— Сравнялись, — сказал он.
Михеич ответил:
— Все! Сейчас Зайцев будет икру метать…
Как это Зайцев будет метать икру, нас не интересовало. Мы работали. На кончике Сашкиного носа висела мутная капля пота. Я сам видел, как она упала. Но когда снова взглянул на Сашкин нос, на нем опять висела такая же капля.
— Сашка, перестань растворять соль. Ее не для этого выпаривали.
— Балда, как я могу ее растворять, если с меня течет соль.
— Ничего, это тебе не кнедлики кушать.
— Положим, когда я ем кнедлики, я тоже потею…
Я понял: разозлить Сашку мне не удастся. Жаль. Когда злишься, легче работать. От солнечного света и блеска соли резало глаза. Соль оседала на спине, на плечах, проникала сквозь матерчатый верх туфель. Плечи и спину можно было погладить ладонью и хоть на время унять зуд. А унять зуд в ногах было просто невозможно. И все равно мы не выпускали из рук лопат.
На берегу что-то произошло. К нам донеслось приглушенное расстоянием жиденькое «ура». На мачте баркаса, который грузила наша бригада, взвился красный флаг.
— Шабаш! — сказал Михеич и сел тощим задом в соль.
Я не заметил, откуда появился уже знакомый нам дядька в трусах и соломенной шляпе с оборванными полями. Он стоял и какое-то время молча на нас смотрел.
— Ага! — сказал он и побежал к берегу. Толстые ноги его не сгибались в коленях, а согнутые в локтях руки были прижаты к бокам.
На берегу уже собралась толпа. К причалу бежали с разных концов промысла. Качали дядю Петю. Остальных рабочих его бригады ловили на берегу.
Михеич сказал:
— Дай и я полетаю. — Он отбросил цигарку и встал. Брюки на нем казались пустыми. Он бежал к толпе и кричал: — Братцы, тут я!
К причалу спешил духовой оркестр. Последним бежал барабанщик. Из-за огромного барабана видны были только ноги и голова.
— Володька!
Я оглянулся. Над буртом соли красовалось Витькино лицо, наискось перечеркнутое бинтом.
— Как дела?
— Пока никак. Жди, — ответил я.
Я и Сашка скромно сидели на бортике бассейна и, упоенные делами своих рук, смотрели на берег. Там качали теперь всех подряд. Кого поймают, того и качали. Оркестр играл туш. От причала на моторе отошел баркас, и двое матросов ставили на носу парус. Эти пузатые кораблики ходили вдоль берега до самой Феодосии. Там в течение часа соль из их трюмов перегружалась в железнодорожные вагоны. Мы знали, что к концу пятилетки и на наших промыслах будет построен механизированный причал. Мы все знали о будущем нашего города.
Подошел дядя Петя. И с ним мужчина в полотняном костюме и толстый дядька в трусах и шляпе.
— Где правда? Где? — кричал он. Голос у него оказался неожиданно высоким, скандального тембра.
— Пойми, Зайцев, дело не в ребятах, — сказал мужчина в полотняном костюме. — Рывок новый сделали. Понимаешь, рывок…
Зайцев отстал шага на два и остановился, точно примериваясь боднуть.
— Ры-во-о-ок… Я тебе, Аникин, рвану. Попомни! Я на погрузку всех семерых приведу. Мало будет — бабу заставлю тачку толкать. Я тебе рвану-у!
Зайцев повернулся и побежал своей неуклюжей побежкой. Ходить спокойно он уже, наверно, не мог. Сашка сказал:
— Интересно, дома он тоже бегает?
— Спасибо, Аникин, за почин. И вам, ребята, спасибо.
— За что спасибо, Гаврила Спиридонович? Вроде не на тебя, на государство работаем.
— От имени государства и благодарю.
— Ну раз у тебя такие права есть — благодари, — сказал дядя Петя.
Мужчина в полотняном костюме засмеялся. Он ушел, а дядя Петя перевернул тачку дном вверх и стал выгружать из сумки редиску, лук, яйца, копченую тюльку.
— Для одного человека многовато, — шепотом сказал Сашка.
— Молчи, — также шепотом ответил я.
Рабочие дяди Петиной бригады тоже обедали. Почти у всех было молодое вино. Оно шипело и пенилось в граненых стаканах. Налив стаканы, рабочие поднимали их и говорили:
— За твое здоровье, Андреич!
Дядя Петя отвечал:
— Пейте на здоровье.
Сам он вина не пил, но мы знали, выпивку за порок не считал.
Мы сидели смирно, опустив руки между колен, и смотрели. Дядя Петя зачерпнул из бурта горсть соли и бросил ее между разложенных закусок. Теперь он тоже смотрел на нас. Очень трудно было выдержать его взгляд, но мы выдержали.
— Прошу к столу, ваши благородия, — сказал дядя Петя.
По-моему, не следовало сразу принимать приглашение. Сашка думал иначе. Я не успел глазом моргнуть, как он уже подсел к тачке. Мне ничего другого не оставалось, как тоже подсесть.
— Почему к экзамену не готовитесь? — спросил дядя Петя.
— Витька куда-то пропал. Полдня его ищем, — ответил я.
— Там ли ищете? В городе, слыхать, король какой-то появился. На балалайке, что ли, играет.
— На гавайской гитаре, — поправил Сашка.
— Что еще за гавайская? Такой не слыхал.
— Мы тоже не слышали. Собираемся.
— Выходит, десятку как раз ко времени заработали. А за помощь я от себя пятерку добавлю. Хватит небось?
— Мы, дядя Петя, не за деньги, так… — сказал я.
— За так и при коммунизме не будет, — ответил дядя Петя. Он очистил яйцо, посолил и откусил половину.
Сашка пожирал копченую тюльку, как будто только для этого сюда пришел. Я толкнул его. Сашка повернулся ко мне с открытым ртом, положил в него тюльку и принялся жевать. Я думал, челюсти его будут двигаться бесконечно. Но Сашка наконец прожевал тюльку и сказал:
— Дядя Петя, я не антисемит. Но скажите мне: почему в еврейских семьях родители мешают детям жить?
— Ты мне зачем этот вопрос задаешь?
— Как зачем? Это же кошмар. Не знаю, говорил ли вам Витька за училище? Я своим родителям сказал. Я сказал папе и маме, что мы лучшие из лучших. Других таких, как мы, нет и не может быть, Поэтому именно нас городской комсомол посылает в училище. И что же? Мой всеми уважаемый папа хватает ремень, а моя любимая мама держит меня за руки… Это же кошмар!
— Значит, один отец не справился?
Дядя Петя посолил надкусанную редиску.
— При чем тут — справился или не справился? Просто позор на весь город, — сказал я.
