Мы вышли через парадное. В домах и на улицах горел свет, и улицы были тихими, но не по-ночному, а по-вечернему: прохожих было много.
— Как себя Сашка чувствует?
— Мне кажется, хорошо. Даже кость цела. Сашкина мама сказала, что у него сотрясение мозга. Но Сашкин отец сказал, что никакого сотрясения нет. Он, по-моему, обо всем догадывается. Сашкина мама сказала отцу: ты такой же врач, как я голландская королева. Тогда Сашка сказал, что если у него нет сотрясения, то будет от маминого крика.
— Долго была у Сашки?
— Не очень. Мне было неловко, и я ушла. Катя тоже была. Потом Витя с Женей пришли, но я уже уходила…
Я ждал, что Инка скажет — куда. Но она больше ничего не говорила.
— Хорошо, что ты догадалась позвать Павла, — сказал я.
— Я сразу вспомнила про Павла и побежала. Я только боялась, что он уже ушел. Но он не ушел. Те двое, что были с ним, сначала не хотели идти. Павел со мной побежал, а они сзади шли. Мы услышали, как вы деретесь. Павел крикнул: полундра! Мне он сказал, чтобы я близко не подходила, а сам подошел. На него посветили фонариком. Он кого-то обругал, потом ударил. Он несколько раз кого-то ударил.
— Зачем же ты подошла? Он же сказал, чтобы ты не подходила.
— Я и не подходила. Я стояла, пока тебя не увидела. Я тебя увидела, когда ты хотел встать.
— Ты смелая. Если бы не ты, нам бы здорово попало.
— Ничего я не смелая. Ты меня просто не знаешь. Я смелая, когда не думаю. Если бы я сначала подумала, я бы не подошла.
К Сашке Инка пошла одна. С моими губами нечего было и думать попадаться на глаза Сашкиной маме. Когда Инка входила в подъезд, я крикнул:
— Долго не сиди!
Свет из аптеки падал на тротуар. Я ждал Инку на мостовой за афишной тумбой, чтобы Сашкина мама не увидела меня из окна. От нечего делать я выжег спичками глаза и нос Джона Данкера: сначала на одной афише, потом на другой. Инка вышла вместе с Витькой.
— Сегодня в военкомат вызывали, — сказал Витька.
— Зачем?
— Разнарядку получили.
— Куда едем?
— В том-то и дело — не сказали. С одним со мной не стали разговаривать. Велели утром троим прийти.
— Сашка пойдет?
— Говорит, пойдет. А тетя Соня кричит, что не пустит.
Я посмотрел на верхние окна. Они были открыты. Свет рассеивался в белых листьях деревьев. Я слышал голоса: говорили в комнате, окна которой выходили во двор.
— Не нравятся мне эти тайны мадридского двора, — сказал я.
— Сашке тоже не нравятся, — ответил Витька.
Инка смотрела на меня, и свет отражался в ее встревоженных глазах.
— Скажи Сашке, я за-ним утром зайду.
Витька вошел в подъезд, а я с Инкой против сквера перешли мостовую. Сквер посадили три года назад комсомольцы. Теперь-то, наверно, деревья выросли и в сквере приятно посидеть. А тогда через сквер только ходили, чтобы сократить расстояние, и назначали в нем короткие свидания. Мы прошли мимо скамьи, на которой часа два назад сидел Джон Данкер.
— Была на пляже? — спросил я.
— Была до обеда. Игорь с Зоей тоже были. Я с ними была. Правда-правда. Можешь у них завтра спросить.
— Зачем?
— Я же знаю, о чем ты хочешь спросить. Я же знаю. — Инка просунула ладонь под мою руку. — Ничего такого не было, — сказала она. — Он сказал, что мы все равно расстанемся, а я сказала, что это неправда. Я три раза гадала на спичках, и три раза спички переплетались. Второй раз не очень, но приблизительно. Три раза не может быть случайного совпадения.
— Меня он откуда знает?
— Он же тебя видел на пляже. А потом я ему сказала. Он просил с ним встретиться, а я сказала, что тебя нет в городе, а когда тебя нет, я никуда не хожу.
— Игорь и Зоя тоже с ним разговаривали?
— Да нет. Они его не видели. Мы с ним в море разговаривали. Я плавала за вторым саем, а он за первым. Он совсем плохо плавает. Я сказала, что, если он не подплывет ко мне, я с ним не буду разговаривать. Я нарочно так сказала: я думала, он побоится. А он подплыл. Когда мы возвращались, он чуть не утонул. Правда-правда. Знаешь, как я испугалась!
Мы остановились у калитки Инкиного дома. Я подумал, где бы сейчас была Инка, если бы я не вернулся в город. У меня сердце перевернулось. Теперь я бы ее ударил, но я не ударил: на улице были прохожие.
— Проводи меня до подъезда, — сказала Инка.
— Спать хочу. Я почти не спал.
— Нет, проводи.
В подъезде Инка прижала пальцами корочку на моей нижней губе и сбоку поцеловала меня. Я знал, что она меня поцелует, и заранее прислонился спиной к стене.
— Не молчи. Не надо молчать, — сказала Инка. — Я же говорила тебе — я порочная. Я сама не знаю, что со мной происходит. Мне было просто интересно, о чем он будет со мной говорить. Ты же видел, как я обрадовалась, когда тебя увидела. Ты же видел.
Я поцеловал Инку, и у меня из губы пошла кровь. Инка не могла увидеть кровь: наверно, она почувствовала кровь губами.
— Больше не надо, а то долго не заживет, — сказала Инка.
Мы стояли в подъезде за лестницей и молчали. Инкины руки лежали у меня на плечах, и я прижимал ее к себе. Мы оба очень устали и только теперь это почувствовали.
— Я тебе говорила, мамина сестра живет в Ленинграде. Говорила?
Я не помню, говорила Инка или нет. Кажется, говорила.
— Она приедет к нам на лето. Я смогу к ней ездить на каникулы. Хорошо, если вас пошлют в Ленинград.
Куда нас пошлют? Я мог узнать это только завтра. И мне хотелось, чтобы скорее прошла ночь и наступило завтра. Для этого надо было лечь спать, а чтобы лечь спать, надо было прийти домой. Кажется, Инка была права: хорошо, если бы мне никуда не надо было уходить.
— Как себя Сашка чувствует?
— Мне кажется, хорошо. Даже кость цела. Сашкина мама сказала, что у него сотрясение мозга. Но Сашкин отец сказал, что никакого сотрясения нет. Он, по-моему, обо всем догадывается. Сашкина мама сказала отцу: ты такой же врач, как я голландская королева. Тогда Сашка сказал, что если у него нет сотрясения, то будет от маминого крика.
— Долго была у Сашки?
