Баранов Юрий. Обитель подводных мореходов

   - Боевая тревога! - кричит кто-то в темноте.
   Не проснувшись ещё окончательно, Непрядов заученно сбрасывает с себя одеяло и прыгает с койки вниз, прямо на подвернувшегося Герку Лобова. Тот спросонок что-то рассерженно бубнит. Курсанты хватают ботинки, робы и, стукаясь голыми коленками о высокие ступени трапа, выскакивают на палубу. Одевались на ходу. Кругом топот десятков ног, обрывки команд, пение дудок. Натыкаясь в темноте на чьи-то пятки, Егор бежит ко второй грот-мачте. По боевому расписанию там его пост. Еле переводя дух, Егор занял в строю свое место.
   Убедившись, что опоздавших нет, мичман Пискарёв вытянул карманные часы и открыл крышку.
   - Минута сорок... Ну-ну.
   Курсанты облегчённо вздохнули. На мичманском языке это означало, что неплохо, но могло быть и получше.
   - На мостике! - гаркнул мичман так громко, словно по барабанным перепонкам ударило взрывной волной. - Вторая грот-мачта к бою готова!
   Уже следом ему вторили доклады боцманов с других мачт. Вахтенный офицер каждому из них отвечал в переговорную трубу каким-то жестяным, глуховатым голосом:
   - Есть фок... Есть грот. Есть бизань...
   Немного выждав, вахтенный офицер отчётливо произнёс:
   - По местам стоять, к повороту оверштаг.
   Подскочив к борту, Егор начал распутывать закреплённый на нагеле канат. Он был расписан старшим на нижнем грот-брам-брамселе, при помощи которого вокруг мачты поворачивали на реях паруса, меняя их угол по отношению к ветру. Когда распутанный канат растянули вдоль палубы, Егор подал команду:
   - Взяли!
   Выбирая слабину, курсанты разом потянули грот-брам-брамсель на себя. Когда вытянутый в струну канат легонько задрожал, все как бы ощутили на другом его конце упругую силу ветра, напрягавшую парус. Непрядову даже показалось, что он поймал этот ветер и держит его в своих руках...
   Мичман, словно помолодевший, бегал по своему заведованию и весело распоряжался, подбадривал:
   - Эй, на марса-брасах! Чижевский, подтянись! Та-ак, хорош. Непрядов, а у тебя ребята слишком туго взяли, дай трошки слабины. Курсанты, слушай у меня команду! Не спать! Бабочек не ловить!
   Ребята напряглись, замерли. Быстрота и точность манёвра зависела от каждого из них, это было всем понятно.
   - Подошли к линии ветра, - прошипел в затылок Егору Герка Лобов. Сейчас потянем...
   - Рано, - тихо отозвался стоявший за Лобовым Кузьма Обрезков.
   - Ничего не рано. Ты гляди: шкоты на кливерах уже раздёрнули.
   - Замри! - оборвал их Егор.
   И снова напряжённая тишина. Резкий луч прожектора шарил по мачте, высвечивая снасти, паруса, реи. Все в ожидании.
   - Пошёл - на брасах! - раздалась команда с мостика.
   И тишина будто взорвалась от десятков голосов, криков. Упираясь ногами в палубу, ребята единым махом дернули за канат.
   - И-и, раз! И-и, раз! И-и, раз! - в такт рывкам запели старшие на брасах.
   Выкрикивая команду для ребят своего расчёта, Егор представлял, будто все они настолько связаны своим канатом, что слились в нечто единое целое, живое, сильное. Явилось приятное и неспокойное предчувствие чего-то необычного, что непременно должно произойти в его судьбе, да и в судьбах всех ребят.
   - Эх, мать моя! - поторапливая всех, торжествовал Пискарёв. Навались! Не жалей силушки! На бр-расах давай! Эй, кто там, я те посачкую... А ну, тяни до поту, что б под мышками взмокло.
   Счастливый Иван Порфирьевич суетился у мачты. Он то приседал и смеялся, то злился и кому-то махал кулаком. Казалось, он упивался прелестью своего ремесла.
