— Никто тебя сегодня ругать не будет. Я уеду вечерним поездом, а до этого времени мы выполним две нормы. Вот посмотришь. — Я уже, присев на корточки, полол. — Пройди вперед, — сказал я. — Не очень спеши. Когда я буду догонять, снова отойдешь.
Дул ветер, влажный и горячий. Он дул с моря, и слышен был шум наката.
— Я лучше повернусь к тебе лицом, — сказала Инка. Я сам этого хотел, но не решался об этом сказать.
— Бери сорняк ближе к корню, — сказал я. — Не тяни в сторону, а дергай рывком.
— Я дергаю. Верх отрывается, а корни остаются. Так же нельзя?
— А ты поглубже всовывай пальцы. Смотри: раз — и все, раз — и все…
Я полол быстро, и вместе с корнями выворачивалась чуть влажная земля. Ее хорошо было заметно на быстро подсыхавшей борозде. Если смотришь назад, то кажется, что прошел очень мало. Лучше назад не смотреть. Вперед тоже не надо смотреть, потому что тогда кажется, будто край поля совсем не приближается. Надо полоть и полоть и стараться думать о чем-нибудь приятном. Я объяснял Инке этот нехитрый секрет изнурительной и кропотливой работы. Я смотрел время от времени на Инку и видел ее босые, голые ноги в земляных подтеках и потный живот. Когда я смотрел, Инка отворачивалась, а когда догонял ее. Инка вставала и уходила подальше, вперед.
— Ты пропалывай две грядки, а я буду полоть одну, — сказала она и перешла на грядку слева от меня.
Она все время немного отставала. Чтобы ей было легче, я стал прихватывать третью грядку, но Инка все равно отставала. Тогда я понял, что она просто не хочет, чтобы я на нее смотрел.
— Хочешь пить? — спросила Инка. — В поле полагается три кружки воды, а я еще ни одной не пила. Хочешь?
— Сначала перегоним ребят, — сказал я.
Мы перегнали, и Инка ушла за водой. Слева от Инкиных борозд полола Рая.
— Очень красиво лодырей поощрять, — сказала она.
— Ты что-нибудь о товарищеской помощи слышала? Нет? Юркина недоработка.
— Без намеков, пожалуйста. При чем тут Юрка?
— Ну как тебе сказать? Все-таки секретарь.
— Набаловали ее. Принцесса какая-то.
Я ничего не ответил. Я полол. Рая поговорила в свое удовольствие и тоже замолчала. Вернулась Инка. Лицо у нее было в мелких капельках пота. Она протянула мне бутылку с водой.
— Забыл предупредить: не стоит пить на жаре. Все равно не напьешься. — Я прополоскал рот и вернул Инке бутылку.
— Ты правда не будешь больше пить? Тогда я выпью, — сказала Инка.
— Не надо.
— Но я хочу.
Пока Инка ходила за водой, я намного обогнал Раю. Мы были шагов на двадцать впереди цепи. Рая у нас за спиной подошла к нашим бороздам.
— Что ей надо? — спросила Инка.
— Общественная инспекция. Не обращай внимания.
Небо затягивало белесой пеленой, и день стоял не особенно яркий. Но все равно было жарко. У меня гудело в голове: наверное, от бессонницы. Даже близость Инки не очень меня волновала.
— Почему не пришли на косу, как обещали? — спросила Инка.
— Нам запретили отлучаться из города. Я никому не сказал, что пошел к тебе. Надо было на другой день прийти. Но я думал: скажут об отъезде и у нас еще останется в запасе несколько дней.
— А сейчас не останется? — спросила Инка.
— Не знаю. Нам еще ничего не сказали. Ты больше не злишься?
— Я и раньше не злилась.
— Когда раньше? — спросил я и понял, что вопрос прозвучал двусмысленно.
Инка ничего не ответила. Подошел Юрка.
— Сашка звонил, — сказал он. — К часу будь на косе. Они придут за тобой на яхте.
— Что случилось?
— Завтра уезжаете.
— Юра, Инка проводит меня на косу.
— Она же нормы не выполняет.
— Сегодня выполнит. Понимаешь? Это моя просьба.
— Не знаю, что тебе сказать. Ребята будут недовольны.
— Ребята даже внимания не обратят. Не надо их только настраивать.
Инка смотрела на Юрку полными слез глазами, и глаза у нее были злые. Я спросил у Юрки, который час.
— Около двенадцати. В полпервого будет сигнал на обед.
— Он сам работает? — спросил я, когда Юрка попрощался со мной и ушел.
— Первый день работал, — ответила Инка.
— Сашка бы сказал: хорошенького секретаря я навязал на вашу голову.
Инка ничего не ответила. Я полол, и у меня дрожали руки: завтра в это время меня уже не будет в городе, а оттуда, где я буду, так просто не придешь к Инке. Возле риги горнист протрубил сигнал. До края поля оставалось метров пять.
— Мне пора. Дополешь, когда вернешься, — сказал я.
— Дополю, — сказала Инка. От ее покорности мне стало не по себе.
Мы вышли на дорогу к станции. До моря было километра два. Мне очень мешало то, что Инка была в трусах и лифчике. По-моему, ей это тоже мешало. Мы шли посредине дороги и не смотрели друг на друга.
— Инка, не обращай ни на что внимания. Работай, как я тебе говорил, и все.
— Я так и делаю.
— И не надо об этом думать.
— Я об этом совсем не думаю.
На косе волны выносило к самой дороге и брызги прибили дорожную пыль. Берег стал плоским и кипел в водовороте пены и волн. Инка сошла с дороги и села под кустом спиной к песчаной гряде. Я остался на дороге и тоже сел.
— Они не смогут подойти к берегу, — сказала Инка.
— Я выплыву к ним.
Море ревело. Ветер стер с неба белесую пелену. Нам приходилось напрягать голос, чтобы слышать друг друга.
— Почему нельзя вернуться вечерним поездом? Ехать же завтра, — сказала Инка.
— Не знаю. Наверно, нельзя. Они бы не пошли в такую погоду на яхте.
— Ты обо мне думал? — спросила Инка.
— Все время. Я потому и пришел.
— Что ты обо мне думал?
— Не надо. Инка. Об этом все равно не расскажешь. Я тебе напишу.
Инка обнимала руками тесно сдвинутые колени, и ноги зарылись по щиколотку в песок. Она сидела, подтянув колени к груди, и, положив на них голову, смотрела на меня, а я на нее. На таком расстоянии я мог смотреть на нее. Я встал. Зачем? До сих пор не могу этого понять. Встал, не думая.
— Вон парус, — быстро сказала Инка и протянула палец. Там, куда она показывала, никакого паруса не было и не могло быть. При такой волне можно было идти за ней или против нее, но не бортом к ней. Но это неважно: парус был. Короткие волны с белыми гривами вспухали до самого горизонта, и над ними взлетал грязно-серый треугольник паруса.
