядит в ней чрезвычайно элегантной. Я повернулся к Жене спиной и спросил Витьку:
— Что нового?
— Ничего.
— Так ты едешь?
— Поеду, если в Ленинград.
— Мы же ясно написали в заявлении: военно-морское училище, город Ленинград, — сказал Сашка.
— Не знаю, что писали вы, а я завтра посылаю документы в Ленинградскую консерваторию.
Женя демонстрировала свой твердый характер. Нашла чем удивить. Как будто мы не знали, что она может ездить на Витьке верхом.
Сашка сказал:
— Все понятно. Нет, вы видели, чтобы на пляже в такую рань было столько народу? Пошли. Иначе вам придется лезть на крышу навеса.
— Мне надо зайти в школу за Инкой.
— Начинается, — сказал Сашка. — Чтобы через час был на пляже. Мы будем там под третьим навесом. Имей в виду, через час тебя будет ждать партнер.
Они вышли на мостовую и сразу посветлели: на солнце все кажется светлее. Они перешли мостовую и противоположный тротуар. Катя и Женя присели на низкую и широкую каменную ограду, отделявшую пляж от улицы, и стали снимать туфли. Витька нагнулся и развязывал шнурки на Жениных туфлях. Сашка стоял и смотрел, как Катя, положив ногу на колено, расстегивала перепонки. Я тоже смотрел. После вчерашнего разговора с Сашкой я улавливал каждую мелочь, которая могла подтвердить мои догадки. Я больше не мог смотреть на Катю и Женю просто как на подруг. Катю в моих глазах окружала волнующая таинственность. А Женя мне не нравилась как девчонка, и мне становилось неприятно, когда я думал, что у нее с Витькой могут быть такие же отношения, как у меня с Инкой.
Катя перекинула через ограду ноги, спрыгнула на пляжный песок и пошла к морю. Сашка положил руку на ее плечо и что-то ей говорил. Катя поднимала к нему лицо и смеялась. Ноги у нее заплетались, потому что неудобно было идти по сыпучему песку с поднятым вверх лицом.
Я достал папиросы. И прежде чем закурить, почувствовал во рту горький, шершавый дым. Но я все равно закурил и неторопливо пошел по улице. Потом я сидел в холодке в углу школьного двора и ждал Инку. Ждать пришлось недолго. Надо было бы, конечно, сейчас закурить, но от одной мысли об этом меня затошнило.
— Инка! — крикнул я, когда она вышла во двор.
Инка не пошла ко мне, а ждала, пока я подойду. Поэтому я сразу понял: что-то случилось.
— Провалилась?
— Ничего не провалилась.
Во двор вышли несколько мальчиков и девочек из Инкиного класса. Инка громко сказала:
— Идем отсюда.
Я подумал, что Инка схватила «уд» и, как обычно, решила, что с ней поступили несправедливо. Мы вышли на улицу и пошли направо, вдоль ограды порта, — так было ближе на пляж.
— Пусть что хотят делают, а я не поеду, — сказала Инка.
— Куда не поедешь?
— Не знаешь куда? Не знаешь? На прополку овощей, вот куда.
— Когда надо ехать?
— В «молнии» написано — через неделю.
— Говорила с ребятами?
— Со всеми говорила, всем объясняла. Никто ничего не хочет слушать. У всех, говорят, найдутся уважительные причины. Ну, какие причины? Какие причины?
На что я надеялся? Зачем задавал вопросы? Как только Инка сказала, зачем и куда она должна ехать, я понял: деваться некуда — Инка уедет. Но мне самому надо было привыкнуть к мысли, что через семь дней ее не будет. К этому невозможно было привыкнуть. Еще вчера неизбежность разлуки была такой неопределенной: когда-то, через какое-то время должен был уехать я. Но представить себя в нашем городе без Инки я не мог.
— Поговори с Юркой.
Мы прошли сквер. Молодые деревья совсем не давали тени, и пустые скамейки жарились на солнце. Я шел молча. А что я мог говорить? Я знал, что не буду просить Юрку разрешить Инке остаться в городе. Не буду потому, что сам бы никому не разрешил остаться, если бы весь класс уезжал в подшефный колхоз. Но сказать это Инке прямо я почему-то не решался.