— Не очень. Мне было неловко, и я ушла. Катя тоже была. Потом Витя с Женей пришли, но я уже уходила…
Я ждал, что Инка скажет — куда. Но она больше ничего не говорила.
— Хорошо, что ты догадалась позвать Павла, — сказал я.
— Я сразу вспомнила про Павла и побежала. Я только боялась, что он уже ушел. Но он не ушел. Те двое, что были с ним, сначала не хотели идти. Павел со мной побежал, а они сзади шли. Мы услышали, как вы деретесь. Павел крикнул: полундра! Мне он сказал, чтобы я близко не подходила, а сам подошел. На него посветили фонариком. Он кого-то обругал, потом ударил. Он несколько раз кого-то ударил.
— Зачем же ты подошла? Он же сказал, чтобы ты не подходила.
— Я и не подходила. Я стояла, пока тебя не увидела. Я тебя увидела, когда ты хотел встать.
— Ты смелая. Если бы не ты, нам бы здорово попало.
— Ничего я не смелая. Ты меня просто не знаешь. Я смелая, когда не думаю. Если бы я сначала подумала, я бы не подошла.
К Сашке Инка пошла одна. С моими губами нечего было и думать попадаться на глаза Сашкиной маме. Когда Инка входила в подъезд, я крикнул:
— Долго не сиди!
Свет из аптеки падал на тротуар. Я ждал Инку на мостовой за афишной тумбой, чтобы Сашкина мама не увидела меня из окна. От нечего делать я выжег спичками глаза и нос Джона Данкера: сначала на одной афише, потом на другой. Инка вышла вместе с Витькой.
— Сегодня в военкомат вызывали, — сказал Витька.
— Зачем?
— Разнарядку получили.
— Куда едем?
— В том-то и дело — не сказали. С одним со мной не стали разговаривать. Велели утром троим прийти.
— Сашка пойдет?
— Говорит, пойдет. А тетя Соня кричит, что не пустит.
Я посмотрел на верхние окна. Они были открыты. Свет рассеивался в белых листьях деревьев. Я слышал голоса: говорили в комнате, окна которой выходили во двор.
— Не нравятся мне эти тайны мадридского двора, — сказал я.
— Сашке тоже не нравятся, — ответил Витька.
Инка смотрела на меня, и свет отражался в ее встревоженных глазах.
— Скажи Сашке, я за-ним утром зайду.
Витька вошел в подъезд, а я с Инкой против сквера перешли мостовую. Сквер посадили три года назад комсомольцы. Теперь-то, наверно, деревья выросли и в сквере приятно посидеть. А тогда через сквер только ходили, чтобы сократить расстояние, и назначали в нем короткие свидания. Мы прошли мимо скамьи, на которой часа два назад сидел Джон Данкер.
— Была на пляже? — спросил я.
— Была до обеда. Игорь с Зоей тоже были. Я с ними была. Правда-правда. Можешь у них завтра спросить.
— Зачем?
— Я же знаю, о чем ты хочешь спросить. Я же знаю. — Инка просунула ладонь под мою руку. — Ничего такого не было, — сказала она. — Он сказал, что мы все равно расстанемся, а я сказала, что это неправда. Я три раза гадала на спичках, и три раза спички переплетались. Второй раз не очень, но приблизительно. Три раза не может быть случайного совпадения.
— Меня он откуда знает?
— Он же тебя видел на пляже. А потом я ему сказала. Он просил с ним встретиться, а я сказала, что тебя нет в городе, а когда тебя нет, я никуда не хожу.
— Игорь и Зоя тоже с ним разговаривали?
— Да нет. Они его не видели. Мы с ним в море разговаривали. Я плавала за вторым саем, а он за первым. Он совсем плохо плавает. Я сказала, что, если он не подплывет ко мне, я с ним не буду разговаривать. Я нарочно так сказала: я думала, он побоится. А он подплыл. Когда мы возвращались, он чуть не утонул. Правда-правда. Знаешь, как я испугалась!
Мы остановились у калитки Инкиного дома. Я подумал, где бы сейчас была Инка, если бы я не вернулся в город. У меня сердце перевернулось. Теперь я бы ее ударил, но я не ударил: на улице были прохожие.
— Проводи меня до подъезда, — сказала Инка.
— Спать хочу. Я почти не спал.
— Нет, проводи.
В подъезде Инка прижала пальцами корочку на моей нижней губе и сбоку поцеловала меня. Я знал, что она меня поцелует, и заранее прислонился спиной к стене.
— Не молчи. Не надо молчать, — сказала Инка. — Я же говорила тебе — я порочная. Я сама не знаю, что со мной происходит. Мне было просто интересно, о чем он будет со мной говорить. Ты же видел, как я обрадовалась, когда тебя увидела. Ты же видел.
Я поцеловал Инку, и у меня из губы пошла кровь. Инка не могла увидеть кровь: наверно, она почувствовала кровь губами.
— Больше не надо, а то долго не заживет, — сказала Инка.
Мы стояли в подъезде за лестницей и молчали. Инкины руки лежали у меня на плечах, и я прижимал ее к себе. Мы оба очень устали и только теперь это почувствовали.
— Я тебе говорила, мамина сестра живет в Ленинграде. Говорила?
Я не помню, говорила Инка или нет. Кажется, говорила.
— Она приедет к нам на лето. Я смогу к ней ездить на каникулы. Хорошо, если вас пошлют в Ленинград.
Куда нас пошлют? Я мог узнать это только завтра. И мне хотелось, чтобы скорее прошла ночь и наступило завтра. Для этого надо было лечь спать, а чтобы лечь спать, надо было прийти домой. Кажется, Инка была права: хорошо, если бы мне никуда не надо было уходить.
10
В кабинете военкома, наверно, никогда не было солнца. Я об этом подумал, как только открыл дверь. Я вошел первым, и следом за мной вошли Сашка и Витька. Витька повернулся к двери и осторожно ее закрыл. Потом мы стояли шеренгой спиной к двери: я с разбитыми губами, Сашка с забинтованной головой, а у Витьки в складках нижнего века копились остатки синяка.
Не знаю, какое впечатление произвели мы на военкома: военком был человек сдержанный. Он только посмотрел на часы и сказал:
— Опоздали на пятнадцать минут.
Он сидел боком к нам и через стол поглядывал на Алешу.
— Поздравляю, профессора: едем в Ленинград, — сказал Алеша.
Витька широко улыбнулся и потер руки. Я и Сашка переглянулись. Конечно, хорошо, что хоть в Ленинград-то мы едем, но мы не спешили радоваться: слишком бодрый голос был у Алеши.
— Что, довольны? — спросил Алеша.
— В какое училище едем? — спросил я.
— Краснознаменное училище имени Склянского. Бывшие Ориенбаумские пулеметные курсы красных командиров.
