Баранов Юрий. Обитель подводных мореходов

   Растроганный тишиной и покоем, негромко запел мичман Охрипенко:
   Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю,
   Чому я ни сокил, чому нэ литаю...
   Голос у него был густой, бархатистый, каждое слово будто крылышками трепетало. А немного погодя в ткань песни вплелся другой голос, более лиричный и высокий, принадлежавший механику Петру Андреевичу Червоненко. Он как бы перехватил у мичмана инициативу, заставив его следовать предложенной высоте звучания. Оба любили петь в два голоса, как нельзя лучше дополняя друг друга. Рядом со степенным, медлительным мичманом всегда подвижный, взрывной механик напоминал выплеснувшуюся ртуть. Поэтому песни у них получались какими-то приятно многозвучными, переливчатыми.
   Однако механик на лодке был человеком самым занятым, обременённым прорвой неотложных дел и потому не позволял себе расслабляться более пяти минут. Пётр Андреевич исчез так же внезапно, как и появился, надо полагать, вспомнив о чём-то важном, что непременно следовало сделать, пока лодка не погрузилась.
   Песня оборвалась, осталась недопетой, но её очарованье продолжало властвовать над оставшимися на мостике людьми.
   - До чего же благодать, - вглядываясь в поднебесную даль, умиротворённо прогудел из-под навеса Охрипенко. - Ну, як у нас на Полтавщини в майську ночь.
   - Там у вас моря нет, - возразил на это старшина Сенин.
   - Зато тепло и красиво, - настаивал мичман. - Зирки вот такие же ясные. А луна с полнеба, чисто серьга в ухе у цыганки.
   - Небо над морем ни с чем сравнивать нельзя, потому что оно неповторимо.
   - Романтики у нас хоть отбавляй, - вмешался торпедный электрик Анатолий Сержаков, мрачноватый и крепкий парень с наголо постриженной головой. - Только чаще она у нас как бы по памяти, потому что за всю автономку такие вот всплытия по пальцам перечтёшь.
   - А хоть бы и по пальцам, - напирал Сенин. - Либо в крови романтика держится, либо она выпадает в осадок в виде романтятины. Что там ни говори, Толик, но ведь кто-то же выдумал паруса...
   - Ты мне их дай, Валёк, пощупать. И вообще... чтоб на корабле было побольше дерева и поменьше металла... Вот тогда, может быть, я поверю тебе.
   - Всё ж море - любовь неразменная, - снова высказался Охрипенко. - Его мало видеть и чувствовать круг себя - его нужно ещё и выдумать, чтоб оно жило в тебе самом. Так вот надо понимать романтику.
   - Древние утверждали, что каждый человек рождается и живёт под своей звездой, - мечтательно рассуждал Сенин. - И человек будто умирает вместе с гибелью своей звезды. Но есть же светила бессмертные, скажем, Кассиопея...
   - Отчего не Южный крест? - язвительно спросил незаметно появившийся на мостике Чижевский. - В качестве примера он прозвучал бы из ваших уст, старшина Сенин, куда более убедительно. Или я неправ?
   - Вам, товарищ старший лейтенант, виднее.
   - Это в каком же смысле?
   - В прямом. Штурмана как ангелы: всегда ближе к звёздам. Не то что мы, грешные трюмачи. Нам светила открываются как астрологам - с чёрного хода.
   - Не обольщайтесь: астрология - удел околонаучных заблуждений и отнюдь не кладезь ума и знаний.
   - Но мы говорим о романтике. Она не исключает понятия красоты, и уж тем более - ни луны, ни звёзд, - старшина повёл рукой, как бы подчёркивая тем самым полную раскованность своих мыслей. - Только вот звёзды открываются не всем сразу. Иной долго глядит на небо, а замечает лишь звёздную пустоту на миллионы световых лет...
   На лице у Чижевского тенью легла надменная гримаса.
