— Пойду к ним. Неудобно… — сказал я и перешел аллею.
— Где Инка? Женя ее ищет, — сказал Витька.
— Вот идет. — Инка, проходя мимо нас, пристально посмотрела на Павла.
— Совсем запутался. Давайте, профессора, разберемся, — сказал Павел. — Те две — Сашкина и Витькина. А это твоя?
— Дальше что?
— Ничего девочки. Не трогали? Эту рыжую нельзя нетронутой оставлять — по глазам видно. Блондиночку тоже. Блондинки все податливы. А черная на любителя: плоская, как доска.
— Паша, о своей сестре ты бы такое сказал? — спросил Сашка, и у него стал расти нос.
— Обиделся. Я же вам, как своим кровным корешам, советую.
— Возьми свои слова обратно, — сказал Витька.
— Смотри, и тебя повело. Давай разберемся, какие слова обратно брать. Я тут с вами много слов наговорил. Если про корешей, — беру обратно.
— До трех считаю. Раз!.. — сказал Витька.
Павел отступил к подстриженным кустам граната. Руки его медленно согнулись в локтях, а голова стала уходить в плечи.
— Полундра, профессора, — сказал Павел.
Те, кто выходил с эстрады или прогуливался по парку, проходили мимо нас, замолкали и оглядывались. Павел стоял спиной к кустам, а мы полукругом перед ним.
— Два! — сказал Витька.
Павел отступил на полшага к кустам, остро и цепко оглядывая нас. Я посмотрел на его кулаки, и у меня в глазах потемнело. Меня слова Павла почему-то не оскорбили. Мне совсем не хотелось с ним драться. Но драка была неизбежна, и лучше было не смотреть на его кулаки. Я знал по опыту: перед дракой нельзя думать о последствиях.
— Бить вас неохота. Беру слова обратно. А какие, сами выбирайте, — сказал Павел.
Витька упорно смотрел на Павла. По-моему, его больше всего задело то, что Павел назвал Женю плоской, как доска. А тут еще туфля. Когда жмет туфля, много не надо, чтобы завестись.
На всякий случай я обнял Витьку за плечи и показал Сашке головой, что пора уходить.
— Паша, о женщинах надо говорить чисто. Это не мои слова — это слова Горького, — сказал Сашка.
Мы уходили по аллее, когда к Павлу подошли двое незнакомых нам парней. Один спросил:
— Ты где пропал?
— Знакомых ребят встретил. Поговорили…
— Тех, что ли? Гнал бы их в шею.
Витька оглянулся.
— На шею хозяин есть! — крикнул он.
— Нет, вы видели, он учит нас жить! — сказал Сашка.
Девочек мы нашли у выхода из парка; они разговаривали с Игорем и Зоей. Женя увидела нас, сказала:
— Наконец-то наговорились.
Витька нагнулся и отряхивал совершенно чистые брюки: он всегда стеснялся малознакомых людей. Игорь сказал мне:
— Счастливое совпадение: встретились в вашем городе, а жить будем в моем. Первое время Ленинград покажется сумрачным. А меня утомляет ваше солнце.
Так. Наверное, про Ленинград наболтала им Инка. Хорошо бы все-таки знать, куда мы поедем?
— А мне мало солнца, — сказала Зоя. — Я так соскучилась по солнцу. В Ленинграде идут дожди. Белые ночи и дожди.
Игорь и Зоя жили в квартале от курзала, и мы проводили их до самого дома. Мы отлично знали этот небольшой дом в глубине двора, три года назад его отыскал Витька, и с тех шор адрес дома был вписан в книжку Жениного отца. Конечно, при Игоре никто из нас об этом не вспомнил: Женя не любила, чтобы говорили посторонним о профессии ее отца, как будто худшим в ее отце была его профессия. Жени и Витьки с нами не было — они где-то отстали, — но мы все равно не сказали Игорю, почему нам знаком его дом. Мы вернулись на угол. Подошли Женя и Витька. Витька шел босиком, а туфли торчали из карманов его брюк. У решетки курзала стоял Павел со своими приятелями: наверно, выбирали, с кем бы познакомиться. Из парка выходили я, перейдя освещенный асфальт, исчезали в темноте под деревьями. Мы свернули на 3-ю Продольную. Начало улицы освещалось огнями курзала. Впереди шли девочки. Мы шли быстро. Когда кто-нибудь говорил: «Куда мы так летим?» — мы замедляли шаг, но постепенно снова его ускоряли. Кажется, первым «куда мы так летим» сказал Сашка. Потом это же самое повторял каждый — девочки тоже. Наверное, не мне одному хотелось поскорей остаться вдвоем.
По обе стороны улицы тянулись заборы. Но мы их не видели. Мы только видели между деревьями редкие огни санаториев. В тех местах, где деревья отступали от забора, улица немного светлела. Сашка рассказывал, как он маленьким объелся сахарным миндалем.
— Пять лет смотреть не мог на сахарный миндаль, — сказал Сашка.
— Так я тебе и поверил, — ответил я.
— Сейчас я сам себе не верю.
— Замолчите, — сказала Женя.
Инка возникла передо мной, точно выросла из-под земли. Я ее не увидел, а скорее почувствовал рядом с собой. Катя и Женя тоже стояли.
— Вы ничего не слышали? — спросила Катя.
— Что мы должны были слышать?
— Женщина крикнула, — сказала Женя.
— Тебе не почудилось?
— Сначала Женя услышала, а мы слушали Сашку. А сейчас мы все слышали: на пустыре кричала женщина, — сказала Инка.
Мы не видели друг друга. В темноте поблескивали глаза.
— Веселенькая история, — сказал Сашка.
— Девочки, возвращайтесь к курзалу и ждите нас, — сказал я.
— Мы же можем здесь подождать или до угла дойти — там светло, — сказала Инка.
Улица упиралась в черный провал пустыря. В конце ее по обе стороны мостовой горели электрические лампочки. Белые листья деревьев отбрасывали на асфальт черные тени. С вокзала прошел трамвай. Узкая полоска света обнажала кусты. Из-за угла вышел какой-то парень, постоял, оглядываясь по сторонам, и снова ушел за угол, точно его кто-то позвал. Потом из-за угла вышел Степик. За ним еще выходили. Степик держал во рту папиросу, и Мишка Шкура дал ему прикурить. Степик пошел по направлению к нам. В темноте кто-то всхлипывал — кажется, Катя.
— Встань мне на колено. Ну чего ты так дрожишь? — говорил Сашка.
По ту сторону забора зашумели потревоженные прыжком кусты.
— Беги к санаторию, — сказал Витька.
— Инка! — тихо позвал я, щупая рукой темноту, и вдруг услышал стук ее туфель об асфальт: Инка бежала. От угла тоже кто-то побежал, но тут же остановился. Мы уже никого не видели. Только слышали топот ног и свист. Потом все стихло. До угла было метров двести. Мы стояли прижимаясь спиной к забору: камень был холодным и шершавым. Сколько надо времени, чтобы пройти двести метров?