— Товарищ Переверзев, будем говорить с ребятами напрямую, — сказал военком. Он повернулся к нам, и под его грузным телом заскрипел стул. — Есть разнарядка: три места в Пехотное училище имени Склянского, одно — в Военно-морскую медицинскую академию и персональный вызов Баулину в Военно-морское училище имени Фрунзе.
У меня гулко билось сердце. Удары его отдавались в ушах. Наверное, поэтому я плохо слышал. Я до сих пор плохо слышу, когда волнуюсь. Я напрягал внимание, а в голове была одна мысль: ни во Владивостоке, ни в Севастополе я не буду встречать Инку с цветами. Ни о чем другом я не мог думать. Я видел в окно освещенный солнцем двор, посыпанный песком, и марширующих красноармейцев. Спиной к окну стоял лейтенант и командовал:
— Раз!.. Два!.. Три!.. Раз!.. Два!.. Три!.. — Слово «раз» он произносил громко и отчетливо. Красноармейцы — их было восемь человек — ходили по кругу. Под команду «раз!» они опускали ногу, а под счет два-три — медленно ее поднимали. Я смотрел в окно и думал: ни в Севастополе, ни во Владивостоке я не буду встречать Инку с цветами.
— Нам осталось решить, кто из вас поедет в медицинскую академию, — сказал военком.
— Кригер, ты же хотел поступить в медицинский институт. Это место как будто специально для тебя придумано, — сказал Алеша.
Сашка молчал.
— Изменить ничего нельзя? — спросил я.
— Мотивировка? — спросил военком.
— Мы же выросли у моря, — сказал Витька.
— Мы уже сейчас умеем определять место в любую погоду днем и ночью. А по заливу ходим, как по собственной квартире, — сказал я.
— Существенно, — сказал военком. — Мы тоже об этом говорили. Но таких морских ребят много, а военно-морских училищ всего два: одно строевое, другое инженерное. Контингента для комплектования у них всегда хватало. Еще какие мотивы? Белоснежные кителя, фуражки с крабами, золотые якоря. Отгадал? — под тяжелым лбом пытливо поблескивали глаза военкома. — Отгадал, Белов? — Какое-то мгновение я выдерживал взгляд военкома, а потом отвернулся.
— Я тоже хочу в пехотное училище. Мы же все трое с детства, — сказал Сашка.
— Всю жизнь втроем не проживете, — сказал военком. — Перестройка армии — дело серьезное, и относиться к ней надо серьезно. Могу сказать по своему опыту: не пойдет у вас служба, если на первый план ставить собственные желания.
Алеша убрал со лба волосы.
— Разнарядка давно получена, — сказал он. — Я уговорил военкома послать письмо, чтобы ее изменить. Колесников тоже письмо подписал. Ничего не вышло. Вчера облвоенкомат подтвердил телеграммой прежнюю разнарядку. Так что, профессора, дело конченое. Я сам собирался в военно-политическое училище. Не вышло.
— Завтра в одиннадцать ноль-ноль медкомиссия. Потом зайдете ко мне и приносите новые заявления. Приучайтесь не опаздывать.
После мрачноватой прохладной комнаты день показался особенно ярким и теплым. По существу, ничего неожиданного не произошло. Никто не обещал послать нас в военно-морское училище. Мы сами вообразили, что таких морских ребят, как мы, ни в какое другое училище послать не могут. И все равно мы чувствовали себя так, как будто нас в чем-то обманули. Красноармейцы больше не маршировали. Без гимнастерок, но в сапогах, они прыгали в разножку через козла. Они разбегались от крыльца, и от них пахло кисловатым потом и сапожной мазью. Лейтенант стоял сбоку козла и страховал прыжки. Я осмотрел его: сапоги с непомерно широкими голенищами, в которых ноги торчали как палки, мятая гимнастерка и потное немолодое лицо не произвели на меня впечатления. Лучше было на лейтенанта не смотреть. Чтобы тоже стать лейтенантом, мне еще предстояло три года учиться.
На улице Сашка сказал:
— Я же все время чувствовал: Алеша темнит.
— Он старался. Слышал, письмо посылал, — сказал Витька.
— Дело не в письме. Алеша боялся, что мы не согласимся пойти в пехотное училище, и ничего нам не говорил. Это политическое недоверие, — сказал я.
— Я хотел высказать ему все, что о нем думаю, — сказал Сашка.
— Очень хорошо, что не высказал. Незачем выяснять отношения при посторонних. Мы все ему выскажем наедине, — ответил я.
Мы ушли в порт. Девочки должны были подойти к военкомату, чтобы вместе идти на пляж. Но мы не хотели с ними встречаться: мы боялись сказать им о том, что едем в пехотное училище. Нам надо было сначала как-то самим к этому привыкнуть.
Яхта стояла на козлах. Мы сняли с нее брезент, достали из люка набор инструментов, потом перевернули яхту вверх килем. Мы приготовились работать, чтобы девочки видели, зачем мы сюда пришли.
— Военком, оказывается, умный дядька, — сказал я.
— Тебе от этого легче? — спросил Сашка.
— Конечно, легче. Он тоже пехотный майор.
Мы счищали с бортов циклями старую краску. Сначала мы счищали просто так: надо же было что-то делать, а потом увлеклись.
— Военком правда умный. Все понимает, — сказал Витька.
— Например? — спросил Сашка.
— Женя представляла, как я в белом кителе буду встречать ее после концерта. Это все равно неправильно. Я не только из-за кителя…
Я зачищал левый борт и помалкивал: никогда не думал, что у Жени такое богатое воображение.
— Что скажем девочкам? — спросил я.
— Пока надо сказать, что едем в Ленинград. Алеша действовал правильно, — сказал Сашка.
Витька посмотрел на меня: Сашке он не доверял.
— Так и скажем, — сказал я. — А если спросят, в какое училище? Скажем, в училище имени Склянского. По-моему, они не станут допытываться, что это за училище.
— Сурик крепко держит. Прошпаклюем борта, и можно красить, — сказал Витька.
— И прошпаклюем и покрасим. А вот кто на ней будет ходить? — спросил Сашка. Он хлопнул ладонью, и двойной борт отозвался гулким звоном хорошо выдержанного елового дерева.
— Приготовиться, — сказал я.
По песку, между поваленных набок баркасов, шли Катя и Женя.
— Почему не подождали? — спросила Женя.
— Яхту надо привести в порядок. Она может каждый день понадобиться, — сказал Витька.
— Узнали, куда едете?
Прокурорский тон Жени начинал меня злить.
— Все в порядке, — ответил Витька. — Все трое едем в Ленинград.
— Я так и знала, — сказала Женя. — Надо всегда твердо стоять на своем.
Витька посмотрел на Женю и глупо ухмыльнулся. Я мог поручиться, что наша тайна дольше одного дня не продержится.
— Как здорово! — сказала Катя. — Мы снова будем вместе. Это надо отметить.
