Баранов Юрий. Обитель подводных мореходов

   В застоявшейся тишине громко похрустывал снег и жеманились под ногами гибкие плашки мостков. Непрядов шёл по ним и хотелось идти вечность, - лишь бы однажды добраться да сполохов и окунуться в них, обретя во вселенной собственное бессмертие и способность делать людей счастливыми. Ведь говорят же, что в новогоднюю ночь нет ничего невозможного: ещё один шаг и... свершится мечта. Так вот же они, сполохи - совсем рядом, а может, и в тебе самом отражается их свет, если надеешься и веришь в невозможное...
   32
   Долгожданно и коротко в Заполярье дуновение лета. Оно приходит на край континента как вздох облегчения после тяжкого сна. Вот и нынешнее подкралось из прогретых глубин России избытком материнского тепла и света, вызволив из оттаявшей земли робкую зелень травы, распушив листьями кудрявые головы рахитичных берёз и подмолодив на крутолобых скалах чубы рыжеватых мхов. Само небо растворилось в прибрежных озёрах и в буйной россыпи наливавшейся соком голубики. Веселее кричали горластые чайки, норовя подцепить зазевавшуюся пикшу или поживиться у борта плавбазы хлебной коркой. Майва-губа проснулась и похорошела, будто юная царевна после роковых чар злой колдуньи-зимы.
   В хорошую погоду, чтобы хоть немного отвлечься от корабельных забот, любил Егор забираться на вершину сопки. Он сидел на прогретом солнцем валуне, наслаждаясь тишиной и покоем. О чём только не передумал, оставаясь наедине со своими мыслями. В Укромовке его также охватывало ощущение простора, от которого в восторге замирало сердце. Но там окружье горизонта казалось более близким и замкнутым, стиснутым кромкой дремучих лесов. Здесь же от прибрежных скал начинался ничем не ограниченный океанский простор. Где-то в отдалении небо и земля стушёвывались, как бы взаимопроникая друг в друга, и возникало странное чувство какой-то внеземной, космической субстанции, когда осознаёшь себя частью вселенной. С непостижимой силой чудесного ясновидения здесь разом представлялась вся Укромовка: от древней звонницы на высоком холме и до последней пропылённой травинки на деревенской улице. Это была его родина, которую он постигал умом и сердцем от бесконечно великого и до самого малого, которую любил, как умел, и которую защищал, как мог.
   В экипаже Непрядов давно освоился и в бригаде для всех стал своим человеком, считая себя едва ли не аборигеном здешних мест. Единственно, что угнетало его и с чем он никак не мог смириться, это с необходимостью по-прежнему жить в разлуке с Катей. Последние письма от неё были какими-то тревожными, в каждой строчке сквозило недовольство собой и всем тем, что она делала в последнем номере. Егор успокаивал жену, полагая, что Катина хандра исходит от неминуемой в её работе "болезни" творческого роста. Но вполне возможно, что и затянувшаяся разлука давала себя знать.
   В конце зимы Катя сумела-таки ненадолго вырваться к нему, и Егор с тех пор с теплотой и грустью перебирал в памяти каждый ими вместе прожитый день и час, - благо лодка всё это время оставалась у пирса. Потом Катя снова уехала, но стены опустевшей комнаты и всё, что в ней находилось, долго ещё оставались согретыми её милой улыбкой и прикосновением её нежных рук. Возгоревшийся было семейный очаг оказался таким же недолгим, как и полярное лето. И всё меньше согревали его остывавшие угли...
   Но вот однажды Непрядов получил телеграмму, что Катя снова приезжает. Это известие всколыхнуло в нём океан радости, и он который уже раз почувствовал себя "счастливейшим среди смертных".