— Идут, — сказал я и оглянулся. Инка сидела, спрятав лицо в ладони. Я посмотрел на море. Яхта шла по касательной к берегу под грот-парусом, наполненным в четверть ветра. Так и надо было идти. Наверно, на руле сидел Витька. Через десять минут такого хода надо было делать поворот, чтобы яхту не выбросило на берег. Я снял рубаху, и помахал ею над головой, и снова ее надел. Потом оглянулся. Инка не поднимала головы. Я сошел с дороги. Шагах в двух передо мной с грохотом рассыпалась волна. Пенистая волна, смешанная с песком, захлестнула мои ноги. Вода схлынула, вырывая у меня из-под ног песок, и я побежал. Навстречу мне неслась полутораметровая волна, и на уровне моих глаз просвечивал на солнце ее мутно-зеленый гребень. Я упал головой вперед и прижался грудью к мокрому песку, крестом распластав руки. Волна прошла надо мной, приподняв меня. Я вскочил и побежал, и схлынувшая вода ударила меня по ногам, и я снова лег, и новая волна прошла через меня, и я снова, вскочив, бежал, оглохнув от рева, навстречу мутно-зеленой стене. Только раз я не успел вовремя поднырнуть под волну, но это уже было у самого края берега. Волна толкнула меня в грудь, приподняла и опрокинула, и схлынувшей водой меня вынесло в море. Меня подняло на волну, и, падая вниз, я увидел яхту: Сашка упирался ногой в палубу, одной рукой обнимал мачту, а в другой держал канат. Он смотрел на меня, выжидая удобный для броска момент. Я изо всех сил старался держаться на одном месте лицом к яхте, чтобы не прозевать, когда Сашка бросит мне конец. Он бросил, когда меня подняло на волну. Я поймал канат, на какое-то мгновение повиснув в воздухе, потом подтянулся к борту, волна приподняла меня, и я свалился на палубу. Сашка нагнулся ко мне, и я близко увидел его озабоченные глаза.
Яхта уходила от берега. Инка стояла на берегу. Берег поднялся вместе с ней, опал и снова поднялся. Сашка показал на мои ноги: только на правой была туфля. Я снял ее и бросил в море. Носков на мне не было. Я носил летом носки в особо торжественных случаях.
Я пробрался на корму и сменил Витьку. Он помахал в воздухе затекшей рукой и стал ее растирать. Я поднял грот. Волны били в правую скулу, и яхту заливали брызги. Море ревело, и нельзя было разговаривать. Хорошо, когда брызги падают в лицо. И нельзя разговаривать, потому что тогда не видно, что человек плачет.
Мы ушли в открытое море и на траверзе маяка повернули в порт. Берег и город состояли из трех цветов: белого, желтого и зеленого. Я и Витька за три часа хода несколько раз менялись местами, и все равно у нас задеревенела правая рука, которой приходилось выбирать шкот. Сашку в такую погоду нельзя было пускать на руль, потому что он плохо чувствовал парус. Когда открылся порт, я сменил Витьку на руле. Мы пронеслись сквозь строй военных кораблей и только тогда поняли, с какой скоростью шла яхта. Сигнальщик на баке линкора «Парижская коммуна» просемафорил флажками: желаю благополучно причалить. Идти к причалам нечего было и думать. Даже баркасы отвели от них, и они дергались на якорях. Я решил выброситься на берег и показал рукой, где буду выбрасываться. Витька сидел рядом со мной и на всякий случай держал наготове якорь. Сашка присел в носовой части с буксирным концом. На берегу стоял Павел и с ним человек пять. Я разогнал яхту и перед самым берегом сбил парус. Сашка метнул канат. Павел поймал его и стал быстро выбирать. Яхта на волне вылетела на берег и зарылась килем в сухой песок. Мы сошли на берег. Перед глазами у меня все качалось, и земля уходила из-под ног. Подошел Павел. Он нагнулся ко мне и прокричал:
— С вас пол-литра, профессора.
Меня мутило, и я ушел в кусты. Потом в кусты поочередно ходили Витька и Сашка.
— Идиот, несчастный идиот! Почему ты не предупредил нас, что идешь к Инке? — спросил Сашка, когда мы вышли из порта.
— Сашка, не приставай, — сказал Витька.
— Мотайте быстрей в военкомат, — сказал Павел.
Он вышел из ворот порта вместе с нами, и я только сейчас заметил, что он в своем выходном костюме и слегка пьян.
Мы пришли в военкомат с зелеными лицами. Лейтенант Мирошниченко посмотрел на часы, сказал:
— Посадить бы вас суток на десять. Расписывайтесь.
Я расписался в каких-то двух книгах и сам не знал, за что расписываюсь. Сашка получил железнодорожный литер, направление и деньги. А я и Витька только направление.
— Проездные документы и кормовые у Переверзева, — сказал лейтенант. Потом он долго смотрел на нас. — Начальству виднее. Может быть, что-то из вас и получится, — сказал он.
— Можно идти? — спросил я.
— Идите. На вокзале быть ровно в десять ноль-ноль. Поезд из-за вас задерживать не будут.
Мы прошли по пустому и гулкому коридору. Рабочий день в военкомате кончился, и никого, кроме дежурного, не было. Он проводил нас во двор и запер дверь.
Дул ветер, влажный и горячий. Он дул с моря, и слышен был шум наката.
— Я лучше повернусь к тебе лицом, — сказала Инка. Я сам этого хотел, но не решался об этом сказать.
— Бери сорняк ближе к корню, — сказал я. — Не тяни в сторону, а дергай рывком.
— Я дергаю. Верх отрывается, а корни остаются. Так же нельзя?
— А ты поглубже всовывай пальцы. Смотри: раз — и все, раз — и все…
Я полол быстро, и вместе с корнями выворачивалась чуть влажная земля. Ее хорошо было заметно на быстро подсыхавшей борозде. Если смотришь назад, то кажется, что прошел очень мало. Лучше назад не смотреть. Вперед тоже не надо смотреть, потому что тогда кажется, будто край поля совсем не приближается. Надо полоть и полоть и стараться думать о чем-нибудь приятном. Я объяснял Инке этот нехитрый секрет изнурительной и кропотливой работы. Я смотрел время от времени на Инку и видел ее босые, голые ноги в земляных подтеках и потный живот. Когда я смотрел, Инка отворачивалась, а когда догонял ее. Инка вставала и уходила подальше, вперед.
— Ты пропалывай две грядки, а я буду полоть одну, — сказала она и перешла на грядку слева от меня.
Она все время немного отставала. Чтобы ей было легче, я стал прихватывать третью грядку, но Инка все равно отставала. Тогда я понял, что она просто не хочет, чтобы я на нее смотрел.
— Хочешь пить? — спросила Инка. — В поле полагается три кружки воды, а я еще ни одной не пила. Хочешь?
— Сначала перегоним ребят, — сказал я.
Мы перегнали, и Инка ушла за водой. Слева от Инкиных борозд полола Рая.
— Очень красиво лодырей поощрять, — сказала она.
— Ты что-нибудь о товарищеской помощи слышала? Нет? Юркина недоработка.
— Без намеков, пожалуйста. При чем тут Юрка?
— Ну как тебе сказать? Все-таки секретарь.
— Набаловали ее. Принцесса какая-то.
Я ничего не ответил. Я полол. Рая поговорила в свое удовольствие и тоже замолчала. Вернулась Инка. Лицо у нее было в мелких капельках пота. Она протянула мне бутылку с водой.
— Забыл предупредить: не стоит пить на жаре. Все равно не напьешься. — Я прополоскал рот и вернул Инке бутылку.
— Ты правда не будешь больше пить? Тогда я выпью, — сказала Инка.
— Не надо.
— Но я хочу.
Пока Инка ходила за водой, я намного обогнал Раю. Мы были шагов на двадцать впереди цепи. Рая у нас за спиной подошла к нашим бороздам.
— Что ей надо? — спросила Инка.
— Общественная инспекция. Не обращай внимания.
Небо затягивало белесой пеленой, и день стоял не особенно яркий. Но все равно было жарко. У меня гудело в голове: наверное, от бессонницы. Даже близость Инки не очень меня волновала.
— Почему не пришли на косу, как обещали? — спросила Инка.
— Нам запретили отлучаться из города. Я никому не сказал, что пошел к тебе. Надо было на другой день прийти. Но я думал: скажут об отъезде и у нас еще останется в запасе несколько дней.
— А сейчас не останется? — спросила Инка.
— Не знаю. Нам еще ничего не сказали. Ты больше не злишься?
— Я и раньше не злилась.