   И вот реи дрогнули, величаво и медленно начали разворачиваться. Пятились, напрягая канат, ребята, и паруса послушно перемещались. Бушприт начал круто уваливать под ветер. Звёзды над головой описывали небесную дугу до тех пор, пока парусник не лёг на новый галс.
   Манёвр закончен. Дали отбой тревоги. Ребята вразвалочку подошли к мичману, поводя под робой натруженными плечами и сдержанно улыбаясь. По очереди прикуривали от мичманской трубки. Это было для ребят высшей наградой за их работу.
   Попыхивая трубкой, Иван Порфирьевич говорил:
   - Молодцы. Одно слово: богатыри-витязи...
   - Куда там, - возразил Обрезков, - от такой работёнки язык впору на плечо вешать.
   - Дело серьёзное, - отвечал мичман. - Гляди, чтоб он к погону у тебя не прилип, а то беда-а.
   Мичман приглядывался к ребятам. Его мохнатые брови были нахмурены, а лицо ласковое.
   - Добро, тянули на совесть.
   - Больше некуда, - поддакнул ему Лобов, - вон у Кузьки, того... аж роба трещала, не то ещё что.
   - Да будет вам, - улыбнувшись, сказал мичман, - пошли-ка спать.
   26
   Динамик, упрятанный где-то на марсах, громко щёлкнул, потом зашипел и, наконец, разразился звуками "Старой барыни". Хриплая мелодия раздавалась до тех пор, пока не потонула в нарастающем шуме, свистках и криках. Так начиналась на корабле большая приборка. И без того не грязную палубу курсанты скатывали забортной водой, щедрыми пригоршнями сыпали речной песок и нещадно тёрли деревянными брусками. От песка и выступавшей соли дубовый настил белел, делался гладким, походя на ладный, пригнанный доска к доске, выскобленный деревенский стол.
   Мичман ходил по палубе чем-то расстроенный и хмурый. Он грузно наклонялся и проводил носовым платком по свежевымытому настилу. Как и все приборщики, Иван Порфирьевич в одной тельняшке и в засученных до колен парусиновых штанах, на его груди бряцала боцманская дудка. Подойдя к борту, он глянул на горизонт и потом вдруг выругался. Мичман побежал, неловко переваливаясь с боку на бок, к штурманской рубке, куда только что вошёл адмирал, сопровождаемый командиром корабля.
   На барк надвигался шквал, но этому трудно было поверить. Небо оставалось чистым, океан голубым, ровным, и только где-то на зюйд-зюйд-весте матово светилась под лучами солнца небольшая тучка. По мере того как, заслоняя горизонт, она увеличивалась, крепчал с минуты на минуту ветер. Солнце растворялось, исчезало, и туча становилась всё более крутой, мрачной. Дохнуло свежестью, и потемневшая вода закипела, вспенилась.
   - По местам стоять! - загремел по трансляции голос командира барка.
   Ребята замерли на марсах, на горденях, на ниралах.
   Вот подали команду, и они налегли изо всех сил. Теперь главное убрать вовремя паруса и встретить идущий шквал с наименыпим сопротивлением ветру.
   - Мичман! - завопили сразу несколько голосов, - горденя на саллингах не идут!
   Пискарёв подбежал к ребятам. Ухватившись за пеньковый канат, вновь потянул вместе со всеми, но и это не помогло. Задрав кверху бороду, он в бессильной злобе глянул на взбунтовавшуюся мачту и стиснул кулаки. Если паруса не будут убраны, произойдёт беда. В лучшем случае сломается мачта, в худшем - перевернётся барк. Всё решали какие-то минуты, которые пока что были подвластны мичману. И ребята ждали его слова.
   Иван Порфирьевич решился. Потирая ладонью грудь, он сказал:
   - Ребятки, выход один: кому-то лезть на мачту. Ну, кто смелый?
   Никто не успел ответить, как Непрядов, застёгивая на ходу верхолазный пояс, рванулся к мачте. Ему что-то кричали вдогонку, но он не слышал.