   В своей комнате Егор навёл такой отменный порядок, что и пылинки не сыскать, - всё что можно перемыл, перетёр, перетряхнул и перечистил. Даже хилой растительности в сопках насобирал, соорудив из неё нечто вроде японской икебаны, украсившей стол. И больше всего теперь боялся, чтобы до прибытия жены, по закону подлости, не пришлось бы уйти в море, - тогда и радость его обернулась бы мучительной досадой, злой иронией судьбы.
   Но получилось как нельзя лучше. В тот долгожданный день Непрядов прохаживался по пирсу, нетерпеливо поглядывая на высокий скалистый мыс, из-за которого должен был появиться рейсовый буксир. Хотелось бы, конечно, вырваться в Мурманск и встретить Катю на вокзале, только возможности такой не представилось - бригада лодок находилась в повышенной боевой готовности и все сколько-нибудь продолжительные отлучки на неопределённое время отменялись,
   Погода устоялась по-летнему тёплая, солнечная, в заливе полный штиль. Но Непрядов всё же волновался: хорошо ли оделась Катя, не продует ли её на переходе морем. С тревогой думалось, что она такая ведь незащищённая, хрупкая - совсем не для здешних суровых мест. Даже сам Катин приезд казался подвигом во имя любви к нему.
   Непрядов ещё больше заволновался, как только до его слуха долетел басовитый рёв буксира, входившего в бухту. Вот он бойко выскочил из-за мыса и, описав циркуляцию, устремился к пирсу, где нетерпеливо маялся Егор.
   Вот и она, стоит на полубаке, улыбается, машет руками. В лёгоньком светлом плаще, в туфельках "на шпильках", Катя робко шагнула на зыбкую сходню, и здесь Егор подхватил её на руки, не стесняясь ничьих игривых ухмылок и вздохов. Они вновь были вместе.
   Первые мгновенья встречи всегда у них получались пьяняще непредсказуемыми и шальными, будто первый глоток шампанского на свадьбе. Какие-то несвязные слова, восторженные взгляды, радостные улыбки - всё происходило само собой, как завихрение хрустальных струй в горном ручье.
   Пока поднимались по мосткам в гору, Катя рассказывала о белых ленинградских ночах, передавала приветы от родни. О своей же работе не упоминала, как бы стараясь отвлечься и хоть немного отдохнуть от неё. Непрядов всё понимал. Ему и самому в этот день не хотелось помнить о службе.
   - Какой ты у меня молодец! - похвалила Катя, как только переступила порог их комнаты. Поглядев на стол, где в широкой вазе красовалось Егорово цветочное творение, она пришла в восторг.
   - Прелесть, - тихо вымолвила, склоняясь над вазой. - Северным сиянием пахнет...
   Егор не стал возражать: "Так и должно быть, раз она этого хочет..."
   - Ты надолго? - поинтересовался Непрядов, помогая жене раздеться.
   - Кажется, теперь надолго, если не навсегда, - ответила она, и грустная улыбка скользнула по её маленьким, изящным губам.
   - Ты серьёзно? - Егор так и замер в обнимку с её плащом, отказываясь верить собственным ушам.
   - Этим не шутят, Егорушка, - и провела руками по платью, плотно охватывавшему её стройную фигуру, словно оно становилось уже ей тесным...
   - Так неужели?.. - обалдело расплылся в улыбке Егор, догадываясь, в чём дело. - И это уже точно?
   Вместо ответа Катя лишь подернула плечиками, давая понять, что и так всё теперь ясно.
   - Здорово, - сказал Егор, осторожно привлекая к себе жену. - Это же просто великолепно!
   - Что великолепно? - переспросила она с какой-то непонятной настороженностью.
   - Как что, котёнок ты мой! - Непрядов с большим трудом подавил в себе желание изо всей силы стиснуть в объятиях жену. - Нас теперь уже трое. Это ж... лучше и не бывает!
   - Но мне пришлось уйти из цирка, - она всхлипнула, плечи её задергались в Егоровых руках, и уже сквозь слёзы выговорила: - Отец... прогнал меня.