— Что ни говорите, а Джон Данкер — король, — сказал Сашка.
— Сашка, ты уже это говорил, — ответил я.
— Разве говорил? — спросил Сашка и замолчал.
Мы молчали и прислушивались, и как-то сразу услышали шаги многих ног. Шаги быстро приближались и стихали против нас на мостовой. Луч карманного фонаря упал на забор и тотчас на Витькино лицо.
— Здорово, Витек, — сказал Мишка Шкура.
— Кто такой? — Я узнал мальчишески звонкий голос Степика.
— Наш, пересыпский, — ответил Мишка Шкура.
Луч фонаря переместился на Сашку.
— Жид? — спросил Степик.
Сашка молчал, а я все время думал: «Если бы я видел у Степика финку тогда в кино, его бы сейчас здесь не было».
— Инка! Финка у Степика! — крикнул я. Свет ослепил меня.
— Какая финка? Кому кричал? — спросил Степик. — Спрячь перо, паскуда! — на кого-то прикрикнул он.
Я загораживался ладонью от света. Свет погас. Я отшатнулся и лицом уловил движение воздуха. Слева от меня приглушенно вскрикнул Сашка. Я кого-то ударил. На меня спиной отлетел Сашка, рванулся вперед и снова отлетел и ударился рядом со мной об забор. На Сашку навалились. Я в темноте схватил кого-то за волосы и рванул на себя. Потом я тащил и выкручивал чью-то руку и совсем близко слышал Сашкино захлебывающееся дыхание. В лицо мне косо плеснули звезды. Не помню, что было раньше — удар или звезды… Падения я тоже не помнил, я только помнил резкий до тошноты запах пота и чей-то модельный туфель: я поймал его рукой и хотел оттолкнуть от своего лица…
Потом я снова увидел звезды. Мне казалось, что я лежу на дне, а на поверхности были звезды и голоса, и вода давила мне на уши и покачивала. Кто-то плачущим голосом спрашивал:
— За что ударил?
— Не подходи сзади, паскуда.
Откуда мог взяться Павел? Но «паскуда» сказал Павел. Я услышал удар, еще удар, еще и падение чьих-то тел. Я лежал на мостовой, и асфальт был очень холодный. Я нащупал рукой край тротуара и хотел встать, но меня снова валило. Но я все равно встал и, шатаясь, перешел тротуар и облокотился на край забора. Стало светлее. Наверное, всходила луна, потому что я видел край забора, а внизу было темно. Я вспомнил модельную туфлю около своего лица. Я хотел оттолкнуть ее рукой. Рука была очень тяжелой: я ее еле поднял и, когда опустил, в кого-то попал.
— Володя, это я.
Откуда взялась Инка? Но мне было не до Инки, мне ни до кого не было дела. Меня тошнило от резкого запаха ножного пота. Инка обнимала меня за плечи, а я ногой царапал забор: мне хотелось перевалиться через него, так сильно меня тошнило.
На мостовой разговаривали. Меня больше не рвало, но соображал я плохо.
— Паша, мне шьют дело. Я с тобой не могу сегодня разговаривать. Но мы встретимся, — сказал Степик.
— Принято, — ответил Павел. — Я тебе заодно Нюрку Переверзеву припомню. Поздно я узнал — ты бы еще тогда от меня не ушел.
Степик засмеялся.
— Паша, ты, как легавый, ходишь по моему следу, — сказал он. — Не надо, Паша: последнее время я очень нервничаю.
— Плыви, плыви на белом катере, пока я все твое кодло не понес.
— До встречи, Паша.
Я стоял прислонясь спиной к забору, и меня покачивало, а тяжелые веки закрывались сами собой.
Потом мы сидели в сквере: я. Инка и Женя. Витька с Катей повели Сашку в санаторий «Сакко и Ванцетти»: у Сашки была разбита голова. До сквера нас провожал Павел. По дороге — мы шли окраиной пустыря — Павел сказал:
— Надо было всем вместе убежать.
— Почему мы должны бегать? — спросил я.
— В таком положении самое верное убежать. Я бы обязательно удрал: нашли с кем шутить — со Степиком.
— Нельзя было всем бежать: они бы девчонок догнали.
— Тоже правда. Отчаянные вы, профессора.
Прощаясь, Павел сказал Инке:
— Давай, рыжая, договоримся: надумаешь кавалера менять — не забудь Павла Баулина.
Я не обиделся на Павла. У меня сильно болела челюсть и был сломан передний зуб. Наверное, меня стукнули головой в подбородок. Сашку ударили кастетом, а меня головой. Если бы кастетом, то был бы разбит подбородок. А у меня были разбиты только губы: они вспухли и тоже болели. По губам меня, кажется, ударили ногой.
Катя и Витька привели Сашку. Сашка пробовал острить.
— Первые ранения мы уже получили, — сказал он и сел рядом со мной на скамейку.
Мы сидели в сквере и ждали, пока опустеют улицы: нам не хотелось попадаться кому-нибудь на глаза.
— «Витек, Витек…» Ух, гад! — сказал Витька.
Его совсем не били. Мишка Шкура с каким-то парнем повалили его и уговаривали лежать. Витька не мог смотреть ни на меня, ни на Сашку и то и дело повторял:
— Ну, гад!.. Ну, погоди, гад!.. — Он все время порывался куда-то уйти. Наверно, хотел разыскать Шкуру.
Женя сказала:
— Ты же не виноват. Было бы легче, если бы тебя тоже избили?
Женя сказала правду, но я все равно был с ней не согласен: я понимал Витьку.
Потом мы отвели Сашку домой. Мы остались на улице и ждали Катю. Не то чтобы так уж боялись Сашкину маму, — просто нам не надо было с ней встречаться. Мы придумали, что Сашка скажет, будто упал с дерева. Глупо, конечно, придумали. Но по опыту мы знали: чем глупее придумаешь, тем больше в это верят. Надо только твердо стоять на своем. А Сашке без нас проще было стоять на своем.
Потом мы проводили домой Инку. Меня уже не тошнило, но время от времени кружилась голова. Женя отозвала меня и сказала, чтобы я не оставлял Витьку одного. Я проводил с Витькой Катю и Женю и пошел к нему ночевать.
Я и Витька спали в сарае — раньше в нем жили, когда еще дом строился. Теперь здесь держали корову и на нарах хранилось сено. Я лежал в темноте рядом с Витькой и боялся уснуть. Под нарами корова жевала жвачку, и от этого еще больше хотелось спать. Потом корова тяжко вздохнула, и по деревянному настилу застучали влажные шлепки. Я закрыл глаза, тотчас заснул и очень быстро проснулся. Витьки рядом со мной не было.
— Витька! — позвал я.
Витька стоял в светлом прямоугольнике двери.
— Не могу я, — сказал он. — Пойду встречу Шкуру. Он всегда на рассвете приходит.
Я слез по скрипучей лесенке и вышел с Витькой во двор. Уже рассвело. Небо было зеленым и без звезд, но солнце еще не встало, и поэтому на улицах не было теней. Мы дошли до трамвайного круга. По дороге мы заходили во двор к Шкуре: он, как и Витька, спал на сеновале — на сеновале его не было.
