Барщевский Михаил. Командовать парадом буду я!

   Минут через десять перед ним сидела женщина – полноватая, с прической-начесом, говорившей о ней больше, чем даже полный комплект чешской бижутерии. И уровень достатка, и уровень вкуса были очевидны. Вадим сразу отметил какое-то несоответствие в ее лице: уголки губ нервно подергивались, будто она то ли что-то дожевывала, то ли вот-вот собиралась расплакаться. Но глаза были колючими, злыми, безо всякой мольбы о помощи.
   – Здравствуйте, я – жена Юрченко. Мне сказали, что вы будете защищать его бесплатно. Вы Осипов?
   – Да. А вы, я так думаю, Надя? Уже вернулись?
   – Нет, я – Настя. Откуда вернулась? – опешила женщина.
   Осипов понял, что сморозил что-то не то. Если ни из какой командировки она не возвращалась, то это не сожительница Юрченко, и получается, что… «О Господи, этого только не хватало! Сейчас она начнет меня стыдить, как я могу защищать такого подонка!» – запаниковал Вадим.
   – Извините, я, видимо, перепутал с другим делом. Слушаю вас. – Вадим стал сама официальность.
   – Тут такое дело, – женщина несколько стушевалась от подчеркнуто холодного приема, – я сама виновата. Я же его посадила, считай. Ну вот, решила вам заплатить, чтобы вы лучше его защищали. Это я, дура, милицию вызвала! Я же не думала, что его преступником сделают! – Женщина уже срывалась на крик, в глазах набухли слезы.
   Вадим растерялся. Такого, чтобы потерпевшая оплачивала работу адвоката обвиняемого, еще никогда не бывало. Не только у него, но и в практике коллег. По крайней мере, насколько он знал. Как вести себя в такой ситуации, Вадима никто не учил… Осипов решил потянуть время.
   – А что все-таки тогда случилось?
   – У меня день рождения был. На работе – я бухгалтером в ЖЭКе работаю – меня поздравили. Чай с тортом попили, букет подарили. У нас так принято, ну, в ЖЭКе нашем. Я припозднилась домой. А пришла когда, там Юра, пьяный. Налетел на меня, мол, шлюха, по свиданиям бегаешь. Я-то, увидев его, думала, он поздравить меня пришел. Знаете, приятно все же. А оказалось наоборот. Ну, слово за слово, и понеслось. Я сдуру милицию вызвала. Они его повязали. Я думала, утром отпустят. А он, видать, и им что-то наговорил. Он выпьет когда, вообще соображать перестает. Ну вот, уголовное дело завели. Я следователя просила отпустить, а он – не могу, поздно. Мне Юру жалко. Он слабый. Его в тюрьме забьют. Или он с собой покончит. – Женщина все говорила, говорила, будто бежала куда-то… Казалось, если ее не остановить, она будет говорить-бежать до бесконечности.
   – Так вы хотите, чтобы я ему помог? – понимая весь идиотизм ситуации, прервал ее Вадим.
   – Ну да! Я вот и деньги принесла. Двести рублей хватит? – Женщина засуетилась. – Мне сказали, что двести – это нормально. Что, мало? Я еще достану.
   – Не в этом дело! – Вадим быстро соображал, как поступить. Брать деньги от потерпевшей нельзя. Совсем против этики. Юрченко посадят лет на пять минимум, на основе ее показаний. А она ему же, адвокату, и заплатит? Бред! Хотя… – Вы помочь ему хотите?
   – Так ведь дочь у нас! – Этот аргумент казался Насте самоочевидным.
   – Тогда вот что… – Вадим решил рискнуть.
   Перед началом процесса по делу Юрченко Вадим изучил расписание назначенных у судьи на сегодня дел. Бумажка, приколотая к двери судебного зала, сильно расстроила Осипова – на решение судьбы его подзащитного судья запланировал час. При таком потоке дел, когда один подсудимый сменяется другим, ни один судья подробных рассуждений не допустит. Конвейер социалистического правосудия должен работать безостановочно.