   - Хватит молоть чепуху, - сказал, слегка повышая голос. - Желая выглядеть умнее других - умным не станешь. Мой совет: повторите школьный учебник по астрономии. Этого с вас пока достаточно.
   Егор почувствовал, что настала пора и ему вмешаться как старшему на мостике.
   - Перекур закончен, всем вниз, - бросил он, не меняя позы и не поворачивая головы, как бы являя своё полное беспристрастие ко всему происходящему.
   Матросы нехотя потянулись к рубочному люку, на ходу швыряя окурки за борт.
   С пристальным прищуром проводив Сенина, Чижевский уселся рядом с Егором.
   - Ну и гусь... - всё ещё горячился Эдуард. - Зря ты не дал нам договорить. Он бы запросто схлопотал у меня пару суток губы. Да и ты мог бы добавить ему от щедрот душевных.
   При этих словах Непрядов почувствовал, как в нём с новой силой колыхнулась былая неприязнь к Чижевскому.
   - Но ты же сам ввязываешься в это дело, когда тебя никто не просит, довольно сухо, стараясь ничем не выдать своего раздражения, отвечал Егор.
   Губы Чижевского слегка искривились в надменной, снисходительной ухмылке, как если бы он услышал очевидную глупость, на которую даже не следовало отвечать.
   Большого труда Егору стоило сдержаться, чтобы единым вздохом не высказать всё, что он думает о нём. Вместо этого лишь педантично напомнил, что время перекура закончилось.
   - Что? Это ты мне?.. - удивлённо спросил Чижевский, едва не выронив изо рта сигарету. - Не понял тебя.
   - Я сказал - вниз! - твёрдо, с крепко стиснутыми зубами повторил Егор, чувствуя, как немеют щёки, будто лицо начало каменеть.
   - Ну знаешь, это перебор, - только и смог возразить Эдуард. Встретившись глазами со старпомом, он понял, что дальше не стоит испытывать судьбу. Сделав пару глубоких затяжек, щелчком отправил недокуренный чинарик за борт и лишь после этого спрыгнул на деревянный настил рубки.
   Непрядов остывал медленно, словно в нём, как в паровом котле, клокотала кипящая вода. Нетрудно было понять, в кого на самом деле метил Эдуард, разглагольствуя о необходимости разобраться со старшиной Сениным. Да и не в старшине, конечно же, была суть. Их отношения складывались гораздо сложнее: всё началось от взаимной неприязни, временами возникавшей каким-то надоедливым кожным зудом. Не забыл ещё Непрядов, из-за чего они в своё время сошлись на ринге...
   Отстояв вахту, Егор направился в дизельный отсек. Освежился под душем крепким рассолом забортной воды, напился в кают-компании чаю и с облегчением рухнул в своей каюте на койку. В море ему редко выпадало спать раздетым. Но сегодня он решил позволить себе такое удовольствие, всласть растянувшись на чистых простынях. Он любил своё тесное подводное жилище. Весь комфорт состоял из пружинистого кожаного дивана, прижавшегося к покатой, отделанной ореховым деревом бортовой обшивке, притулившимся в ногах шкафчиком для одежды и маленьким столиком, втиснувшимся в головах между диваном и переборкой. Всё предельно сжато, стиснуто и выверено с точностью до миллиметра - лишний шаг не ступишь, не почувствовав рациональный предел в лодочной архитектуре.
   Также большой редкостью случалось в автономке побыть наедине с самим собой. Просто полежать, подложив ладони под голову и глядя в подволок, стараясь не думать о неотвязных старпомовских делах, которых всегда невпроворот.
   Недолго поблуждав, мысли его обратились к Кате. Вспомнилось, что по всем срокам пришла пора ей рожать и что по всей вероятности в Майва-губе её давно нет - уехала к матери в Ленинград. Случившуюся с Катей истерику в последние минуты их расставания Егор почти уже не вспоминал - настолько незначительной и мелкой казалась ему эта досадная ссора между ними. "Уж верно та, которая не любит, никогда не прольёт при расставании слёз, размышлял Егор. - Их подлинную цену только в разлуке и познаёшь. Вот когда каждая слезинка - дороже самых дорогих жемчужин..."