   Непрядов сразу не нашёлся, что на это сказать. Он принялся лишь молча утешать жену, гладя её, как ребёнка, по вьющимся русым волосам. Она прижималась к нему и тихонько плакала, смиряясь уже со своей материнской долей.
   Вскоре Катя успокоилась, даже заставила себя через силу улыбнуться, и они вдвоём принялись готовить обед. Егор оставил про себя, что он, как никогда прежде, согласен с Тимофеем Фёдоровичем, отлучившим дочь от арены ради собственного внука или внучки...
   День пролетел незаметно, а потом пришла ночь, в которой им обоим опять было не до сна. На узковатой кровати и теснота не в тягость. Вновь они жили, чувствовали и дышали воедино, не произнося всуе никаких заветных слов, которые давно уже сказаны.
   Егор Непрядов как бы нянчил в себе приятную мысль отцовства, стараясь заранее предугадать, кого же родит ему Катя. Безумно хотелось сына, хотя и дочь, как поразмыслил, - тоже будет совсем неплохо. Успокаивал себя тем, что важно не кого родить, а каким родить - был бы нормальный, здоровенький человечек, а уж человека, в полном смысле этого слова, он сам из него слепит.
   С приездом Кати семейная жизнь Егора Непрядова окончательно наладилась и пошла своим путём. Теперь ему было куда торопиться после службы, когда рабочий день на лодке заканчивался и представлялась возможность сойти на берег. Дома ждала любимая жена, непременный ужин на двоих, а потом задушевная беседа допоздна.
   Егор приходил усталый, но довольный тем, что его не просто ждут, - к тому же и волнуются за него. А это всегда приятно. Кате нравилось, как он много и с аппетитом ел, не спеша рассказывая о своих делах, о привычной текучке корабельных будней. А потом, если держалась хорошая погода, они отправлялись немного побродить перед сном в распадке между ближними сопками. Ступая на приметную тропку, они добирались до берега небольшого озерца, где буйствовали целые заросли рано поспевшей голубики. Катя принималась рвать ягоды, ссыпая их в котелок и как-то по-детски восхищаясь, какие они крупные да сладкие, - даже лучше, чем у них в Укромовке.
   Егор же делал вид, что собирался поохотиться на уток. Он бродил по болотистому берегу, чавкая резиновыми сапогами и придерживая болтавшуюся на плече тульскую двустволку, однако никакой живности убивать ему не хотелось. И ружьё-то прихватывал с собою так, на всякий случай, если вдруг ненароком забредёт из тундры шалый медведь или подкрадётся коварная росомаха случалось в посёлке и такое...
   Непрядов старался далеко не уходить от Кати и постоянно держал её в поле своего зрения. Он всё ещё не мог не любоваться втайне своей женой, тем, как она, грациозно взмахивая руками, легко перепрыгивала с кочки на кочку, обирая на кустах ягоды, как изумлённо и весело вскрикивала, радуясь каждому найденному грибу. Она поднимала его высоко над головой, призывая мужа в свидетели своей удачи. Снисходительно улыбаясь, Егор в знак одобрения вскидывал большой палец и уже предвкушал, как они, вернувшись домой, зажарят эти грибы на сковородке.
   Ко всему Катя понемногу привыкала: и к тому, что солнце летом здесь почти не заходит, что ураганный ветер порой кровлю с их дома едва не срывает, а в тихую погоду начинает одолевать залётный гнус. Но не это теперь было главным, что занимало все её мысли, - она готовилась стать матерью и уже ни о чём другом, более серьёзном, теперь не помышляла. Во всяком случае, говорить с упоением о цирке, как это раньше бывало, ей теперь не хотелось. Егор по-своему понял и оценил ту великую жертву, которую Катя приносила ради их будущего ребёнка.