— Вон что. Учить меня пришли…
Дядя Петя откинулся назад, чтобы сразу видеть нас обоих. Сашка положил тюльку и вытер о штаны руки.
— При чем тут вы?
Наивный вопрос. Дядя Петя, конечно, не обратил на него внимания.
— Ты мне сказки про евреев не рассказывай. Видел? — дядя Петя протянул к Сашке кулак. Сжатые пальцы были выбелены солью и покрыты глубокими трещинами. — Мне ремня не надо. И за руки никто держать не будет.
Дядя Петя все понял. В нашем положении самое лучшее было молчать. Но для этого надо было иметь хоть каплю здравого смысла. Сашка его не имел. Вместо того чтобы молчать, он закричал:
— Когда тебе плохо, когда твои собственные родители отравляют тебе жизнь, куда идти? К отцу друга, передовому человеку, стахановцу.
— Ничего не поделаешь: наследственность. А может быть, Сашка кричал от страха? Решить это я не успел. Дядя Петя медленно поднимался, упираясь ладонями в колени. Сашка ничего не замечал. Наверное, все-таки от страха.
— А если этот человек тебя не понимает? Если он поддерживает не тебя, а твоих отсталых родителей, то что делать? Что? — выкрикивал Сашка и в эту минуту был очень похож на свою маму.
Дядя Петя медленно опускался. До Сашки все доходило, как до жирафа. Когда дядя Петя уже сидел на своем месте, Сашка проворно отодвинулся. Кто-то из рабочих спросил:
— Андреич, чего это они тебя агитируют?
Дядя Петя не ответил.
— В один час все переиначили. А родителей спросили? — сказал он. С опущенными уголками губ, с тяжелыми руками, устало кинутыми на колени, он казался подавленным. Но я ошибся; дядя Петя не собирался сдаваться. — Не с этого конца начал. Это верно, — сказал он. — С Переверзева надо было начать: он воду мутит. Куда вас несет? Учились. Десять классов — это побольше гимназии. А кто раньше из полной гимназии в офицеры шел? Дураки одни шли. Я действительную после гражданской ломал. Ничего не скажу, кроме спасибо. Грамоте в армии научился. И тем людям, что учили меня, по гроб жизни буду благодарен. А были и другие, например взводный. Два кубаря носил — по-теперешнему лейтенант. Человек был заслуженный, с орденами. А кроме своей фамилии, ничего написать не мог. Демобилизовали его за неграмотность. Куда там! За что кровь проливал? Снова быкам хвосты крутить? Поехал в Москву, к Ворошилову. Восстановили. Попробовал на ликбез ходить. Бросил. Уговаривал его наш учитель, хороший человек, не помогло. Я, говорит, неграмотный, грамотных бил. Надо будет — еще побью. Теперь тот взводный полком командует. Не зря не хотел с армии уходить. А вас чего несет?
— Пришло время неграмотных командиров заменить грамотными. Техника… — сказал я.
— Слыхал. Так тебе и даст тот взводный себя заменить. Что Надежда Александровна говорит?
— Мама понимает. Говорит, надо гордиться оказанным доверием.
— Ее дело. Она газеты читает. А Витьке моему голову не дурите. Зовите его. Нечего от отца прятаться.
Я и Сашка переглянулись.
— Хватит в прятки играть! — прикрикнул дядя Петя.
— Витька! — позвал я.
Витька боком выдвинулся из-за бурта. Пока он подходил, мы молчали. Витька остановился в двух шагах и смотрел на отца настороженным глазом. Дядя Петя достал из сумки новую нитку тюльки и яйца.
— Это что за мода такая из дома без завтрака бегать? — спросил он.
Витька отвернулся и молчал. Глаз его наполнился влагой, и я просто не мог на него смотреть.
— Чего отворачиваешься? Обиделся? Отца обидеть можно?
— Я на тебя не обиделся.
— А на матери совсем нет вины. Не может она против моей воли идти. Садись ешь, пока твои дружки всего не подмели.
Витька подсел к нам.
— Километр бинта извел. Никак не меньше, — сказал дядя Петя.
Витька тут же поднял руки и пальцами отыскивал завязки.
— Оставь! — прикрикнул дядя Петя.
Витька ел, мы молчали. Подошел Михеич, спросил:
— Будем воду пускать иль на сегодня пошабашим?
— Некогда шабашить. Солнце вон как жарит, — дядя Петя встал. Рабочие торопливо увязывали свои домашние сумки и узелки. — Ждите меня на первой карте. А вы домой, заниматься. Завтра приходите, деньги выдам. — Это дядя Петя сказал уже нам.
— Ничего себе поговорили. Пусть теперь Переверзев с ним разговаривает, — сказал Сашка, когда дядя Петя ушел.
— Подождем до завтра. Появится статья, и все может перемениться.
— Ничего не переменится. — Это сказал Витька.
Мы уже шли по берегу мимо причалов. Духовой оркестр снова играл туш. На этот раз в честь бригады Зайцева. Его самого качали. Он взлетал в воздух, сохраняя серьезное выражение лица. На его загорелых ногах сверкали белые пятки. Дядя Петя стоял чуть поодаль, рядом с мужчиной в полотняном костюме.
— До свидания, — попрощался я.
— До завтра, — многозначительно сказал Сашка.
Витька промолчал, а мужчина в полотняном костюме сказал нам вслед:
— Орлы!..
— Только груди цыплячьи, — ответил дядя Петя. Хоть этого он мог бы не говорить.
Мы прошли под аркой. Женщина в синем халате стояла на лестнице и снимала лозунги: от солнца и соли быстро выгорала красная материя, я поэтому после погрузки лозунги снимали.
— Витька, почему ты до сих пор не повесился? — спросил Сашка.
— Чего мне вешаться?
— Имея такого папу, можно пять раз повеситься и два раза утопиться.
— Твоя мама не лучше…
— Моя мама — другая опера. Моя мама — выходец из мелкобуржуазной среды: ей простительно, у нее отсталая психология.
Я шел между Витькой и Сашкой. Витька промолчал, но это был не лучший способ отвязаться от Сашки.
— Я бы на твоем месте публично отказался от такого отца, — говорил Сашка. — Напиши в газету обстоятельное письмо… — договорить Сашка не успел: Витька набросился на него за моей спиной и повалил на песок.
— Псих, неврастеник! — орал Сашка, а Витька стоял над ним и сопел.
Потом Витька тоже сел на песок и сказал:
— Никуда я с вами не пойду.