   Дверь со скрипом отъехала на полозьях в сторону.
   - Ты не спишь, Егорыч? - спросил Вадим, загораживая своей располневшей фигурой узкий дверной проём.
   - Входи, гостем будешь, нальёшь - хозяином, - с грузинским акцентом произнёс Егор, теснясь на диване и уступая другу место. Замполит сел, и пружины жалобно пискнули под его тяжестью.
   - Супертяжеловесом становишься, - посочувствовал Непрядов и подсказал, хлопая друга по спине. - Спортом бы тебе заняться, или, на худой конец, женился бы, что ли...
   - Уже советовал - повторяешься.
   - Да ты ж не торопишься воспользоваться мудрейшим советом. Эдак скоро в рубочный люк перестанешь влезать.
   - Зато у вас, Егор Степаныч, извиняюсь, как у цыганского мерина - кожа да кости.
   - Как?! - возмутился Егор. - А это... - и, напрягаясь, поиграл тугими бицепсами.
   - Показуха, - будто не поверил Вадим. - Не зря говорят, что в здоровом теле - здоровый дух. А у тебя нервы не в порядке.
   - Не уловил, - прикинулся Егор недотёпой, простодушно улыбаясь.
   - Нельзя было с Чижевским так резко, да ещё в присутствии вахтенных, теперь об этом по всей лодке слух пошёл... Волевыми методами даже салажонка не положено воспитывать. А Чижевский достаточно просолился.
   - Ты замполит, вот и воспитывай, а моё дело - приказывать. - Егор возбуждённо заворочался на диване, пихнув невзначай коленкой в бок приятеля.
   Вадим, будто осерчав, ещё сильнее придавил Егору ноги.
   - Позвольте, Егорыч, с вами не согласиться, - с вежливой издёвкой продолжал Колбенев. - Замполитом, в силу необходимости, становится каждый, у кого в кармане партбилет. Не мне бы тебе об этом напоминать и не тебе бы мне давать такой повод. Не обессудь, скажу тебе прямо: случилось как раз то,чего я больше всего боялся. Между вами начинается какая-то мышиная возня, в то время как надо быть выше личных амбиций.
   - Да отвали ты от меня, мамонт мезозойский, - простонал Егор, с трудом выдергивая из-под замполита онемевшие ноги. - По-твоему выходит, я должен терпеть все его вывихи и бзики? Уж извини: где сядет, там и слезет...
   - Ты не прав, старпом, - Колбенев, как бы успокаивая, положил Непрядову на живот ладонь, - никогда не бывает разумным то, что делается сгоряча. Справедливо или нет, но ты унизил Чижевского, а он потом всё-таки отыгрался в седьмом отсеке на старшине Сенине.
   - Каким это образом?
   - Простым. Придрался к Сенину из-за какого-то пустяка и учинил разнос. А тот, в свою очередь, не стерпел, повёл себя вызывающе. Ну и пошло поехало, - Колбенев покачал головой. - Ты, Егорыч, разберись-ка во всём этом деле толком. Вот прямо сегодня вечером, либо завтра. Лады?
   Непрядов со вздохом кивнул.
   35
   Только ни в этот день, ни на следующий и даже ни через неделю поговорить с Сениным не представлялось уже никакой возможности. Не успел Колбенев задвинуть за собой дверь, вновь оставляя друга наедине с его мыслями, как ревун охрипшим голосом сыграл боевую тревогу. Лодка оказалась в районе оперативных действий кораблей седьмого американского флота. Оставаясь невидимой и потому неуязвимой, она много дней и ночей несла на глубине боевое дежурство, лишь изредка подвсплывая в ночные урочные часы для сеанса радиосвязи или же на подзарядку батарей. Где-то совсем рядом пролегали оживлённые морские трассы. На горизонте нередко возникали силуэты скоростных пассажирских лайнеров, неповоротливых и громоздких сухогрузов, по самую рубку, тяжело сидящих в воде танкеров. Какие только флаги больших и малых морских держав не представлялись в перископе. Но среди пёстрого разноцветья геральдических полотнищ милее и желаннее всех был всё-таки алый цвет. От него невидимыми флюидами всякий раз исходил настойчивый зов далёкой родины - будто любимая женщина, сорвав с головы косынку, издалека махала ею, посылая привет.