   Егор побежал наверх. А ветер уже зло высвистывал в напруженных снастях. Где-то на полпути сорвало с головы чепец, но Непрядов упрямо взбирался по вантам. На саллингах он увидал, наконец, тот самый блок, в котором заело ходовой конец - гордень. Егор стал вдоль реи подбираться к нему. Теперь ветер бил прямо в лицо, слепя глаза, выжимая из них слёзы. Блок раскачивался где-то внизу. Стоя достать его было нельзя. Тогда Егор пристегнулся карабином к лееру, лёг животом на рею и, нащупав блок, стал распутывать захлёстнутый на нём канат. И вот паруса, укладываясь в гармошку, начали прижиматься к реям.
   "Теперь вниз", - успел подумать и почувствовал, как теряет под собой опору.
   - Мичман! - заорал Кузьма. - Непрядов сорвался, на одном шкертике висит!
   - А-а, через колено в дышло твою... - сложно выругался мичман. Держись, Непрядов!
   Тяжело дыша, Иван Порфирьевич сам полез на мачту. По соседней дорожке его обогнал Колбенев. Старик одолел на вантах несколько перекладин и как-то сразу обмяк. Взбиравшиеся следом за ним ребята увидели, как его большое грузное тело начало медленно клониться в сторону. За борт упасть мичману не дали. Чьи-то руки, подхватив его, бережно опустили на палубу.
   - Непрядов, как? - еле выговорил мичман, жадно глотая ртом воздух.
   - В порядке, - успокоили его, - подтянулся на руках и влез на рею.
   - Добро... так и должно...
   Когда мичмана уносили в лазарет, шедшие по бокам его носилок ребята заволновались. Пискарёв поднимал голову, с трудом улыбался и силился что-то сказать. Когда ребята наклонились к нему, то смогли разобрать лишь обрывок фразы о каком-то ржавом балласте. Но никто не понял, что же хотел сказать мичман.
   Так же внезапно, как и появился, шквал угас. Проглянуло солнце, и вода отразила небесную синь. Непрядову казалось, что ничего не было. Это как дурной сон: сделай над собой усилие, отгони его и всё пройдёт.
   "Тогда зачем у лазарета собрались люди?" - подумал он.
   Миновал час, другой, потерян счёт отбитым склянкам. Но все ждут, когда появится из дверей корабельный доктор. Стало смеркаться. Ужин давно пропустили, но никто об этом даже не вспомнил. Наконец офицерам разрешили навестить Ивана Порфирьевича. Ребята с облегчением подумали, что это к лучшему.
   Спустя час после отбоя Непрядов тайком пробирался между койками и расталкивал в темноте своих курсантов. Егор уверял, что есть дело.
   Когда ребята собрались в круг, Непрядов сказал:
   - Давайте нашему старику приятное сделаем. Слышали?.. Несли его на носилках, а он всё про балласт твердил. Измучился мичман со ржавчиной, а мы сачковали, чистили её кое-как. Надо же совесть иметь!
   - Кончай выступать, пошли, - согласился за всех Обрезков.
   - Вы представляете, ребятишки, - уже на ходу возбуждённо говорил Егор, - как мичман ахнет! Завтра старик будет, конечно же, на ногах, пойдёт проверять приборку, а балласт - картинка.
   Ребята друг за другом спустились через люк в полутёмный ахтерпик. Там уже кто-то был. Мягко щёлкнул пакетник, и добавочный свет отчётливо обозначил выложенные по наклонному днищу бруски балласта.
   - Вадимыч, - удивился Непрядов. - Ты что здесь?
   - Бабочек ловлю, - пробурчал Колбенев. - Разве не видишь? - и принялся ожесточённо доскрябывать начатую балластину.
   - Тогда всё в порядке, - сказал Непрядов, - принимай нас до кучи.
   Крышка люка приподнялась, по трапу с грохотом скатился Эдька Чижевский. Он каким-то странным взглядом окинул выкрашенный балласт и сказал:
   - Зря старались, час назад мичман...
   У Непрядова выпала из рук банка и покатилась по балласту куда-то в угол. Густой рубиновый сурик медленно сочился из неё, будто пролитая кровь.
   27
   Хоронили Ивана Порфирьевича на третий день.