— Доигрались, — сказал я и сел рядом с Витькой. Теперь мы сидели все трое. Я хотел сказать, что все так или иначе устроится, что в жизни все устраивается. Но вовремя понял всю неуместность моей философии и ничего не сказал. Я понял: мне легче, чем им. Мне не надо было бороться за свое право пойти в училище. Кажется, впервые на этих пустынных пляжах, у моря, переливавшегося блеском до самого горизонта, я понял, что при всей неустроенности живется мне очень легко и свободно.
— Давайте искупаемся, — сказал я и стал раздеваться.
Михеич ответил:
— Все! Сейчас Зайцев будет икру метать…
Как это Зайцев будет метать икру, нас не интересовало. Мы работали. На кончике Сашкиного носа висела мутная капля пота. Я сам видел, как она упала. Но когда снова взглянул на Сашкин нос, на нем опять висела такая же капля.
— Сашка, перестань растворять соль. Ее не для этого выпаривали.
— Балда, как я могу ее растворять, если с меня течет соль.
— Ничего, это тебе не кнедлики кушать.
— Положим, когда я ем кнедлики, я тоже потею…
Я понял: разозлить Сашку мне не удастся. Жаль. Когда злишься, легче работать. От солнечного света и блеска соли резало глаза. Соль оседала на спине, на плечах, проникала сквозь матерчатый верх туфель. Плечи и спину можно было погладить ладонью и хоть на время унять зуд. А унять зуд в ногах было просто невозможно. И все равно мы не выпускали из рук лопат.
На берегу что-то произошло. К нам донеслось приглушенное расстоянием жиденькое «ура». На мачте баркаса, который грузила наша бригада, взвился красный флаг.
— Шабаш! — сказал Михеич и сел тощим задом в соль.
Я не заметил, откуда появился уже знакомый нам дядька в трусах и соломенной шляпе с оборванными полями. Он стоял и какое-то время молча на нас смотрел.
— Ага! — сказал он и побежал к берегу. Толстые ноги его не сгибались в коленях, а согнутые в локтях руки были прижаты к бокам.
На берегу уже собралась толпа. К причалу бежали с разных концов промысла. Качали дядю Петю. Остальных рабочих его бригады ловили на берегу.
Михеич сказал:
— Дай и я полетаю. — Он отбросил цигарку и встал. Брюки на нем казались пустыми. Он бежал к толпе и кричал: — Братцы, тут я!
К причалу спешил духовой оркестр. Последним бежал барабанщик. Из-за огромного барабана видны были только ноги и голова.
— Володька!
Я оглянулся. Над буртом соли красовалось Витькино лицо, наискось перечеркнутое бинтом.
— Как дела?
— Пока никак. Жди, — ответил я.
Я и Сашка скромно сидели на бортике бассейна и, упоенные делами своих рук, смотрели на берег. Там качали теперь всех подряд. Кого поймают, того и качали. Оркестр играл туш. От причала на моторе отошел баркас, и двое матросов ставили на носу парус. Эти пузатые кораблики ходили вдоль берега до самой Феодосии. Там в течение часа соль из их трюмов перегружалась в железнодорожные вагоны. Мы знали, что к концу пятилетки и на наших промыслах будет построен механизированный причал. Мы все знали о будущем нашего города.
Подошел дядя Петя. И с ним мужчина в полотняном костюме и толстый дядька в трусах и шляпе.
— Где правда? Где? — кричал он. Голос у него оказался неожиданно высоким, скандального тембра.
— Пойми, Зайцев, дело не в ребятах, — сказал мужчина в полотняном костюме. — Рывок новый сделали. Понимаешь, рывок…
Зайцев отстал шага на два и остановился, точно примериваясь боднуть.
— Ры-во-о-ок… Я тебе, Аникин, рвану. Попомни! Я на погрузку всех семерых приведу. Мало будет — бабу заставлю тачку толкать. Я тебе рвану-у!
Зайцев повернулся и побежал своей неуклюжей побежкой. Ходить спокойно он уже, наверно, не мог. Сашка сказал:
— Интересно, дома он тоже бегает?
— Спасибо, Аникин, за почин. И вам, ребята, спасибо.
— За что спасибо, Гаврила Спиридонович? Вроде не на тебя, на государство работаем.
— От имени государства и благодарю.
— Ну раз у тебя такие права есть — благодари, — сказал дядя Петя.
Мужчина в полотняном костюме засмеялся. Он ушел, а дядя Петя перевернул тачку дном вверх и стал выгружать из сумки редиску, лук, яйца, копченую тюльку.
— Для одного человека многовато, — шепотом сказал Сашка.
— Молчи, — также шепотом ответил я.
Рабочие дяди Петиной бригады тоже обедали. Почти у всех было молодое вино. Оно шипело и пенилось в граненых стаканах. Налив стаканы, рабочие поднимали их и говорили:
— За твое здоровье, Андреич!
Дядя Петя отвечал:
— Пейте на здоровье.
Сам он вина не пил, но мы знали, выпивку за порок не считал.
Мы сидели смирно, опустив руки между колен, и смотрели. Дядя Петя зачерпнул из бурта горсть соли и бросил ее между разложенных закусок. Теперь он тоже смотрел на нас. Очень трудно было выдержать его взгляд, но мы выдержали.
— Прошу к столу, ваши благородия, — сказал дядя Петя.
По-моему, не следовало сразу принимать приглашение. Сашка думал иначе. Я не успел глазом моргнуть, как он уже подсел к тачке. Мне ничего другого не оставалось, как тоже подсесть.
— Почему к экзамену не готовитесь? — спросил дядя Петя.
— Витька куда-то пропал. Полдня его ищем, — ответил я.
— Там ли ищете? В городе, слыхать, король какой-то появился. На балалайке, что ли, играет.
— На гавайской гитаре, — поправил Сашка.
— Что еще за гавайская? Такой не слыхал.
— Мы тоже не слышали. Собираемся.
— Выходит, десятку как раз ко времени заработали. А за помощь я от себя пятерку добавлю. Хватит небось?
— Мы, дядя Петя, не за деньги, так… — сказал я.
— За так и при коммунизме не будет, — ответил дядя Петя. Он очистил яйцо, посолил и откусил половину.
Сашка пожирал копченую тюльку, как будто только для этого сюда пришел. Я толкнул его. Сашка повернулся ко мне с открытым ртом, положил в него тюльку и принялся жевать. Я думал, челюсти его будут двигаться бесконечно. Но Сашка наконец прожевал тюльку и сказал:
— Дядя Петя, я не антисемит. Но скажите мне: почему в еврейских семьях родители мешают детям жить?
— Ты мне зачем этот вопрос задаешь?