   Напрасны были опасения, что его жена, привыкшая к суетной жизни в больших городах, начнёт в этой глуши скучать, а то и жаловаться на свою судьбу. С удивительным чистосердечием и лёгкостью она перезнакомилась со всеми соседями, и теперь уже не проходило дня, чтобы к ним не заглядывали её новые подруги. С женской непосредственностью разговоры могли ни Бог весть о чём тянуться часами. Но это нисколько не раздражало Егора - скорее радовало, что его жена так быстро почувствовала себя своей среди офицерских жён.
   Однажды он, как всегда, пришёл вечером со службы, но Кати дома не застал. Непрядов собрался было разыскивать её по соседям. Но в это время в прихожей хлопнула дверь и послышался Катин голос. Переговорив о чём-то с Оксаной Филипповной, она вошла в комнату. Сняла плащ и привычно улыбнулась, отчего на душе у Егора потеплело. Тем не менее он сделал вид,что увлёкся газетой.
   - А ты знаешь, у кого я была? - интригующе спросила Катя, проворно накрывая на стол.
   - Понятия не имею, - буркнул Егор, не отрываясь от газеты.
   Катя медлила с ответом, как бы разжигая Егорово любопытство, а потом выпалила:
   - У Валерии Ивановны - вот у кого.
   Непрядов лишь сморщил нос, мол, я-то думал у кого... Но в душе забеспокоился.
   - Ты прости, Егорчик, что задержалась, - говорила, накладывая ему на тарелку салат.
   Егор взял вилку, пододвинул хлебницу и приготовился немного перекусить. На лодке он поужинал и, в общем-то, был не голоден.
   - Зашла к ней в медпункт на консультацию, - продолжала Катя, будто не замечая подчёркнутого Егорова равнодушия. - А потом она пригласила меня в гости. Поболтали с ней, выпили чаю.
   - И ты ей так вот просто всё простила? - напомнил Егор.
   - Разве я не женщина и не могу её понять? - удивилась она. - Не зря же первую в жизни любовь называют незрячей! Потом это проходит. И ничего не остаётся, кроме грусти и улыбки. Вот я поставила себя на её место и не могла не простить.
   - Эх, Катя-котёнок, добрая ты душа, - Егор притянул жену, усаживая к себе на колени. Она послушно повиновалась, обвивая его руками и касаясь губами волос.
   - Ты ещё любишь меня? - спросила тихо.
   - А почему "ещё"? - строго спросил Егор. - Всегда, всю жизнь - да. И никак иначе!
   - Вот и я... На всю жизнь только твоя... только для тебя. А если кто-то что-то будет говорить иначе - ты этому не верь. Потому что у нашей любви есть начало и нет конца, - взяв Егорову руку, осторожно приложила к своему животу. - Слышишь, Егорушка, как он живёт?.. И никакой не выдуманный, а самый настоящий, которого я уже сейчас безумно люблю. И просто... чуточку даже больше, чем тебя... Но ведь и он - это тоже ты.
   Егор слегка покачивал жену на коленях, как бы убаюкивая и её и того третьего, кто совсем уже скоро появится на свет, и живое тельце которого он чувствовал под своей ладонью.
   - А ведь правда хорошо, что нас теперь трое? - допытывалась она, трогая нежными пальцами его волосы.
   - Лучше и не бывает, - сознался Егор, млея от счастья, от горделивого ощущения своего нарождавшегося отцовства.
   33
   Не суждено было Егору Непрядову дождаться на берегу появления на свет своего первенца. На другой день стало известно, что его лодке предстояло долгое автономное плавание. К походу экипаж готовился, весьма поспешая. Приняли по полной норме в цистерны солярку для прожорливых дизелей, пополнили запасы пресной воды и до предела набили провизионку всевозможными консервами, сушёной картошкой, мукой, воблой - всем тем, что положено моряку по полной автономной раскладке.
   От пирса отошли ночью, когда посёлок уже спал. Бледное солнце лишь ненадолго проглянуло у горизонта, отразившись в неподвижной океанской воде и снова накрепко зажмурилось под белёсыми бровями облаков.