Мы сидели на холодных и влажных рельсах. Солнце в нашем городе поднималось в степи, и море перед этим розовело у горизонта. Шкура вышел из улицы и, пошатываясь, шел через пустырь. Он увидел нас и остановился. Мы встали и пошли к нему. Убежать было некуда. Шкура пошел к нам навстречу и теперь стал шататься сильнее. Шкура упал прежде, чем Витька его ударил: Витька зацепил его по лицу, когда он уже падал. Шкура лежал на спине.
— Лежачего будете бить? Лежачего? — спросил он.
Витька хватал Шкуру за руки и пытался поднять. Я ему помогал: я понял — Витьке необходимо подраться. Я сказал Шкуре:
— Вставай! Я тебя трогать не буду! Один на один подеретесь.
Шкура не хотел вставать: едва мы его приподнимали, как он снова валился.
— Лежачего будете бить? Лежачего? — спрашивал он.
Витька не мог бить лежачего и заплакал. Он стоял над Шкурой и плакал. Я увел Витьку. Мы спустились к морю, искупались, а потом заснули на песке, пригревшись на солнце, и проснулись, когда вернулись с ночного лова рыбачьи шаланды.
Дома я нашел мамину записку. Она писала, что приходила школьная сторожиха и сказала, что меня вызывает директор. Директора в школе не было: он ушел в гороно. Я бродил по гулким коридорам, заглядывал в пустые классы — из некоторых уже вынесли столы и парты: готовились к ремонту. Тишина противопоказана школе так же, как кладбищу шум. Я посидел в своем классе, за своим столом. Я думал о себе, об Инке, о том, что, когда меня уже здесь не будет. Инка еще будет сюда приходить два года. Я выдвинул ящик стола. Внутри на боковой стенке было вырезано перочинным ножом: «А+Р». За год эта формула чужой любви успела мне примелькаться. Кто они, эти "А" и "Р"? Где они сейчас? Странно, почему я раньше этого не выяснил? Столы и классы переходят в школах по наследству, и узнать, кто был прошлогодним владельцем моего стола, было бы не так-то сложно. Я вытащил из стены гвоздь и выдавил им на дне ящика: «Три года — не пять». Если Инке через год достанется мой стол, ей не придется ломать голову над тем, кто сделал эту надпись, Интересно, что она подумает, когда прочтет ее, и где буду я в это время.
В класс заглянул Юрка Городецкий.
— Я тебя по всей школе ищу. Пойдем скорей, — сказал он.
— Куда?
— В райисполком. Там машина ждет.
— В двух словах: в чем дело? — спросил я.
— Поедем в колхоз «Рот Фронт». Я бы сам поехал, но директор сказал, чтобы ты поехал со мной.
Понятно: новому секретарю не терпелось проявить свой организаторский гений. Лично я предоставил бы ему эту возможность: меньше всего мне хотелось ехать в колхоз. Но, к сожалению, это было не мое личное дело. Немецкий колхоз «Рот Фронт» считался самым богатым в районе. Но председатель колхоза Франц Карлович, человек суровый и хозяйственный, страдал тяжким пережитком: он всех, особенно школьников, подозревал в лени. Я смотрел на Юрку и думал; все у тебя впереди, еще покрутишься, когда на поля вовремя не подвезут пресной воды, а у ребят от жажды языки будут присыхать к небу или когда от сырого молока начнут болеть животы и многие не смогут выходить на работу, а Франц Карлович будет требовать, чтобы выполнялась дневная норма. У него была любимая поговорка: «Даром хлеб кушаль — хорошей жизни не зналь». Правильная, в общем, поговорка. Все дело в том, что понимать под словом «даром». Я понимал, что директор прав, посылая меня с Юркой, но от этого мне было не легче.
— Когда вернемся? — спросил я.
— Быстро. Завтра к обеду будем дома.
Ничего себе быстро. Может быть, «завтра к обеду» для Юрки было быстро, но меня это не устраивало. На всякий случай я поймал во дворе сына сторожихи Сережу.
— У меня к тебе просьба, выполнишь?
Сережа не любил выполнять просьбы, особенно даром.
— Некогда мне, — сказал он.
— Выбери минуту.
— А что делать?
— Нет. Ты наперед скажи, выполнишь?
— Некогда мне. Купаться иду.
— Просто здорово. Тебе как раз по дороге. Морскую улицу знаешь? Дом летчиков знаешь? Инку Ильину знаешь? Так вот: первый подъезд, последний этаж, квартира пятнадцать. Скажешь Инке: Володя уехал в колхоз, вернется завтра к обеду.
— Некогда мне. Я же не на пляж хожу. Я в порту купаюсь.
— Напрасно. На пляже ты можешь съесть хорошую вафлю мороженого и запить газированной водой с сиропом.
— У меня денег нет.
— О чем ты говоришь: моя просьба — мои деньги. На, бери.
Сережа взял у меня пятнадцать копеек. Этот семилетний пацан знал себе цену. Просто мороз пробегает по коже, когда подумаешь, что из него вырастет. Юрка стоял в воротах и неодобрительно на меня поглядывал. Ничего с тобой не случится: потерпишь.
В колхозе, как я и предполагал, к великому Юркиному огорчению, мы в тот же день обо всем договорились. И не с кем-нибудь, а с самим Францем Карловичем. Обычно он избегал прямых переговоров. Мы объехали на линейке Франца Карловича свекловичное поле. Кормовая свекла так проросла сорняком, что не видно было ботвы. Такого в колхозе «Рот Фронт» я никогда не видел. Франц Карлович то и дело снимал соломенную фуражку и вытирал потный лоб: ему было явно не по себе от такого поля.
— Новый культур. Чужой семян. Негодница, — сказал он.
Стали договариваться о сроках прополки.
— Полторы недели, — сказал Франц Карлович.
Я осмотрел поле. Оно начиналось от дороги на железнодорожную станцию и кончалось на берегу лимана. Чтобы прополоть такое поле, надо было не меньше двух с половиной недель.
— Три недели, — сказал я.
— Три недели! Три недели все умрет, — сказал Франц Карлович.
— Все не умрет. Мы же каждый день будем полоть.
— Две недели, — сказал Франц Карлович.
— Согласны, — ответил Юрка, как будто его кто-то тянул за язык. Я промолчал. Мы поехали в правление. Франц Карлович привязал жеребца у коновязи, а не отправил его в конюшню, — значит, он еще собирался куда-то ехать. В кабинете Франц Карлович предложил, чтобы бригада школьников жила в риге у свекловичного поля. Он предложил это, подписывая какие-то бумаги, которые ему принес бухгалтер. Юрка снова сказал:
— Согласны.
Я подождал, пока Франц Карлович кончил подписывать бумаги.
— Не пойдет, — сказал я.
— Почему? — спросил Юрка. — Очень уж удобно: фронт работ рядом — не надо время на ходьбу терять. Потом на открытом воздухе спать приятно. — Юрке очень хотелось выглядеть солидно. «Фронт работ» — надо же такое придумать! Франц Карлович курил трубку и кивал головой. Никогда не думал, что Юрка такой дурак.