— Поговоришь с Юркой? — Инка подняла ко мне лицо. В глазах ее, полных слез, блеснули радужные искры. Лучше было не смотреть в Инкины глаза.
— Не могу, — сказал я и сам не узнал своего голоса. У меня во рту пересохло, и голос был хриплым. Я повторил про себя: «Не могу». Где-то я уже слышал это слово. Совсем недавно слышал и старался припомнить: где? Ну конечно, когда я просил маму не говорить с Алешей Переверзевым, она, кажется, ответила: «Должна поговорить, но не могу». А почему «должна»? Может быть, и я должен поговорить с Юркой? У меня голова пошла кругом. А Инка шла и молчала и сосредоточенно смотрела себе под ноги. — Инка, посоветуемся с нашими. Может быть, Сашка что-нибудь придумает.
— Хорошо, посоветуемся, — сказала Инка. Мне показалось, что она за что-то меня осуждает. Такого я не мог вытерпеть.
— Вообще не вижу никакой трагедии; если мы задержимся в городе, я приеду к тебе. Слышишь?
Инка молчала.
— Слышишь?
— Я же не глухая.
Я не понимал тогда то, что понял теперь: прав был не я, а Инка. Она не могла согласиться на преждевременную разлуку. А я не смог пойти к Юрке Городецкому и объяснить ему, что Инка имела на это право. Может быть, я просто испугался за свою репутацию комсомольского вожака? Наверно, и это было. Но даже наедине с собой я не позволял себе думать, что Инка права. И злился. Не на себя, а на Инку, за то, что она заставляла меня чувствовать мое бессилие…
Если бы я сумел тогда взглянуть на все это человеческими глазами…
Мы повернули за угол и, не доходя «Дюльбера», перешли мостовую. Инка села на каменную ограду, сбросила с ног лодочки и стала снимать носки. Носки она оставила на ограде и спрыгнула на песок. Инка шла к морю не оглядываясь. Я нагнулся и поднял ее лодочки — они хранили чуть влажное тепло Инкиных ног, — вложил в них носки и пошел вслед за Инкой. Я и не думал ее догонять. Я шел за ней и нес ее туфли. Как она могла догадаться, что я понесу ее туфли? Никогда раньше я этого не делал. Она лишь мельком взглянула на меня, прежде чем спрыгнуть на песок, а теперь шла впереди, так и не посмотрев, взял ли я туфли.
— Почему я должен носить твои туфли?
— Не носи. — Инка даже головы не повернула.
— Имей в виду, я сейчас брошу их на песок.
— Бросай.
Я и не думал бросать. Мне было приятно нести Инкины туфли. Просто меня злила ее самоуверенность. Мы нашли Катю. Она сидела одна недалеко от воды.
— Как сдала? — спросила Катя.
— Представь себе, на «отлично».
— Где все? — спросил я.
— Витя и Женя купаются. А Сашка где-то носится. Прибегал два раза, тебя спрашивал.
Катя сидела лицом к морю. Ее вытянутые ноги были засыпаны песком. Она смотрела на нас, повернув голову и откинув ее назад. Глаза у Кати были, как у Нюры, Алешкиной сестры, переменчивы, как цвет моря. Такие глаза часто бывают у морских девчонок; голубизна их глаз то сгущается до синевы, то бледнеет, становясь почти прозрачной. Море и Катины глаза были одного цвета.
— Такая жара, а ты не купаешься. — Инка расстегнула крючки на юбке, и она скользнула вниз по ее ногам.
Инка переступила через нее и села и, сидя, стала снимать через голову кофту.
— Сашка запретил. Велел вас ждать.
Инка нагнулась к Кате, что-то быстро сказала ей на ухо, засмеялась, и ее верхние зубы чуть прижимали нижнюю губу. По воде шла Женя. Она обходила купающихся, но на берег не вышла, а осталась стоять по колено в воде, отжимая шаровары. У Жени были очень худые ноги выше колен, и, чтобы это скрыть, она носила пышные шаровары. Шаровары намокли и липли к телу, поэтому Женя их отжимала. По-моему, Инка что-то сказала по поводу Жениных ног. Мои сестры не ошиблись: Женя потом стала красавицей, но сейчас она была похожа на мокрую курицу. По берегу бежал Сашка. Вслед ему поднимались головы пляжников, которых он обсыпал песком.