— Когда раньше? — спросил я и понял, что вопрос прозвучал двусмысленно.
Инка ничего не ответила. Подошел Юрка.
— Сашка звонил, — сказал он. — К часу будь на косе. Они придут за тобой на яхте.
— Что случилось?
— Завтра уезжаете.
— Юра, Инка проводит меня на косу.
— Она же нормы не выполняет.
— Сегодня выполнит. Понимаешь? Это моя просьба.
— Не знаю, что тебе сказать. Ребята будут недовольны.
— Ребята даже внимания не обратят. Не надо их только настраивать.
Инка смотрела на Юрку полными слез глазами, и глаза у нее были злые. Я спросил у Юрки, который час.
— Около двенадцати. В полпервого будет сигнал на обед.
— Он сам работает? — спросил я, когда Юрка попрощался со мной и ушел.
— Первый день работал, — ответила Инка.
— Сашка бы сказал: хорошенького секретаря я навязал на вашу голову.
Инка ничего не ответила. Я полол, и у меня дрожали руки: завтра в это время меня уже не будет в городе, а оттуда, где я буду, так просто не придешь к Инке. Возле риги горнист протрубил сигнал. До края поля оставалось метров пять.
— Мне пора. Дополешь, когда вернешься, — сказал я.
— Дополю, — сказала Инка. От ее покорности мне стало не по себе.
Мы вышли на дорогу к станции. До моря было километра два. Мне очень мешало то, что Инка была в трусах и лифчике. По-моему, ей это тоже мешало. Мы шли посредине дороги и не смотрели друг на друга.
— Инка, не обращай ни на что внимания. Работай, как я тебе говорил, и все.
— Я так и делаю.
— И не надо об этом думать.
— Я об этом совсем не думаю.
На косе волны выносило к самой дороге и брызги прибили дорожную пыль. Берег стал плоским и кипел в водовороте пены и волн. Инка сошла с дороги и села под кустом спиной к песчаной гряде. Я остался на дороге и тоже сел.
— Они не смогут подойти к берегу, — сказала Инка.
— Я выплыву к ним.
Море ревело. Ветер стер с неба белесую пелену. Нам приходилось напрягать голос, чтобы слышать друг друга.
— Почему нельзя вернуться вечерним поездом? Ехать же завтра, — сказала Инка.
— Не знаю. Наверно, нельзя. Они бы не пошли в такую погоду на яхте.
— Ты обо мне думал? — спросила Инка.
— Все время. Я потому и пришел.
— Что ты обо мне думал?
— Не надо. Инка. Об этом все равно не расскажешь. Я тебе напишу.
Инка обнимала руками тесно сдвинутые колени, и ноги зарылись по щиколотку в песок. Она сидела, подтянув колени к груди, и, положив на них голову, смотрела на меня, а я на нее. На таком расстоянии я мог смотреть на нее. Я встал. Зачем? До сих пор не могу этого понять. Встал, не думая.
— Вон парус, — быстро сказала Инка и протянула палец. Там, куда она показывала, никакого паруса не было и не могло быть. При такой волне можно было идти за ней или против нее, но не бортом к ней. Но это неважно: парус был. Короткие волны с белыми гривами вспухали до самого горизонта, и над ними взлетал грязно-серый треугольник паруса.
— Идут, — сказал я и оглянулся. Инка сидела, спрятав лицо в ладони. Я посмотрел на море. Яхта шла по касательной к берегу под грот-парусом, наполненным в четверть ветра. Так и надо было идти. Наверно, на руле сидел Витька. Через десять минут такого хода надо было делать поворот, чтобы яхту не выбросило на берег. Я снял рубаху, и помахал ею над головой, и снова ее надел. Потом оглянулся. Инка не поднимала головы. Я сошел с дороги. Шагах в двух передо мной с грохотом рассыпалась волна. Пенистая волна, смешанная с песком, захлестнула мои ноги. Вода схлынула, вырывая у меня из-под ног песок, и я побежал. Навстречу мне неслась полутораметровая волна, и на уровне моих глаз просвечивал на солнце ее мутно-зеленый гребень. Я упал головой вперед и прижался грудью к мокрому песку, крестом распластав руки. Волна прошла надо мной, приподняв меня. Я вскочил и побежал, и схлынувшая вода ударила меня по ногам, и я снова лег, и новая волна прошла через меня, и я снова, вскочив, бежал, оглохнув от рева, навстречу мутно-зеленой стене. Только раз я не успел вовремя поднырнуть под волну, но это уже было у самого края берега. Волна толкнула меня в грудь, приподняла и опрокинула, и схлынувшей водой меня вынесло в море. Меня подняло на волну, и, падая вниз, я увидел яхту: Сашка упирался ногой в палубу, одной рукой обнимал мачту, а в другой держал канат. Он смотрел на меня, выжидая удобный для броска момент. Я изо всех сил старался держаться на одном месте лицом к яхте, чтобы не прозевать, когда Сашка бросит мне конец. Он бросил, когда меня подняло на волну. Я поймал канат, на какое-то мгновение повиснув в воздухе, потом подтянулся к борту, волна приподняла меня, и я свалился на палубу. Сашка нагнулся ко мне, и я близко увидел его озабоченные глаза.
Яхта уходила от берега. Инка стояла на берегу. Берег поднялся вместе с ней, опал и снова поднялся. Сашка показал на мои ноги: только на правой была туфля. Я снял ее и бросил в море. Носков на мне не было. Я носил летом носки в особо торжественных случаях.
Я пробрался на корму и сменил Витьку. Он помахал в воздухе затекшей рукой и стал ее растирать. Я поднял грот. Волны били в правую скулу, и яхту заливали брызги. Море ревело, и нельзя было разговаривать. Хорошо, когда брызги падают в лицо. И нельзя разговаривать, потому что тогда не видно, что человек плачет.
Мы ушли в открытое море и на траверзе маяка повернули в порт. Берег и город состояли из трех цветов: белого, желтого и зеленого. Я и Витька за три часа хода несколько раз менялись местами, и все равно у нас задеревенела правая рука, которой приходилось выбирать шкот. Сашку в такую погоду нельзя было пускать на руль, потому что он плохо чувствовал парус. Когда открылся порт, я сменил Витьку на руле. Мы пронеслись сквозь строй военных кораблей и только тогда поняли, с какой скоростью шла яхта. Сигнальщик на баке линкора «Парижская коммуна» просемафорил флажками: желаю благополучно причалить. Идти к причалам нечего было и думать. Даже баркасы отвели от них, и они дергались на якорях. Я решил выброситься на берег и показал рукой, где буду выбрасываться. Витька сидел рядом со мной и на всякий случай держал наготове якорь. Сашка присел в носовой части с буксирным концом. На берегу стоял Павел и с ним человек пять. Я разогнал яхту и перед самым берегом сбил парус. Сашка метнул канат. Павел поймал его и стал быстро выбирать. Яхта на волне вылетела на берег и зарылась килем в сухой песок. Мы сошли на берег. Перед глазами у меня все качалось, и земля уходила из-под ног. Подошел Павел. Он нагнулся ко мне и прокричал:
— С вас пол-литра, профессора.
Меня мутило, и я ушел в кусты. Потом в кусты поочередно ходили Витька и Сашка.
— Идиот, несчастный идиот! Почему ты не предупредил нас, что идешь к Инке? — спросил Сашка, когда мы вышли из порта.
— Сашка, не приставай, — сказал Витька.
— Мотайте быстрей в военкомат, — сказал Павел.
Он вышел из ворот порта вместе с нами, и я только сейчас заметил, что он в своем выходном костюме и слегка пьян.
Мы пришли в военкомат с зелеными лицами. Лейтенант Мирошниченко посмотрел на часы, сказал:
— Посадить бы вас суток на десять. Расписывайтесь.