— Как зачем? Это же кошмар. Не знаю, говорил ли вам Витька за училище? Я своим родителям сказал. Я сказал папе и маме, что мы лучшие из лучших. Других таких, как мы, нет и не может быть, Поэтому именно нас городской комсомол посылает в училище. И что же? Мой всеми уважаемый папа хватает ремень, а моя любимая мама держит меня за руки… Это же кошмар!
— Значит, один отец не справился?
Дядя Петя посолил надкусанную редиску.
— При чем тут — справился или не справился? Просто позор на весь город, — сказал я.
— Вон что. Учить меня пришли…
Дядя Петя откинулся назад, чтобы сразу видеть нас обоих. Сашка положил тюльку и вытер о штаны руки.
— При чем тут вы?
Наивный вопрос. Дядя Петя, конечно, не обратил на него внимания.
— Ты мне сказки про евреев не рассказывай. Видел? — дядя Петя протянул к Сашке кулак. Сжатые пальцы были выбелены солью и покрыты глубокими трещинами. — Мне ремня не надо. И за руки никто держать не будет.
Дядя Петя все понял. В нашем положении самое лучшее было молчать. Но для этого надо было иметь хоть каплю здравого смысла. Сашка его не имел. Вместо того чтобы молчать, он закричал:
— Когда тебе плохо, когда твои собственные родители отравляют тебе жизнь, куда идти? К отцу друга, передовому человеку, стахановцу.
— Ничего не поделаешь: наследственность. А может быть, Сашка кричал от страха? Решить это я не успел. Дядя Петя медленно поднимался, упираясь ладонями в колени. Сашка ничего не замечал. Наверное, все-таки от страха.
— А если этот человек тебя не понимает? Если он поддерживает не тебя, а твоих отсталых родителей, то что делать? Что? — выкрикивал Сашка и в эту минуту был очень похож на свою маму.
Дядя Петя медленно опускался. До Сашки все доходило, как до жирафа. Когда дядя Петя уже сидел на своем месте, Сашка проворно отодвинулся. Кто-то из рабочих спросил:
— Андреич, чего это они тебя агитируют?
Дядя Петя не ответил.
— В один час все переиначили. А родителей спросили? — сказал он. С опущенными уголками губ, с тяжелыми руками, устало кинутыми на колени, он казался подавленным. Но я ошибся; дядя Петя не собирался сдаваться. — Не с этого конца начал. Это верно, — сказал он. — С Переверзева надо было начать: он воду мутит. Куда вас несет? Учились. Десять классов — это побольше гимназии. А кто раньше из полной гимназии в офицеры шел? Дураки одни шли. Я действительную после гражданской ломал. Ничего не скажу, кроме спасибо. Грамоте в армии научился. И тем людям, что учили меня, по гроб жизни буду благодарен. А были и другие, например взводный. Два кубаря носил — по-теперешнему лейтенант. Человек был заслуженный, с орденами. А кроме своей фамилии, ничего написать не мог. Демобилизовали его за неграмотность. Куда там! За что кровь проливал? Снова быкам хвосты крутить? Поехал в Москву, к Ворошилову. Восстановили. Попробовал на ликбез ходить. Бросил. Уговаривал его наш учитель, хороший человек, не помогло. Я, говорит, неграмотный, грамотных бил. Надо будет — еще побью. Теперь тот взводный полком командует. Не зря не хотел с армии уходить. А вас чего несет?
— Пришло время неграмотных командиров заменить грамотными. Техника… — сказал я.
— Слыхал. Так тебе и даст тот взводный себя заменить. Что Надежда Александровна говорит?
— Мама понимает. Говорит, надо гордиться оказанным доверием.
— Ее дело. Она газеты читает. А Витьке моему голову не дурите. Зовите его. Нечего от отца прятаться.
Я и Сашка переглянулись.
— Хватит в прятки играть! — прикрикнул дядя Петя.
— Витька! — позвал я.
Витька боком выдвинулся из-за бурта. Пока он подходил, мы молчали. Витька остановился в двух шагах и смотрел на отца настороженным глазом. Дядя Петя достал из сумки новую нитку тюльки и яйца.
— Это что за мода такая из дома без завтрака бегать? — спросил он.
Витька отвернулся и молчал. Глаз его наполнился влагой, и я просто не мог на него смотреть.
— Чего отворачиваешься? Обиделся? Отца обидеть можно?
— Я на тебя не обиделся.
— А на матери совсем нет вины. Не может она против моей воли идти. Садись ешь, пока твои дружки всего не подмели.
Витька подсел к нам.
— Километр бинта извел. Никак не меньше, — сказал дядя Петя.
Витька тут же поднял руки и пальцами отыскивал завязки.
— Оставь! — прикрикнул дядя Петя.
Витька ел, мы молчали. Подошел Михеич, спросил:
— Будем воду пускать иль на сегодня пошабашим?
— Некогда шабашить. Солнце вон как жарит, — дядя Петя встал. Рабочие торопливо увязывали свои домашние сумки и узелки. — Ждите меня на первой карте. А вы домой, заниматься. Завтра приходите, деньги выдам. — Это дядя Петя сказал уже нам.
— Ничего себе поговорили. Пусть теперь Переверзев с ним разговаривает, — сказал Сашка, когда дядя Петя ушел.
— Подождем до завтра. Появится статья, и все может перемениться.
— Ничего не переменится. — Это сказал Витька.
Мы уже шли по берегу мимо причалов. Духовой оркестр снова играл туш. На этот раз в честь бригады Зайцева. Его самого качали. Он взлетал в воздух, сохраняя серьезное выражение лица. На его загорелых ногах сверкали белые пятки. Дядя Петя стоял чуть поодаль, рядом с мужчиной в полотняном костюме.
— До свидания, — попрощался я.
— До завтра, — многозначительно сказал Сашка.
Витька промолчал, а мужчина в полотняном костюме сказал нам вслед:
— Орлы!..
— Только груди цыплячьи, — ответил дядя Петя. Хоть этого он мог бы не говорить.
Мы прошли под аркой. Женщина в синем халате стояла на лестнице и снимала лозунги: от солнца и соли быстро выгорала красная материя, я поэтому после погрузки лозунги снимали.
— Витька, почему ты до сих пор не повесился? — спросил Сашка.
— Чего мне вешаться?
— Имея такого папу, можно пять раз повеситься и два раза утопиться.
— Твоя мама не лучше…
— Моя мама — другая опера. Моя мама — выходец из мелкобуржуазной среды: ей простительно, у нее отсталая психология.
Я шел между Витькой и Сашкой. Витька промолчал, но это был не лучший способ отвязаться от Сашки.
— Я бы на твоем месте публично отказался от такого отца, — говорил Сашка. — Напиши в газету обстоятельное письмо… — договорить Сашка не успел: Витька набросился на него за моей спиной и повалил на песок.