   Некоторым матросам, в знак чрезвычайного поощрения, разрешалось иногда прильнуть глазом к окуляру. Егор глядел на своих ребят и диву давался, какими неузнаваемо одухотворёнными в эти мгновенья становились их лица. Неизбывная тоска и грусть начисто стирались приливом восторга и радости от свидания с плавучим островком родины. Бездна сокровенных чувств и переживаний делала ребят счастливейшими людьми, и тогда, быть может, у самых усталых из них неизменно появлялось второе дыхание, а корабль приобретал дополнительный запас прочности. Самому же Егору яснее ясного становился смысл той самой "сверхзадачи", ради которой они долгие месяцы несли свою вахту на глубине. Мелочной и ничтожной казалась теперь его стычка с Чижевским, он теперь и думать о ней забыл, с головой занятый своими старпомовскими делами и заботами.
   Корабли надводной армады упорно патрулировали один и тот же квадрат, простиравшийся на несколько десятков морских миль. Здесь находился оживлённый перекрёсток морских путей из разных континентов. На штурманском планшете у Савелия Тынова чётко был обозначен каждый корабль, державшийся в ордере. Лодка же находилась чуть в стороне, жадно впитывая гидрофонами шумы чужих винтов. По тому, как спокойно позванивали в наушниках посылки чужих гидролокаторов, акустики ничуть не сомневались, что лодка оставалась необнаруженной. Это давало подводникам ощутимые преимущества. Во всяком случае Крапивин, неотлучно находившийся в центральном, пока что считал себя хозяином положения.
   Ещё накануне, удачно нащупав слой скачка, лодка поднырнула под него и сразу стала недосягаемой для ультразвуковых пальцев корабельных гидролокаторов. Егор вспомнил, что Христофор Петрович в таких случаях неизменно говаривал: "Главное для подводника, это бестолку не высовываться, и тогда, как хитрая Несси, доживёшь до глубоких седин... - впрочем, тут же добавлял: - Но уж коль пробил твой золотой час, в атаку выходи с неустрашимостью нарвала".
   День уже был на исходе и близились южные сумерки, когда два самых крайних в ордере фрегата повели себя как-то странно. Оторвавшись от основного "стада", они резко уклонились в сторону лодки. Но та держалась на прежней глубине и к тому же вполне надёжно была прикрыта слоем скачка.
   - Вот суки! Неужели какую-то новую сверхпробивную аппаратуру сварганили? - предположил штурман; в сердцах он даже замахнулся на планшет, как бы собираясь прихлопнуть помеченные на нём фрегаты ладонью.
   - Спокойно, Савелий Мироныч, - урезонил его Непрядов. - Не надо так обзывать вероятного противника, тем более, что он всё равно вас не слышит.
   - Так и не обидится, - отвечал старший лейтенант. - А может, им просто икнётся, а то и боком выйдет - у меня жёлтый глаз.
   - Шум винтов по пеленгу тридцать пять! - вдруг доложил акустик, для большей убедительности выглянув из рубки.
   - Классифицировать цель! - распорядился командир.
   Немного поиграв маховиками настройки шумопеленгатора, акустик сообщил, что по характеру и тональности шумов приближается транспорт.
   Прошло некоторое время, пока штурман вычертил замысловатые глиссады курсировавших кораблей.