Я расписался в каких-то двух книгах и сам не знал, за что расписываюсь. Сашка получил железнодорожный литер, направление и деньги. А я и Витька только направление.
— Проездные документы и кормовые у Переверзева, — сказал лейтенант. Потом он долго смотрел на нас. — Начальству виднее. Может быть, что-то из вас и получится, — сказал он.
— Можно идти? — спросил я.
— Идите. На вокзале быть ровно в десять ноль-ноль. Поезд из-за вас задерживать не будут.
Мы прошли по пустому и гулкому коридору. Рабочий день в военкомате кончился, и никого, кроме дежурного, не было. Он проводил нас во двор и запер дверь.
14
Все, что я брал с собой: пара белья, ложка, кружка, носки, — все поместилось в старом мамином портфеле.
— Это несерьезно. Неужели больше ничего не надо брать? — спросила мама.
— Тут же все сказано. Проверяй: пара нательного белья, верхняя одежда, носки (или портянки), кружка, ложка, — читал я. Я сидел на диване и держал в руках отпечатанную на машинке бумагу. Бумага называлась «Предписание». Мне, Белову Владимиру Алексеевичу, предлагалось явиться в распоряжение начальника Краснознаменного училища имени Склянского не позднее 28 июня 1936 года, по адресу: город Ленинград, улица Третьего июля, дом N_21. А потом шел перечень вещей, которые я должен был с собой взять.
— Верхняя одежда — это пальто, — сказала мама. — Я в этом уверена.
— Кто же носит пальто в июне?
— Не знаю, не знаю. Ты должен был уточнить в военкомате, — мама смотрела через стол на ворох моих вещей, сброшенных на кровать, и нижняя губа ее прикрывала верхнюю.
Мама встала и вышла на кухню вскипятить чай и приготовить ужин. Я подумал, что должен пойти ей помочь, но у меня не было сил встать с дивана. Я сел поудобнее и вытянул ноги. Примус то начинал шуметь, то вспыхивал и умолкал: наверно, засорилась головка. Надо мной навис мутно-зеленый гребень волны. Рядом стояла Инка и советовала:
«Володя, ударь ее ногой, ударь».
«В нашем положении самое верное удрать», — ответил я. Инка засмеялась, и мы побежали по дороге. Мы бежали и смеялись, а волна гналась за нами, и ее мутно-зеленый гребень просвечивал на солнце. Мы бы от нее убежали. Но на дорогу вышел Юрка.
«Ребята трудятся, а вы развлекаетесь», — сказал он. Волна обрушилась на Инку, сбила с ног и вместе с песком и пеной понесла в море.
Я вытер рукой вспотевший лоб. По-моему, я проснулся от страха. А может быть, меня разбудила мама. Она стояла около меня и держала в руках чайник и сковородку.
— Маленьким тебя невозможно было уложить спать, — сказала мама. — Ты кричал, смеялся, носился по комнатам. Потом становилось тихо. Тебя находили спящим под столом, под кроватью, где угодно, только не в постели. Уложить тебя вовремя в постель удавалось одному папе. Ты, конечно, ничего этого не помнишь?
— Не помню.
За ужином мама сказала:
— Ты удивительно становишься похожим на папу. Я рада, что ты идешь в армию. Тебе не хватает мужественности.
— Ты осуждаешь папу?
— Это твои сестры выдумали. Как я могу его осуждать? Ведь он твой отец. Но мне было с ним тяжело. Володя, ты должен обещать мне не пить.
— Не беспокойся: пьяницей я не буду.
— Твой папа очень сильно пил. Иногда это передается по наследству.
— Мама, кто был мужчина, который жил с нами, и где он?
— Разве ты его помнишь?
— Плохо, но помню. Тебе неприятно о нем говорить? Тогда не надо.
— Нет, почему же. Тот человек был самой большой моей ошибкой перед партией и перед вами. Я никогда не боялась в этом признаться. Но то была моя ошибка. К вам она не имеет никакого отношения. Понимаешь?
— Кто он такой?
— Упорный и убежденный троцкист. Когда я это поняла, я его выгнала.
— А где он сейчас?
— Неважно. Он не имеет к вам никакого отношения. У тебя был отец — слабый, но честный человек, и есть я. А тот не имеет к тебе никакого отношения.
— Ляжем спать? — спросил я. — Я тебе помогу убрать со стола и ляжем.
— Не надо ничего убирать. Ложись. Завтра все равно нечего будет делать.
Потом я лежал в кровати, а мама на диване пришивала к поясу брюк внутренний карман с деньгами.
— В кошельке у тебя будет двадцать пять рублей. На дорогу достаточно, — сказала она. — А эти сто разменяешь в Ленинграде. Не раньше. Еды я тебе не даю: в поезде есть вагон-ресторан.
— Нам в военкомате дали кормовые деньги, но я не знаю сколько. Они у Алеши Переверзева, — сказал я.
— Тем более эти сто рублей тебе не скоро понадобятся.
Пока мама была в комнате, я старался не заснуть.
— Во сколько у тебя завтра бюро?
— В десять часов.
— Военные говорят — десять ноль-ноль. Нельзя попросить, чтобы твой вопрос разбирали последним?
— Я так и сделаю. Договорюсь и приеду на вокзал. — Мама повесила на стул брюки, сказала: — Так мы хранили до революции партийные документы.
— Куда же ты подшивала внутренний карман?
Мама покраснела и засмеялась.
— Спи, — сказала она.
Мама погасила в комнате свет, ушла к себе и там тоже погасила. На улице шел дождь, окна были закрыты, и стекла тихо звенели под водяными струями. Я подумал, что уезжаю всерьез и надолго, по существу навсегда, и представил себе нашу квартиру, когда уже меня здесь не будет. Мама зажгла у себя свет и вышла из комнаты. Кажется, она стояла возле моей кровати, но я уже спал.
Утром за столом с мамой творилось что-то непонятное. Она выпила чай и убрала сахарницу в буфет, когда я еще ел яичницу. Потом вернулась и взяла хлебницу.
— Мама, чай я могу вылить несладкий, но есть без хлеба яичницу противно, — сострил я.
— Извини, пожалуйста, — сказала мама и поставила хлебницу на стол. Мама присела и стала гладить рукой скатерть. — Если здесь не решат вопрос о зарплате санитаркам, мне придется поехать в Москву. Сразу же напиши мне из Ленинграда: я смогу к тебе подъехать.
— Конечно, напишу.
Мы молча посидели за столом.
— Пора, — сказала мама и посмотрела на меня, и я на всю жизнь запомнил ее тоскующий взгляд.
Мама вышла, а я стал искать портфель. На диване, где вчера лежал портфель, лежала мамина куртка. Я не сразу догадался ее поднять, а когда поднял, увидел портфель: он лежал под курткой. Вошла мама в своем кепи.
— Возьми куртку на всякий случай, — сказала она. — Если не понадобится, выбросишь. — Мама оглядела комнату, как будто уезжала она, а не я. Мы вышли через кухню. Дверь запирал я и, когда запер, протянул маме ключ. Она посмотрела на ключ, потом на меня.
— Это же твой ключ, — сказала она. — Нет, нет. Ключ оставь у себя.
Утро было прохладным и ветреным, с просветами солнца. Мама дошла со мной до трамвайной остановки. Я сел в задний вагон и, как только тронулся трамвай, зажал между ногами портфель и ногтями подпорол нитку на поясе брюк. Я сорвал внутренний карман, переложил деньги в кошелек, а тряпку выбросил. Куртку я, конечно, не взял, и мама этого не заметила. Я знал, что она не заметит. На перроне меня встретил Алеша и повел в вагон показать мое место.
— Никого еще нет? — спросил я.
— Витька и Павел здесь.