— Завтра отметим, — сказал Сашка. — Завтра мы едем в «Поплавок» и спокойненько все отметим.
— Где Инка? — спросил я.
— Она с мамой уехала в Симферополь. Ее отца срочно куда-то вызвали, и они поехали его провожать. Я и Женя были на вокзале, — сказала Катя. — Инка велела передать, чтобы ты не скучал.
Я не только не собирался скучать, у меня просто на душе легче стало. Первый раз я ничего не имел против того, что не увижу вечером Инку. Я сказал, что никуда вечером не пойду. Поработаю еще часа два, а потом пойду домой. Я действительно никуда не пошел и рано лег спать. Если крепко проспать всю ночь, то к утру любая неприятность теряет остроту. Впервые в жизни я почувствовал тяжесть долга, и, чтобы его выполнить, мне приходилось пересиливать себя.
Утром я проснулся с тревожным ощущением перемены в своей судьбе. Все устраивалось, но не так, как мне хотелось. Потом, в армии, мне часто приходилось приносить личные желания в жертву требованиям службы. Это постепенно вошло в привычку. Мне со временем стало нравиться подчинять свою жизнь присяге и долгу: каждый раз при этом я острее чувствовал свою нужность и значительность. Когда через много лет я был уволен из армии и спросил полковника, в чье распоряжение меня отправляют, полковник ответил: в ваше собственное. Ничего страшнее этих слов я не слышал.
Ровно в одиннадцать ноль-ноль мы были на медкомиссии. Чтобы прийти ровно в назначенное время, мы минут пятнадцать стояли за углом военкомата. Вместе с нами комиссию проходили призывники, но мы обошли врачей первыми. Потом мы сидели в кабинете у военкома. Он просматривал медицинские заключения. Самым крупным изъяном, если это можно назвать изъяном, было несоответствие между нашим весом и ростом. Даже Витьке не хватало до нормы шесть килограммов.
— Были бы кости, мясо будет, — сказал военком. Мы вежливо улыбнулись. Военком подвинул к себе наши заявления, но читать их не стал. — Что скажешь, Белов? — спросил он.
— Ничего. Что говорить?
— Поговорить есть о чем. Ребята вы крепкие, утешать вас не надо. А пехоту вы зря обижаете. Понятие «пехота» давно устарело. Пехотный командир — это общевойсковой командир. В бою ему подчиняются все рода войск. Значит, он должен знать эти войска и уметь организовать между ними взаимодействие. Форма одежды тоже не хуже морской. К ней только привыкнуть надо. Чем на мне плохая форма?
— Так вы же майор, — сказал я.
— Форма у майоров и лейтенантов одна.
— Особенно у лейтенанта, который обучал вчера красноармейцев, — сказал я.
— Подковырнул. Настоящие профессора, — сказал военком. Он встал, подошел к двери и, открыв ее, позвал: — Лейтенант Мирошниченко! — Майор вернулся к столу, а дверь оставил открытой. В комнату вошел лейтенант, совсем не тот, кого мы видели вчера, а я почему-то думал, что войдет тот.
— По вашему приказанию, товарищ майор. — Лейтенант стоял у двери и смотрел то на нас, то на военкома. Лицо майора сморщилось от улыбки.
— Документы на ребят готовы? — спросил майор.
— Осталось переписать заявления.
— Заявления переписаны. Идите. Потом поговорим.
Мы сразу поняли, зачем майор вызвал лейтенанта. А лейтенант не понял. Он только понял, что майор вызвал его не затем, чтобы спросить о документах. Лейтенант вышел.
— Видели? Форму надо уметь носить, — сказал военком.
— Наглядная агитация, — сказал Сашка.
Майор развеселился. Он смотрел на нас и смеялся.
— Какой я агитатор. Агитатор Переверзев. Я солдат. Вопросы есть? Тогда свободны. Но из города никуда не отлучаться. Прочтите во дворе сегодняшний номер «Звезды». Интересно.
Когда мы вышли, к майору зашел лейтенант Мирошниченко. Мы шли по коридору и слышали, как они оба смеялись.
Мы сразу нашли статью: «Они — будущее Красной Армии». Мы стояли у стенда и читали статью. Никаких сомнении не было: будущее армии — это мы. Статья была написана о том, что военные училища ждут и готовы принять юношей с десятилетним образованием, которые омолодят командные кадры и завершат техническое перевооружение армии.
Мы пошли на пляж.
— Нам все же повезло, — сказал я. — Эта кампания могла начаться годом раньше или годом позже, и мы бы в ней тогда не участвовали.
— Я всю ночь думал. По-настоящему повезло только мне, — сказал Сашка. — Я чувствую себя перед вами последней сволочью.
— Можешь не чувствовать. Ни я, ни Витька ни при какой погоде не желаем быть докторами. Может быть, ты желаешь? — спросил я у Витьки.
— Какой из меня доктор! Я на зоологии попробовал лягушку резать, так меня потом два дня рвало, — сказал Витька.
— Положим, тебя до сих пор тошнит, когда ты видишь лягушек, — сказал я.
— Теперь меньше, — ответил Витька.
Инка была на пляже. Она вернулась из Симферополя утренним поездом и сидела с девочками возле Зои. Игорь играл под навесом в шахматы. Мы не виделись с Инкой с позавчерашнего вечера, а мне казалось, что я не видел ее целую вечность.
— Общий привет, — сказал Сашка.
— Володя! — позвала Инка. Она указательным пальцем написала на песке «Ленинград?» и кивнула головой. — Да? — спросила Инка. Я тоже кивнул головой и стал раздеваться.
Потом я пошел к Игорю под навес, чтобы не оставаться возле Инки: она бы у меня в два счета все выведала. Инка ничего не понимала. Сначала она попробовала просто не обращать на меня внимания, но не выдержала. Она подошла и села рядом со мной.
— Я иду купаться, — сказала она. — Пойдем?
Игорь доигрывал партию.
— Будем купаться? — спросил я.
— Конечно, — ответил Игорь.
По берегу у самой воды прогуливался Джон Данкер и рядом женщина, с которой он был на пляже два дня назад. Я ее сразу узнал. Сашке надо было зачем-то домой. Катя тоже с ним пошла. Уходя, Сашка крикнул:
— В девятнадцать ноль-ноль встречаемся у «Поплавка».
Инка посмотрела на меня и улыбнулась.
Не знаю, какое впечатление произвели мы на военкома: военком был человек сдержанный. Он только посмотрел на часы и сказал:
— Опоздали на пятнадцать минут.
Он сидел боком к нам и через стол поглядывал на Алешу.
— Поздравляю, профессора: едем в Ленинград, — сказал Алеша.
Витька широко улыбнулся и потер руки. Я и Сашка переглянулись. Конечно, хорошо, что хоть в Ленинград-то мы едем, но мы не спешили радоваться: слишком бодрый голос был у Алеши.