   По-прежнему стояла жара. В мутной дымке океан был ровным и, поблескивая на солнце блеклой рябью, казался неживым и безликим. Барк, погасив ход, лежал в дрейфе.
   Перед общим построением экипажа адмирал Шестопалов зашёл в штурманскую рубку. Егор в это время сидел у карты, исполняя обязанности дублёра штурмана. Приветствуя начальника училища, он хотел встать, но Шестопалов тронул его за плечо.
   - Сиди. Какой там, Непрядов, под нами грунт?
   - Мелкий песок, ракушка...
   - Добро. Пусть они будут ему пухом...
   Адмирал осторожно провёл по карте ладонью, точно хотел сгладить на дне все неровности и складки.
   - Товарищ адмирал, - спросил Непрядов, - а разве нельзя похоронить мичмана на берегу?
   - Нельзя, Егор. Это была последняя просьба нашего мичмана. Её надлежит по флотской традиции свято выполнять. К тому же на берегу ни родных, ни близких у него не осталось. Я понимаю желание Порфирьича: вроде бы к сыну поближе хочет...
   - Может быть, не стоило ему с больным сердцем в море ходить? Пенсию он давно выслужил, и хорошую.
   - Зачем она ему?.. Поймешь и ты, Непрядов, когда-нибудь, как трудно моряку с морем расставаться... - И, глянув на часы, добавил уже по деловому сухо:
   - Передайте по вахте: форма одежды на построение - парадная, офицерам быть при кортиках.
   Не дожидаясь команды, весь экипаж начал собираться на юте. Ребята разговаривали тихо, словно боясь потревожить сон дорогого им человека. У борта поставили обитый линолеумом стол и положили на него широкую доску. Тело мичмана должны были вынести из дверей лазарета. Непрядов глядел в ту сторону и боялся этой последней встречи.
   Подошёл Свиридов. Всегда подтянутый и прямой, на этот раз он казался каким-то поникшим и немного сгорбленным. Ротный сказал, будто припоминая:
   - Вот ещё что, Непрядов... Окажи Ивану Порфирьевичу последнюю услугу: принеси ему для груза брусок балласта.
   Непрядов спустился в ахтерпик. В темноте он больно ударился головой о выступ цепного привода и, чтобы не вскрикнуть, до боли прикусил губу. Под ногами лежали чугунные балластины. Одна из них должна унести мичмана с собою на дно...
   С палубы кто-то постучал в крышку люка. Егор выбрал самый чистый, без единого пятнышка ржавчины, брусок балласта и потащил его наверх.
   Мичман лежал, укрытый военно-морским флагом. На грудь ему положили колодки с его боевыми орденами и медалями. Здесь же два Георгиевских креста. Иван Порфирьевич казался непривычно спокойным. Глядя на его строгое лицо и серебрившуюся бороду, можно было подумать, что он притворяется спящим.
   Непрядов не слышал, что говорили, - а говорили, разумеется, хорошо и трогательно. Он закрыл глаза, чтобы не видеть, как мичмана зашнуруют в койку.
   За бортом раздался всплеск.
   Когда Непрядов заставил себя посмотреть на то место, где минуту назад лежал Иван Порфирьевич, там уже ничего не было. Только чайки метались и жалобно вскрикивали.
   28
   Больше двух недель парусник шёл в океанской пустыне без единого ориентира, полагаясь на счисление и астрономическую обсервацию. Задули свежие западные ветры. От знойного дыхания Африки не осталось и следа. Посмурневшее небо и частые дожди напоминали о том, что уже осень.
   И вот опять Балтика. Миновав Датские проливы, парусник вошёл в неё, подгоняемый попутным ветром. Только встреча эта была неласковой. Барометр падал, и надвигался шторм. Уже закипали белой пеной гребни волн, завывал в снастях крепкий ветер, но теперь даже глубокий циклон, стремившийся догнать корабль, казался родным, домашним.
