Банч Кристофер. Король-Демон

   Медленно, но упрямо, так непрерывно, как вращается Колесо, мы продвигались на юг.
   Сезон Пробуждения завершился, и наступил Сезон Жары. Это была суровая, испепеляющая, сухая жара пустыни. В неподвижном воздухе сплошным облаком висела густая пыль. В палящем зное пеклись заживо наши лошади, наши тела, наши души. От желающих идти в авангарде не было отбоя, и эпидемия храбрости тут была ни при чем. Просто многие солдаты считали, что лучше рисковать получить партизанскую стрелу в грудь, чем задыхаться в пыльном, душном воздухе, видя перед собой лишь спину идущего впереди.
   Отъезжая на полмили от основной колонны, я частенько видел вдалеке человек десять всадников, следящих за нами, выжидающих случая молнией налететь на нас и перерезать пару глоток или обчистить повозку. Стоило броситься за ними в погоню и они тотчас же отступали. Если же преследователи заходили слишком далеко, их подстерегала засада.
   На дворе стоял Сезон Жары, но погода была очень странная. В разгар удушливого пекла небо вдруг затягивалось черными тучами, проливавшимися ледяным дождем. Через час ливень прекращался, и мы увязали в чавкающей грязи, быстро высыхавшей до твердости бетона, после чего в воздух снова поднимались облака пыли.
   На горизонте появлялся отряд негаретов, и наша кавалерия собиралась по тревоге, готовая отразить нападение. Но противник так и не начинал атаку, и через час уланы расседлывали лошадей, чтобы тотчас же опять их оседлать, так как дозорные замечали новый неприятельский отряд. В результате через несколько дней наши лошади, вынужденные постоянно быть под седлом, стали дохнуть.
   Лошадей становилось все меньше, так как они не получали полноценного корма: только зеленая рожь и чахлая трава. В нашем рационе появилось новое блюдо: вареная и жареная конина. Повара искали вдоль дороги два растения — корень, похожий по вкусу на чеснок, и невысокий кустарник с широкими листьями, напоминающими острый перец. Только с помощью этих приправ удавалось отбить отвратительный привкус конского мяса. Каждый пятый день на отдыхе армейские пекари трудились не покладая рук, но все же свежий хлеб редко доставался передовым частям, ведущим постоянные стычки с неприятелем. С другой стороны, бесчисленные адъютанты, ординарцы и прочие штабные работники никогда не сидели на голодном пайке.
   Покуда хватало взгляда, простирались невероятно голубое небо и суэби, где затаился враг. Рассудок не мог вместить в себя эти необъятные просторы. Людей одолевала меланхолия, стремление к уединению. Нередко кто-то ночью уходил за цепочку сторожевых костров, и вскоре слышался сдавленный крик. Прибежавшие друзья обнаруживали мертвого или умирающего солдата, а рядом с ним его меч или саблю, обагренную его же собственной кровью. Как я уже давно успел убедиться, в первую очередь таким образом уходили из жизни молодые. Большинство новобранцев в течение первого месяца службы достигали этой ступени отчаяния, но если у солдата хватало сил преодолеть это самостоятельно или его успевали остановить боевые товарищи, пристально следившие за ним, он закалялся и становился настоящим воином.
   Что касается больных и раненых, те, кто еще мог хоть как-то ковылять, двигались вместе со своей частью. Никто не хотел отправляться в лазарет. Солдаты чувствовали, что их единственная надежда выжить — это оставаться со своими однополчанами. Тяжелораненых мы при первой возможности отправляли под надежной охраной назад, в города, где оставались наши гарнизоны. Правда, нередко эти гарнизоны подвергались нападению со стороны партизан, не знавших пощады.
   Однажды император весь день был в ярости, и никто, в том числе даже домициус Отман, не знал, в чем дело. Правда, мне все же удалось разузнать, что случилось. Гонец доставил из Никеи запечатанное шифрованное послание, настолько важное, что его нельзя было доверить гелиографу.
   Об этом донесении, а также об ответе императора я узнал только потому, что сам пользовался услугами шифровальщика Тенедоса, а этот человек, как и все, имеющие дело с секретами, не мог не поделиться по крайней мере с одной живой душой страшными тайнами, доверенными ему. Поскольку шифровальщик знал, что я не проговорюсь никогда и никому, он частенько исповедовался именно мне.