   Никогда ещё Непрядов не уходил в море таким спокойным, уверенным в себе и во всём том, что ему сопутствовало в пределах прочного корпуса лодки. Ещё накануне договорились, что когда подойдёт время родов, Катя поедет в Ленинград. Там и задержится у матери, дав малышу окрепнуть. А к возвращению лодки из похода она обещала непременно снова быть в Майва-губе, чтобы, как полагается, встретить его на пирсе.
   Правда, немного смущали Непрядова последние минуты расставания с женой. Катя неожиданно разнервничалась, расплакалась и совсем уж по-женски наивно стала упрашивать, чтобы он нашёл способ не покидать её. Егор пытался успокоить жену, терпеливо втолковывая, что она просит невозможное. На это Катя сквозь слёзы отвечала, будто он не любит её, раз не хочет пожертвовать ради их ребенка "какой-то малостью".
   Разубеждать Катю в невыполнимости её желания уже не было времени. К счастью, в комнату заглянула Оксана Филипповна. Ободряюще моргнув Егору, она подсела к Кате на кровать, обняла её и с простодушием доброй женщины принялась успокаивать. Катя по-детски доверчиво уткнулась зерёванным, подурневшим лицом ей в плечо, продолжая тихонько всхлипывать.
   Надев шинель, Непрядов хотел было на прощанье поцеловать жену, только она с раздражением отстранилась. Егор лишь с укоризной качнул головой, но при этом не без досады подумал: "Да что она, в самом деле, ведь пора женой, матерью стать!" Оксана Филипповна, участливо гладившая Катю по спине, выразительно зыркнула на Егора, чтобы скорее уходил, а они и без него во всём разберутся... И он, рассерженно пнув ногой подвернувшийся половик, решительно вышел, хлобыстнув при этом с досады наружной дверью.
   Смешанное чувство испытывал, торопясь на лодку. И жалел Катю, и в то же время досадовал на её истерику, на совершенно надуманные подозрения в нелюбви к ней.
   Однако в море вся эта никчёмная тягость расставания понемногу сгладилась. За далью пройденных миль остались воспоминания лишь самые приятные и нежные, согревавшие душу теплом любви в стылом, пропитанном промозглой влагой отсеке.
   Лодка всё дальше уходила от родных берегов, пробивая в океанской бездне нескончаемый тоннель заданного курса. В текучке буден шла привычная подводная жизнь, когда расстояние и время становятся величинами отвлечёнными. В лодочных отсеках существовало совершенно иное измерение человеческого бытия, определяемое монотонной продолжительностью бесконечных вахт, напряжённой скоротечностью боевых тревог и долгожданными мгновениями всплытий, отпущенных на подзарядку аккумуляторных батарей. Представлявшиеся раньше такими важными личные заботы, надежды, огорчения и радости оказались теперь наглухо закупоренными в объёме прочного корпуса. На всех и на каждого, на весь экипаж выпадала одна неразменная судьба - до той минуты, пока натруженный глубиной корпус лодки снова не коснётся причала в немыслимо далёкой и беспредельно родной базе на самой кромке земли твоих отцов и дедов.
   Проверяя работу штурманов, Егор пристально вглядывался в карту, будто в сплетении проложенных линий можно было как на ладони прочитать судьбу их подводного корабля. Он старался представить её, чтобы не оказаться слепым и беспомощным в ходе свершавшихся событий. Параллели и меридианы расчертили мировой океан ровными квадратами необозримой шахматной доски, на которой разворачивалась очередная партия игры противоборствующих сторон. Оторвавшись от берега, лодка тотчас стала реальной фигурой в этом сложнейшем комбинационном взаимодействии умов и нервов множества людей, опиравшихся на мощь бортовых энергетических установок и взрывной потенциал боезапаса. Каждый её ход по курсу, по глубине и по скорости перемещения был предельно соразмерен с тем, чтобы упредить очередной выпад вероятного противника и тем самым не дать ему над собой никакого преимущества.