   - Ах, паскуды! - опять не удержался он, тыкая карандашом в ватман. Да они вроде гоняют эту транспортюгу, как борзые зайца.
   - Не вроде, а так и есть, - заключил командир, заглядывая через плечо штурмана. - Своего так не стали бы преследовать, - и тотчас приказал всплывать под перископ.
   Стрелка глубиномера, медленно разворачиваясь, поползла к нулевой отметке. С шипением заскользил вверх густо смазанный ствол перископа. Как только из трюма выползла тумба, Леонид Мартынович заученным движением откинул рукоятки и впился взглядом в окуляр. Потанцевав немного у перископа, он подозвал к себе Непрядова.
   - Посмотри, Егор Степанович...
   Егор прильнул бровью к резиновому тубусу. Увеличенные линзами изображения фрегатов отчётливо выделялись на сиреневом фоне вечереющего моря, даже бортовые номера пропечатаны как проверочные знаки на таблице окулиста. Фрегаты с обеих сторон наседали на сухогруз, вынуждая его остановиться. Но судно продолжало идти своим курсом, не сбавляя ход и не выказывая ни малейшего желания повиноваться - капитан был с характером. В глаза бросилась отчётливая надпись на крутой судовой скуле: "Псковский комсомолец".
   "Земляк, братишка... - с быстротой молнии мелькнуло в голове. - Вот когда оттянуть бы всю эту свору на себя, если б только можно было..."
   И словно угадав его мысли, на фрегатах всполошились. Оба корабля, оставив сухогруз в покое, начали расходиться. Они ринулись курсом на лодку, стараясь взять её в клещи.
   - Право на борт, глубина 30 метров, - встревоженно отреагировал командир. Стало ясно, что фрегаты теперь всерьёз и надолго увяжутся за лодкой. Да и вся армада, надо полагать, потеряет прежний покой. Откуда же им знать, сколько здесь может находиться чужих субмарин и что на уме у их командиров...
   Фрегаты приближались, посылки гидролокаторов сыпались уже в избытке. Они вызванивали корпус, будто в него бросали пригоршни монет. Вскоре один из кораблей прошёл над самой рубкой. Отчётливо послышался до омерзения надсадный гул и посвист мощных турбин. В центральном все взгляды на какое-то мгновенье невольно обратились к подволоку, словно через толщу воды можно было разглядеть чёрную тень нависавшего днища.
   Лодка снова резко изменила глубину и курс. Турбинный гул отдалился. Корабли разворачивались, на пределе вписываясь в глиссаду, чтобы лечь на новый галс.
   Дышать становилось всё труднее. Донимала жара. От сгустившейся духоты не спасала даже регенерация отсечного воздуха. Казалось, люди работали на пределе сил, и не было теперь ни у кого желания иного, чем разом выжать из подвластной техники весь её спасительный ресурс и уйти от погони.
   Егор ни у кого не видел в глазах ни растерянности, ни страха. Экипаж сомкнулся в едином напряжении ума, нервов и мускулов. И теперь уже невозможно было разъять или поколебать его, прежде не уничтожив...
   В центральном все взгляды невольно обращались к командиру. Леонид Мартынович не нервничал и не суетился, лишь бледность на его спокойном, интеллигентном лице давала знать, как он всё же встревожен. Конечно же, командиру приходилось труднее всех: ему верили, оттого что не могли не верить. Никому и в голову не могло прийти, что Крапивин, как все смертные, может ошибиться, сделать что-то не так, как должно. Что бы там ни случилось, командир всё предвосхитит и всё превозможет. Но кому какое дело, сколько у него на лице появится потом морщин или седины в волосах - лишь бы выстоять, да всем домой вернуться живыми и невредимыми.