   Вадим решил зайти в конвойную, чтобы хоть как-то приободрить Юру перед началом процесса. Тот был совсем подавлен.
   – Что с тобой? Держись! Все не так плохо. – Вадим не собирался делиться с Юрченко своей заготовкой будущей партии. Юра мог ее только испортить.
   – Плохо мне, Вадим. Позавчера с воли записку от Нади передали. Пишет, что, коли я к Насте ходил, она меня бросает. Она-де хотела судьбу свою устроить, а ждать меня, пока выйду, ей не резон. Права, конечно. Но я теперь совсем никому, получается, не нужен. Ну и бог с ним! – Юрченко говорил так обреченно, что у Вадима защемило сердце. Но раскрывать планы все равно было нельзя.
 
   Юрченко повторил, что ничего не помнит. Судья вел допрос, не поднимая головы от бумаг. Было очевидно, что дела он не читал и старался разобраться в ситуации по ходу процесса. Если старался. Очень насторожила Вадима его реплика, когда, предоставляя прокурору возможность задать вопросы подсудимому, судья раздраженно бросил: «Только покороче, пожалуйста!» Поэтому, когда прозвучало «Ваши вопросы, товарищ адвокат!», Вадим по-пионерски бодро отозвался: «Нет вопросов, товарищ председательствующий!» Судья одобрительно кивнул.
   Пригласили потерпевшую. Настя скороговоркой рассказала все то же, что на предварительном следствии. Пришла, он пьяный, стал ругаться нецензурно, хамил. Она вызвала милицию. Все. Про пепельницу не сказала ни слова. Но, кроме Вадима, этого никто не заметил. Судья уточнил, в разводе ли, присутствовала ли дочь, и, получив утвердительные ответы, довольно кивнул. Ему все было ясно. Чистой воды часть вторая статьи 206. Без проблем. Срок от пяти до семи. Значит, пять. Первая судимость.
   Прокурор вопросов задавать не стал, чем вызвал еще один одобрительный кивок судьи. Наступила очередь Вадима. Ясно, что тихо «подползти» с нужным вопросом председательствующий не даст. Значит, действовать надо резко, в лоб.
   – Скажите, потерпевшая, – как можно безразличнее начал Вадим, – вот вы утверждаете, что Юрченко выражался нецензурной бранью. А что он конкретно говорил?
   – Товарищ адвокат! – взвился судья. – Вы не знаете, что такое нецензурная брань? Я снимаю ваш вопрос!
   – Хорошо, извините. – Вадим прикинулся растерянным. – Я иначе спрошу. Юрченко матом ругался?
   Судья не успел ничего сказать, как Настя выпалила:
   – Кто?! Юра?! Матом?! Да вы что? Юра матом никогда не ругается! Нецензурно – да, когда выпьет, а матом – никогда!
   – Так что же он вам говорил? – растерялся судья.
   – Товарищ председательствующий, – не сдержал хулиганского порыва Вадим, – вы же сами только что мой вопрос…
   – Да не мешайте вы, товарищ адвокат! – не понимая всего комизма ситуации, отмахнулся судья. – Что он вам говорил?
   – Ну, «сука» говорил. «Шлюха». Еще «потаскухой» обозвался. Это что, не нецензурная брань?! – Настя вопрошала и судью, и прокурора с пафосом оскорбленной воспитанницы института благородных девиц.
   – Так вы эти слова имели в виду, когда давали показания следователю? – выполнил работу Вадима судья.
   – Конечно! Я так и сказала – «бранился нецензурными словами»!
   Судья выразительно посмотрел на адвоката.
   – Что еще у вас заготовлено, товарищ адвокат? – к удивлению Вадима, он произнес это совершенно беззлобно.
   – Вопрос про пепельницу, – с едва заметной улыбкой наивным голосом откликнулся Вадим.
   – Задавайте! – Судья стал рыться в деле, явно не представляя, о какой такой пепельнице идет речь.
   – Потерпевшая, скажите, а как получилось, что Юрченко в вас пепельницей швырнул?