   Курсанты принялись укладывать морские парусиновые чемоданы, готовясь покинуть борт парусника. При входе в Ирбенский пролив их поджидал буксир, на котором предстояло следовать в Рижский морской порт. Егор Непрядов последний раз наведался в прокладочную и глянул на датчик лага. Оказалось, что пройдено более семи тысяч миль. Сам же поход представлялся нескончаемо долгой дорогой длиной в целую жизнь. Он не знал, сколько судьба отмеряла ему этих самых дорог, каждую из которых всегда придётся преодолевать как бы заново. Хотелось только все их пройти не хуже отца, не хуже его фронтового дружка дядьки Трофима и не хуже Ивана Порфирьевича.
   29
   После морской летней практики в старые шведские казармы курсанты не вернулись. Прямо из порта они строем прошествовали в новый жилой корпус, отстроенный в старой части города "загорелыми" стройбатовцами на улице Вальнют. По прибытии тотчас всех распределили по просторным светлым кубрикам. Здесь уже рядами стояли аккуратно заправленные койки, свежевыкрашенные в голубое тумбочки и табуретки.
   На обживание ушло не более двух часов. Да и много ли на это расторопному курсанту времени надо: бушлат с бескозыркой - на вешалку, самое необходимое - в тумбочку, а всё остальное, числившееся по аттестату в ротную баталерку.
   После обеда всех желающих отпустили в город. Как условились ещё накануне, дружки втроём отправились к Вике. Своим неожиданным появлением Колбенев полагал сделать ей приятный сюрприз.
   Дружки шагали по улицам вразвалочку, слегка сутулясь, с горделивым сознанием пройденных семи тысяч миль и с ощущением на правом рукаве двух золотых "галочек". Перед самым увольнением Свиридов зачитал приказ о переводе курсантов их роты на очередной курс.
   - Как-то не совсем верится, что мы уже в Риге, - говорил Вадим, слегка волнуясь и восторженно глядя по сторонам. - Помните? Ещё там, в море... Сколько раз в мыслях мы проходили этот путь - вот так, втроём... Эта улица, дома, булыжная мостовая - всё казалось в отдалении каким-то необыкновенным, а сейчас всё просто и привычно, будто ещё вчера здесь были.
   - Ты насчёт билетов на Викин концерт не забудь подсуетиться, деловито напомнил Кузьма, - партер, первый ряд, посредине.
   - А можно и персональную ложу, - заметил Егор, - не посмеем отказаться.
   - И галёрки хватит с вас, - небрежно бросил Колбенев. - Тоже мне, меломаны нашлись.
   - Эх, дружки вы мои, корешочки, - Кузя покрутил головой, зажмурившись от восторга. - Как всё-таки здорово, что мы на втором курсе. - И он пошёл чечёткой, громыхая ботинками по мостовой и помахивая руками.
   Дружки еле уняли его, припугнув якобы показавшимся патрулём.
   За поворотом улицы, при её впадении на Замковую площадь, открылся знакомый дом. Около подъезда толпились люди. Слышалась негромкая музыка.
   - Во, прям с корабля на бал... - простодушно заметил Кузьма. - Только нас там и не хватает. Уж не замуж ли выходит кое-кто, не дождавшись с моря кой-кого?..
   - Типун тебе на язык, - посулил Колбенев.
   Но в душе Егора шевельнулось что-то тревожное. В доносившихся звуках совсем не чувствовалось свадебного веселья. Ребята приумолкли. Тревога и неопределённость усиливались по мере того, как они подходили к угловому дому на площади.
   Непрядов всё сразу понял, как только у распахнутых настежь дверей увидал зарёванную Лерочку и ещё нескольких её подруг, пугливо теснившихся кучкой.
   Зашевелившись, толпа медленно расступилась, и тогда в глубине дверного проёма обозначился коричневый, с позолоченным орнаментом гроб. Он выплывал из сумеречной глубины подъезда, покачиваясь на руках, будто роковой челнок.
   "Вика!.." - одними лишь глазами только и мог выкрикнуть Колбенев, а потом сразу сник, руки его немощно повисли, словно перебитые, и голова вдавилась в плечи.
   - Как же так? - немного справившись с собой, сказал Вадим. - Этого не может быть...