— Понимаешь, Юра, — сказал я. — Рядом с ригой — болото. А в этом болоте почему-то понравилось жить лягушкам. А лягушками, как тебе известно по зоологии, питаются ужи…
Франц Карлович забеспокоился. Он вынул изо рта трубку и сказал:
— Уж мирный животин.
— Правильно. Но девочки почему-то ужей боятся.
— Вот еще, — сказал Юрка. — Нечего идти на поводу настроений. Привыкнут. Зато фронт работ рядом.
— Теоретически все правильно. Но девочки все равно будут визжать, когда уж заползет под одеяло. А утром их не добудишься. Если даже добудишься, они обязательно заснут в поле, и солнечные удары гарантированы. Как хотите, Франц Карлович, а ребят надо разместить в школе или в хлебном амбаре.
— Нет, нет. Час ходьбы до работы.
— На машине десять минут езды, — ответил я. — Потом, Франц Карлович, надо закрепить за нами лошадь: обед и воду мы будем сами возить. В прошлом году достаточно намучились.
— Нет, нет. Это баловство — не работа. Даром хлеб кушаль — хорошей жизни не зналь. Лошадь дай, машину дай — сплошной убыток.
— Франц Карлович, за что колхоз премировал нас в прошлом году?
— Политика.
— Вы же сами говорили, что школьная бригада дала прибыль. Прибыль — это экономика.
— Хорошо. Будет работа как прошлый год — будет лошадь и машина, — неожиданно быстро согласился Франц Карлович. Он, кажется, очень спешил. Мы попрощались на крыльце. Франц Карлович уехал, а Юрка заявил, что должен осмотреть амбар и школу. В риге он соглашался разместиться без осмотра. Тоже мне логика. Я с ним не пошел. Я сидел на скамейке в садике перед правлением. Посредине цветочной клумбы стоял бюст Фридриха Энгельса. Странно было видеть Фридриха Энгельса без Карла Маркса. Я уже три года его видел и не мог привыкнуть. Вернулся Юрка.
— Может, заночуем? — спросил он.
— Зачем?
— Как-то неудобно в тот же день возвращаться.
Я ничего не ответил. Я просто пошел по дороге на станцию. Чтобы успеть к вечернему симферопольскому поезду, нам пришлось последние три километра бежать по берегу моря. В вагоне Юрка приставал ко мне с разговорами. Сначала я притворялся, что сплю, а потом на самом деле заснул.
— Где Инка? Женя ее ищет, — сказал Витька.
— Вот идет. — Инка, проходя мимо нас, пристально посмотрела на Павла.
— Совсем запутался. Давайте, профессора, разберемся, — сказал Павел. — Те две — Сашкина и Витькина. А это твоя?
— Дальше что?
— Ничего девочки. Не трогали? Эту рыжую нельзя нетронутой оставлять — по глазам видно. Блондиночку тоже. Блондинки все податливы. А черная на любителя: плоская, как доска.
— Паша, о своей сестре ты бы такое сказал? — спросил Сашка, и у него стал расти нос.
— Обиделся. Я же вам, как своим кровным корешам, советую.
— Возьми свои слова обратно, — сказал Витька.
— Смотри, и тебя повело. Давай разберемся, какие слова обратно брать. Я тут с вами много слов наговорил. Если про корешей, — беру обратно.
— До трех считаю. Раз!.. — сказал Витька.
Павел отступил к подстриженным кустам граната. Руки его медленно согнулись в локтях, а голова стала уходить в плечи.
— Полундра, профессора, — сказал Павел.
Те, кто выходил с эстрады или прогуливался по парку, проходили мимо нас, замолкали и оглядывались. Павел стоял спиной к кустам, а мы полукругом перед ним.
— Два! — сказал Витька.
Павел отступил на полшага к кустам, остро и цепко оглядывая нас. Я посмотрел на его кулаки, и у меня в глазах потемнело. Меня слова Павла почему-то не оскорбили. Мне совсем не хотелось с ним драться. Но драка была неизбежна, и лучше было не смотреть на его кулаки. Я знал по опыту: перед дракой нельзя думать о последствиях.
— Бить вас неохота. Беру слова обратно. А какие, сами выбирайте, — сказал Павел.
Витька упорно смотрел на Павла. По-моему, его больше всего задело то, что Павел назвал Женю плоской, как доска. А тут еще туфля. Когда жмет туфля, много не надо, чтобы завестись.
На всякий случай я обнял Витьку за плечи и показал Сашке головой, что пора уходить.
— Паша, о женщинах надо говорить чисто. Это не мои слова — это слова Горького, — сказал Сашка.
Мы уходили по аллее, когда к Павлу подошли двое незнакомых нам парней. Один спросил:
— Ты где пропал?
— Знакомых ребят встретил. Поговорили…
— Тех, что ли? Гнал бы их в шею.
Витька оглянулся.
— На шею хозяин есть! — крикнул он.
— Нет, вы видели, он учит нас жить! — сказал Сашка.
Девочек мы нашли у выхода из парка; они разговаривали с Игорем и Зоей. Женя увидела нас, сказала:
— Наконец-то наговорились.
Витька нагнулся и отряхивал совершенно чистые брюки: он всегда стеснялся малознакомых людей. Игорь сказал мне:
— Счастливое совпадение: встретились в вашем городе, а жить будем в моем. Первое время Ленинград покажется сумрачным. А меня утомляет ваше солнце.
Так. Наверное, про Ленинград наболтала им Инка. Хорошо бы все-таки знать, куда мы поедем?
— А мне мало солнца, — сказала Зоя. — Я так соскучилась по солнцу. В Ленинграде идут дожди. Белые ночи и дожди.
Игорь и Зоя жили в квартале от курзала, и мы проводили их до самого дома. Мы отлично знали этот небольшой дом в глубине двора, три года назад его отыскал Витька, и с тех шор адрес дома был вписан в книжку Жениного отца. Конечно, при Игоре никто из нас об этом не вспомнил: Женя не любила, чтобы говорили посторонним о профессии ее отца, как будто худшим в ее отце была его профессия. Жени и Витьки с нами не было — они где-то отстали, — но мы все равно не сказали Игорю, почему нам знаком его дом. Мы вернулись на угол. Подошли Женя и Витька. Витька шел босиком, а туфли торчали из карманов его брюк. У решетки курзала стоял Павел со своими приятелями: наверно, выбирали, с кем бы познакомиться. Из парка выходили я, перейдя освещенный асфальт, исчезали в темноте под деревьями. Мы свернули на 3-ю Продольную. Начало улицы освещалось огнями курзала. Впереди шли девочки. Мы шли быстро. Когда кто-нибудь говорил: «Куда мы так летим?» — мы замедляли шаг, но постепенно снова его ускоряли. Кажется, первым «куда мы так летим» сказал Сашка. Потом это же самое повторял каждый — девочки тоже. Наверное, не мне одному хотелось поскорей остаться вдвоем.