— Что, довольны? — спросил Алеша.
— В какое училище едем? — спросил я.
— Краснознаменное училище имени Склянского. Бывшие Ориенбаумские пулеметные курсы красных командиров.
— Товарищ Переверзев, будем говорить с ребятами напрямую, — сказал военком. Он повернулся к нам, и под его грузным телом заскрипел стул. — Есть разнарядка: три места в Пехотное училище имени Склянского, одно — в Военно-морскую медицинскую академию и персональный вызов Баулину в Военно-морское училище имени Фрунзе.
У меня гулко билось сердце. Удары его отдавались в ушах. Наверное, поэтому я плохо слышал. Я до сих пор плохо слышу, когда волнуюсь. Я напрягал внимание, а в голове была одна мысль: ни во Владивостоке, ни в Севастополе я не буду встречать Инку с цветами. Ни о чем другом я не мог думать. Я видел в окно освещенный солнцем двор, посыпанный песком, и марширующих красноармейцев. Спиной к окну стоял лейтенант и командовал:
— Раз!.. Два!.. Три!.. Раз!.. Два!.. Три!.. — Слово «раз» он произносил громко и отчетливо. Красноармейцы — их было восемь человек — ходили по кругу. Под команду «раз!» они опускали ногу, а под счет два-три — медленно ее поднимали. Я смотрел в окно и думал: ни в Севастополе, ни во Владивостоке я не буду встречать Инку с цветами.
— Нам осталось решить, кто из вас поедет в медицинскую академию, — сказал военком.
— Кригер, ты же хотел поступить в медицинский институт. Это место как будто специально для тебя придумано, — сказал Алеша.
Сашка молчал.
— Изменить ничего нельзя? — спросил я.
— Мотивировка? — спросил военком.
— Мы же выросли у моря, — сказал Витька.
— Мы уже сейчас умеем определять место в любую погоду днем и ночью. А по заливу ходим, как по собственной квартире, — сказал я.
— Существенно, — сказал военком. — Мы тоже об этом говорили. Но таких морских ребят много, а военно-морских училищ всего два: одно строевое, другое инженерное. Контингента для комплектования у них всегда хватало. Еще какие мотивы? Белоснежные кителя, фуражки с крабами, золотые якоря. Отгадал? — под тяжелым лбом пытливо поблескивали глаза военкома. — Отгадал, Белов? — Какое-то мгновение я выдерживал взгляд военкома, а потом отвернулся.
— Я тоже хочу в пехотное училище. Мы же все трое с детства, — сказал Сашка.
— Всю жизнь втроем не проживете, — сказал военком. — Перестройка армии — дело серьезное, и относиться к ней надо серьезно. Могу сказать по своему опыту: не пойдет у вас служба, если на первый план ставить собственные желания.
Алеша убрал со лба волосы.
— Разнарядка давно получена, — сказал он. — Я уговорил военкома послать письмо, чтобы ее изменить. Колесников тоже письмо подписал. Ничего не вышло. Вчера облвоенкомат подтвердил телеграммой прежнюю разнарядку. Так что, профессора, дело конченое. Я сам собирался в военно-политическое училище. Не вышло.
— Завтра в одиннадцать ноль-ноль медкомиссия. Потом зайдете ко мне и приносите новые заявления. Приучайтесь не опаздывать.
После мрачноватой прохладной комнаты день показался особенно ярким и теплым. По существу, ничего неожиданного не произошло. Никто не обещал послать нас в военно-морское училище. Мы сами вообразили, что таких морских ребят, как мы, ни в какое другое училище послать не могут. И все равно мы чувствовали себя так, как будто нас в чем-то обманули. Красноармейцы больше не маршировали. Без гимнастерок, но в сапогах, они прыгали в разножку через козла. Они разбегались от крыльца, и от них пахло кисловатым потом и сапожной мазью. Лейтенант стоял сбоку козла и страховал прыжки. Я осмотрел его: сапоги с непомерно широкими голенищами, в которых ноги торчали как палки, мятая гимнастерка и потное немолодое лицо не произвели на меня впечатления. Лучше было на лейтенанта не смотреть. Чтобы тоже стать лейтенантом, мне еще предстояло три года учиться.
На улице Сашка сказал:
— Я же все время чувствовал: Алеша темнит.
— Он старался. Слышал, письмо посылал, — сказал Витька.
— Дело не в письме. Алеша боялся, что мы не согласимся пойти в пехотное училище, и ничего нам не говорил. Это политическое недоверие, — сказал я.
— Я хотел высказать ему все, что о нем думаю, — сказал Сашка.
— Очень хорошо, что не высказал. Незачем выяснять отношения при посторонних. Мы все ему выскажем наедине, — ответил я.
Мы ушли в порт. Девочки должны были подойти к военкомату, чтобы вместе идти на пляж. Но мы не хотели с ними встречаться: мы боялись сказать им о том, что едем в пехотное училище. Нам надо было сначала как-то самим к этому привыкнуть.
Яхта стояла на козлах. Мы сняли с нее брезент, достали из люка набор инструментов, потом перевернули яхту вверх килем. Мы приготовились работать, чтобы девочки видели, зачем мы сюда пришли.
— Военком, оказывается, умный дядька, — сказал я.
— Тебе от этого легче? — спросил Сашка.
— Конечно, легче. Он тоже пехотный майор.
Мы счищали с бортов циклями старую краску. Сначала мы счищали просто так: надо же было что-то делать, а потом увлеклись.
— Военком правда умный. Все понимает, — сказал Витька.
— Например? — спросил Сашка.
— Женя представляла, как я в белом кителе буду встречать ее после концерта. Это все равно неправильно. Я не только из-за кителя…
Я зачищал левый борт и помалкивал: никогда не думал, что у Жени такое богатое воображение.
— Что скажем девочкам? — спросил я.
— Пока надо сказать, что едем в Ленинград. Алеша действовал правильно, — сказал Сашка.
Витька посмотрел на меня: Сашке он не доверял.
— Так и скажем, — сказал я. — А если спросят, в какое училище? Скажем, в училище имени Склянского. По-моему, они не станут допытываться, что это за училище.
— Сурик крепко держит. Прошпаклюем борта, и можно красить, — сказал Витька.
— И прошпаклюем и покрасим. А вот кто на ней будет ходить? — спросил Сашка. Он хлопнул ладонью, и двойной борт отозвался гулким звоном хорошо выдержанного елового дерева.
— Приготовиться, — сказал я.
По песку, между поваленных набок баркасов, шли Катя и Женя.
— Почему не подождали? — спросила Женя.
— Яхту надо привести в порядок. Она может каждый день понадобиться, — сказал Витька.
— Узнали, куда едете?
Прокурорский тон Жени начинал меня злить.