   Сообщение императору пришло от Кутулу. Змея, Которая Никогда Не Спит, извещал Тенедоса о том, что в столице и ее окрестностях усилилась активность инакомыслящих, во главе которых встали два бывших члена Совета Десяти, Скопас и Бартоу. Пока что речь еще не шла о насильственном захвате власти, но уже слышались разговоры о том, что необходимо создание Верховного собрания, призванного частично облегчить бремя власти, лежащее на плечах императора, в первую очередь то, что относилось к «проблемам повседневного управления государством». Пока что эти люди не представляли особой угрозы Нумантии, ' но Кутулу внимательно присматривал за ними.
   Император, как поведал мне шифровальщик, пришел в бешенство и, не дав гонцу отдохнуть с дороги, уже через час отправил его назад в Никею. Тенедос уже не раз призывал Кутулу не забивать себе голову несуществующими заговорами, а сосредоточиться на настоящей угрозе — Товиети. Поскольку главный шпион постоянно нарушал этот приказ, император в конце концов отстранил его от должности и перевел из Никеи в одну из отдаленных провинций — или в Чалт, или в Бала-Гиссар, шифровальщик не смог вспомнить точно.
   Так что в то время как лучшие солдаты императора гибли в Майсире, еще один доблестный слуга попал в опалу только за то, что выполнял свой долг. Впрочем, быть может, этим поступком Кутулу невольно спас себе жизнь. Точно я ничего не могу сказать, но я больше никогда не слышал о Змее, Которая Никогда Не Спит.
   Даже на боевом духе высшего командования армии не мог не сказаться унылый, однообразный путь по суэби. Я изумился, услышав, как Эрн, наиболее лояльный из трибунов, выразил вслух восхищение тем, как мастерски организовали отступление майсирцы — как будто они действовали согласно заранее составленному плану. Император прочел ему гневную отповедь, закончив ее язвительным замечанием, что, раз на Эрна майсирцы произвели такое впечатление, не лучше ли ему перейти на их сторону.
   С этими словами Тенедос вихрем выскочил из шатра. Проводив его взглядом, Эрн пробормотал загадочно:
   — Остается только надеяться, что наше отступление будет организовано так же хорошо.
   Мирус Ле Балафре, известный своим крутым нравом, услышав это замечание, вместо того чтобы взорваться, обвиняя трибуна в пораженческих настроениях, недовольно поморщился и промолчал.
   В конце концов мы покинули ненавистную суэби и вышли на освоенные земли. Наконец появилась домашняя живность, за счет которой можно было разнообразить ежедневный рацион, деревянные изгороди, замечательно горевшие в походных кухнях, и дома, где можно было разместить на ночлег по крайней мере офицерский состав. Однако поскольку существенно возросло число ограбленных крестьян, лишившихся всего своего имущества, резко увеличилось и количество партизан, терзающих постоянными набегами нашу армию. Мы стали нести большие потери.
   Мы останавливались для того, чтобы накосить травы и насушить сена, запасаясь кормом для наших лошадей, но армия не может долго стоять на месте. За два дня мы истребляли всю растительность в радиусе двух лиг, еще через день — в радиусе четырех лиг и так далее, так что наша армия постоянно находилась в центре разрастающегося круга опустошения.
   Грозы с проливными дождями не прекращались, и мы начинали гадать, не призвали ли майсирские чародеи себе на помощь погоду, и почему в таком случае наши колдуны не могут ответить контрзаклинаниями.
   Затем майсирцы применили новое оружие: отступая, они превращали свою землю в пустыню. Горели даже поля сочной зеленой травы, а сделать это можно было только с помощью магии.
   Все деревни на нашем пути были превращены в груды черных углей, но тут колдовство уже было ни при чем. Это делали разъяренные мужчины и женщины, любившие свою родину и предпочитавшие видеть ее разоренной и сожженной дотла, но не доставшейся врагу. Тот скот, который майсирские крестьяне не могли угнать с собой, они забивали, пачкая мясо животных их собственным навозом. Колодцы засыпались камнями, а те немногие, что оставались целыми, оказывались отравленными. Колдуны Чарского Братства своими заклинаниями нейтрализовали действие некоторых ядов, но мы не доверяли их магии и предпочитали пить воду из ручьев и озер.
   Однажды поздно вечером я вышел из шатра императора, где проходил военный совет. На улице было светло, как днем. Впереди в небе висела кроваво-красная туча, искрящаяся вспышками молний. Снопы света, возникая на земле справа и слева от нас, устремлялись вверх, словно колонны, поддерживающие небесный свод.