По обе стороны улицы тянулись заборы. Но мы их не видели. Мы только видели между деревьями редкие огни санаториев. В тех местах, где деревья отступали от забора, улица немного светлела. Сашка рассказывал, как он маленьким объелся сахарным миндалем.
— Пять лет смотреть не мог на сахарный миндаль, — сказал Сашка.
— Так я тебе и поверил, — ответил я.
— Сейчас я сам себе не верю.
— Замолчите, — сказала Женя.
Инка возникла передо мной, точно выросла из-под земли. Я ее не увидел, а скорее почувствовал рядом с собой. Катя и Женя тоже стояли.
— Вы ничего не слышали? — спросила Катя.
— Что мы должны были слышать?
— Женщина крикнула, — сказала Женя.
— Тебе не почудилось?
— Сначала Женя услышала, а мы слушали Сашку. А сейчас мы все слышали: на пустыре кричала женщина, — сказала Инка.
Мы не видели друг друга. В темноте поблескивали глаза.
— Веселенькая история, — сказал Сашка.
— Девочки, возвращайтесь к курзалу и ждите нас, — сказал я.
— Мы же можем здесь подождать или до угла дойти — там светло, — сказала Инка.
Улица упиралась в черный провал пустыря. В конце ее по обе стороны мостовой горели электрические лампочки. Белые листья деревьев отбрасывали на асфальт черные тени. С вокзала прошел трамвай. Узкая полоска света обнажала кусты. Из-за угла вышел какой-то парень, постоял, оглядываясь по сторонам, и снова ушел за угол, точно его кто-то позвал. Потом из-за угла вышел Степик. За ним еще выходили. Степик держал во рту папиросу, и Мишка Шкура дал ему прикурить. Степик пошел по направлению к нам. В темноте кто-то всхлипывал — кажется, Катя.
— Встань мне на колено. Ну чего ты так дрожишь? — говорил Сашка.
По ту сторону забора зашумели потревоженные прыжком кусты.
— Беги к санаторию, — сказал Витька.
— Инка! — тихо позвал я, щупая рукой темноту, и вдруг услышал стук ее туфель об асфальт: Инка бежала. От угла тоже кто-то побежал, но тут же остановился. Мы уже никого не видели. Только слышали топот ног и свист. Потом все стихло. До угла было метров двести. Мы стояли прижимаясь спиной к забору: камень был холодным и шершавым. Сколько надо времени, чтобы пройти двести метров?
— Что ни говорите, а Джон Данкер — король, — сказал Сашка.
— Сашка, ты уже это говорил, — ответил я.
— Разве говорил? — спросил Сашка и замолчал.
Мы молчали и прислушивались, и как-то сразу услышали шаги многих ног. Шаги быстро приближались и стихали против нас на мостовой. Луч карманного фонаря упал на забор и тотчас на Витькино лицо.
— Здорово, Витек, — сказал Мишка Шкура.
— Кто такой? — Я узнал мальчишески звонкий голос Степика.
— Наш, пересыпский, — ответил Мишка Шкура.
Луч фонаря переместился на Сашку.
— Жид? — спросил Степик.
Сашка молчал, а я все время думал: «Если бы я видел у Степика финку тогда в кино, его бы сейчас здесь не было».
— Инка! Финка у Степика! — крикнул я. Свет ослепил меня.
— Какая финка? Кому кричал? — спросил Степик. — Спрячь перо, паскуда! — на кого-то прикрикнул он.
Я загораживался ладонью от света. Свет погас. Я отшатнулся и лицом уловил движение воздуха. Слева от меня приглушенно вскрикнул Сашка. Я кого-то ударил. На меня спиной отлетел Сашка, рванулся вперед и снова отлетел и ударился рядом со мной об забор. На Сашку навалились. Я в темноте схватил кого-то за волосы и рванул на себя. Потом я тащил и выкручивал чью-то руку и совсем близко слышал Сашкино захлебывающееся дыхание. В лицо мне косо плеснули звезды. Не помню, что было раньше — удар или звезды… Падения я тоже не помнил, я только помнил резкий до тошноты запах пота и чей-то модельный туфель: я поймал его рукой и хотел оттолкнуть от своего лица…
Потом я снова увидел звезды. Мне казалось, что я лежу на дне, а на поверхности были звезды и голоса, и вода давила мне на уши и покачивала. Кто-то плачущим голосом спрашивал:
— За что ударил?
— Не подходи сзади, паскуда.
Откуда мог взяться Павел? Но «паскуда» сказал Павел. Я услышал удар, еще удар, еще и падение чьих-то тел. Я лежал на мостовой, и асфальт был очень холодный. Я нащупал рукой край тротуара и хотел встать, но меня снова валило. Но я все равно встал и, шатаясь, перешел тротуар и облокотился на край забора. Стало светлее. Наверное, всходила луна, потому что я видел край забора, а внизу было темно. Я вспомнил модельную туфлю около своего лица. Я хотел оттолкнуть ее рукой. Рука была очень тяжелой: я ее еле поднял и, когда опустил, в кого-то попал.
— Володя, это я.
Откуда взялась Инка? Но мне было не до Инки, мне ни до кого не было дела. Меня тошнило от резкого запаха ножного пота. Инка обнимала меня за плечи, а я ногой царапал забор: мне хотелось перевалиться через него, так сильно меня тошнило.
На мостовой разговаривали. Меня больше не рвало, но соображал я плохо.
— Паша, мне шьют дело. Я с тобой не могу сегодня разговаривать. Но мы встретимся, — сказал Степик.
— Принято, — ответил Павел. — Я тебе заодно Нюрку Переверзеву припомню. Поздно я узнал — ты бы еще тогда от меня не ушел.
Степик засмеялся.
— Паша, ты, как легавый, ходишь по моему следу, — сказал он. — Не надо, Паша: последнее время я очень нервничаю.
— Плыви, плыви на белом катере, пока я все твое кодло не понес.
— До встречи, Паша.
Я стоял прислонясь спиной к забору, и меня покачивало, а тяжелые веки закрывались сами собой.
Потом мы сидели в сквере: я. Инка и Женя. Витька с Катей повели Сашку в санаторий «Сакко и Ванцетти»: у Сашки была разбита голова. До сквера нас провожал Павел. По дороге — мы шли окраиной пустыря — Павел сказал:
— Надо было всем вместе убежать.
— Почему мы должны бегать? — спросил я.
— В таком положении самое верное убежать. Я бы обязательно удрал: нашли с кем шутить — со Степиком.
— Нельзя было всем бежать: они бы девчонок догнали.
— Тоже правда. Отчаянные вы, профессора.
Прощаясь, Павел сказал Инке:
— Давай, рыжая, договоримся: надумаешь кавалера менять — не забудь Павла Баулина.
Я не обиделся на Павла. У меня сильно болела челюсть и был сломан передний зуб. Наверное, меня стукнули головой в подбородок. Сашку ударили кастетом, а меня головой. Если бы кастетом, то был бы разбит подбородок. А у меня были разбиты только губы: они вспухли и тоже болели. По губам меня, кажется, ударили ногой.