   Аккумуляторы уже изнемогали. Механик всё чаще с тревогой напоминал командиру, насколько им хватит времени маневрировать ходами. Пока что не было иного выбора, как выключить плафоны освещения. И центральный тотчас потонул в густом полумраке, напоминавшем поздние сумерки в лесу. Лишь слабыми светлячками фонарей добрых гномов мерцали шкалы приборов, без которых на вахте никак не обойтись. В этих колдовских сумерках Непрядов едва различал мокрые спины и лоснящиеся от пота лица, с трудом угадывая своих ребят.
   Не скоро фрегаты отвязались от лодки. Они гоняли её со знанием дела, с мастерством настоящих профессионалов, стараясь оттеснить на мелководье, где ей некуда стало бы деваться. А субмарина хитрила, как только могла. Поминутно меняла глубину и курс. То шла полным ходом, стараясь оставить преследователей за кормой, то вдруг сбавляла обороты винтов и даже зависала в немой бездне без движения, чтобы корабли очередной раз проскочили мимо.
   В какой-то момент настал перелом, Крапивин начал нащупывать стереотипы очередных уловок и ходов своих преследователей. Те с каждым разом всё чаще оставались за кормой и всё дальше проскакивали, невольно давая преследуемым большую степень свободы.
   - Товарищ командир, - взмолился механик, - батареи на последнем издохе, полными ходами никак нельзя!
   - Андрей Иванович, - командир скорее попросил, чем приказал, показывая растопыренные пальцы. - Десять... всего десять минут.
   - Как хотите... но я тогда ни за что не могу отвечать!
   - Добро, под мою ответственность, - и глянул на Непрядова. - Старпом, сделайте запись в ходовом журнале.
   - Зачем же так, товарищ командир? - с обидой, тихо выговорил Червоненко и врубил машинные телеграфы на полный.
   Крапивин ничего не ответил, впиваясь глазами в планшет. Он что-то вымерял и высчитывал, то и дело поглядывая на часы.
   Непрядов, наконец, уразумел, зачем так позарез необходимы эти десять минут. Нащупав слой скачка, лодка с ходу пробила его и снова оказалась для преследователей недосягаемой. Поняв это, фрегаты занервничали. Они кидались то в одном направлении, то в другом, лишь попусту сжигая топливо. Выходило, что контакт с целью у них потерян, в то время как цель отчётливо их слышала, по-прежнему представляя у себя на планшете все их ошалелые метания.
   Теперь можно было лишь предполагать, что предпримут взбешённые неудачей командиры фрегатов. Озлясь, возможно бросят для очистки совести несколько глубинных бомб. Впрочем, этому не хотелось верить. Скорее всего, надводные корабли задались целью погонять лодку до полной разрядки аккумуляторных батарей, чтобы таким способом попытаться заставить её всплыть.
   Только ни сам Крапивин и никто другой из его команды даже в мыслях не держали самой возможности такого исхода.
   Поединок всё-таки близился к завершению. Скоро ночь, а там... ищи сколько хочешь осетра в пруду, в котором тот никогда не водился.
   Лодка зависла, стараясь ничем себя не выдать. Она словно растворилась в немой бездне, став не более чем её неодушевлённой частицей. Говорить и двигаться было строжайше запрещено, зато размышлять - сколько угодно. Только какие мысли пойдут на ум, когда мозг скован давлением глубины, когда каждый нерв натянут до последнего предела.
   Непрядов сидел на паёлах, прижавшись взмокшей сорочкой к переборке. Прикрыв пилоткой глаза, пробовал дремать, но ничего не получалось.
   - Подал бы кто шампанского, - мечтательно прошипел Чижевский, - прямо со льда.
   Егор ничего не ответил, он и глотку простой воды был бы рад. Бездействие угнетало, мучило как непреходящая зубная боль. Казалось немыслимым, что где-то ещё может существовать земля, хотя бы клочок суши. Да и есть ли вообще где-либо там, наверху, небо и обыкновенный воздух, остатками которого здесь всё ещё можно дышать? Вода и только вода... Она будто просачивалась через поры в плоть и кровь.