   Наши солдаты начинали бояться майсирийцев. Никогда нельзя было знать наперед, вступит противник в бой или отойдет назад, сдастся в плен, обещая рабскую покорность, или улыбнется и вонзит нож в спину. Солдат должен относиться к своему врагу настороженно, с уважением, рискуя в противном случае погибнуть от избытка самоуверенности. Но врага ни в коем случае нельзя бояться.
   И еще наши солдаты проникались к майсирцам все большим уважением, ибо те могли изо дня в день идти, питаясь горстью сырого зерна и запивая его глотком мутной воды из лужи, и при этом еще и сражаться. В бою они нередко проявляли чудеса храбрости. Мне достоверно известно про одного майсирского солдата, получившего тяжелую рану во время стычки с нашей конницей. Он двое суток пролежал в своих собственных испражнениях, без движения, притворяясь убитым, до тех пор, пока рядом не поставило шатры наше тыловое подразделение. Майсирец убил пятнадцать солдат, и лишь потом был изрублен в куски.
   Из уст в уста передавались жуткие рассказы: партизанки-майсирки соблазняли наших солдат, пряча в своем теле острые стальные лезвия; крестьяне, как только к ним поворачивались спиной, превращались в волков или диких быков.
   В отместку мы сеяли на своем пути смерть и разрушения, и это уже были не сказки. Это была страшная правда войны.
   Южной границей сельскохозяйственных угодий считается река Анкер. Первый раз я пересекал ее у города Сидора, гораздо западнее, и там она была относительно мелкая и широкая, усеянная множеством островков. Здесь же река была глубокая и судоходная. На ней стоял небольшой порт Иртинг, город размером приблизительно вдвое меньше Пенды, не тронутый пожаром. Я решил войти в городок вместе с передовыми подразделениями. Он показался мне заброшенным, хотя кое-где над трубами вился дымок. Прибывший от императора гонец передал приказ соблюдать крайнюю осторожность, ибо провидец Тенедос чувствует какую-то опасность.
   Я ехал вместе с домициусом Биканером во главе 17-го Уланского полка, усиленного моими Красными Уланами. Нас также поддерживал 20-й полк Тяжелой Кавалерии. Я собирался быстро пройти через город, захватить понтонные мосты и закрепиться на противоположном берегу.
   Узкие, извилистые улочки Иртинга, стиснутые лепящимися друг к другу домами, — идеальное место для засады, но я не собирался попадать в ловушку. Разделившись на несколько колонн, мы рысью двинулись по параллельным улицам к реке. В моей колонне находились Красные Уланы, домициус Биканер со своим штабом, а также эскадроны Пантеры и Тигра из 17-го полка.
   На мне были нагрудник со стальным наплечником на правой руке, открытый шлем и небольшой круглый щит на левом запястье, а также тяжелые кожаные сапоги с наколенниками. Вооружение состояло из прямого обоюдоострого меча и кинжала, давным-давно подаренного мне Йонгом и с тех пор не раз спасавшего мне жизнь. У меня не было флажка с гербом. Я хотел бы взять с собой что-нибудь, принадлежащее Алегрии, но у меня на память о ней не осталось ничего.
   Мы выехали на пустынную площадь, и тут над мостовой начал клубиться дым, словно воспламенился булыжник, которым она была вымощена. Лошади заржали, люди испуганно закричали, солдаты потеряли друг друга из виду. Вдруг дым исчез, и мы увидели, что противоположный выход с площади завален массивной баррикадой, а на крышах соседних домов полно людей. Одни были вооружены луками со стрелами, другие швыряли в нас камни. Мы попали в западню — давным-давно, вовремя восстания в Никее, Товиети таким образом уничтожили целый эскадрон Золотых Шлемов.
   Схватив лук, привязанный к седлу, я быстро натянул тетиву и достал из колчана стрелу. Пролетевший у меня над головой дротик нашел свою целью. Отыскав взглядом на крыше стрелка, я всадил ему в грудь стрелу. На нас дождем сыпались дротики и стрелы, со звоном вышибавшие искры из булыжника или находившие своих жертв. Кричали раненые люди и лошади. Я пустил вторую стрелу, и еще один майсирец свалился кубарем с крыши навстречу своей смерти. Тут открылись двери соседних домов, и на площадь высыпали майсирцы, вооруженные длинными ножами и баграми. Один человек стаскивал своим крюком солдата с лошади, другой приканчивал его ножом.