Катя и Витька привели Сашку. Сашка пробовал острить.
— Первые ранения мы уже получили, — сказал он и сел рядом со мной на скамейку.
Мы сидели в сквере и ждали, пока опустеют улицы: нам не хотелось попадаться кому-нибудь на глаза.
— «Витек, Витек…» Ух, гад! — сказал Витька.
Его совсем не били. Мишка Шкура с каким-то парнем повалили его и уговаривали лежать. Витька не мог смотреть ни на меня, ни на Сашку и то и дело повторял:
— Ну, гад!.. Ну, погоди, гад!.. — Он все время порывался куда-то уйти. Наверно, хотел разыскать Шкуру.
Женя сказала:
— Ты же не виноват. Было бы легче, если бы тебя тоже избили?
Женя сказала правду, но я все равно был с ней не согласен: я понимал Витьку.
Потом мы отвели Сашку домой. Мы остались на улице и ждали Катю. Не то чтобы так уж боялись Сашкину маму, — просто нам не надо было с ней встречаться. Мы придумали, что Сашка скажет, будто упал с дерева. Глупо, конечно, придумали. Но по опыту мы знали: чем глупее придумаешь, тем больше в это верят. Надо только твердо стоять на своем. А Сашке без нас проще было стоять на своем.
Потом мы проводили домой Инку. Меня уже не тошнило, но время от времени кружилась голова. Женя отозвала меня и сказала, чтобы я не оставлял Витьку одного. Я проводил с Витькой Катю и Женю и пошел к нему ночевать.
Я и Витька спали в сарае — раньше в нем жили, когда еще дом строился. Теперь здесь держали корову и на нарах хранилось сено. Я лежал в темноте рядом с Витькой и боялся уснуть. Под нарами корова жевала жвачку, и от этого еще больше хотелось спать. Потом корова тяжко вздохнула, и по деревянному настилу застучали влажные шлепки. Я закрыл глаза, тотчас заснул и очень быстро проснулся. Витьки рядом со мной не было.
— Витька! — позвал я.
Витька стоял в светлом прямоугольнике двери.
— Не могу я, — сказал он. — Пойду встречу Шкуру. Он всегда на рассвете приходит.
Я слез по скрипучей лесенке и вышел с Витькой во двор. Уже рассвело. Небо было зеленым и без звезд, но солнце еще не встало, и поэтому на улицах не было теней. Мы дошли до трамвайного круга. По дороге мы заходили во двор к Шкуре: он, как и Витька, спал на сеновале — на сеновале его не было.
Мы сидели на холодных и влажных рельсах. Солнце в нашем городе поднималось в степи, и море перед этим розовело у горизонта. Шкура вышел из улицы и, пошатываясь, шел через пустырь. Он увидел нас и остановился. Мы встали и пошли к нему. Убежать было некуда. Шкура пошел к нам навстречу и теперь стал шататься сильнее. Шкура упал прежде, чем Витька его ударил: Витька зацепил его по лицу, когда он уже падал. Шкура лежал на спине.
— Лежачего будете бить? Лежачего? — спросил он.
Витька хватал Шкуру за руки и пытался поднять. Я ему помогал: я понял — Витьке необходимо подраться. Я сказал Шкуре:
— Вставай! Я тебя трогать не буду! Один на один подеретесь.
Шкура не хотел вставать: едва мы его приподнимали, как он снова валился.
— Лежачего будете бить? Лежачего? — спрашивал он.
Витька не мог бить лежачего и заплакал. Он стоял над Шкурой и плакал. Я увел Витьку. Мы спустились к морю, искупались, а потом заснули на песке, пригревшись на солнце, и проснулись, когда вернулись с ночного лова рыбачьи шаланды.
Дома я нашел мамину записку. Она писала, что приходила школьная сторожиха и сказала, что меня вызывает директор. Директора в школе не было: он ушел в гороно. Я бродил по гулким коридорам, заглядывал в пустые классы — из некоторых уже вынесли столы и парты: готовились к ремонту. Тишина противопоказана школе так же, как кладбищу шум. Я посидел в своем классе, за своим столом. Я думал о себе, об Инке, о том, что, когда меня уже здесь не будет. Инка еще будет сюда приходить два года. Я выдвинул ящик стола. Внутри на боковой стенке было вырезано перочинным ножом: «А+Р». За год эта формула чужой любви успела мне примелькаться. Кто они, эти "А" и "Р"? Где они сейчас? Странно, почему я раньше этого не выяснил? Столы и классы переходят в школах по наследству, и узнать, кто был прошлогодним владельцем моего стола, было бы не так-то сложно. Я вытащил из стены гвоздь и выдавил им на дне ящика: «Три года — не пять». Если Инке через год достанется мой стол, ей не придется ломать голову над тем, кто сделал эту надпись, Интересно, что она подумает, когда прочтет ее, и где буду я в это время.
В класс заглянул Юрка Городецкий.
— Я тебя по всей школе ищу. Пойдем скорей, — сказал он.
— Куда?
— В райисполком. Там машина ждет.
— В двух словах: в чем дело? — спросил я.
— Поедем в колхоз «Рот Фронт». Я бы сам поехал, но директор сказал, чтобы ты поехал со мной.
Понятно: новому секретарю не терпелось проявить свой организаторский гений. Лично я предоставил бы ему эту возможность: меньше всего мне хотелось ехать в колхоз. Но, к сожалению, это было не мое личное дело. Немецкий колхоз «Рот Фронт» считался самым богатым в районе. Но председатель колхоза Франц Карлович, человек суровый и хозяйственный, страдал тяжким пережитком: он всех, особенно школьников, подозревал в лени. Я смотрел на Юрку и думал; все у тебя впереди, еще покрутишься, когда на поля вовремя не подвезут пресной воды, а у ребят от жажды языки будут присыхать к небу или когда от сырого молока начнут болеть животы и многие не смогут выходить на работу, а Франц Карлович будет требовать, чтобы выполнялась дневная норма. У него была любимая поговорка: «Даром хлеб кушаль — хорошей жизни не зналь». Правильная, в общем, поговорка. Все дело в том, что понимать под словом «даром». Я понимал, что директор прав, посылая меня с Юркой, но от этого мне было не легче.
— Когда вернемся? — спросил я.
— Быстро. Завтра к обеду будем дома.
Ничего себе быстро. Может быть, «завтра к обеду» для Юрки было быстро, но меня это не устраивало. На всякий случай я поймал во дворе сына сторожихи Сережу.
— У меня к тебе просьба, выполнишь?
Сережа не любил выполнять просьбы, особенно даром.
— Некогда мне, — сказал он.
— Выбери минуту.
— А что делать?
— Нет. Ты наперед скажи, выполнишь?
— Некогда мне. Купаться иду.
— Просто здорово. Тебе как раз по дороге. Морскую улицу знаешь? Дом летчиков знаешь? Инку Ильину знаешь? Так вот: первый подъезд, последний этаж, квартира пятнадцать. Скажешь Инке: Володя уехал в колхоз, вернется завтра к обеду.