   – Да я же следователю сто раз говорила, не «в меня», а «мне». Я разволновалась, закурила. Говорю ему: «Пепельницу дай», а он пьяный, координации-то никакой, он мне ее кинул, а я вижу, что сильно. Ловить не стала, она – в окно. Вот!
   – Ну, все ясно, – подытожил судья. – Перерыв. Товарищ адвокат и товарищ прокурор, потрудитесь зайти ко мне.
   Спустя месяц дело, отправленное на дополнительное расследование, было прекращено «за отсутствием события преступления». Еще спустя несколько дней к Осипову в консультацию пришли Юра и Настя. Вместе. Вадима почти умилило то, как эти два совсем не юных человека все время держались за руки. Маленькая ручка Насти просто тонула в огромной лапище Юрченко.
   – Не было бы счастья, да несчастье помогло! – весело приветствовал посетителей Вадим.
   – Спасибо, огромное спасибо! – наперебой стали благодарить Юра с Настей.
   – Ладно, ладно! Я же говорил тебе, – обратился Вадим к Юрченко, – что и по 49-й бывают приличные адвокаты. Хотя, если честно, ты не меня, а ее, – Вадим показал на Настю, – должен благодарить.
   – Да меня-то за что? Я бы сама ни в жизнь не сообразила, – растерялась Настя. – А что до сорок девятой вашей, так сейчас-то мне можно все-таки заплатить? Я триста рублей приготовила.
   – Нет уж. Двести было – двести осталось. – Вадим смеялся от души. – Сейчас можно.
   – А я с подарком, – немного смущенно вступил Юра и протянул Вадиму газетный сверток.
   Вадим аккуратно положил его на стол и развернул. В газете была завернута шахматная доска с фигурками. Из хлебного мякиша. Основного тюремного поделочного материала. Такого в коллекции тюремных сувениров Вадима еще не было.
 
   Диссертация давалась Вадиму очень нелегко. Не потому, что не мог разобраться в научных дебрях или родить что-то, необходимое для «новизны научного исследования». Банально не хватало времени.
   Первый год – начитывал литературу (иногда на работе, чаще в метро или электричке, если не спал, реже – дома), готовился и сдавал коллоквиумы научному руководителю. Зануда и педант, он заставил-таки Вадима ориентироваться во вневузовских пластах гражданского права, как рыбу в воде.
   С кандидатскими минимумами тоже справлялся. Философию марксизма-ленинизма Вадим сдал «влет». Экзамен по специальности сдавать в первый год не разрешил завсектором. Отложили на второй. А вот с английским возникли проблемы. Несколько аспирантов, причем очников, сдавали его по два-три раза. Тетка со специальной кафедры Академии наук зверствовала жутко, полагая, видимо, что владение языком Шекспира и Байрона есть абсолютный приоритет для советских юристов-ученых. По слухам, того же мнения она придерживалась и в отношении математиков, историков, биологов и, страшно сказать, философов марксистов-ленинистов. Вадима выручило то, что ее дочь как раз разводилась. Узнав, что перед ней практикующий юрист, а не очник-теоретик, тетка стала по-английски спрашивать о том, что ее реально волновало. Вадиму было что ответить и что рассказать. Говорил он тоже по-английски, но количество ошибок для экзаменатора значения не имело. Когда Вадим не мог вспомнить нужное слово, она сама предлагала: «Да вы по-русски скажите, не мучьтесь». Вадим не спорил. Короче, пятерка за экзамен отражала содержание, а не форму состоявшейся беседы…
   Выписки из книг, прочитанных Вадимом, в виде маленьких листочков попадали к Машке. Она хоть и училась во втором классе, но уже умела и очень любила тюкать одним пальцем на пишущей машинке. Вот ребенка и пригрузили заботой о папе – готовить карточки для картотеки по диссертации.
   Второй год аспирантуры совпал с первым годом адвокатуры. Диссертация отправилась в самый долгий ящик. Вадим вообще пару раз пытался ее забросить, но Лена не позволила. Вечный аргумент – «подумай, какое счастье принесет родителям твоя защита» – перевешивал все очевидные и разумные основания «отринуть и забыть».