На перроне было очень много провожающих: проводы на курорте — тоже один из видов развлечений. Больше всего людей толпилось возле двух московских вагонов. На второй путь пришел утренний поезд из Симферополя. Пробежал Женин отец, выкрикивая:
— Предлагаю комнаты. Прекрасные комнаты на любой вкус и карман.
Пришел Сашка с родителями, потом появились Катя и Женя. Они вышли из зала ожидания: наверно, сидели там, пока не собрались все. Я старался не торчать на глазах и ждал маму. К вагону подошла наша историчка Вера Васильевна.
— Саша, Витя, подойдите ко мне. А где Володя? — спросила она.
Я подошел. Я совсем забыл, что сегодня в школе выпускной вечер. Вера Васильевна привезла нам премии. Меня премировали шахматами, Витьку — романом «Как закалялась сталь», а Сашку — «Первой конной» Бабеля. Вера Васильевна вручала нам премии и каждого целовала, а по поводу Сашкиной премии произнесла небольшую речь.
— Саша, — сказала она. — Только понимая, что ты достаточно подготовлен, чтобы понять пороки этой книги, и что ты очень любишь этого талантливого, но чуждого нам по идеологии писателя, я согласилась, чтобы тебя премировали «Первой конной».
Сашкина мама прослезилась. Вера Васильевна тоже была очень взволнована. Она обняла меня за плечи, спросила:
— Где мама?
— На бюро. Должна вот-вот подъехать.
— Какое-то бюро, когда уезжает сын, — сказала Сашкина мама.
Интересно, для кого она это сказала? Если для меня, то напрасно: я не желал ее слушать.
— Всегда грустно расставаться с учениками. Но без этих мальчиков я не могу себе представить школу. Наверно, старею и становлюсь сентиментальной, — сказала Вера Васильевна.
— Пусть все молодые будут такими молодыми, как вы, — сказала Сашкина мама.
Сашкин отец стоял, заложив руки за спину, смотрел на Сашку и тихонько напевал.
Меня позвал дядя Петя и отвел к окну зала ожидания. Он долго смотрел на меня, так долго, что мне стало неловко.
— Скажи. Правду скажи. Витька на меня не обижается? — спросил он.
— Нет, дядя Петя, не обижается. Никто на вас не обижается.
— Так… Просьба у меня к тебе. Витька — он как цыпленок, догляди за ним.
— Все будет хорошо, дядя Петя. Вот увидите, все будет хорошо.
— Хорошо, коль увижу. — Дядя Петя взъерошил мне волосы и хлопнул по спине. Он вернулся к тете Насте и к Витьке, а я подошел к вагону и встал против входа на перрон, чтобы не прозевать маму. В вагонном окне стоял Павел.
— Чем дольше живу, тем больше радуюсь: хорошо, когда родственников нет, — сказал он.
Катя и Женя прогуливались под руку. Иногда подходили к Сашке и Витьке, о чем-то переговаривались и снова прогуливались. Им тоже было хорошо: через две недели и они поедут в Ленинград. Женя уже получила вчера вызов из консерватории. Катя и Женя подошли ко мне. Катя сказала:
— Знаешь, что мы решили? Побудем сегодня на вечере, а завтра поедем к Инке.
— Правильно решили, — сказал я. Они отошли и, кажется, на меня обиделись.
А мамы все не было.
Пробил третий звонок, и вдруг все вспомнили, что еще не сказали самого главного и, по сути, еще не простились. К вагонной лесенке нельзя было подойти. Сашкина мама стояла впереди всех, и Сашка из тамбура кричал ей:
— Что ты меня оплакиваешь? Я же не покойник!
Вера Васильевна крикнула:
— Пропустите Володю!
Она подталкивала меня и говорила:
— Можешь всегда на меня рассчитывать.
Пока я пробивался к подножке, меня трогали за плечи, желали счастливого пути, кто-то поцеловал — кажется, тетя Настя. Вагон вздрогнул, я встал на подножку и тогда увидел маму. Она шла от головы поезда. Она, наверно, понимала, что опаздывает, и потому шла от головы, чтобы не пропустить мой вагон. Поезд медленно катился, и слышно было, как буксовал паровоз. Я спрыгнул на перрон и побежал навстречу маме. В толпе не так-то легко было ее найти. Мы столкнулись неожиданно и обнялись. Мимо катился мой вагон. Сашка с Витькой кричали и протягивали мне руки. Я встал на подножку. Мама шла рядом, подняв ко мне лицо. Из-под кепи выбивались влажные седые волосы, и по вискам текли струйки пота. Мама начала отставать, вагон выкатился из-под вокзального навеса на солнце, мама шла и смотрела на меня и к концу перрона вышла впереди всех. Я помню маму на конце перрона в ее черных туфлях с перепонками, в канареечного цвета носках и длинной юбке. Ноги у мамы были как мраморные: белые в синих прожилках.
Больше я маму никогда не видел, даже мертвой…
На узловой станции московские вагоны отцепили до прихода поезда Симферополь — Москва. Мы уже были на перроне, когда маневровый паровоз потащил вагоны на запасный путь. Мы стояли на пустом перроне. Впервые за нашей спиной не было опекающих глаз, и отныне мы были подотчетны в своих поступках только себе. Такое дано испытать раз в жизни, когда навсегда покидаешь дом, и если когда-нибудь вернешься в него, то уже гостем.
— Живешь — до всего доживешь, — сказал Сашка. — Так постараемся подольше не умереть.
День разгулялся. Сквозь подошву туфель чувствовалось тепло нагретых солнцем плит. Мы пошли в станционный буфет пить крем-соду. Она была холодной и шипучей. Мы выпили столько, что трудно было дышать, и одновременно полезли в карманы, чтобы расплатиться. Я достал свой новый кошелек — мамин подарок.
— Покажи сюда, — сказал Сашка. Он вертел в руках кошелек, и Витька заглядывал через его плечо: ни у него, ни у Сашки кошельков не было. Павел у стойки пил пиво, смотрел на нас и посмеивался.
— Может, дернем чего-нибудь покрепче? — спросил он.
— В такую жару сам пей покрепче! Мы на себя не обижены, — сказал Сашка.
— С тоски подохнешь от таких попутчиков, — сказал Павел.
Сашка и Витька немедленно отправились в город покупать кошельки. Павел беседовал с буфетчицей.
— Налей, милая, стакан чистой и дай что-нибудь понюхать.
— Вам правильно молодые люди подсказали: жарко пить, — сказала буфетчица.
— Так это профессора, — сказал Павел. — Их слушать — с тоски повесишься.
Оба локтя Павла упирались в стойку. Буфетчица тоже прилегла на стойку, спрятав руки под грудь. Они почти касались головами и улыбались. Я взял для Алеши две бутылки пива: он остался в вагоне караулить вещи. В вагоне было душно и пусто: большинство пассажиров отправилось в город. Я вышел в настежь открытый тамбур. Его продувало насквозь, и здесь было прохладней. Я сел на подножку с теневой стороны. За путями начиналась степь и ярко блестело соленое озеро. Из него по каналу текла вода в карты на соляных промыслах. Пришел Витька и уставился на меня.
— Что с тобой? Где Сашка?
— Да в соседнем вагоне. Там дамочка едет с дочкой. Ты Инку видел?
— Когда?
— Сейчас. Я думал, она уже здесь. Мы с Сашкой ее видели: она на станцию шла.
Я спрыгнул с подножки и побежал к станции, прошел зал ожидания, вышел на улицу, снова вернулся на перрон — Инки нигде не было. На перроне стоял Витька.
— Вы говорили с ней? — спросил я.
— Нет. Сашка с той дочкой разговаривал. Мы думали, здесь ее увидим.
— Останься возле вагона и никуда не отходи, — сказал я.