— Некогда мне. Я же не на пляж хожу. Я в порту купаюсь.
— Напрасно. На пляже ты можешь съесть хорошую вафлю мороженого и запить газированной водой с сиропом.
— У меня денег нет.
— О чем ты говоришь: моя просьба — мои деньги. На, бери.
Сережа взял у меня пятнадцать копеек. Этот семилетний пацан знал себе цену. Просто мороз пробегает по коже, когда подумаешь, что из него вырастет. Юрка стоял в воротах и неодобрительно на меня поглядывал. Ничего с тобой не случится: потерпишь.
В колхозе, как я и предполагал, к великому Юркиному огорчению, мы в тот же день обо всем договорились. И не с кем-нибудь, а с самим Францем Карловичем. Обычно он избегал прямых переговоров. Мы объехали на линейке Франца Карловича свекловичное поле. Кормовая свекла так проросла сорняком, что не видно было ботвы. Такого в колхозе «Рот Фронт» я никогда не видел. Франц Карлович то и дело снимал соломенную фуражку и вытирал потный лоб: ему было явно не по себе от такого поля.
— Новый культур. Чужой семян. Негодница, — сказал он.
Стали договариваться о сроках прополки.
— Полторы недели, — сказал Франц Карлович.
Я осмотрел поле. Оно начиналось от дороги на железнодорожную станцию и кончалось на берегу лимана. Чтобы прополоть такое поле, надо было не меньше двух с половиной недель.
— Три недели, — сказал я.
— Три недели! Три недели все умрет, — сказал Франц Карлович.
— Все не умрет. Мы же каждый день будем полоть.
— Две недели, — сказал Франц Карлович.
— Согласны, — ответил Юрка, как будто его кто-то тянул за язык. Я промолчал. Мы поехали в правление. Франц Карлович привязал жеребца у коновязи, а не отправил его в конюшню, — значит, он еще собирался куда-то ехать. В кабинете Франц Карлович предложил, чтобы бригада школьников жила в риге у свекловичного поля. Он предложил это, подписывая какие-то бумаги, которые ему принес бухгалтер. Юрка снова сказал:
— Согласны.
Я подождал, пока Франц Карлович кончил подписывать бумаги.
— Не пойдет, — сказал я.
— Почему? — спросил Юрка. — Очень уж удобно: фронт работ рядом — не надо время на ходьбу терять. Потом на открытом воздухе спать приятно. — Юрке очень хотелось выглядеть солидно. «Фронт работ» — надо же такое придумать! Франц Карлович курил трубку и кивал головой. Никогда не думал, что Юрка такой дурак.
— Понимаешь, Юра, — сказал я. — Рядом с ригой — болото. А в этом болоте почему-то понравилось жить лягушкам. А лягушками, как тебе известно по зоологии, питаются ужи…
Франц Карлович забеспокоился. Он вынул изо рта трубку и сказал:
— Уж мирный животин.
— Правильно. Но девочки почему-то ужей боятся.
— Вот еще, — сказал Юрка. — Нечего идти на поводу настроений. Привыкнут. Зато фронт работ рядом.
— Теоретически все правильно. Но девочки все равно будут визжать, когда уж заползет под одеяло. А утром их не добудишься. Если даже добудишься, они обязательно заснут в поле, и солнечные удары гарантированы. Как хотите, Франц Карлович, а ребят надо разместить в школе или в хлебном амбаре.
— Нет, нет. Час ходьбы до работы.
— На машине десять минут езды, — ответил я. — Потом, Франц Карлович, надо закрепить за нами лошадь: обед и воду мы будем сами возить. В прошлом году достаточно намучились.
— Нет, нет. Это баловство — не работа. Даром хлеб кушаль — хорошей жизни не зналь. Лошадь дай, машину дай — сплошной убыток.
— Франц Карлович, за что колхоз премировал нас в прошлом году?
— Политика.
— Вы же сами говорили, что школьная бригада дала прибыль. Прибыль — это экономика.
— Хорошо. Будет работа как прошлый год — будет лошадь и машина, — неожиданно быстро согласился Франц Карлович. Он, кажется, очень спешил. Мы попрощались на крыльце. Франц Карлович уехал, а Юрка заявил, что должен осмотреть амбар и школу. В риге он соглашался разместиться без осмотра. Тоже мне логика. Я с ним не пошел. Я сидел на скамейке в садике перед правлением. Посредине цветочной клумбы стоял бюст Фридриха Энгельса. Странно было видеть Фридриха Энгельса без Карла Маркса. Я уже три года его видел и не мог привыкнуть. Вернулся Юрка.
— Может, заночуем? — спросил он.
— Зачем?
— Как-то неудобно в тот же день возвращаться.
Я ничего не ответил. Я просто пошел по дороге на станцию. Чтобы успеть к вечернему симферопольскому поезду, нам пришлось последние три километра бежать по берегу моря. В вагоне Юрка приставал ко мне с разговорами. Сначала я притворялся, что сплю, а потом на самом деле заснул.
9
С вокзала мы поехали на трамвае. На пустыре открытый прицепной вагон продувало насквозь, а длинная подножка почти цеплялась за кусты. Я уже стоял на подножке, когда Юрка спросил:
— Не знаю, сейчас к директору пойти?
— Нет, подожди, пока он ляжет спать, — ответил я и спрыгнул на ходу в конце пустыря, против Морской улицы. Кто бы мог подумать, что Юрка такой дуб. И я же рекомендовал его в секретари.
На улице уже появились нарядно одетые курортники. Они шли своими обычными вечерними маршрутами: Приморский бульвар, курзал, «Поплавок», ресторан «Дюльбер». Я спешил к Инке, потный и пыльный, с разбитыми губами. Надо было бы, конечно, забежать домой переодеться, но не хотелось тратить зря столько времени. Инку я увидел неожиданно: случайно посмотрел на другую сторону улицы и увидел. Инка никогда не ходила по той стороне. Для этого ей пришлось перейти мостовую против своего дома. Инка шла вдоль ограды сквера. От неожиданности я даже не сразу ее окликнул. У меня в голове не укладывалось, что Инка могла куда-то идти, да еще торопиться, когда меня нет в городе.
— Инка!
Инка остановилась, потом побежала ко мне через мостовую.
— Как хорошо, что ты вернулся! Ты не представляешь, как хорошо, что ты вернулся! — сказала она. Я смотрел на нее и улыбался. У нее было какое-то странное лицо, и я никак не мог понять, что она с ним сделала. И глаза были немного испуганные.
— Куда направилась?
— Я так рада, что ты вернулся. Я так и думала, что ты вернешься. Я только не была уверена.
Я все смотрел на Инкино лицо и никак не мог понять: что она с ним сделала?
— Тебе не нравится? — спросила Инка. — Я только чуточку попудрилась и чуточку покрасила губы. Надо же когда-нибудь попробовать.
Теперь я понял, почему она стала такая красивая; под пудрой не так заметны были веснушки, а краска на Инкиных губах совсем была не видна; губы у нее всегда были очень красные.