— Чуточку позже ты не мог прийти? — крикнул Сашка и только после этого остановился против меня. Со стороны, наверно, можно было подумать, что он собирается со мной драться.
— Когда смог, тогда пришел. Не приставай. — Я стоял над Инкой, старался не смотреть на нее, и все равно смотрел. После разговора на бульваре мы были с ней на пляже впервые. Я смотрел на Инку, и все в ней казалось мне новым. Конечно, ничего нового в ней не было. Просто я теперь относился к ней по-другому. И она ко мне тоже.
— Ты что, статую из себя изображаешь? — спросил Сашка.
Инка засмеялась. Она смотрела на меня и смеялась.
— Пойдем, — сказал я.
И когда пошел вслед за Сашкой, Инка позвала:
— Володя! Володя, подойди на минуточку! — Я подошел. Инка сидела, подогнув ноги. — Нагнись. — Я присел на корточки и нагнул голову. Инка зашептала: — Если выиграешь, пойдем кушать мороженое. Пойдем?
— Подумаем, — сказал я, оперся на ее колено и поднялся.
— Еще, еще нагнись, — сказала Инка. Я нагнулся. — Не забудь, ты обещал посоветоваться с нашими.
— Хватит шептаться, — сказал Сашка. — Катя, без меня не купайся.
— Ну хоть разок окунусь. Смотри, какая жара.
— Ей жарко, а мне не жарко. Ладно, разок окунись.
— Тоже мне Али-паша, — сказал я.
— А ты не вмешивайся, — ответил Сашка.
Он пошел впереди меня, забирая вправо от берега, чтобы избежать повторной встречи с пляжниками, которых он только что обсыпал песком. Он предпринял этот маневр не задумываясь, по инстинкту самосохранения. Понять не могу, как он умудрился бежать: мы с трудом пробирались шагом между раскинутых по песку рук и ног. Множество людей одновременно разговаривали, кричали, смеялись. Вся эта разноголосица существовала сама по себе в звонкой и гулкой тишине пляжей: так всегда бывает возле открытых пространств воды. Когда Сашка хотел мне что-нибудь сказать, он останавливался и ждал, пока я к нему подойду.
— Такого партнера у тебя еще не было, — сказал Сашка.
— Ладно, ладно, идем, — ответил я, подталкивая Сашку в плечо.
Через несколько шагов Сашка снова остановился.
— Мне таки пришлось побегать, пока я его нашел. Во-первых, он всех обыгрывает, во-вторых, не умеет играть. А в-третьих, об этом не догадывается. Даже я мог его обыграть, если бы не зевнул туру.
— Ладью, Сашка, ладью. Когда ты научишься правильно называть фигуры?
— Тебе нужен партнер или терминология? — спросил Сашка.
Партнеров для меня Сашка находил здорово. Он подсаживался к играющим и некоторое время изучал обстановку. Потом сам играл партию с наиболее сильным противником, быстро ее проигрывал, после чего, как бы между прочим, говорил: «У вас, наверно, первая категория. У моего товарища тоже первая категория, и он играет почти как вы. Может быть, немного лучше». Обычно у моего будущего противника не было никакой категории, но любителя легче уговорить, что он играет в силу мастера, чем доказать ему, что он вообще не умеет играть. В большинстве случаев Сашкины слова вызывали немедленное желание померяться со мной силами. Тогда появлялся я. Самый щекотливый вопрос организации поединка — денежное вознаграждение за выигранную партию — мы решали с Сашкой вдвоем.
Мы вошли в тень навеса. Здесь было царство мам с детьми, преферансистов и любителей шахмат. Мы подошли к играющим. Вокруг моей будущей жертвы сидели и стояли шахматные знатоки. Они все знали и все предвидели. Им одним был известен самый лучший ход, и, если игроки делали другой, знатоки объявляли партию проигранной. Мой будущий противник сидел по-турецки, и его огромный живот покоился на коленях. Он сверху смотрел на доску, и, когда передвигал фигуру, ему было очень трудно дотянуться до нее рукой: мешал живот.
— Маленький шахец, — сказал он и взял двумя пальцами коня.
Кто-то заметил:
— От шаха еще никто не умирал.
— А я что говорил? Он уже тут, — сказал Сашка.
— Где Инка? Сдала экзамен? — спросила, подходя, Женя.