   Кандидатский минимум по специальности Вадим сдал без напряжения. Не зря штудировал он толстенные монографии, готовился к каждому коллоквиуму, как к сложной защите в суде. И не будь он Вадимом Осиповым, если не услышали бы от него экзаменаторы кучу примеров из его юрисконсультской и только начинавшейся адвокатской практики. Когда реальных случаев не хватало, придумывал на ходу, а ученые мужи слушали, разинув рты, какие кульбиты выделывает в живой практике их любимая теория права.
   На третий год аспирантуры Вадиму было просто не до нее. Приходилось зарабатывать. Просто тупо зарабатывать деньги. А вот летом, в отпуске, Вадим сел писать. Материала была прорва. Карточки, отпечатанные дочкой с диким количеством опечаток, давили на совесть Вадима куда больше, чем Ленкин пилеж. Он ведь Машу пару раз в институт возил, показывал настоящую картотеку. Подученная мамой, она уже несколько раз принималась канючить: «Что, я зря работала? Ты когда напишешь свою диссертацию?» Слово «диссертация» она никак выговорить не могла.
   В Сухуми, при жаре под сорок, после обеда, Вадим садился на ступеньки снятой ими конуры, ставил перед собой табуретку, на нее клал доску для теста, одолженную у хозяйки, и, обливаясь потом, писал. Потом, в Москве, машинистка, перепечатывавшая текст, как-то поинтересовалась – не от вина ли пятна на бумаге? Вадим честно ответил: «Писал в поте лица!» Машинистка звонко рассмеялась – какая милая шутка!
   К концу четвертого года Вадим диссертацию «спихнул» – официально сдал ее на сектор. Научный руководитель изучал текст внимательно и не спеша. Месяц. Потом вернул со словами: «Надо переделать». Вадим приехал домой расстроенный, но когда пролистал папку с диссертацией, смеялся от души. Шеф расставил запятые, исправил правописание нескольких слов и указал на необходимость во введении сослаться на материалы XXVII съезда КПСС. Поскольку «дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев» в отчетном докладе по поводу наследства ничего не говорил (Вадим подумал, что, видимо, при таком составе политбюро тема была запретной), пришлось взять цитату про право личной собственности советских граждан-тружеников, объяснив по ходу, что наследование – составной элемент права собственности. Брежнев, правда, умер, но не его дело. И при Черненко, и при Андропове ссылаться на материалы XXVII съезда оставалось обязательным. Продержав диссертацию еще месяц, научный руководитель вернул ее Вадиму со словами: «Ну, теперь вы сами видите – совсем другое дело». Хороший мужик, не злобный.
   Предзащиту, то есть защиту перед сотрудниками сектора, назначили через 8 месяцев – на конец апреля. Если все пройдет успешно, то к концу года можно будет и на Ученый совет ставить. Вадим особо не переживал. Лена и то больше волновалась. Маша же деловито поинтересовалась, надо ли будет на защите показывать ее карточки? Вадим из воспитательных соображений соврал: «Разумеется, это обязательно!»
   Звонок научного руководителя раздался как гром среди ясного неба.
   – Вадим Михайлович, у нас проблемы! – Дальше последовал рассказ о том, что в последнем, только сегодня вышедшем номере «Советской юстиции» опубликована статья Андрея Капустина. Он писал диссертацию по семейному праву, и в одном из разделов их темы с Вадимом пересекались. Так вот, половина статьи Капустина совпадает с текстом Вадима.
   – Но вы же знаете, что я писал сам!
   – Боюсь, это не имеет значения. Его статья опубликована, а ваш текст нет.
   – Но диссертация сдана на кафедру еще девять месяцев назад!
   – На сектор, Вадим Михайлович, – исправил ученый-педант. – А статья, кстати, поступила в редакцию три месяца назад! Я проверил.
   – Как это могло произойти? – Вадим оторопел. Он не мог сообразить, каким манером Капустин сумел передрать его текст.