— Псих, неврастеник! — орал Сашка, а Витька стоял над ним и сопел.
Потом Витька тоже сел на песок и сказал:
— Никуда я с вами не пойду.
— Доигрались, — сказал я и сел рядом с Витькой. Теперь мы сидели все трое. Я хотел сказать, что все так или иначе устроится, что в жизни все устраивается. Но вовремя понял всю неуместность моей философии и ничего не сказал. Я понял: мне легче, чем им. Мне не надо было бороться за свое право пойти в училище. Кажется, впервые на этих пустынных пляжах, у моря, переливавшегося блеском до самого горизонта, я понял, что при всей неустроенности живется мне очень легко и свободно.
— Давайте искупаемся, — сказал я и стал раздеваться.
9
Стол был исписан формулами и разрисован чертиками. Женин папа пробовал их состругивать, но потом бросил. Легче было начисто исстрогать доски, чем отучить нас от привычки их расписывать. Женина мама была благоразумней: она накрывала стол клеенкой, но, когда мы приходили в сад заниматься, снимала ее. Мы не обижались. Наоборот, если Женина мама забывала снять клеенку, кто-нибудь из нас ей об этом напоминал.
Я сидел в плетеном кресле с продранной спинкой. Я всегда сидел в этом кресле. Уже года три никто не пытался оспаривать у меня мое место. И если говорить честно, то и спинку продрал я. Я любил откидываться назад и покачиваться на задних ножках.
В школе мы не успели пройти проект новой Конституции, но нас предупредили, что на экзаменах будут спрашивать. Поэтому, пока мы были на промыслах. Женя и Катя все проработали, и теперь Катя пересказывала своими словами особенности будущей Конституции. Она очень старалась, но я не слушал. Вернее, слушал, но плохо: мешала Инка. Я бы никогда в этом и никому не признался, но я подглядывал за ней.
Инка сидела за кустом сирени. Я видел ее голову, склоненную над книгой, и сдвинутые вместе ноги. Когда мы занимались, то сажали Инку отдельно, чтобы ей не мешать. Инке, конечно, бывало скучно, но что поделаешь? Когда ей становилось невмоготу, она подсаживалась к нам. Повод для этого всегда находился. А сегодня она не сдвинулась с места, даже когда мы пришли с промыслов.
Я смотрел на Инкины колени и думал, что когда-нибудь обязательно дотронусь до них рукой. Но и без этого я видел: колени у нее мягкие и теплые. Подол голубого платья в черный горошек так обтягивал Инкины ноги, что просто удивительно, как это не лопалась материя? Сколько раз я видел Инку на пляже вовсе без платья, в одном купальнике, и ничего. А вчера на Приморском бульваре все перевернулось. Я думал, это пройдет. Но как только увидел Инку, понял: ничего не прошло. Со вчерашнего дня моя власть над Инкой сильно пошатнулась. И наоборот, ее власть надо мной неизмеримо выросла. Инка это тоже чувствовала. Такое она всегда чувствовала раньше меня. Инка делала вид, что поглощена чтением. Локти ее упирались в колени, а пальцы она запустила в волосы. На нее падала тень листьев, а там, где солнце касалось Инкиных волос, они отливали медью.
За кустом сирени была врыта в землю скамья. Чтобы Инку видно было так, как ее было видно, ей, наверно, пришлось подвинуться на самый край скамейки. Воображаю, как ей было удобно сидеть. Но она сидела. Когда я взглядывал на нее, то видел, как между пальцев поблескивал ее глаз.
— Наша Конституция будет самой демократической, — говорила Катя и спрашивала: — Почему? — такая у нее была манера самой себе задавать вопросы. — Потому, что все граждане в нашей стране, достигшие восемнадцати лет, смогут выбирать и быть избранными. У нас больше не будет лишенцев.
Катя была очень обстоятельная девочка. Любая другая, такая же обстоятельная девочка могла уморить. Но что-что, а назвать Катю скучной — никому не могло прийти в голову. Серые глаза Кати всегда сияли, на щеках были ямочки от постоянной улыбки. Теперь-то Катиным ямочкам завидовали все девчонки, а три года назад ее дразнили «булочка».
— Выходит, поп или нэпман может попасть в правительство? Я не согласен, — изрек Витька. Он лежал на деревянном топчане, под головой у него была подушка. Женя уложила его, как только мы пришли с промыслов. Ему было неловко, но он лежал. Сопротивляться Жене было бесполезно — это мы хорошо знали. Особенно не по себе Витьке становилось, когда на террасу выходила Женина мать и смотрела на нас. Витька краснел и глупо ухмылялся.
Катя молчала. Ей так нравилось объяснять, она так радовалась, и вот пожалуйста! Катя просто растерялась от Витькиного вопроса. Она всегда терялась, когда ее сбивали с мысли. Катя смотрела на Сашку. А на кого еще она могла смотреть? Сашка в таких случаях немедленно приходил к ней на помощь. Так было и на этот раз.
— Видали, он не согласен, — сказал Сашка. — Ему не нравится поп.
— А тебе нравится?
— Мне тоже не нравится… Теоретически его можно выбрать, а практически — кто будет его выбирать? Надеюсь, не ты?
— Все ведь так просто, — сказала Катя. Она очень не любила, когда спорили.
— Понимаешь, Витя, — сказала Женя. — Для того чтобы тебя выбрали, надо же, чтобы кто-то выдвинул твою кандидатуру. Кто, например, станет выдвигать Жестянщика? А ведь Жестянщик даже не лишенец. Понял?
Никогда не думал, что Женя может так ласково разговаривать с Витькой. Она всегда обращалась с ним как со своей движимой собственностью и при этом покрикивала. Женя вообще была злая. Чтобы это понять, достаточно было посмотреть на ее тонкие губы. У Жени было продолговатое лицо с бархатистой, будто припудренной кожей и черные, как ночь, глаза. Когда мои сестры впервые увидели Женю, они сказали, что со временем она станет красавицей. Не знаю. Времени прошло достаточно. По-моему, даже Катя была красивее Жени, а об Инке говорить нечего. Мы говорили Жене, что она злая, но Женя не соглашалась.
— Просто у меня твердый характер, — отвечала она.
Она считала, что твердый характер ей необходим, чтобы стать певицей. Ерунда! Твердость характера тут ни при чем. Главное — голос. А голос у Жени был. В этом никто не сомневался.
Женя склонилась над Витькой и говорила с ним так, будто никого из нас близко не было. Что она хотела этим выразить — непонятно.
— Не твое дело! — ответила Женя.
Витька сказал:
— А я все равно не согласен. Раз нельзя практически выбрать, и в Конституции нечего об этом писать.