   Егор страдальчески поморщился, ничего не ответив. Кузьма вздохнул, пожимая плечами. Да и что говорить, когда и без того всё было ясно. Как в тяжёлом, нездоровом сне разворачивалось мучительное действо: плавно колыхался на волнах траурной музыки коричневый гроб и медленно, призрачными тенями двигались за ним люди.
   Настойчиво проявила себя осень, которая прежде казалась не так заметной. Низкое серое небо не переставая сочилось изморосью. Холодная влага и серый мрак обволакивали унылые дома, голые деревья, лысые черепа булыжной мостовой. На душе становилось ознобко и пусто, как это случается почувствовать себя перед простудой.
   Непрядов решил, что надо всё же действовать, что-то придумать, - лишь бы не стоять истуканами на одном месте. Оставив обессилевшего от горя Колбенева под присмотром Кузьмы, Непрядов протиснулся сквозь толпу Викиных родственников, соседей и просто любопытных к подъехавшему катафалку. Ни у кого не спрашивая, нужна ли его помощь, сделал то, что считал нужным: пособил пocтавить гроб в салон катафалка, помог женщинам подняться в него. Выбрав подходящий момент, переговорил о случившемся с Лерочкой.
   Хоронили Вику на окраине города, в Вецмилгрависе. До кладбища дружки решили добраться на такси, в катафалке и без них было тесно. По пути заехали в цветочный магазин, без сожаления потратив почти все имевшиеся у них деньги на огромный, самый дорогой и красивый венок.
   Им не повезло. Где-то на полпути машина сломалась и потому долго пришлось искать попутку. Когда приехали на кладбище, народ уже расходился. Викину могилу, утопавшую в живых цветах, отыскали без особого труда. Она оказалась неподалёку от часовни, к которой вела ровная, посыпанная песком дорожка.
   - Опять опоздал, - подавленно сказал Вадим. - Какой-то злой рок, проклятое невезение...
   - Оно и лучше, что так вышло, - попытался Егор успокоить друга. Крепче запомнишь, какой она в жизни была. Потому что смерть всегда искажает представление о человеке.
   - Это уж точно, - поддержал Кузьма. - Смерть - штука безобразная. Уж лучше не видеть, если можно, что натворила она.
   - Никак не укладывается в голове, что её нет и никогда не будет, сказал Вадим понуро, будто в пустоту глядя перед собой. - Так о многом ещё не сказал ей...
   - Вот потому-то смерть всегда кажется противоестественной, - сказал Егор. - Она же всегда не даёт завершить что-то очень важное - не только мёртвым, но и живым... Мечты, надежды, планы - всё летит кувырком. Вот хотя бы наш мичман: жизнь, можно сказать, прожил на флоте, но разве не хотелось ему ещё и ещё раз уйти вместе с нами в море?.. Или Вика... Кто знает, каким открытием мог бы стать её первый концерт!
   - Карга косая - она, конечно, неразборчивая и глупая, - заметил Кузьма, - но человек на то и есть человек, чтобы разумную голову на плечах свой век носить. А что касается разных там оборванных надежд и планов, так ведь ничего ж не кончается. Всё навечно остаётся в тебе самом, пока ты живёшь, пока дышишь воздухом и по земле ходишь. Вот будет у меня дочь, я непременно назову её Викторией... Имя-то какое!
   Вадим грустно улыбнулся. Он не верил ни Кузиному надуманному оптимизму, ни Егоровой умиротворённой рассудительности. Но был обоим благодарен за сострадание, просто за то, что они в эту тяжкую минуту не оставили его.
   Начало смеркаться. Дождик моросил всё так же надоедливо и тупо. С Двины начало задувать холодным, резким ветром. Деревья прощально помахивали фалангами голых ветвей. Пора было возвращаться в училище.
   Миновав кладбищенские ворота, дружки зашагали к автобусной остановке. Ждать пришлось довольно долго. Егор мрачно молчал, прислонившись плечом к фонарному столбу. Вадим зябко поёживался, пряча руки в карманах бушлата. Кузьма безуспешно пытался закурить. Швырнув под забор отсыревшие спички, он с надуманным подъёмом сказал:
   - Пацаны, а всё ж здорово, что мы уже на втором курсе! А?