   Непрядов тряхнул головой. Почувствовал, как отрезвляюще и непослушно застучало сердце. Подумалось, есть всё же земля - его родное Укромово селище...
   Лодка всплыла ночью, когда темень плотно укутала океан. Частили мелкие дождинки. Под их ударами лёгкий корпус что-то невнятно шептал, как бы никому неведомыми заклинаниями снимая с себя проклятое напряжение глубины.
   Застучали дизеля, работая на винт-зарядку. Чудилось, будто ослабевшая субмарина тяжело дышит, раздувая натруженные бока.
   Необходимость слишком долго увёртываться от преследователей вызвала в её организме аритмию, и вот теперь требовалось время, чтобы успокоиться, чтобы аккумуляторам набраться живительных сил, и уж затем снова уйти на глубину.
   Пользуясь передышкой, Крапивин обошёл отсеки. Он не говорил никаких слов благодарности, не расточал похвал. Просто глядел молча каждому в глаза и от всей души крепко жал руку. Смертельно уставшие, изнурённые люди лишь скупо улыбались, понимая состояние своего командира. Он, как никто другой, знал подлинную цену их бескровной победы в поединке с фрегатами.
   Поход продолжался, и казалось, что ему нет конца. Однако силы придавало обретённое ощущение истинно морского братства, когда каждый в экипаже горой стоял "за други своя".
   36
   Настал день, которого Непрядов так долго ждал, мучаясь неопределённостью и тоской. Во время очередного подвсплытия, когда лодка зацепила антеннами нужную радиоволну, на его имя пришла короткая радиограмма. Катя сообщала, что у них родился сын, что дома всё в порядке и что теперь они оба ждут его возвращения с моря.
   Будто водопад счастья разом обрушился на Егора, как только до него в полной мере дошёл смысл адресованных ему строк. Сердце подсказывало, что всё обошлось благополучно. Ведь ребёнок уже существовал реальным продолжением их любви. Наверняка сынишка уже кричал, требуя материнского молока и сухих пелёнок, глазел на пока ещё непонятный ему мир и потихоньку всё-таки рос, чтобы затем учиться величайшему искусству быть человеком.
   С рождением первенца у Непрядова будто прибыло сил. Он ощущал, что становится совершенно иным человеком, на порядок выше того Непрядова, каким его прежде знали в экипаже. Думая о сыне, он утверждался в своём отцовстве, как происходило когда-то с его отцом, с дедом, с прадедом и, страшно подумать... с самим Непрядом, от которого пошёл весь их род.
   Ещё задолго до рождения ребёнка они условились, что сына непременно назовут Степаном, - пускай всегда помнит своего деда, черноморского моряка. Разумеется, невозможно предсказать, кем станет их Стёпка, когда вырастет. Катя и Тимофей Фёдорович уж наверное захотят видеть его новой восходящей звездой на арене цирка. Ну а сам Егор в мыслях примерял своему сыну флотскую бескозырку, ничуть не сомневаясь, что того бы непременно хотел и его отец, останься он только в живых...
   Какая-то до нескромности горделивая мысль долго преследовала Непрядова, где бы он ни находился и что бы ни делал в пределах прочного корпуса лодки. "Нас теперь трое" - эта неотвязная фраза постоянно кружилась в голове, мешая сосредоточиться. Требовалось больших усилий, чтобы сдержать легкомысленную улыбку, то и дело угрожавшую беспричинно появиться на губах. В борьбе с самим собой Непрядов даже на мгновенье не позволял себе расслабиться. Он как-никак старпом, и этим всё сказано.
   По календарю пришло лето, но в отсеках его будто не заметили. Донимала та же нестерпимая духота и влажность южных широт. А всем нестерпимо хотелось домой, в спасительную прохладу студёных морей.
   После вечернего чая офицеры старались теперь подольше задержаться в кают-компании. О чём только не переговорили, что не вспомнили и чего не навыдумывали, стараясь хоть чем-то скрасить до одури приевшуюся подводную жизнь.