Вот к чему приводит снисходительность. В другое время Витька бы и пикнуть не смел против Жени.
— Нет, вы только подумайте, — сказала Катя. — Володя, чего ты молчишь?
Обойтись без меня она не могла. А я, как назло, только что оглянулся на Инку. И хотя теперь смотрел на Катю, но ничего толком не понимал. Сашка засмеялся. Он сидел слева от меня, смотрел мне в лицо и смеялся.
— Сократ говорил: никогда не видел такого тупого выражения лица, — сказал Сашка.
— Тогда тебя еще не было…
— Съел? — спросила Женя.
— Мы же ничего не успеем повторить. — Это, конечно, сказала Катя.
— О серьезном давайте говорить серьезно, — сказал я. — Все ясно, как дважды два — четыре. Социализм — полная свобода для всех. Каждый получает одинаковые права строить коммунистическое общество…
— Интересно, как это попы будут строить коммунизм?
С Витькой всегда так. Можно было подумать, что он каждый день имел дело с попами. Во всем нашем городе был единственный поп в греческой церкви. Да и тот ходил по улицам, как все люди: в обыкновенном костюме и даже волосы прятал под шляпой — летом под соломенной, зимой под фетровой.
— Поп — это частности! — сказал я. — Церковь у нас отделена от государства. Как же можно выбирать попа в органы государственной власти?
— Ладно, черт с ним, с попом. А Жестянщика могут выбрать?
— Вот что, Витька, — сказал я. — Как по-твоему, можно выбрать в Верховный Совет твоего отца?
— Он не согласится…
— Как это не согласится?
— Он скажет, грамотности маловато.
— Ерунда! Каждая кухарка должна уметь управлять государством. Твоего отца нельзя выбрать по другой причине. Выбирать в органы власти будут самых сознательных.
— Договорился. Мой отец и Жестянщик…
Я бы скорей язык проглотил, чем приравнял Витькиного отца к Жестянщику.
— Не перебивай, — сказал я. У меня в голове так все хорошо сложилось, а теперь Витька все перепутал. — Я взял твоего отца как пример, чтобы ты понял: не всех будут выбирать. Право избирать и быть избранными будет у всех одинаковое. Но выбирать будут только тех, кто заслужил доверие народа.
— Вопросы есть? — спросил Сашка. — Логика! Я всегда говорил: Володька — это голова.
Тоже открытие! Наша учительница по истории еще в седьмом классе сказала, что я удивительно тонко чувствую и понимаю эпоху. Она, конечно, ставила это в заслугу моей маме. Чепуха! Мама тут была ни при чем. Просто я сам все хорошо понимал.
Я оглянулся. Инка смотрела на меня. Она улыбнулась и наклонилась над книгой.
— Таких, как Жестянщик, надо в море топить, а не права им давать, — сказал Витька.
Сначала поп, теперь Жестянщик. Но я по Витькиному лицу понял: он сказал это так, лишь бы что-то сказать. Ведь никому неохота признать себя побежденным.
— Не надо его топить; он сам умрет, — сказал я.
— Вот и хорошо, вот и договорились, — сказала Катя. — Идем дальше. Дальше, мальчики, про вас. Наша Конституция будет самой демократической еще и потому, что в голосовании будут участвовать военнослужащие. А в капиталистических странах армия в выборах не участвует. Там армия вне политики. — Катя говорила, как будто читала. Если она и взглядывала на кого-нибудь из нас, то все равно не замечала. Это видно было по ее глазам. У Кати была удивительная память. Стоило ей разойтись, и она могла пересказать подряд целые страницы. Не надо было только сбивать ее с мысли.
Я косился на Сашку. Он сидел с закрытыми глазами. Глаза у него были особенные — выпуклые, с короткими веками. Даже когда Сашка спал, глаза его плотно не закрывались. Со стороны казалось, он за кем-то подглядывает. Сашка притворился, будто дремлет. Но я видел его насквозь: он не простил мне Сократа, наверняка приготовил какую-то остроту и только ждал, когда я оглянусь на Инку. Нашел дурака. Я и не думал оглядываться. Зачем? Я представлял себе Инку и думал о том, что она тоже обо мне думает.
Соседка Жени поливала за забором сад. Шипела вода. Женщина монотонно покрикивала:
— Шурка, не трогай кран…
Крана Шурка не трогал, и женщина покрикивала так, ради профилактики. Я знал этого шкодливого пацана: раз женщина покрикивала, значит, он появился где-то близко.
Сашка открыл один глаз, потом второй. Но смотрел он не на меня. Сашкин нос повернулся к террасе Жениного дома. Нос у Сашки был тоже особенный: большой и тонкий, он мог поворачиваться, как лодочный руль. Когда мы были меньше, то так и называли Сашку — Руль. Сашка обижался. Со временем мы оставили его нос в покое.
— Пончики! — сказал Сашка. — Сегодня нас будут кормить пончиками.
Как я ни принюхивался, но ничего, кроме запаха сирени и влажной земли, не уловил. А вот Сашка уловил…
— Опять перебили, — сказала Катя.
— Продолжай, продолжай. — Сашка посмотрел на меня выпуклыми глазами: мы хорошо понимали друг друга.
— Продолжай, продолжай, — сказал я ему.
Сашка улыбнулся уголками губ и снова прикрыл глаза. Он воображал, что я не выдержу и рано или поздно оглянусь на Инку. Интересно, что он придумал, но рисковать не стоило. Теперь я тоже уловил легкий чад горелого оливкового масла. Сашкиному нюху можно было позавидовать. Все дело в том, что Сашка очень любил поесть. На переменках Сашка не выходил из класса. Он неторопливо обнюхивал портфели девочек, определяя, что они принесли на завтрак. При этом Сашка был щепетилен: он брал не подряд, а с выбором, и не все, а только половину. Когда однажды у одной девочки кто-то утащил весь завтрак, больше всех возмущался Сашка.
Дружба с Катей началась у Сашки тоже на почве завтраков. Сашка очень любил французскую булку со сливочным маслом и ливерной колбасой. Как только Катя это заметила, в ее портфеле Сашка стал находить отдельный сверток для себя. Надо было быть черствым эгоистом, чтобы не оценить Катиной души. Сашка оценил. Одного мы не понимали: куда девалось все, что Сашка пожирал? Он был на полголовы выше меня и Витьки. Но ходить с Сашкой на пляж было просто стыдно: таким он был тощим. Витька объяснял это малым коэффициентом полезного действия. Витька редко удачно острил и поэтому удачные остроты часто повторял. Сашка злился. Но поскольку другого объяснения не давал, Витькино оставалось в силе.