Удивительно глупые вопросы. Если бы Инка сдала экзамен, где бы она могла быть, как не здесь, со мной? Я и не подумал отвечать Жене. На голове у нее была новая соломенная шляпа с широкими полями, и Женя воображала, что выглядит в ней чрезвычайно элегантной. Я повернулся к Жене спиной и спросил Витьку:
— Что нового?
— Ничего.
— Так ты едешь?
— Поеду, если в Ленинград.
— Мы же ясно написали в заявлении: военно-морское училище, город Ленинград, — сказал Сашка.
— Не знаю, что писали вы, а я завтра посылаю документы в Ленинградскую консерваторию.
Женя демонстрировала свой твердый характер. Нашла чем удивить. Как будто мы не знали, что она может ездить на Витьке верхом.
Сашка сказал:
— Все понятно. Нет, вы видели, чтобы на пляже в такую рань было столько народу? Пошли. Иначе вам придется лезть на крышу навеса.
— Мне надо зайти в школу за Инкой.
— Начинается, — сказал Сашка. — Чтобы через час был на пляже. Мы будем там под третьим навесом. Имей в виду, через час тебя будет ждать партнер.
Они вышли на мостовую и сразу посветлели: на солнце все кажется светлее. Они перешли мостовую и противоположный тротуар. Катя и Женя присели на низкую и широкую каменную ограду, отделявшую пляж от улицы, и стали снимать туфли. Витька нагнулся и развязывал шнурки на Жениных туфлях. Сашка стоял и смотрел, как Катя, положив ногу на колено, расстегивала перепонки. Я тоже смотрел. После вчерашнего разговора с Сашкой я улавливал каждую мелочь, которая могла подтвердить мои догадки. Я больше не мог смотреть на Катю и Женю просто как на подруг. Катю в моих глазах окружала волнующая таинственность. А Женя мне не нравилась как девчонка, и мне становилось неприятно, когда я думал, что у нее с Витькой могут быть такие же отношения, как у меня с Инкой.
Катя перекинула через ограду ноги, спрыгнула на пляжный песок и пошла к морю. Сашка положил руку на ее плечо и что-то ей говорил. Катя поднимала к нему лицо и смеялась. Ноги у нее заплетались, потому что неудобно было идти по сыпучему песку с поднятым вверх лицом.
Я достал папиросы. И прежде чем закурить, почувствовал во рту горький, шершавый дым. Но я все равно закурил и неторопливо пошел по улице. Потом я сидел в холодке в углу школьного двора и ждал Инку. Ждать пришлось недолго. Надо было бы, конечно, сейчас закурить, но от одной мысли об этом меня затошнило.
— Инка! — крикнул я, когда она вышла во двор.
Инка не пошла ко мне, а ждала, пока я подойду. Поэтому я сразу понял: что-то случилось.
— Провалилась?
— Ничего не провалилась.
Во двор вышли несколько мальчиков и девочек из Инкиного класса. Инка громко сказала:
— Идем отсюда.
Я подумал, что Инка схватила «уд» и, как обычно, решила, что с ней поступили несправедливо. Мы вышли на улицу и пошли направо, вдоль ограды порта, — так было ближе на пляж.
— Пусть что хотят делают, а я не поеду, — сказала Инка.
— Куда не поедешь?
— Не знаешь куда? Не знаешь? На прополку овощей, вот куда.
— Когда надо ехать?
— В «молнии» написано — через неделю.
— Говорила с ребятами?
— Со всеми говорила, всем объясняла. Никто ничего не хочет слушать. У всех, говорят, найдутся уважительные причины. Ну, какие причины? Какие причины?
На что я надеялся? Зачем задавал вопросы? Как только Инка сказала, зачем и куда она должна ехать, я понял: деваться некуда — Инка уедет. Но мне самому надо было привыкнуть к мысли, что через семь дней ее не будет. К этому невозможно было привыкнуть. Еще вчера неизбежность разлуки была такой неопределенной: когда-то, через какое-то время должен был уехать я. Но представить себя в нашем городе без Инки я не мог.
— Поговори с Юркой.
Мы прошли сквер. Молодые деревья совсем не давали тени, и пустые скамейки жарились на солнце. Я шел молча. А что я мог говорить? Я знал, что не буду просить Юрку разрешить Инке остаться в городе. Не буду потому, что сам бы никому не разрешил остаться, если бы весь класс уезжал в подшефный колхоз. Но сказать это Инке прямо я почему-то не решался.