   Повесив лук на седло, я выхватил меч. Перерубив древко тянущегося ко мне багра, я ответным движением снес нападавшему голову. Ко мне бросился детина с ножом, пытаясь вспороть брюхо Каземата. Я пнул его ногой в лицо, а жеребец добил упавшего копытами. Кто-то крикнул: «Трибун!» Я машинально пригнулся, и у меня над головой просвистела стрела. Тотчас же вторая стрела, ударившись в чьи-то доспехи, отскочила и впилась на полдюйма мне в руку. Не обращая внимания на боль, я выдернул стрелу, обливаясь кровью.
   На площадь выбегали все новые и новые майсирцы. У меня мелькнула мысль — откуда, черт возьми, они берутся? И вдруг совершенно случайно я кое-что увидел. Пущенный мимо цели дротик полетел в баррикаду, но вместо того, чтобы вонзиться в дерево, прошел сквозь нее.
   — Галопом на баррикаду! — крикнул я.
   Команда была совершенно глупой, но уланы, привыкшие беспрекословно выполнять любое приказание, пришпорили коней.
   Я приготовился спрыгнуть с Каземата перед этой преградой, имеющей магическую суть, но мне не пришлось это делать — высокая баррикада растаяла словно дым, и путь вперед оказался свободен. Мы галопом промчались с площади, и тут я увидел на крыше дома человека, воздевшего руки к небу и распевающего заклинания. Я потянулся за луком, но Курти оказался гораздо проворнее меня, и стрелок он был превосходный. В грудь майсирского колдуна вонзилась длинная серая стрела. Взвыв от боли, он потянулся было к ней, но умер до того, как его пальцы прикоснулись к оперенному древку.
   Мы очутились на другой просторной площади, и я приказал Биканеру дать команду остановиться.
   — На крыши! — крикнул я. — Убивайте всех чужих. Солдаты вышибли двери, и лучники побежали по лестницам наверх. Когда мы поднялись на крыши, наши враги оказались перед нами как на ладони. Засвистели стрелы, поражая крестьян — и затесавшихся среди них чародеев.
   Мы вернулись назад тем же путем, что вошли в город, очищая дом за домом. Уланы — не пехотинцы, но моя прихоть захватить первыми этот паршивый городишко вынудила нас в тот день сражаться в пешем строю. Вскоре к нам присоединились гвардейские и пехотные полки и сражаться стало проще. И все же приходилось драться за каждую улицу, за каждый дом. Мне доводилось участвовать в более тяжелых уличных боях, но и в Иртинге нам пришлось очень несладко. К вечеру город оказался полностью в наших руках, но 17-й Уланский полк потерял убитыми около двухсот человек — почти половину тех, кто оставался в нем на тот момент. Среди погибших был Маных, храбрый воин, пересекший вместе со мной горы по пути в Джарру. Это жгло сердце больнее, чем рана от стрелы, попавшей мне в руку.
   К счастью для нас, мы не стали задерживаться в Иртинге, ибо едва последние отряды пересекли реку Анкер, как началась буря. Ветер поднял громадные волны, разметавшие понтоны, река вышла из берегов, словно в весеннее половодье. Если бы мы не успели переправиться, потери были бы огромными. У майсирцев очень сильная магия, но на этот раз они чуть опоздали.
   Переправившись через Анкер, мы остановились среди обширных полей, чтобы отдохнуть и набраться сил, ибо впереди были страшные Киотские болота. Я как раз закончил жертвоприношения Сайонджи, прося ее дать Маныху в следующей жизни счастье, и тут ко мне пришел с одним любопытным предложением Йонг.
   Выругав себя за то, что мне самому не пришла в голову эта мысль, я посоветовал Йонгу немедленно отправиться к императору. Йонг не умел выражать свои мысли словами — он был солдат, а не дипломат. В отличие от Мерсии Петре, он не был и теоретиком. Но сейчас он говорил с таким пылом, что его глаза горели от возбуждения. Йонг настолько завелся, что без разрешения схватил со стола стакан и, налив бренди из графина самого императора, осушил его залпом, после чего наполнил стакан снова.
   По мнению Йонга, императору следовало объявить всех майсирцев свободными. Освободить крестьян от рабской зависимости землевладельцу, освободить аристократов от долга королю, накопившемуся за многие поколения. Дать всем желающим право стать нумантийцами, распоряжаться своей собственной землей, уходить из деревни в города. Разрешить заниматься любой торговлей. Сказать женщинам, что они не обязаны оставаться в браке, если не хотят того. Провозгласить отмену всех сословных привилегий, кроме тех, что дарует новый повелитель, император Лейш Тенедос.