Соседский Шурка наконец добрался до крана. Шипение воды за забором оборвалось, и женщина закричала истошным голосом:
— Шурка! Ухи оборву!
Я сидел в плетеном кресле с продранной спинкой. Я всегда сидел в этом кресле. Уже года три никто не пытался оспаривать у меня мое место. И если говорить честно, то и спинку продрал я. Я любил откидываться назад и покачиваться на задних ножках.
В школе мы не успели пройти проект новой Конституции, но нас предупредили, что на экзаменах будут спрашивать. Поэтому, пока мы были на промыслах. Женя и Катя все проработали, и теперь Катя пересказывала своими словами особенности будущей Конституции. Она очень старалась, но я не слушал. Вернее, слушал, но плохо: мешала Инка. Я бы никогда в этом и никому не признался, но я подглядывал за ней.
Инка сидела за кустом сирени. Я видел ее голову, склоненную над книгой, и сдвинутые вместе ноги. Когда мы занимались, то сажали Инку отдельно, чтобы ей не мешать. Инке, конечно, бывало скучно, но что поделаешь? Когда ей становилось невмоготу, она подсаживалась к нам. Повод для этого всегда находился. А сегодня она не сдвинулась с места, даже когда мы пришли с промыслов.
Я смотрел на Инкины колени и думал, что когда-нибудь обязательно дотронусь до них рукой. Но и без этого я видел: колени у нее мягкие и теплые. Подол голубого платья в черный горошек так обтягивал Инкины ноги, что просто удивительно, как это не лопалась материя? Сколько раз я видел Инку на пляже вовсе без платья, в одном купальнике, и ничего. А вчера на Приморском бульваре все перевернулось. Я думал, это пройдет. Но как только увидел Инку, понял: ничего не прошло. Со вчерашнего дня моя власть над Инкой сильно пошатнулась. И наоборот, ее власть надо мной неизмеримо выросла. Инка это тоже чувствовала. Такое она всегда чувствовала раньше меня. Инка делала вид, что поглощена чтением. Локти ее упирались в колени, а пальцы она запустила в волосы. На нее падала тень листьев, а там, где солнце касалось Инкиных волос, они отливали медью.
За кустом сирени была врыта в землю скамья. Чтобы Инку видно было так, как ее было видно, ей, наверно, пришлось подвинуться на самый край скамейки. Воображаю, как ей было удобно сидеть. Но она сидела. Когда я взглядывал на нее, то видел, как между пальцев поблескивал ее глаз.
— Наша Конституция будет самой демократической, — говорила Катя и спрашивала: — Почему? — такая у нее была манера самой себе задавать вопросы. — Потому, что все граждане в нашей стране, достигшие восемнадцати лет, смогут выбирать и быть избранными. У нас больше не будет лишенцев.
Катя была очень обстоятельная девочка. Любая другая, такая же обстоятельная девочка могла уморить. Но что-что, а назвать Катю скучной — никому не могло прийти в голову. Серые глаза Кати всегда сияли, на щеках были ямочки от постоянной улыбки. Теперь-то Катиным ямочкам завидовали все девчонки, а три года назад ее дразнили «булочка».
— Выходит, поп или нэпман может попасть в правительство? Я не согласен, — изрек Витька. Он лежал на деревянном топчане, под головой у него была подушка. Женя уложила его, как только мы пришли с промыслов. Ему было неловко, но он лежал. Сопротивляться Жене было бесполезно — это мы хорошо знали. Особенно не по себе Витьке становилось, когда на террасу выходила Женина мать и смотрела на нас. Витька краснел и глупо ухмылялся.
Катя молчала. Ей так нравилось объяснять, она так радовалась, и вот пожалуйста! Катя просто растерялась от Витькиного вопроса. Она всегда терялась, когда ее сбивали с мысли. Катя смотрела на Сашку. А на кого еще она могла смотреть? Сашка в таких случаях немедленно приходил к ней на помощь. Так было и на этот раз.
— Видали, он не согласен, — сказал Сашка. — Ему не нравится поп.
— А тебе нравится?
— Мне тоже не нравится… Теоретически его можно выбрать, а практически — кто будет его выбирать? Надеюсь, не ты?
— Все ведь так просто, — сказала Катя. Она очень не любила, когда спорили.
— Понимаешь, Витя, — сказала Женя. — Для того чтобы тебя выбрали, надо же, чтобы кто-то выдвинул твою кандидатуру. Кто, например, станет выдвигать Жестянщика? А ведь Жестянщик даже не лишенец. Понял?
Никогда не думал, что Женя может так ласково разговаривать с Витькой. Она всегда обращалась с ним как со своей движимой собственностью и при этом покрикивала. Женя вообще была злая. Чтобы это понять, достаточно было посмотреть на ее тонкие губы. У Жени было продолговатое лицо с бархатистой, будто припудренной кожей и черные, как ночь, глаза. Когда мои сестры впервые увидели Женю, они сказали, что со временем она станет красавицей. Не знаю. Времени прошло достаточно. По-моему, даже Катя была красивее Жени, а об Инке говорить нечего. Мы говорили Жене, что она злая, но Женя не соглашалась.
— Просто у меня твердый характер, — отвечала она.
Она считала, что твердый характер ей необходим, чтобы стать певицей. Ерунда! Твердость характера тут ни при чем. Главное — голос. А голос у Жени был. В этом никто не сомневался.
Женя склонилась над Витькой и говорила с ним так, будто никого из нас близко не было. Что она хотела этим выразить — непонятно.
сказал Сашка.
От черного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены, -
— Не твое дело! — ответила Женя.
Витька сказал:
— А я все равно не согласен. Раз нельзя практически выбрать, и в Конституции нечего об этом писать.
Вот к чему приводит снисходительность. В другое время Витька бы и пикнуть не смел против Жени.
— Нет, вы только подумайте, — сказала Катя. — Володя, чего ты молчишь?
Обойтись без меня она не могла. А я, как назло, только что оглянулся на Инку. И хотя теперь смотрел на Катю, но ничего толком не понимал. Сашка засмеялся. Он сидел слева от меня, смотрел мне в лицо и смеялся.
— Сократ говорил: никогда не видел такого тупого выражения лица, — сказал Сашка.
— Тогда тебя еще не было…
— Съел? — спросила Женя.
— Мы же ничего не успеем повторить. — Это, конечно, сказала Катя.
— О серьезном давайте говорить серьезно, — сказал я. — Все ясно, как дважды два — четыре. Социализм — полная свобода для всех. Каждый получает одинаковые права строить коммунистическое общество…
— Интересно, как это попы будут строить коммунизм?