— Поговоришь с Юркой? — Инка подняла ко мне лицо. В глазах ее, полных слез, блеснули радужные искры. Лучше было не смотреть в Инкины глаза.
— Не могу, — сказал я и сам не узнал своего голоса. У меня во рту пересохло, и голос был хриплым. Я повторил про себя: «Не могу». Где-то я уже слышал это слово. Совсем недавно слышал и старался припомнить: где? Ну конечно, когда я просил маму не говорить с Алешей Переверзевым, она, кажется, ответила: «Должна поговорить, но не могу». А почему «должна»? Может быть, и я должен поговорить с Юркой? У меня голова пошла кругом. А Инка шла и молчала и сосредоточенно смотрела себе под ноги. — Инка, посоветуемся с нашими. Может быть, Сашка что-нибудь придумает.
— Хорошо, посоветуемся, — сказала Инка. Мне показалось, что она за что-то меня осуждает. Такого я не мог вытерпеть.
— Вообще не вижу никакой трагедии; если мы задержимся в городе, я приеду к тебе. Слышишь?
Инка молчала.
— Слышишь?
— Я же не глухая.
Я не понимал тогда то, что понял теперь: прав был не я, а Инка. Она не могла согласиться на преждевременную разлуку. А я не смог пойти к Юрке Городецкому и объяснить ему, что Инка имела на это право. Может быть, я просто испугался за свою репутацию комсомольского вожака? Наверно, и это было. Но даже наедине с собой я не позволял себе думать, что Инка права. И злился. Не на себя, а на Инку, за то, что она заставляла меня чувствовать мое бессилие…
Если бы я сумел тогда взглянуть на все это человеческими глазами…
Мы повернули за угол и, не доходя «Дюльбера», перешли мостовую. Инка села на каменную ограду, сбросила с ног лодочки и стала снимать носки. Носки она оставила на ограде и спрыгнула на песок. Инка шла к морю не оглядываясь. Я нагнулся и поднял ее лодочки — они хранили чуть влажное тепло Инкиных ног, — вложил в них носки и пошел вслед за Инкой. Я и не думал ее догонять. Я шел за ней и нес ее туфли. Как она могла догадаться, что я понесу ее туфли? Никогда раньше я этого не делал. Она лишь мельком взглянула на меня, прежде чем спрыгнуть на песок, а теперь шла впереди, так и не посмотрев, взял ли я туфли.
— Почему я должен носить твои туфли?
— Не носи. — Инка даже головы не повернула.
— Имей в виду, я сейчас брошу их на песок.
— Бросай.
Я и не думал бросать. Мне было приятно нести Инкины туфли. Просто меня злила ее самоуверенность. Мы нашли Катю. Она сидела одна недалеко от воды.
— Как сдала? — спросила Катя.
— Представь себе, на «отлично».
— Где все? — спросил я.
— Витя и Женя купаются. А Сашка где-то носится. Прибегал два раза, тебя спрашивал.
Катя сидела лицом к морю. Ее вытянутые ноги были засыпаны песком. Она смотрела на нас, повернув голову и откинув ее назад. Глаза у Кати были, как у Нюры, Алешкиной сестры, переменчивы, как цвет моря. Такие глаза часто бывают у морских девчонок; голубизна их глаз то сгущается до синевы, то бледнеет, становясь почти прозрачной. Море и Катины глаза были одного цвета.
— Такая жара, а ты не купаешься. — Инка расстегнула крючки на юбке, и она скользнула вниз по ее ногам.
Инка переступила через нее и села и, сидя, стала снимать через голову кофту.
— Сашка запретил. Велел вас ждать.
Инка нагнулась к Кате, что-то быстро сказала ей на ухо, засмеялась, и ее верхние зубы чуть прижимали нижнюю губу. По воде шла Женя. Она обходила купающихся, но на берег не вышла, а осталась стоять по колено в воде, отжимая шаровары. У Жени были очень худые ноги выше колен, и, чтобы это скрыть, она носила пышные шаровары. Шаровары намокли и липли к телу, поэтому Женя их отжимала. По-моему, Инка что-то сказала по поводу Жениных ног. Мои сестры не ошиблись: Женя потом стала красавицей, но сейчас она была похожа на мокрую курицу. По берегу бежал Сашка. Вслед ему поднимались головы пляжников, которых он обсыпал песком.