— Все в порядке, — ответил Витька. — Все трое едем в Ленинград.
— Я так и знала, — сказала Женя. — Надо всегда твердо стоять на своем.
Витька посмотрел на Женю и глупо ухмыльнулся. Я мог поручиться, что наша тайна дольше одного дня не продержится.
— Как здорово! — сказала Катя. — Мы снова будем вместе. Это надо отметить.
— Завтра отметим, — сказал Сашка. — Завтра мы едем в «Поплавок» и спокойненько все отметим.
— Где Инка? — спросил я.
— Она с мамой уехала в Симферополь. Ее отца срочно куда-то вызвали, и они поехали его провожать. Я и Женя были на вокзале, — сказала Катя. — Инка велела передать, чтобы ты не скучал.
Я не только не собирался скучать, у меня просто на душе легче стало. Первый раз я ничего не имел против того, что не увижу вечером Инку. Я сказал, что никуда вечером не пойду. Поработаю еще часа два, а потом пойду домой. Я действительно никуда не пошел и рано лег спать. Если крепко проспать всю ночь, то к утру любая неприятность теряет остроту. Впервые в жизни я почувствовал тяжесть долга, и, чтобы его выполнить, мне приходилось пересиливать себя.
Утром я проснулся с тревожным ощущением перемены в своей судьбе. Все устраивалось, но не так, как мне хотелось. Потом, в армии, мне часто приходилось приносить личные желания в жертву требованиям службы. Это постепенно вошло в привычку. Мне со временем стало нравиться подчинять свою жизнь присяге и долгу: каждый раз при этом я острее чувствовал свою нужность и значительность. Когда через много лет я был уволен из армии и спросил полковника, в чье распоряжение меня отправляют, полковник ответил: в ваше собственное. Ничего страшнее этих слов я не слышал.
Ровно в одиннадцать ноль-ноль мы были на медкомиссии. Чтобы прийти ровно в назначенное время, мы минут пятнадцать стояли за углом военкомата. Вместе с нами комиссию проходили призывники, но мы обошли врачей первыми. Потом мы сидели в кабинете у военкома. Он просматривал медицинские заключения. Самым крупным изъяном, если это можно назвать изъяном, было несоответствие между нашим весом и ростом. Даже Витьке не хватало до нормы шесть килограммов.
— Были бы кости, мясо будет, — сказал военком. Мы вежливо улыбнулись. Военком подвинул к себе наши заявления, но читать их не стал. — Что скажешь, Белов? — спросил он.
— Ничего. Что говорить?
— Поговорить есть о чем. Ребята вы крепкие, утешать вас не надо. А пехоту вы зря обижаете. Понятие «пехота» давно устарело. Пехотный командир — это общевойсковой командир. В бою ему подчиняются все рода войск. Значит, он должен знать эти войска и уметь организовать между ними взаимодействие. Форма одежды тоже не хуже морской. К ней только привыкнуть надо. Чем на мне плохая форма?
— Так вы же майор, — сказал я.
— Форма у майоров и лейтенантов одна.
— Особенно у лейтенанта, который обучал вчера красноармейцев, — сказал я.
— Подковырнул. Настоящие профессора, — сказал военком. Он встал, подошел к двери и, открыв ее, позвал: — Лейтенант Мирошниченко! — Майор вернулся к столу, а дверь оставил открытой. В комнату вошел лейтенант, совсем не тот, кого мы видели вчера, а я почему-то думал, что войдет тот.
— По вашему приказанию, товарищ майор. — Лейтенант стоял у двери и смотрел то на нас, то на военкома. Лицо майора сморщилось от улыбки.
— Документы на ребят готовы? — спросил майор.
— Осталось переписать заявления.
— Заявления переписаны. Идите. Потом поговорим.
Мы сразу поняли, зачем майор вызвал лейтенанта. А лейтенант не понял. Он только понял, что майор вызвал его не затем, чтобы спросить о документах. Лейтенант вышел.
— Видели? Форму надо уметь носить, — сказал военком.
— Наглядная агитация, — сказал Сашка.
Майор развеселился. Он смотрел на нас и смеялся.
— Какой я агитатор. Агитатор Переверзев. Я солдат. Вопросы есть? Тогда свободны. Но из города никуда не отлучаться. Прочтите во дворе сегодняшний номер «Звезды». Интересно.
Когда мы вышли, к майору зашел лейтенант Мирошниченко. Мы шли по коридору и слышали, как они оба смеялись.
Мы сразу нашли статью: «Они — будущее Красной Армии». Мы стояли у стенда и читали статью. Никаких сомнении не было: будущее армии — это мы. Статья была написана о том, что военные училища ждут и готовы принять юношей с десятилетним образованием, которые омолодят командные кадры и завершат техническое перевооружение армии.
Мы пошли на пляж.
— Нам все же повезло, — сказал я. — Эта кампания могла начаться годом раньше или годом позже, и мы бы в ней тогда не участвовали.
— Я всю ночь думал. По-настоящему повезло только мне, — сказал Сашка. — Я чувствую себя перед вами последней сволочью.
— Можешь не чувствовать. Ни я, ни Витька ни при какой погоде не желаем быть докторами. Может быть, ты желаешь? — спросил я у Витьки.
— Какой из меня доктор! Я на зоологии попробовал лягушку резать, так меня потом два дня рвало, — сказал Витька.
— Положим, тебя до сих пор тошнит, когда ты видишь лягушек, — сказал я.
— Теперь меньше, — ответил Витька.
Инка была на пляже. Она вернулась из Симферополя утренним поездом и сидела с девочками возле Зои. Игорь играл под навесом в шахматы. Мы не виделись с Инкой с позавчерашнего вечера, а мне казалось, что я не видел ее целую вечность.
— Общий привет, — сказал Сашка.
— Володя! — позвала Инка. Она указательным пальцем написала на песке «Ленинград?» и кивнула головой. — Да? — спросила Инка. Я тоже кивнул головой и стал раздеваться.
Потом я пошел к Игорю под навес, чтобы не оставаться возле Инки: она бы у меня в два счета все выведала. Инка ничего не понимала. Сначала она попробовала просто не обращать на меня внимания, но не выдержала. Она подошла и села рядом со мной.
— Я иду купаться, — сказала она. — Пойдем?
Игорь доигрывал партию.
— Будем купаться? — спросил я.
— Конечно, — ответил Игорь.
По берегу у самой воды прогуливался Джон Данкер и рядом женщина, с которой он был на пляже два дня назад. Я ее сразу узнал. Сашке надо было зачем-то домой. Катя тоже с ним пошла. Уходя, Сашка крикнул:
— В девятнадцать ноль-ноль встречаемся у «Поплавка».
Инка посмотрела на меня и улыбнулась.