   Никто ему на это не ответил.
   - А, Вадимыч, Егорыч?.. - не отставал Кузьма.
   - Ты уже это говорил, - буркнул Непрядов, поднимая воротник бушлата.
   Кузьма приумолк, догадавшись, что его дежурная реплика пришлась не к месту.
   - А всё-таки, спасибо вам, ребятишки, - нарушил молчание Колбенев.
   - Да за что? - удивился Егор.
   - За то, что мы вместе и ещё за то... что вы просто есть.
   - Ну уж, скажешь тоже, - подал смущённый голос Кузьма.
   За поворотом улицы загудел мотор. Вечерний сумрак вспороли яркие снопы света, предвещая конец затянувшегося ожидания. Автобус вобрал в своё дерматиновое чрево трёх промокших курсантов и покатил к центру города.
   - Вовремя это вы смотались, - встретил их дежуривший на КПП Герка Лобов. - Ещё бы минут пять задержались в роте и... привет нашим.
   - А в чём дело? - удивлённо спросил Егор.
   - А в том... По флоту объявлена готовность номер один. В Венгрии началась заварушка. В самом Будапеште на улицах стреляют.
   - Опять кровь, опять смерть, - печально молвил Вадим. - Не успев кончиться, опять началось...
   - Не понимаю твоего пацифизма, - насторожился Герка. - Там же наши контру давят!
   - Не беспокойся, - заверил на всякий случай Егор. - Дадут команду, и мы примкнём к карабинам штыки, - и подпихнул дружков, чтобы проходили вперёд не задерживаясь. Сам же доверительным полушепотом бросил Герке:
   - Отвяжись ты со своей Венгрией. Неужели не видишь, что у человека своё горе? Вику только что похоронили.
   - Эту самую, пианистку?.. - простодушно переспросил Герка. - Ну и дела...
   Егор лишь приложил палец к губам, мол, только никому ни слова.
   Герка с пониманием тряхнул головой. Он был всё же свойским парнем.
   А весь класс тем временем бурлил. Ребята обсуждали переданное по радио сообщение о вводе войск дружественных армий на территорию Венгрии. Понятно, что обстановка там сложная. Но кто же мог остаться равнодушным, когда дело касалось собственной чести, как её понимали ребята, в трудное для страны время. Мнение было единым: контру надо давить, где бы она ни возникала. Чижевский предложил даже начать запись добровольцев. Но Колбенев на это резонно заметил, что в Венгрии моря нет и не лучше ли каждому без показухи заниматься своим делом...
   Егор тотчас утянул своего дружка в сторону, дабы тот сгоряча не ввязался в совершенно ненужный спор. Он-то знал, как могут при желании прицепиться к словам, всуе сказанным. И кому какое тогда будет дело до Вадимова горя...
   Снова потекли сжато и строго, будто по линейке отмерянные курсантские будни. Колбенев долго ещё не мог прийти в себя, потрясённый смертью Вики. Он то раздражался по пустякам, то вообще ни на что не реагировал, надолго умолкая. Большого труда стоило дружкам успокоить его либо расшевелить.
   Однако постепенно он всё же успокоился. Только просил никогда не напоминать ему о девушке, с которой у него не получилось простого человеческого счастья.
   30
   Минуло полтора года. Только на третьем курсе Вадимыч приобрёл прежнее душевное равновесие и стал таким, каким его ранее привыкли видеть. Своё личное горе он прятал так глубоко, что оно, по крайней мере, казалось зарубцевавшимся. Такой уж Вадимыч неразменный был человек, умевший и любить и дружить "до гробовой доски".
   Учиться он стал с каким-то фанатичным остервенением, словно именно в этом теперь заключались для него все радости жизни. Во всяком случае, его с головой увлекла идея, которой он стал отдавать всё свободное время: решил разработать свой метод наиболее простой и быстрый, как ему казалось, для определения места корабля в море. Для этого Вадимычу разрешили даже сколотить при кафедре мореходной астрономии свой кружок, - нечто вроде научного общества курсантов. Разумеется, Егор с Кузьмой стали ему ближайшими помощниками.