   — Это заставит майсирцев задуматься, — закончил Йонг. — После чего надо будет разрешить им служить в нашей армии. Черт побери, лучше объявить обязательную воинскую повинность. Байран занимается тем же самым, так что майсирцы не будут особо возражать. Это поможет нам избавиться от проклятых бандитов, вцепившихся нам в задницу, и восстановит силы армии. Пусть с партизанами воюют их сородичи, лучше нас знающие, где те могут скрываться.
   Могу поручиться, майсирцы будут воевать на совесть, ибо я со своими разведчиками видел в деле их охотников, лесорубов и других бродяг, и они мне понравились. Надо только держать с ними ухо востро, не забывая о том, что их все время тянет на мелкие подлости. Я уверен, ваше величество, что мы без труда захватим Майсир руками самих майсирцев.
   Йонг расцвел в улыбке, ожидая, что император расхвалит его до небес. Вместо этого Тенедос, молча оглядев его с ног до головы, повернулся ко мне.
   — Ты уже слышал это предложение и, судя по всему, его поддерживаешь.
   — Разумеется, ваше величество. Йонг не упомянул еще об одном преимуществе, мимо которого нельзя пройти. Я считаю, что, как только вы объявите майсирских крестьян свободными, армия противника рассыпется сама собой. Нам достаточно будет захватить Джарру, и весь Майсир окажется у ваших ног. У майсирцев будут все основания хранить вам верность, и Майсир не превратится в рассадник вечного недовольства, каким является, ну, скажем, Каллио.
   — Понятно. — Император встал. — Вы оба сошли с ума?
   — Прошу прощения, мой государь?
   — По-моему, я выразился ясно. Вы отдаете себе отчет, что произойдет, если я буду настолько глуп, что последую вашему совету? Во всем Майсире немедленно воцарится хаос. Не останется ни законов, ни порядков, ни тех, кому повиноваться.
   — Вот и прекрасно, — воодушевленно подхватил Йонг. — У майсирской армии появится чем заняться, и королю Байрану будет не до нас.
   — Это же будет полная анархия! — прошипел Тенедос. — Если в стране начнется полнейший хаос, кто скажет, можно ли будет восстановить в ней порядок? Очевидно, вы не осознаете, как близки мы были к катастрофе в гражданской войне, развязанной Товиети и стоящим за ними Чардин Шером. Тогда я... мы едва не потеряли все!
   А теперь вы предлагаете снова бросить игральные кости, самонадеянно полагая, что потом все как-нибудь разрешится само собой. Вы случайно не забыли, что Товиети действуют и здесь, в Майсире? Как они отнесутся к нашему неожиданному подарку? И как это повлияет на обстановку у нас, в Нумантии? Не поднимут ли головы нашиТовиети, узнав о вашем бредовом обращении? Тогда нам придется вести войну на два фронта: здесь, в этой жуткой стране, и у себя дома. У меня нет ни малейшего желания почувствовать на своей шее желтый шелковый шнурок.
   Раньше я считал вас обоих людьми неглупыми, теперь больше в этом не уверен. Ступайте прочь с глаз моих и не вздумайте хоть словом кому-нибудь обмолвиться о ваших сумасшедших предложениях, если не хотите в полной мере ощутить на себе мой гнев. Вон!
   Йонг стремительно вышел из шатра. Задержавшись у выхода, я отсалютовал императору. Он мне не ответил.
   Йонг ждал меня на улице. Зная крутой нрав хиллмена, я ожидал, что он будет кипеть от ярости. Сам я был взбешен. Но Йонг был бледен как полотно, и причиной тому мог быть только страх. Я прежде считал, что ему не знакомо это чувство.
   — В чем дело?
   — Не здесь. Пошли.
   Он отвел меня на невысокий пригорок, где мы оказались совсем одни, если не считать двух часовых, обходивших свои посты в паре сотен ярдов от нас.
   — Сожалею, что император так грубо отверг твой план, — начал я. — По-моему, он не прав. Я по-прежнему считаю, что ты...
   Йонг махнул рукой.
   — Забудь о том, что я тебе сказал. А император скоро поймет, что тот, кто не задумываясь называет другого дураком, как правило, смотрит на свое отражение в зеркале. Нумантиец, над нами нависла страшная беда.