11
Мимо нас прошел мужчина в белых брюках и синем пиджаке. Он пропустил на мостик, похожий на корабельные сходни, свою спутницу, чуть поддерживая ее локоть. Многие ждали очереди, чтобы войти в «Поплавок», и толпились перед входом на узкой терраске. Мы тоже ждали, но не на терраске, а перед мостиком на пляжном песке.
— Что мы здесь стоим? Пойдем на терраску. Ну, что мы здесь стоим? — говорила Инка.
— Пить неприятно. Зато потом хорошо, — сказал Витька.
— Еще два-три события — и Витька станет алкоголиком, — сказал я.
— А что? Стану. Только пока пьешь — неприятно.
— Перестань. Противно слушать, — сказала Женя. Женя, конечно, была в своей новой соломенной шляпке.
— Стоим и стоим, как бедные родственники. Войдем на терраску, — сказала Инка.
— Живешь — до всего доживешь.
— Скорей бы твой папа придумал что-нибудь новенькое.
Мы говорили все, что взбредет в голову, потому что не хотели входить на терраску. Мы помнили концерт и боялись снова оказаться не на своем месте. На маленький балкон над терраской вышла Катя и замахала нам рукой. Первой на мостик вошла Инка. Я хотел поддержать ее локоть, но не успел. Мы пробирались гуськом между теми, кто ждал очереди. Маруся, Катина сестра, ждала нас у входа. Она сказала швейцару, похожему на боцмана с парусной шхуны:
— Мироныч, пропустите их.
— Прошу пропустить: заказной столик, — сказал швейцар.
Мужчина в синем пиджаке чуть посторонился.
— Юные мужи и девы торопятся приобщиться, — сказал он.
Я прошел последним, и швейцар опустил за мной коричневую доску. На крутой, как трап, лестнице внутри «Поплавка» пахло жареным луком, чебуреками и вином. Мы поднялись на веранду и пошли между столиками. Наш стол был в углу веранды у самых перил. Я не очень хорошо помню, как до него добрался: не так-то легко идти между столиками, когда все на тебя смотрят. Главное, не торопиться. Я все время об этом думал. Но Витька путался под ногами, и я подталкивал его в спину. Катя уже сидела. Сашка подсел к ней и стал разглядывать бутылки. У меня тоже глаза разбежались: столько закусок я никогда не видел. Теперь-то я понимаю: к нашим тридцати рублям Маруся, наверно, добавила свои. Мы уселись за стол и сразу забыли, что сидим на веранде не одни.
— Первый тост за Марусю, — сказал Сашка.
— Пейте за кого хотите. Только вино наливай в бокалы, а это фужеры для воды, — сказала Маруся.
— В чем дело, будем пить из бокалов, — сказал Сашка. Он уже успел налить вино в то, что Маруся назвала фужерами, и теперь переливал вино в бокалы.
У меня за спиной засмеялись. Я оглянулся. За соседним столом сидел Жестянщик с компанией. Жестянщик не смеялся, смеялись другие. Жестянщик даже не смотрел в нашу сторону.
— Ша, Володя. Сначала пьем за Марусю. Потом мы с ним рассчитаемся, — сказал Сашка.
Но потом мы забыли про Жестянщика и его компанию и выпили за девочек, за себя, за нашу историчку Веру Васильевну, за то, чтобы она наконец вышла замуж. Женя сказала:
— За тех, кто в море!
Женя, конечно, ничего плохого не думала. Но так уж у нее получалось, что и не думая она могла испортить настроение. Солнце садилось в море, и стекло на нашем столе горело.
— Надо выдохнуть воздух, а потом пить, — сказал я Инке.
Но Инка меня не слушала: она пила маленькими глотками и совершенно не морщилась. Вино было холодным и кисло-сладким, совсем не таким, как мы пили у Попандопуло. В тот вечер я заподозрил, что на свете существует очень много вин, — до этого я просто о винах не думал. Подошла Маруся: она часто подходила к нашему столику.
— Не спешите, — сказала она. — И как следует закусывайте.
— Куда нам спешить? За таким столом можно просидеть до утра, — сказал Сашка.
— Мальчики, в ресторане полагается ухаживать мужчинам. Саша, я на тебя надеюсь, — сказала Маруся и отошла: ее позвали к другому столику.
— Пожалуйста, — ответил Сашка. Он взял салат и положил себе на тарелку.
— Это по-сашкиному называется ухаживать, — сказал я.
— А что? Ах да… — Сашка передал салатницу Кате и стал смотреть, что бы такое взять еще. Я уверен, что он не притворялся. Просто мы начали хмелеть и забывали, что говорим и что делаем. Волны катились под «Поплавком», а мне казалось, что плывет веранда к розовому горизонту. Тогда я оглядывался на пляж, и все сразу становилось на свое место. За столом Жестянщика смеялись. Лицом к нам сидела женщина. Она смотрела на нас и была немного пьяна. Она подпирала щеку рукой и улыбалась.
— Самое время выпить, чтобы они сдохли, — сказал Витька.
— Кто они? — спросила Катя.
— Володя, объясни.
— Разве мало на свете разного дерьма? В общем, кто-то кому-то всегда мешает жить. Чтобы не мешал, пускай сдохнет.
— А кто? — спросила Катя. — Я так просто не хочу.
— Я знаю кто. Давайте выпьем, — сказала Женя.
— Степик тебя устраивает? — спросил Сашка.
— Ладно. Степик пусть сдохнет. Степика мне не жалко, — сказала Катя.
Инка сказала:
— Володя, давай выпьем, чтоб она сдохла. Давай?
— Кто она?
— Ну та… — сказала Инка, и замолчала, и стала смотреть в море. — Ну, помнишь, на которую ты смотрел на пляже, — Инка засмеялась и заглянула мне в глаза.
— Пожалуйста, — ответил я. И когда пил, мне даже в голову не пришло, что женщина, о которой говорила Инка, была на пляже с Джоном Данкером. Инка пила и вдруг протянула над столом свой бокал. Я оглянулся. Женщина за соседним столиком улыбалась Инке и держала перед собой бокал. Она встала и подошла к нам.
— Можно?
Жестянщик принес ей стул и вернулся на свое место.
— Кончили десять классов? — спросила женщина.
— Кто вам сказал?
Женщина пожала плечами:
— Нетрудно догадаться. Моя сестренка тоже кончила десять классов.
— Очень трогательно, — сказал Сашка. — У вас есть сестренка, и она кончила десять классов.
— А что вы кончили? — спросил я.
— Я геолог.
— Очень трогательно. Вы геолог, а ваш сосед капитан дальнего плавания, — сказал Сашка.
— Ну и что же? — спросила женщина. Она еще улыбалась, но, по-моему, уже жалела, что подошла к нам, — это по глазам было видно.
Женя сказала:
— Выпьем за всех, кто в этом году кончил десять классов, и пусть сбудутся все их желания.