— Чуточку позже ты не мог прийти? — крикнул Сашка и только после этого остановился против меня. Со стороны, наверно, можно было подумать, что он собирается со мной драться.
— Когда смог, тогда пришел. Не приставай. — Я стоял над Инкой, старался не смотреть на нее, и все равно смотрел. После разговора на бульваре мы были с ней на пляже впервые. Я смотрел на Инку, и все в ней казалось мне новым. Конечно, ничего нового в ней не было. Просто я теперь относился к ней по-другому. И она ко мне тоже.
— Ты что, статую из себя изображаешь? — спросил Сашка.
Инка засмеялась. Она смотрела на меня и смеялась.
— Пойдем, — сказал я.
И когда пошел вслед за Сашкой, Инка позвала:
— Володя! Володя, подойди на минуточку! — Я подошел. Инка сидела, подогнув ноги. — Нагнись. — Я присел на корточки и нагнул голову. Инка зашептала: — Если выиграешь, пойдем кушать мороженое. Пойдем?
— Подумаем, — сказал я, оперся на ее колено и поднялся.
— Еще, еще нагнись, — сказала Инка. Я нагнулся. — Не забудь, ты обещал посоветоваться с нашими.
— Хватит шептаться, — сказал Сашка. — Катя, без меня не купайся.
— Ну хоть разок окунусь. Смотри, какая жара.
— Ей жарко, а мне не жарко. Ладно, разок окунись.
— Тоже мне Али-паша, — сказал я.
— А ты не вмешивайся, — ответил Сашка.
Он пошел впереди меня, забирая вправо от берега, чтобы избежать повторной встречи с пляжниками, которых он только что обсыпал песком. Он предпринял этот маневр не задумываясь, по инстинкту самосохранения. Понять не могу, как он умудрился бежать: мы с трудом пробирались шагом между раскинутых по песку рук и ног. Множество людей одновременно разговаривали, кричали, смеялись. Вся эта разноголосица существовала сама по себе в звонкой и гулкой тишине пляжей: так всегда бывает возле открытых пространств воды. Когда Сашка хотел мне что-нибудь сказать, он останавливался и ждал, пока я к нему подойду.
— Такого партнера у тебя еще не было, — сказал Сашка.
— Ладно, ладно, идем, — ответил я, подталкивая Сашку в плечо.
Через несколько шагов Сашка снова остановился.
— Мне таки пришлось побегать, пока я его нашел. Во-первых, он всех обыгрывает, во-вторых, не умеет играть. А в-третьих, об этом не догадывается. Даже я мог его обыграть, если бы не зевнул туру.
— Ладью, Сашка, ладью. Когда ты научишься правильно называть фигуры?
— Тебе нужен партнер или терминология? — спросил Сашка.
Партнеров для меня Сашка находил здорово. Он подсаживался к играющим и некоторое время изучал обстановку. Потом сам играл партию с наиболее сильным противником, быстро ее проигрывал, после чего, как бы между прочим, говорил: «У вас, наверно, первая категория. У моего товарища тоже первая категория, и он играет почти как вы. Может быть, немного лучше». Обычно у моего будущего противника не было никакой категории, но любителя легче уговорить, что он играет в силу мастера, чем доказать ему, что он вообще не умеет играть. В большинстве случаев Сашкины слова вызывали немедленное желание померяться со мной силами. Тогда появлялся я. Самый щекотливый вопрос организации поединка — денежное вознаграждение за выигранную партию — мы решали с Сашкой вдвоем.
Мы вошли в тень навеса. Здесь было царство мам с детьми, преферансистов и любителей шахмат. Мы подошли к играющим. Вокруг моей будущей жертвы сидели и стояли шахматные знатоки. Они все знали и все предвидели. Им одним был известен самый лучший ход, и, если игроки делали другой, знатоки объявляли партию проигранной. Мой будущий противник сидел по-турецки, и его огромный живот покоился на коленях. Он сверху смотрел на доску, и, когда передвигал фигуру, ему было очень трудно дотянуться до нее рукой: мешал живот.
— Маленький шахец, — сказал он и взял двумя пальцами коня.
Кто-то заметил:
— От шаха еще никто не умирал.