   — Не понимаю, — признался я.
   — Я не чародей и не жрец, — сказал Йонг. — Но выслушай мой вопрос: император говорил, и не раз, что он служит Сайонджи, так? Богине хаоса, верно?
   — В ведении Сайонджи находятся Хаос, Война, Колесо и Возрождение.
   — И все же в первую очередь ее интересуют смерть и разрушение, а?
   — Да, — подтвердил я.
   — Тенедос утверждал, что перед тем, как строить заново, надо сначала разрушить все до основания, не так ли?
   Я кивнул.
   — И по-моему, в прошлом он неплохо служил своей богине. Но вот сейчас император сказал нам, что боится хаоса, разве не так? Как ты полагаешь, что решит Сайонджи, если она действительно существует, услышав эти слова? Что она подумает о своем самом преданном слуге, а?
   Я никогда не считал себя рьяным верующим и не испытывал интереса к теологии, но сейчас меня вдруг прошиб холодный пот, и я непроизвольно поднял взгляд на черное, мрачное небо.
   — Тот, кто ругает хаос, ругает богиню Хаоса, — продолжал Йонг. — По-моему, только что мы с тобой слышали, как слуга Сайонджи объявил о своей свободе, отказался быть ее вассалом, причем не сознавая смысла собственных слов. Тебе не кажется, что богиня захочет мстить, причем возмездие ее по своей жестокости будет сопоставимо с щедростью прежних благодеяний?
   — Ну же, Йонг, — попытался успокоить его я, — боги находятся от нас далеко, и до них редко доносятся отголоски человеческих глупостей.
   — Возможно, ты прав, — ответил кейтянин. — С другой стороны, быть может, мы только что выслушали свое роковое пророчество.
   — Хватит, — раздраженно сказал я. — К тому же, что нам остается делать?
   — Если я прав, перед нами три пути. Об одном я говорить не буду, ибо я не готов совершить насилие над человеком, которому я принес клятву верности. По крайней мере пока не готов. Далее мы можем бросить службу и бежать от этого безумца, полагающего, что в его власти диктовать свою волю богам.
   — Выбор хоть куда, — сказал я, стараясь скрыть потрясение от той небрежности, с которой Йонг говорил об убийстве императора. — Ну, а третий?
   — Симабуанец, ты можешь пойти со мной и посмотреть, как я напьюсь в стельку. Стану пьяным и опасным.
   А ты, если только не дурак, каким тебя обозвал император, после того, что мы только что услышали, должен быть первым, кто приложится к бутылке.
   На следующее утро я проснулся с таким ощущением, будто всю ночь не сомкнул глаз. Слова Йонга воскресили у меня в памяти то, что сказал чародей, называвшийся Оратором. Это произошло давно, высоко в горах, разделяющих Майсир и Нумантию, когда мы выехали из деревни, рядом с которой возвышался огромный храм. «Вы полагаете, что служите богу, но на самом деле вы ему не служите. Богиня, которую вы боитесь, на самом деле вам не враг; враг ваш тот, кто стремится к большему, кто хочет стать богом, однако в конце концов превратится всего лишь в демона, ибо в действительности он уже давно подчиняется демонам».
   Я ломал голову над этими загадочными словами, пытаясь найти в них смысл. Бог, которому, как мне кажется, я служу —это Ирису? Иса, бог войны? Но он на самом деле не более чем одно из воплощений Сайонджи. Говоря о богине, которой я боюсь, Оратор имел в виду именно Сайонджи? Это уже было похоже на правду. Так кто же мой враг? Король Байран? Едва ли.
   Ответ был только один: император Тенедос. Я мог бы согласиться, что он стремится стать богом. Но чтобы он был моим врагом? Нет, в это я не мог поверить, несмотря на все то зло, что видел от него. И разве император служит демонам? Что бы там ни говорил Йонг, я был убежден, что он не отвернулся от Сайонджи, как и богиня не отвернулась от него.
   А может быть, сам Тенедос является воплощением Сайонджи? Таким же, как Смерть, увешанная черепами, с мечами в руках, восседающая на белом коне? Несомненно, Тенедос — впрочем, как и я сам, —отправил на Колесо людей более чем достаточно, чтобы Сайонджи запомнила его.
   Но чтобы человек, которому я служу, являлся прямым воплощением кошмара? От одной этой мысли я полностью очнулся от сна и уселся в походной койке. Охваченный дрожью, я в который раз напомнил себе о данной клятве.