   Ночные вахты, не скупясь, Крапивин делил со старпомом, оказывая тем самым ему полное доверие. Оставаясь за командира, Егор властвовал в центральном уверенно и твёрдо, находя в этом для себя личное удовлетворение. Он не мелочил, без нужды ни к кому не придирался, помня о том, как нелегко в ночные часы работать на боевых постах, когда голова тяжелеет и тело наливается усталостью, становится непослушным, вялым.
   Где-то на поверхности третьи сутки кряду ходил шторм, только на глубине он почти не ощущался. Лодка лишь слегка рыскала по курсу, не доставляя больших хлопот рулевым. В утробе отсека привычно ворчали репитеры гирокомпаса, отщёлкивал глубину лаг и по тараканьи шуршали лапками перьев самописцы. Здесь, как в погребе, устоялся густой и влажный полумрак. Лишь высвечивали шкалы приборов да у шахты перископов, где сидел Непрядов, едва тлел матовый плафон. Электрики экономили, как только могли, стараясь дотянуть до очередной подзарядки батарей.
   Близилось время очередного обхода лодки. Непрядов неизменно совершал его как священный ритуал, по-хозяйски озабоченно заглядывая во все отсечные закутки и шхеры.
   Как известно, точность - удел королей, впрочем, как и старпомов. Лишь только стрелка отсечного хронометра коснулась на циферблате заданного деления, Непрядов шевельнул онемевшими плечами, тряхнул головой, прогонял по-комариному тонкий, надоедливый звон, всё время стоявший в ушах, и решительно встал с разножки. Твёрдо ступая тяжёлыми яловыми сапогами по упруго податливым паёлам, двинулся проверять вахту.
   Повернув рукоятки задраек,Непрядов разгерметизировал дверь. Стараясь не скрипнуть, отворил её и шагнул через высокий комингс в кормовой отсек. По сравнению с другими он был не только уже, но и значительно короче. И потому воздух, даже освежаемый системой регенерации, казался здесь особенно застоявшимся и плотным. Вдоль бортов двумя ярусами вытянулись подвесные койки, откуда наплывало сопение и похрапывание. Моряки спали, не раздеваясь, укрывшись поверх одеял меховыми куртками и шинелями.
   Единственный плафон матово бледным светом горел в дальнем конце отсека, высвечивая трубы торпедных аппаратов. Там и располагались стоявшие на вахте моряки. Осторожно ступая, старпом приблизился к ним.
   Старшим на вахте был старшина первой статьи Валентин Сенин. Он тотчас поднялся, застёгивая на ватнике пуговицы, и подал команду "внимание". Непрядов кивнул, разрешая всем стоять вольно. Подсвечивая фонариком, он глянул на бортовые приборы, затем полистал отсечный журнал, сделав для порядка несколько незначителъных замечаний.
   Ненавязчиво, боковым зрением он изучал старшину, стараясь понять, что за человек был перед ним... Вроде бы такой, как и все, и нет с виду ничего такого, что могло бы выделять его среди других. Высок и прям, с подчёркнуто флотской выправкой, даже яловые прогары начищены до блеска. Умный, чуть насмешливый взгляд на вполне симпатичном лице. "А как поведёт он себя, если, не дай Бог, с лодкой произойдет ЧП?" - подумал Егор. И тотчас на ум пришёл тот давнишний случай, когда сам он, вместе с двумя матросами, оказался в полузатопленном отсеке, на грани между жизнью и смертью... из-за непростительной оплошности минёра. И Егор, не зная даже зачем, загадал про себя: справится старшина с вводной - всё будет хорошо, ну а если нет - пиши пропало. Искушение испытать судьбу делалось настолько навязчивым, что ему нельзя было противостоять.
   - Старшина, вам вводная, - сухим, бесстрастным голосом бросил Непрядов. - Приготовить помпу для прокачки "из-за борта - за борт".