Инку я нашел в палисаднике. Она сидела на тумбе ограды и медленно покачивала ногами.
— Инка, что ты здесь сидишь? Почему не подошла к вагону?
— Не хотела, чтобы ты меня видел.
— Почему?
— Так…
В глазах у нас еще что-то таилось от пережитого на пустыре, и потому мы не могли долго смотреть в глаза друг друга. Между тумбами было вделано по три трубы — одна над другой. Я сел на верхнюю и все равно сидел ниже Инки.
— Завтра к тебе приедут Катя и Женя.
— Пусть приедут. Я сегодня тоже норму не выполню. Тех, кто не выполняет норму. Юрка сажает за стол отдельно от всех, чтобы все их видели. Я все время сижу отдельно от всех.
— Не будем говорить о Юрке. Давай о себе поговорим.
— Давай.
— У меня такое чувство, как будто я в чем-то виноват перед тобой. Наверно, виноват…
— Ни в чем ты не виноват. И не надо говорить. Не надо об этом говорить, пока я не приеду в Ленинград.
— Ты приедешь?
— Наверно, приеду. Ты не слышал, что я тебе крикнула, когда ты уходил? Не слышал?
— «Вон парус»?
— «Вон парус» я раньше крикнула. Я очень рада, что ты не слышал.
— Что ты крикнула?
— Этого я тебе никогда не скажу… А может быть, скажу, если приеду в Ленинград. Я так боялась, что ты слышал. — Инка сверху из-под ресниц поглядывала на меня, чуть кося глазами. Она до половины сняла старенькие лодочки, и они держались на пальцах. На влажной ступне четко обозначалась кромка пыли. — Володя, я пойду, — сказала Инка и продолжала сидеть.
— Подожди, до поезда еще двадцать минут, — сказал я.
— Я не буду ждать поезда. Мне же еще идти семь километров, а потом я еще должна работать. Я с обеда ушла.
— Хочешь есть?
— Нет. У тебя деньги есть? Купи мне черешни. Я шла через базарчик и видела черешни.
Мы вышли из палисадника.
— Сашка и Витька тебя видели. Ты к ним не подойдешь?
— Нет.
На пристанционном базарчике я купил Инке большой кулек черешни. Я обнял Инку и поцеловал. Мы поцеловались торопливо, потому что стеснялись посторонних. У Инки были полные глаза слез, но она не плакала. Она пошла от меня, и на ходу ела черешни, и сплевывала под ноги косточки.
— Из молодых, да ранние, совести нет, — сказала женщина, торговавшая шкатулками из ракушек. Я стоял и смотрел, пока Инка не повернула за угол, а потом сказал:
— Тетенька, а зачем человеку совесть?
— Оно и видно, что тебе она ни к чему.
Я не стал говорить с этой разомлевшей от жары женщиной. На первом, пути стоял наш поезд. На перроне на меня налетел Сашка и начал орать:
— Где тебя носит? Я обегал всю станцию.
— Не ори, — сказал я. — Ходил смотреть город.
— Инку видел?
— Померещилась вам Инка.
— С ума сойти. Я же видел ее собственными глазами.
— Надо было подойти.
— Но она шла на станцию. Кто мог подумать, что она идет не к нам?
Мы прошли к нашему вагону. Возле него стоял Витька.
— Ты слышал? Оказывается, Инка нам померещилась. Оказывается, мы с тобой психи, — сказал Сашка. Витька смотрел на меня и молчал. К вагону подошел Павел. У него блестели глаза, и он несколько раз провел рукой по воздуху прежде, чем ухватился за поручни.
— В Джанкое буду опохмеляться. Разбудите, — сказал он.
Пробило три звонка, и пассажиры бросились к вагонам. Мы прошли до второго тамбура. Я остался в тамбуре. Сашка тоже хотел остаться, но Витька втолкнул его в вагон. За станцией горячий ветер ворвался в отворенную дверь. По глазам ударило море — густо-синее, в белых барашках. На пустой дороге я увидел маленькую фигурку, и на таком расстоянии не понять было, идет она или стоит на месте. Я спустился на последнюю ступеньку и провис на поручнях. Ветер рвал на мне рубашку, близко под ногами пролетала назад земля.
— Инка, моя Инка!
Ветер заталкивал в рот слова, а грохот поезда заглушал голос.
— Это несерьезно. Неужели больше ничего не надо брать? — спросила мама.
— Тут же все сказано. Проверяй: пара нательного белья, верхняя одежда, носки (или портянки), кружка, ложка, — читал я. Я сидел на диване и держал в руках отпечатанную на машинке бумагу. Бумага называлась «Предписание». Мне, Белову Владимиру Алексеевичу, предлагалось явиться в распоряжение начальника Краснознаменного училища имени Склянского не позднее 28 июня 1936 года, по адресу: город Ленинград, улица Третьего июля, дом N_21. А потом шел перечень вещей, которые я должен был с собой взять.
— Верхняя одежда — это пальто, — сказала мама. — Я в этом уверена.
— Кто же носит пальто в июне?
— Не знаю, не знаю. Ты должен был уточнить в военкомате, — мама смотрела через стол на ворох моих вещей, сброшенных на кровать, и нижняя губа ее прикрывала верхнюю.
Мама встала и вышла на кухню вскипятить чай и приготовить ужин. Я подумал, что должен пойти ей помочь, но у меня не было сил встать с дивана. Я сел поудобнее и вытянул ноги. Примус то начинал шуметь, то вспыхивал и умолкал: наверно, засорилась головка. Надо мной навис мутно-зеленый гребень волны. Рядом стояла Инка и советовала:
«Володя, ударь ее ногой, ударь».
«В нашем положении самое верное удрать», — ответил я. Инка засмеялась, и мы побежали по дороге. Мы бежали и смеялись, а волна гналась за нами, и ее мутно-зеленый гребень просвечивал на солнце. Мы бы от нее убежали. Но на дорогу вышел Юрка.
«Ребята трудятся, а вы развлекаетесь», — сказал он. Волна обрушилась на Инку, сбила с ног и вместе с песком и пеной понесла в море.
Я вытер рукой вспотевший лоб. По-моему, я проснулся от страха. А может быть, меня разбудила мама. Она стояла около меня и держала в руках чайник и сковородку.
— Маленьким тебя невозможно было уложить спать, — сказала мама. — Ты кричал, смеялся, носился по комнатам. Потом становилось тихо. Тебя находили спящим под столом, под кроватью, где угодно, только не в постели. Уложить тебя вовремя в постель удавалось одному папе. Ты, конечно, ничего этого не помнишь?
— Не помню.
За ужином мама сказала:
— Ты удивительно становишься похожим на папу. Я рада, что ты идешь в армию. Тебе не хватает мужественности.
— Ты осуждаешь папу?
— Это твои сестры выдумали. Как я могу его осуждать? Ведь он твой отец. Но мне было с ним тяжело. Володя, ты должен обещать мне не пить.
— Не беспокойся: пьяницей я не буду.
— Твой папа очень сильно пил. Иногда это передается по наследству.
— Мама, кто был мужчина, который жил с нами, и где он?
— Разве ты его помнишь?
— Плохо, но помню. Тебе неприятно о нем говорить? Тогда не надо.
— Нет, почему же. Тот человек был самой большой моей ошибкой перед партией и перед вами. Я никогда не боялась в этом признаться. Но то была моя ошибка. К вам она не имеет никакого отношения. Понимаешь?
— Кто он такой?
— Упорный и убежденный троцкист. Когда я это поняла, я его выгнала.
— А где он сейчас?
— Неважно. Он не имеет к вам никакого отношения. У тебя был отец — слабый, но честный человек, и есть я. А тот не имеет к тебе никакого отношения.