— Делать тебе нечего, — сказал я. — Зайдем ко мне, я переоденусь.
— Зайдем, — сказала Инка.
Против входа в сквер я сошел на мостовую и остановился, потому что Инка сказала:
— Пойдем по улице. Пойдем?
Мы всегда ходили через сквер. Я не понимал, почему ей пришло в голову идти кругом, и смотрел на нее.
— Когда ходишь по песку, вечно пылятся туфли. Пойдем по улице, — сказала Инка. Она говорила и поглядывала в сквер. Я тоже оглянулся. Недалеко от входа, боком к нам, сидел на скамейке Джон Данкер. Я вышел на тротуар, и мы пошли по улице. Я подумал, что Инка просто не хотела проходить мимо короля гавайской гитары. Мне и самому не очень хотелось его видеть. Но потом я подумал другое и остановился.
— Ну, ударь меня. Ударь. При всех ударь, — сказала Инка.
Я пошел по улице, и Инка шла за мной. Она шла чуть отставая и говорила:
— Ну, ударь меня. Ну почему ты не хочешь меня ударить? Ударь — и тебе сразу станет легче.
Я шел как оглушенный. Все во мне остановилось, и я ничего не понимал. Я только думал, что мамы, наверно, еще нет дома, и шел очень быстро, и на Инку совсем не обращал внимания, и при этом все время помнил, что она идет рядом со мной. Мамы дома не было. Инка и раньше к нам приходила, и чаще, когда мамы не было дома. Но раньше я об этом не думал. А теперь думал. Я умылся, петом переодевался в маминой комнате и все время думал, что мы одни в квартире. В открытую дверь я видел Инку. Она стояла, положив локти на подоконник, и смотрела на улицу. В комнате было темно, и только окна светлели. Я подошел к Инке. Я взял ее за плечи, повернул к себе и поцеловал, и у меня из губы пошла кровь. Инка испугалась. Она достала из выреза платья платочек и приложила его к моим губам. Инка прижимала пальцами платочек и поцеловала меня в угол рта. Тогда я сказал то, что совсем не собирался говорить:
— Скоро придет мама… — Мне показалось, что Инка не поняла или не слышала моих слов. Но потом я понял: слышала.
— Пойдем. Я утром заходила к Сашке и обещала вечером еще прийти. Пойдем? — чуть погодя сказала Инка. — Где голубая рубашка? — спросила она.
— Я ее кровью запачкал.
— Дай ее мне постирать. Не бойся, я не испорчу.
Я достал из-под матраца рубашку и быстро, кое-как завернул в газету: мне хотелось поскорее выйти на улицу.
— Не знаю, сейчас к директору пойти?
— Нет, подожди, пока он ляжет спать, — ответил я и спрыгнул на ходу в конце пустыря, против Морской улицы. Кто бы мог подумать, что Юрка такой дуб. И я же рекомендовал его в секретари.
На улице уже появились нарядно одетые курортники. Они шли своими обычными вечерними маршрутами: Приморский бульвар, курзал, «Поплавок», ресторан «Дюльбер». Я спешил к Инке, потный и пыльный, с разбитыми губами. Надо было бы, конечно, забежать домой переодеться, но не хотелось тратить зря столько времени. Инку я увидел неожиданно: случайно посмотрел на другую сторону улицы и увидел. Инка никогда не ходила по той стороне. Для этого ей пришлось перейти мостовую против своего дома. Инка шла вдоль ограды сквера. От неожиданности я даже не сразу ее окликнул. У меня в голове не укладывалось, что Инка могла куда-то идти, да еще торопиться, когда меня нет в городе.
— Инка!
Инка остановилась, потом побежала ко мне через мостовую.
— Как хорошо, что ты вернулся! Ты не представляешь, как хорошо, что ты вернулся! — сказала она. Я смотрел на нее и улыбался. У нее было какое-то странное лицо, и я никак не мог понять, что она с ним сделала. И глаза были немного испуганные.
— Куда направилась?
— Я так рада, что ты вернулся. Я так и думала, что ты вернешься. Я только не была уверена.
Я все смотрел на Инкино лицо и никак не мог понять: что она с ним сделала?
— Тебе не нравится? — спросила Инка. — Я только чуточку попудрилась и чуточку покрасила губы. Надо же когда-нибудь попробовать.
Теперь я понял, почему она стала такая красивая; под пудрой не так заметны были веснушки, а краска на Инкиных губах совсем была не видна; губы у нее всегда были очень красные.
— Делать тебе нечего, — сказал я. — Зайдем ко мне, я переоденусь.
— Зайдем, — сказала Инка.
Против входа в сквер я сошел на мостовую и остановился, потому что Инка сказала:
— Пойдем по улице. Пойдем?
Мы всегда ходили через сквер. Я не понимал, почему ей пришло в голову идти кругом, и смотрел на нее.
— Когда ходишь по песку, вечно пылятся туфли. Пойдем по улице, — сказала Инка. Она говорила и поглядывала в сквер. Я тоже оглянулся. Недалеко от входа, боком к нам, сидел на скамейке Джон Данкер. Я вышел на тротуар, и мы пошли по улице. Я подумал, что Инка просто не хотела проходить мимо короля гавайской гитары. Мне и самому не очень хотелось его видеть. Но потом я подумал другое и остановился.
— Ну, ударь меня. Ударь. При всех ударь, — сказала Инка.
Я пошел по улице, и Инка шла за мной. Она шла чуть отставая и говорила:
— Ну, ударь меня. Ну почему ты не хочешь меня ударить? Ударь — и тебе сразу станет легче.
Я шел как оглушенный. Все во мне остановилось, и я ничего не понимал. Я только думал, что мамы, наверно, еще нет дома, и шел очень быстро, и на Инку совсем не обращал внимания, и при этом все время помнил, что она идет рядом со мной. Мамы дома не было. Инка и раньше к нам приходила, и чаще, когда мамы не было дома. Но раньше я об этом не думал. А теперь думал. Я умылся, петом переодевался в маминой комнате и все время думал, что мы одни в квартире. В открытую дверь я видел Инку. Она стояла, положив локти на подоконник, и смотрела на улицу. В комнате было темно, и только окна светлели. Я подошел к Инке. Я взял ее за плечи, повернул к себе и поцеловал, и у меня из губы пошла кровь. Инка испугалась. Она достала из выреза платья платочек и приложила его к моим губам. Инка прижимала пальцами платочек и поцеловала меня в угол рта. Тогда я сказал то, что совсем не собирался говорить:
— Скоро придет мама… — Мне показалось, что Инка не поняла или не слышала моих слов. Но потом я понял: слышала.
— Пойдем. Я утром заходила к Сашке и обещала вечером еще прийти. Пойдем? — чуть погодя сказала Инка. — Где голубая рубашка? — спросила она.
— Я ее кровью запачкал.
— Дай ее мне постирать. Не бойся, я не испорчу.
Я достал из-под матраца рубашку и быстро, кое-как завернул в газету: мне хотелось поскорее выйти на улицу.