   - Есть, из-за борта - за борт, - принял команду старшина и рванулся к агрегату.
   "Так и знал... - обречённо подумал Непрядов с суеверным предчувствием какой-то неведомой беды. - Судьбу не перехитришь".
   Но вот старшина глянул на глубиномер и порыв его сразу иссяк. Повернувшись к старпому, он чуть усмехнулся, мол, не проведёте...
   - Глубина не позволяет, товарищ капитан-лейтенант.
   - Так. Молодец, старшина, - понял его Непрядов и почувствовал, как на сердце отлегло.
   Приподняв пилотку, Егор вправил под неё непослушную прядь волос и присел на ящик, испытывая огромное облегчение.
   - Правильно, старшина, - сказал уже не столько для Сенина, сколько для двух молодых матросов, стоявших рядом. - Ни в коем случае нельзя на столь большой глубине открывать забортный клапан, а иначе - что?..
   - В лучшем случае, борьба за живучесть, если не со святыми упокой... нашёлся Сенин.
   - Почему же именно со святыми? - полюбопытствовал Егор.
   - Да так надёжнее, быстрее в рай попадём, - и старшина с хитрецой подмигнул матросам. - Верно, ребята?
   - Все там будем, старшина, но лучше позже, - позволил себе заметить Егор. - Пока что живём.
   - И жить будем, - заверил Сенин, сам даже не ведая того, сколько уверенности и силы придал он своему старпому.
   34
   Потеплело в отсеках лодки неожиданно, совсем как по волшебству. Чудо и впрямь свершалось у всех на глазах. Моряки однажды проснулись и почувствовали весну, хотя на календаре значился февраль и где-то на родине всё ещё валил снег и гуляли вьюги. Но в любом случае никому не было возврата в зиму. Меховые куртки, шапки, валенки - всё пришлось за ненадобностью распихивать по рундукам и шкафчикам.
   Океан щедро дарил не только тепло. Устоялся такой полнейших штиль, будто навсегда иссякли ветры и даже сама планета перестала вращаться, зависнув без движения во времени и пространстве.
   Лодка шла в надводном положении на ровном киле, нарушая океанское безмолвие нудным гудением дизелей. На мостике лишь вахтенный офицер да сигнальщик. Курить всем желающим поочерёдно разрешалось в боевой рубке. В любое мгновение, как только покажется где-то на горизонте силуэт корабля или пятнышко летящего самолёта, субмарина готова была вновь уйти на глубину.
   Однако район плавания оказался спокойным. Третьи сутки шли под дизелями - и ни души кругом, океан будто вымер. Он лежал застывшей слюдяной массой, от которой исходило дыхание парной свежести. Солнце палило уже нещадно, разбрызгивая нестерпимо яркие блики своего отражения, раскаляя стальную субмарину как заготовку на углях в горне кузнеца.
   В сумерки, когда духота начала спадать, Крапивин разрешил команде выходить на мостик. Отсечный люд повеселел, оживился. Кому же не хотелось из тяжкой, разогревшейся за день донельзя преисподней корабельного чрева выбраться на воздух, чтобы впрок надышаться им. Заядлые курильщики теснились теперь в глубине ограждения рубки. Оттуда несло густым табачным дымом.
   Непрядов отпустил вахтенного офицера выпить чаю, сам же взгромоздился на его место, усевшись рядом с сигнальщиком. Тот глазастым кенгурёнком торчал в кармане рубочного ограждения, поминутно вскидывая бинокль и ощупывая линзами размытый горизонт.
   Южная ночь синей кисеёй ложилась на воду. Заискрились неправдоподобно крупные звёзды. И у каждой из них было своё извечное, отмерянное людскими судьбами предназначение... Будто в неистовой пляске завораживала страстью цыганская Альдебаран, таинственным костерком теплилась пастушья альфа Волопаса, и лишь где-то у самого горизонта в неизбывном ознобе всё так же трепетала и звала к себе родная Полярная звезда.