— Ляжем спать? — спросил я. — Я тебе помогу убрать со стола и ляжем.
— Не надо ничего убирать. Ложись. Завтра все равно нечего будет делать.
Потом я лежал в кровати, а мама на диване пришивала к поясу брюк внутренний карман с деньгами.
— В кошельке у тебя будет двадцать пять рублей. На дорогу достаточно, — сказала она. — А эти сто разменяешь в Ленинграде. Не раньше. Еды я тебе не даю: в поезде есть вагон-ресторан.
— Нам в военкомате дали кормовые деньги, но я не знаю сколько. Они у Алеши Переверзева, — сказал я.
— Тем более эти сто рублей тебе не скоро понадобятся.
Пока мама была в комнате, я старался не заснуть.
— Во сколько у тебя завтра бюро?
— В десять часов.
— Военные говорят — десять ноль-ноль. Нельзя попросить, чтобы твой вопрос разбирали последним?
— Я так и сделаю. Договорюсь и приеду на вокзал. — Мама повесила на стул брюки, сказала: — Так мы хранили до революции партийные документы.
— Куда же ты подшивала внутренний карман?
Мама покраснела и засмеялась.
— Спи, — сказала она.
Мама погасила в комнате свет, ушла к себе и там тоже погасила. На улице шел дождь, окна были закрыты, и стекла тихо звенели под водяными струями. Я подумал, что уезжаю всерьез и надолго, по существу навсегда, и представил себе нашу квартиру, когда уже меня здесь не будет. Мама зажгла у себя свет и вышла из комнаты. Кажется, она стояла возле моей кровати, но я уже спал.
Утром за столом с мамой творилось что-то непонятное. Она выпила чай и убрала сахарницу в буфет, когда я еще ел яичницу. Потом вернулась и взяла хлебницу.
— Мама, чай я могу вылить несладкий, но есть без хлеба яичницу противно, — сострил я.
— Извини, пожалуйста, — сказала мама и поставила хлебницу на стол. Мама присела и стала гладить рукой скатерть. — Если здесь не решат вопрос о зарплате санитаркам, мне придется поехать в Москву. Сразу же напиши мне из Ленинграда: я смогу к тебе подъехать.
— Конечно, напишу.
Мы молча посидели за столом.
— Пора, — сказала мама и посмотрела на меня, и я на всю жизнь запомнил ее тоскующий взгляд.
Мама вышла, а я стал искать портфель. На диване, где вчера лежал портфель, лежала мамина куртка. Я не сразу догадался ее поднять, а когда поднял, увидел портфель: он лежал под курткой. Вошла мама в своем кепи.
— Возьми куртку на всякий случай, — сказала она. — Если не понадобится, выбросишь. — Мама оглядела комнату, как будто уезжала она, а не я. Мы вышли через кухню. Дверь запирал я и, когда запер, протянул маме ключ. Она посмотрела на ключ, потом на меня.
— Это же твой ключ, — сказала она. — Нет, нет. Ключ оставь у себя.
Утро было прохладным и ветреным, с просветами солнца. Мама дошла со мной до трамвайной остановки. Я сел в задний вагон и, как только тронулся трамвай, зажал между ногами портфель и ногтями подпорол нитку на поясе брюк. Я сорвал внутренний карман, переложил деньги в кошелек, а тряпку выбросил. Куртку я, конечно, не взял, и мама этого не заметила. Я знал, что она не заметит. На перроне меня встретил Алеша и повел в вагон показать мое место.
— Никого еще нет? — спросил я.
— Витька и Павел здесь.
На перроне было очень много провожающих: проводы на курорте — тоже один из видов развлечений. Больше всего людей толпилось возле двух московских вагонов. На второй путь пришел утренний поезд из Симферополя. Пробежал Женин отец, выкрикивая:
— Предлагаю комнаты. Прекрасные комнаты на любой вкус и карман.
Пришел Сашка с родителями, потом появились Катя и Женя. Они вышли из зала ожидания: наверно, сидели там, пока не собрались все. Я старался не торчать на глазах и ждал маму. К вагону подошла наша историчка Вера Васильевна.
— Саша, Витя, подойдите ко мне. А где Володя? — спросила она.
Я подошел. Я совсем забыл, что сегодня в школе выпускной вечер. Вера Васильевна привезла нам премии. Меня премировали шахматами, Витьку — романом «Как закалялась сталь», а Сашку — «Первой конной» Бабеля. Вера Васильевна вручала нам премии и каждого целовала, а по поводу Сашкиной премии произнесла небольшую речь.
— Саша, — сказала она. — Только понимая, что ты достаточно подготовлен, чтобы понять пороки этой книги, и что ты очень любишь этого талантливого, но чуждого нам по идеологии писателя, я согласилась, чтобы тебя премировали «Первой конной».
Сашкина мама прослезилась. Вера Васильевна тоже была очень взволнована. Она обняла меня за плечи, спросила:
— Где мама?
— На бюро. Должна вот-вот подъехать.
— Какое-то бюро, когда уезжает сын, — сказала Сашкина мама.
Интересно, для кого она это сказала? Если для меня, то напрасно: я не желал ее слушать.
— Всегда грустно расставаться с учениками. Но без этих мальчиков я не могу себе представить школу. Наверно, старею и становлюсь сентиментальной, — сказала Вера Васильевна.
— Пусть все молодые будут такими молодыми, как вы, — сказала Сашкина мама.
Сашкин отец стоял, заложив руки за спину, смотрел на Сашку и тихонько напевал.
Меня позвал дядя Петя и отвел к окну зала ожидания. Он долго смотрел на меня, так долго, что мне стало неловко.
— Скажи. Правду скажи. Витька на меня не обижается? — спросил он.
— Нет, дядя Петя, не обижается. Никто на вас не обижается.
— Так… Просьба у меня к тебе. Витька — он как цыпленок, догляди за ним.
— Все будет хорошо, дядя Петя. Вот увидите, все будет хорошо.
— Хорошо, коль увижу. — Дядя Петя взъерошил мне волосы и хлопнул по спине. Он вернулся к тете Насте и к Витьке, а я подошел к вагону и встал против входа на перрон, чтобы не прозевать маму. В вагонном окне стоял Павел.
— Чем дольше живу, тем больше радуюсь: хорошо, когда родственников нет, — сказал он.
Катя и Женя прогуливались под руку. Иногда подходили к Сашке и Витьке, о чем-то переговаривались и снова прогуливались. Им тоже было хорошо: через две недели и они поедут в Ленинград. Женя уже получила вчера вызов из консерватории. Катя и Женя подошли ко мне. Катя сказала:
— Знаешь, что мы решили? Побудем сегодня на вечере, а завтра поедем к Инке.
— Правильно решили, — сказал я. Они отошли и, кажется, на меня обиделись.
А мамы все не было.
Пробил третий звонок, и вдруг все вспомнили, что еще не сказали самого главного и, по сути, еще не простились. К вагонной лесенке нельзя было подойти. Сашкина мама стояла впереди всех, и Сашка из тамбура кричал ей:
— Что ты меня оплакиваешь? Я же не покойник!
Вера Васильевна крикнула:
— Пропустите Володю!
Она подталкивала меня и говорила:
— Можешь всегда на меня рассчитывать.