Женщина протянула свой бокал, она принесла его с собой, и девочки чокнулись с ней, а мы переглянулись и даже не притронулись к своим бокалам.
— Что мы здесь стоим? Пойдем на терраску. Ну, что мы здесь стоим? — говорила Инка.
— Пить неприятно. Зато потом хорошо, — сказал Витька.
— Еще два-три события — и Витька станет алкоголиком, — сказал я.
— А что? Стану. Только пока пьешь — неприятно.
— Перестань. Противно слушать, — сказала Женя. Женя, конечно, была в своей новой соломенной шляпке.
— Стоим и стоим, как бедные родственники. Войдем на терраску, — сказала Инка.
— Живешь — до всего доживешь.
— Скорей бы твой папа придумал что-нибудь новенькое.
Мы говорили все, что взбредет в голову, потому что не хотели входить на терраску. Мы помнили концерт и боялись снова оказаться не на своем месте. На маленький балкон над терраской вышла Катя и замахала нам рукой. Первой на мостик вошла Инка. Я хотел поддержать ее локоть, но не успел. Мы пробирались гуськом между теми, кто ждал очереди. Маруся, Катина сестра, ждала нас у входа. Она сказала швейцару, похожему на боцмана с парусной шхуны:
— Мироныч, пропустите их.
— Прошу пропустить: заказной столик, — сказал швейцар.
Мужчина в синем пиджаке чуть посторонился.
— Юные мужи и девы торопятся приобщиться, — сказал он.
Я прошел последним, и швейцар опустил за мной коричневую доску. На крутой, как трап, лестнице внутри «Поплавка» пахло жареным луком, чебуреками и вином. Мы поднялись на веранду и пошли между столиками. Наш стол был в углу веранды у самых перил. Я не очень хорошо помню, как до него добрался: не так-то легко идти между столиками, когда все на тебя смотрят. Главное, не торопиться. Я все время об этом думал. Но Витька путался под ногами, и я подталкивал его в спину. Катя уже сидела. Сашка подсел к ней и стал разглядывать бутылки. У меня тоже глаза разбежались: столько закусок я никогда не видел. Теперь-то я понимаю: к нашим тридцати рублям Маруся, наверно, добавила свои. Мы уселись за стол и сразу забыли, что сидим на веранде не одни.
— Первый тост за Марусю, — сказал Сашка.
— Пейте за кого хотите. Только вино наливай в бокалы, а это фужеры для воды, — сказала Маруся.
— В чем дело, будем пить из бокалов, — сказал Сашка. Он уже успел налить вино в то, что Маруся назвала фужерами, и теперь переливал вино в бокалы.
У меня за спиной засмеялись. Я оглянулся. За соседним столом сидел Жестянщик с компанией. Жестянщик не смеялся, смеялись другие. Жестянщик даже не смотрел в нашу сторону.
— Ша, Володя. Сначала пьем за Марусю. Потом мы с ним рассчитаемся, — сказал Сашка.
Но потом мы забыли про Жестянщика и его компанию и выпили за девочек, за себя, за нашу историчку Веру Васильевну, за то, чтобы она наконец вышла замуж. Женя сказала:
— За тех, кто в море!
Женя, конечно, ничего плохого не думала. Но так уж у нее получалось, что и не думая она могла испортить настроение. Солнце садилось в море, и стекло на нашем столе горело.
— Надо выдохнуть воздух, а потом пить, — сказал я Инке.
Но Инка меня не слушала: она пила маленькими глотками и совершенно не морщилась. Вино было холодным и кисло-сладким, совсем не таким, как мы пили у Попандопуло. В тот вечер я заподозрил, что на свете существует очень много вин, — до этого я просто о винах не думал. Подошла Маруся: она часто подходила к нашему столику.
— Не спешите, — сказала она. — И как следует закусывайте.
— Куда нам спешить? За таким столом можно просидеть до утра, — сказал Сашка.
— Мальчики, в ресторане полагается ухаживать мужчинам. Саша, я на тебя надеюсь, — сказала Маруся и отошла: ее позвали к другому столику.
— Пожалуйста, — ответил Сашка. Он взял салат и положил себе на тарелку.
— Это по-сашкиному называется ухаживать, — сказал я.
— А что? Ах да… — Сашка передал салатницу Кате и стал смотреть, что бы такое взять еще. Я уверен, что он не притворялся. Просто мы начали хмелеть и забывали, что говорим и что делаем. Волны катились под «Поплавком», а мне казалось, что плывет веранда к розовому горизонту. Тогда я оглядывался на пляж, и все сразу становилось на свое место. За столом Жестянщика смеялись. Лицом к нам сидела женщина. Она смотрела на нас и была немного пьяна. Она подпирала щеку рукой и улыбалась.
— Самое время выпить, чтобы они сдохли, — сказал Витька.
— Кто они? — спросила Катя.
— Володя, объясни.
— Разве мало на свете разного дерьма? В общем, кто-то кому-то всегда мешает жить. Чтобы не мешал, пускай сдохнет.
— А кто? — спросила Катя. — Я так просто не хочу.
— Я знаю кто. Давайте выпьем, — сказала Женя.
— Степик тебя устраивает? — спросил Сашка.
— Ладно. Степик пусть сдохнет. Степика мне не жалко, — сказала Катя.
Инка сказала:
— Володя, давай выпьем, чтоб она сдохла. Давай?
— Кто она?
— Ну та… — сказала Инка, и замолчала, и стала смотреть в море. — Ну, помнишь, на которую ты смотрел на пляже, — Инка засмеялась и заглянула мне в глаза.
— Пожалуйста, — ответил я. И когда пил, мне даже в голову не пришло, что женщина, о которой говорила Инка, была на пляже с Джоном Данкером. Инка пила и вдруг протянула над столом свой бокал. Я оглянулся. Женщина за соседним столиком улыбалась Инке и держала перед собой бокал. Она встала и подошла к нам.
— Можно?
Жестянщик принес ей стул и вернулся на свое место.
— Кончили десять классов? — спросила женщина.
— Кто вам сказал?
Женщина пожала плечами:
— Нетрудно догадаться. Моя сестренка тоже кончила десять классов.
— Очень трогательно, — сказал Сашка. — У вас есть сестренка, и она кончила десять классов.
— А что вы кончили? — спросил я.
— Я геолог.
— Очень трогательно. Вы геолог, а ваш сосед капитан дальнего плавания, — сказал Сашка.
— Ну и что же? — спросила женщина. Она еще улыбалась, но, по-моему, уже жалела, что подошла к нам, — это по глазам было видно.
Женя сказала:
— Выпьем за всех, кто в этом году кончил десять классов, и пусть сбудутся все их желания.
Женщина протянула свой бокал, она принесла его с собой, и девочки чокнулись с ней, а мы переглянулись и даже не притронулись к своим бокалам.