   – К сожалению, весьма просто. – Шеф говорил на удивление спокойно. – Когда я читал вашу работу, то оставлял папку на столе в библиотеке. Домой не брал. А наша библиотекарша, ну, как бы это сказать, подруга Капустина. Думаю, она и поработала за этого лоботряса. А может, он и на секторе ее видел.
   – И что теперь делать?
   – Не знаю. Вы в курсе, кто его отец?
   Вадим был в курсе. Еще как в курсе! Андрей Капустин учился с Вадимом в одном классе. А папочка его занимал пост заместителя заведующего Административным отделом ЦК КПСС. Курировал суды, прокуратуру, милицию и так далее. Вадиму сразу вспомнился случай, произошедший летом, между выпускными и вступительными экзаменами. Ребята-одноклассники перезванивались, интересовались, как дела, какой у кого в институте конкурс, и тому подобное. Как-то раз Вадим позвонил Андрею.
   – Что делаешь? Зубришь? – поинтересовался Вадим.
   – Ты че, забурел? – Андрей любил приблатненный жаргон, порою сам не понимая значения произносимых им слов.
   – А у тебя есть шанс поступить без зубрежки? – поразился Вадим.
   – У меня нет шанса не поступить!
   Если учесть, что Андрей подал документы на юрфак МГУ, куда Осипову путь был заказан, легко понять, почему эта фраза так врезалась ему в память.
   Теперь отец Андрея поднялся уже до поста заведующего тем же отделом ЦК.
   Вадим положил трубку и застыл у телефона. Через несколько минут в комнату вошли Лена и Машка. Увидев лицо Вадима, Лена испугалась – таким растерянным она никогда его не видела.
   – Что случилось? Что-то с родителями? С бабушкой?
   – Нет, с защитой! – глухо отозвался Вадим.
   Когда Вадим закончил пересказывать то, что только что узнал, Лена мрачно бросила:
   – Ну и хрен с ними! Плевать! Перепишешь главу, и всего-то делов!
   – Нет, Леночка! Это – плагиат. И плагиатор, получается, – я! Мне не дадут защититься никогда! Такие вещи не прощают. Через неделю об этом будет говорить вся юридическая Москва!
   – А ты ведь ничего и доказать не сможешь! Да если бы и смог?! Для его папочки это позор похуже, чем для тебя! Он же тебя уничтожит! «Был бы человек, а статья найдется»! – Лена разошлась не на шутку.
   – А как же мои карточки? – подала голос Машка. – Это же нечестно!
   Родители кинулись успокаивать разревевшуюся дочь. Какая уж тут диссертация, когда любимая дочка плачет навзрыд!
 
   В свою приемную директор Института государства и права академик Самойлов влетел раздосадованный и обескураженный. Как же так?! Он ведь сам работал в аппарате ЦК много лет. Ну, не все, но большинство были толковые, приличные ребята. Многие стали учеными. Далеко не он один. Откуда повыползали эти сегодняшние? Вежливые, гладенькие, какие-то мылкие. И при этом – чистые функционеры. Человек-функция! Человек-кресло! Человек-лозунг!
   Принято решение на самом верху – вводим кооперацию, расширяем возможности для частной инициативы, начинаем движение в сторону рынка. Стали готовить совместное постановление ЦК и Совмина. И поехало! Академики-экономисты в один голос кричат, что без новых правовых механизмов новые элементы экономики не заработают. Самойлов тоже предупреждает, без немедленных изменений уголовного и гражданского законодательства ничего не получится. Нельзя влить молодое вино в старые мехи! Нельзя!! Секретарь ЦК, ответственный за постановление, спрашивает, сколько времени на это надо. Ему говорят – минимум два-три года. Он матерится! Через три месяца, к Пленуму ЦК постановление должно быть готово. Самойлов прямо ему заявил – нереально! Точка. А Капустин – вроде всю жизнь толковым мужиком считался – вылез: «Мы сделаем». Вот, задница, пускай и делает!
   Уже зайдя в кабинет, Самойлов вдруг сообразил, что в приемной заметил что-то необычное. Что-то резануло глаз. Вспомнил, там сидел ребенок. Самойлов вызвал секретаря.