Пока я пробивался к подножке, меня трогали за плечи, желали счастливого пути, кто-то поцеловал — кажется, тетя Настя. Вагон вздрогнул, я встал на подножку и тогда увидел маму. Она шла от головы поезда. Она, наверно, понимала, что опаздывает, и потому шла от головы, чтобы не пропустить мой вагон. Поезд медленно катился, и слышно было, как буксовал паровоз. Я спрыгнул на перрон и побежал навстречу маме. В толпе не так-то легко было ее найти. Мы столкнулись неожиданно и обнялись. Мимо катился мой вагон. Сашка с Витькой кричали и протягивали мне руки. Я встал на подножку. Мама шла рядом, подняв ко мне лицо. Из-под кепи выбивались влажные седые волосы, и по вискам текли струйки пота. Мама начала отставать, вагон выкатился из-под вокзального навеса на солнце, мама шла и смотрела на меня и к концу перрона вышла впереди всех. Я помню маму на конце перрона в ее черных туфлях с перепонками, в канареечного цвета носках и длинной юбке. Ноги у мамы были как мраморные: белые в синих прожилках.
Больше я маму никогда не видел, даже мертвой…
На узловой станции московские вагоны отцепили до прихода поезда Симферополь — Москва. Мы уже были на перроне, когда маневровый паровоз потащил вагоны на запасный путь. Мы стояли на пустом перроне. Впервые за нашей спиной не было опекающих глаз, и отныне мы были подотчетны в своих поступках только себе. Такое дано испытать раз в жизни, когда навсегда покидаешь дом, и если когда-нибудь вернешься в него, то уже гостем.
— Живешь — до всего доживешь, — сказал Сашка. — Так постараемся подольше не умереть.
День разгулялся. Сквозь подошву туфель чувствовалось тепло нагретых солнцем плит. Мы пошли в станционный буфет пить крем-соду. Она была холодной и шипучей. Мы выпили столько, что трудно было дышать, и одновременно полезли в карманы, чтобы расплатиться. Я достал свой новый кошелек — мамин подарок.
— Покажи сюда, — сказал Сашка. Он вертел в руках кошелек, и Витька заглядывал через его плечо: ни у него, ни у Сашки кошельков не было. Павел у стойки пил пиво, смотрел на нас и посмеивался.
— Может, дернем чего-нибудь покрепче? — спросил он.
— В такую жару сам пей покрепче! Мы на себя не обижены, — сказал Сашка.
— С тоски подохнешь от таких попутчиков, — сказал Павел.
Сашка и Витька немедленно отправились в город покупать кошельки. Павел беседовал с буфетчицей.
— Налей, милая, стакан чистой и дай что-нибудь понюхать.
— Вам правильно молодые люди подсказали: жарко пить, — сказала буфетчица.
— Так это профессора, — сказал Павел. — Их слушать — с тоски повесишься.
Оба локтя Павла упирались в стойку. Буфетчица тоже прилегла на стойку, спрятав руки под грудь. Они почти касались головами и улыбались. Я взял для Алеши две бутылки пива: он остался в вагоне караулить вещи. В вагоне было душно и пусто: большинство пассажиров отправилось в город. Я вышел в настежь открытый тамбур. Его продувало насквозь, и здесь было прохладней. Я сел на подножку с теневой стороны. За путями начиналась степь и ярко блестело соленое озеро. Из него по каналу текла вода в карты на соляных промыслах. Пришел Витька и уставился на меня.
— Что с тобой? Где Сашка?
— Да в соседнем вагоне. Там дамочка едет с дочкой. Ты Инку видел?
— Когда?
— Сейчас. Я думал, она уже здесь. Мы с Сашкой ее видели: она на станцию шла.
Я спрыгнул с подножки и побежал к станции, прошел зал ожидания, вышел на улицу, снова вернулся на перрон — Инки нигде не было. На перроне стоял Витька.
— Вы говорили с ней? — спросил я.
— Нет. Сашка с той дочкой разговаривал. Мы думали, здесь ее увидим.
— Останься возле вагона и никуда не отходи, — сказал я.
Инку я нашел в палисаднике. Она сидела на тумбе ограды и медленно покачивала ногами.
— Инка, что ты здесь сидишь? Почему не подошла к вагону?
— Не хотела, чтобы ты меня видел.
— Почему?
— Так…
В глазах у нас еще что-то таилось от пережитого на пустыре, и потому мы не могли долго смотреть в глаза друг друга. Между тумбами было вделано по три трубы — одна над другой. Я сел на верхнюю и все равно сидел ниже Инки.
— Завтра к тебе приедут Катя и Женя.
— Пусть приедут. Я сегодня тоже норму не выполню. Тех, кто не выполняет норму. Юрка сажает за стол отдельно от всех, чтобы все их видели. Я все время сижу отдельно от всех.
— Не будем говорить о Юрке. Давай о себе поговорим.
— Давай.
— У меня такое чувство, как будто я в чем-то виноват перед тобой. Наверно, виноват…
— Ни в чем ты не виноват. И не надо говорить. Не надо об этом говорить, пока я не приеду в Ленинград.
— Ты приедешь?
— Наверно, приеду. Ты не слышал, что я тебе крикнула, когда ты уходил? Не слышал?
— «Вон парус»?
— «Вон парус» я раньше крикнула. Я очень рада, что ты не слышал.
— Что ты крикнула?
— Этого я тебе никогда не скажу… А может быть, скажу, если приеду в Ленинград. Я так боялась, что ты слышал. — Инка сверху из-под ресниц поглядывала на меня, чуть кося глазами. Она до половины сняла старенькие лодочки, и они держались на пальцах. На влажной ступне четко обозначалась кромка пыли. — Володя, я пойду, — сказала Инка и продолжала сидеть.
— Подожди, до поезда еще двадцать минут, — сказал я.
— Я не буду ждать поезда. Мне же еще идти семь километров, а потом я еще должна работать. Я с обеда ушла.
— Хочешь есть?
— Нет. У тебя деньги есть? Купи мне черешни. Я шла через базарчик и видела черешни.
Мы вышли из палисадника.
— Сашка и Витька тебя видели. Ты к ним не подойдешь?
— Нет.
На пристанционном базарчике я купил Инке большой кулек черешни. Я обнял Инку и поцеловал. Мы поцеловались торопливо, потому что стеснялись посторонних. У Инки были полные глаза слез, но она не плакала. Она пошла от меня, и на ходу ела черешни, и сплевывала под ноги косточки.
— Из молодых, да ранние, совести нет, — сказала женщина, торговавшая шкатулками из ракушек. Я стоял и смотрел, пока Инка не повернула за угол, а потом сказал:
— Тетенька, а зачем человеку совесть?
— Оно и видно, что тебе она ни к чему.
Я не стал говорить с этой разомлевшей от жары женщиной. На первом, пути стоял наш поезд. На перроне на меня налетел Сашка и начал орать:
— Где тебя носит? Я обегал всю станцию.
— Не ори, — сказал я. — Ходил смотреть город.
— Инку видел?
— Померещилась вам Инка.
— С ума сойти. Я же видел ее собственными глазами.
— Надо было подойти.
— Но она шла на станцию. Кто мог подумать, что она идет не к нам?
Мы прошли к нашему вагону. Возле него стоял Витька.
— Ты слышал? Оказывается, Инка нам померещилась. Оказывается, мы с тобой психи, — сказал Сашка. Витька смотрел на меня и молчал. К вагону подошел Павел. У него блестели глаза, и он несколько раз провел рукой по воздуху прежде, чем ухватился за поручни.
— В Джанкое буду опохмеляться. Разбудите, — сказал он.
Пробило три звонка, и пассажиры бросились к вагонам. Мы прошли до второго тамбура. Я остался в тамбуре. Сашка тоже хотел остаться, но Витька втолкнул его в вагон. За станцией горячий ветер ворвался в отворенную дверь. По глазам ударило море — густо-синее, в белых барашках. На пустой дороге я увидел маленькую фигурку, и на таком расстоянии не понять было, идет она или стоит на месте. Я спустился на последнюю ступеньку и провис на поручнях. Ветер рвал на мне рубашку, близко под ногами пролетала назад земля.
— Инка, моя Инка!
Ветер заталкивал в рот слова, а грохот поезда заглушал голос.