С Витькой всегда так. Можно было подумать, что он каждый день имел дело с попами. Во всем нашем городе был единственный поп в греческой церкви. Да и тот ходил по улицам, как все люди: в обыкновенном костюме и даже волосы прятал под шляпой — летом под соломенной, зимой под фетровой.
— Поп — это частности! — сказал я. — Церковь у нас отделена от государства. Как же можно выбирать попа в органы государственной власти?
— Ладно, черт с ним, с попом. А Жестянщика могут выбрать?
— Вот что, Витька, — сказал я. — Как по-твоему, можно выбрать в Верховный Совет твоего отца?
— Он не согласится…
— Как это не согласится?
— Он скажет, грамотности маловато.
— Ерунда! Каждая кухарка должна уметь управлять государством. Твоего отца нельзя выбрать по другой причине. Выбирать в органы власти будут самых сознательных.
— Договорился. Мой отец и Жестянщик…
Я бы скорей язык проглотил, чем приравнял Витькиного отца к Жестянщику.
— Не перебивай, — сказал я. У меня в голове так все хорошо сложилось, а теперь Витька все перепутал. — Я взял твоего отца как пример, чтобы ты понял: не всех будут выбирать. Право избирать и быть избранными будет у всех одинаковое. Но выбирать будут только тех, кто заслужил доверие народа.
— Вопросы есть? — спросил Сашка. — Логика! Я всегда говорил: Володька — это голова.
Тоже открытие! Наша учительница по истории еще в седьмом классе сказала, что я удивительно тонко чувствую и понимаю эпоху. Она, конечно, ставила это в заслугу моей маме. Чепуха! Мама тут была ни при чем. Просто я сам все хорошо понимал.
Я оглянулся. Инка смотрела на меня. Она улыбнулась и наклонилась над книгой.
— Таких, как Жестянщик, надо в море топить, а не права им давать, — сказал Витька.
Сначала поп, теперь Жестянщик. Но я по Витькиному лицу понял: он сказал это так, лишь бы что-то сказать. Ведь никому неохота признать себя побежденным.
— Не надо его топить; он сам умрет, — сказал я.
— Вот и хорошо, вот и договорились, — сказала Катя. — Идем дальше. Дальше, мальчики, про вас. Наша Конституция будет самой демократической еще и потому, что в голосовании будут участвовать военнослужащие. А в капиталистических странах армия в выборах не участвует. Там армия вне политики. — Катя говорила, как будто читала. Если она и взглядывала на кого-нибудь из нас, то все равно не замечала. Это видно было по ее глазам. У Кати была удивительная память. Стоило ей разойтись, и она могла пересказать подряд целые страницы. Не надо было только сбивать ее с мысли.
Я косился на Сашку. Он сидел с закрытыми глазами. Глаза у него были особенные — выпуклые, с короткими веками. Даже когда Сашка спал, глаза его плотно не закрывались. Со стороны казалось, он за кем-то подглядывает. Сашка притворился, будто дремлет. Но я видел его насквозь: он не простил мне Сократа, наверняка приготовил какую-то остроту и только ждал, когда я оглянусь на Инку. Нашел дурака. Я и не думал оглядываться. Зачем? Я представлял себе Инку и думал о том, что она тоже обо мне думает.
Соседка Жени поливала за забором сад. Шипела вода. Женщина монотонно покрикивала:
— Шурка, не трогай кран…
Крана Шурка не трогал, и женщина покрикивала так, ради профилактики. Я знал этого шкодливого пацана: раз женщина покрикивала, значит, он появился где-то близко.
Сашка открыл один глаз, потом второй. Но смотрел он не на меня. Сашкин нос повернулся к террасе Жениного дома. Нос у Сашки был тоже особенный: большой и тонкий, он мог поворачиваться, как лодочный руль. Когда мы были меньше, то так и называли Сашку — Руль. Сашка обижался. Со временем мы оставили его нос в покое.
— Пончики! — сказал Сашка. — Сегодня нас будут кормить пончиками.
Как я ни принюхивался, но ничего, кроме запаха сирени и влажной земли, не уловил. А вот Сашка уловил…
— Опять перебили, — сказала Катя.
— Продолжай, продолжай. — Сашка посмотрел на меня выпуклыми глазами: мы хорошо понимали друг друга.
— Продолжай, продолжай, — сказал я ему.
Сашка улыбнулся уголками губ и снова прикрыл глаза. Он воображал, что я не выдержу и рано или поздно оглянусь на Инку. Интересно, что он придумал, но рисковать не стоило. Теперь я тоже уловил легкий чад горелого оливкового масла. Сашкиному нюху можно было позавидовать. Все дело в том, что Сашка очень любил поесть. На переменках Сашка не выходил из класса. Он неторопливо обнюхивал портфели девочек, определяя, что они принесли на завтрак. При этом Сашка был щепетилен: он брал не подряд, а с выбором, и не все, а только половину. Когда однажды у одной девочки кто-то утащил весь завтрак, больше всех возмущался Сашка.
Дружба с Катей началась у Сашки тоже на почве завтраков. Сашка очень любил французскую булку со сливочным маслом и ливерной колбасой. Как только Катя это заметила, в ее портфеле Сашка стал находить отдельный сверток для себя. Надо было быть черствым эгоистом, чтобы не оценить Катиной души. Сашка оценил. Одного мы не понимали: куда девалось все, что Сашка пожирал? Он был на полголовы выше меня и Витьки. Но ходить с Сашкой на пляж было просто стыдно: таким он был тощим. Витька объяснял это малым коэффициентом полезного действия. Витька редко удачно острил и поэтому удачные остроты часто повторял. Сашка злился. Но поскольку другого объяснения не давал, Витькино оставалось в силе.
Соседский Шурка наконец добрался до крана. Шипение воды за забором оборвалось, и женщина закричала истошным голосом:
— Шурка! Ухи оборву!
10
В калитку вошел Женин отец. Но прежде я увидел за дощатым забором его форменную фуражку. У Жениного отца была удивительная походка: сначала он отрывал от земли пятку, потом носок и делал это так стремительно, что со стороны казалось, будто он подпрыгивает. Фуражка так и подскакивала над забором.
Женин отец пробежал от калитки по инерции несколько шагов и остановился.
Отношения с Жениным отцом у нас были очень сложные. Он работал агентом квартирного бюро. Утром к приходу поезда он отправлялся на вокзал, бегал по перрону и кричал:
— Лучшие комнаты в городе! На любой вкус и любой карман!
Женин отец пробежал от калитки по инерции несколько шагов и остановился.
Отношения с Жениным отцом у нас были очень сложные. Он работал агентом квартирного бюро. Утром к приходу поезда он отправлялся на вокзал, бегал по перрону и кричал:
— Лучшие комнаты в городе! На любой вкус и любой карман!