   – А что это за девочка в приемной? Ваша? – В голосе звучало раздражение.
   – Нет, Василий Петрович, она к вам, – секретарша почему-то шептала, – она к вам на прием. Просит принять ее сейчас, поскольку в часы приема по личным вопросам она не может – у нее в школе уроки. – Шепот переходил в смех.
   – Какой прием? Вы что, шутите? Она по какому вопросу? Об организации песочницы во дворе института? – Казалось, вся не высказанная в ЦК досада выплеснется сейчас на секретаря. Ничего комичного Василий Петрович в ситуации не видел.
   – Она не говорит, – ответила в обычном деловом режиме секретарша, почувствовав наконец настроение шефа. – Сказала только, что по вопросу института. Я ее пыталась выпроводить, но она заявила, что ляжет на пол у вашей двери и будет здесь жить, пока не поговорит с вами.
   – Глупости! Отправьте ее куда-нибудь!
   – Можно милицию вызвать? Сама она не уйдет. Я уже все испробовала.
   – Дьявол! Какую, к черту, милицию?! Ладно, зовите ее сюда, но сами не уходите, мне здесь только детских слез не хватало.
   Слушаю, что тебе нужно, девочка? – Самойлов напустил на себя строгий учительский вид, надеясь, что это позволит максимально сократить пустой разговор с ребенком.
   – Мне нужна честность! А моего папу обманули. Он написал диссертацию, а у него одну главу другой дядя перебрал (слово «передрал» Маше было незнакомо) и опубликовал в газете. Папе не верят, что это он писал. А я могу доказать… – тараторила Машка.
   – Погоди, погоди! Что значит «перебрал»? – не понял Самойлов.
   – Наверное, передрал, – перевела секретарша.
   – Да, передрал, передрал, – обрадовалась наличию союзника Машка. – Он ее передрал. А писал папа. И теперь ему не разрешают защищать диссертацию.
   – Ну и как ты докажешь, что это он ее писал? – Самойлов пытался понять, девочка пришла сама или ее подослал папаша, уличенный в плагиате и теперь любой ценой пытающийся спасти свою шкуру. – Ты почерковед?
   – Кто? Я – Маша. Я Маша Осипова. – Подбородок у девочки уже дрожал.
   – Ладно, ладно. Рассказывай, что случилось. Я тебе верю, поэтому не торопись и рассказывай. – Что-то подсказало Самойлову, что девочка хочет сказать важное. И еще Самойлов поймал себя на мысли, что общаться с непосредственным ребенком ему куда приятнее, чем с лощеными цековскими функционерами.
   Маша минут десять рассказывала, как папа мечтал стать кандидатом, чтобы порадовать бабушку и дедушку, как он писал эту диссертацию вместо того, чтобы поплавать вместе с ней и с мамой в море, как она печатала ему карточки, как они вместе то с мамой, то с папой ездили к тете-машинистке, перепечатывавшей текст. Когда Машка говорила про карточки, Самойлов с секретаршей обменялись взглядами. В глазах женщины стояли слезы. Самойлов потер нос, потому что и у него что-то защекотало то ли в горле, то ли в носу, то ли в глазах.
   – А кто твои бабушка и дедушка? – поинтересовался Самойлов. Секретарша поняла зачем. Ответ Самойлова обрадовал, а секретаршу расстроил. Она ведь не знала, что сегодня Самойлов ненавидел основной контингент аспирантских родителей.
   – А как папина фамилия?
   – Осипов, – Машка была так рада, что ее не ругают, – Вадим Михайлович.
   – В каком он секторе?
   – Я не знаю. Я у мамы постараюсь узнать.
   – А почему у мамы, а не у папы? – как бы между прочим поинтересовался Самойлов.
   – А потому что, если папа узнает, что я к вам приходила, он меня на месяц без телевизора оставит! – Более страшного наказания Машка представить не могла.
   – Понятно! – нараспев протянул Самойлов, довольно кивая головой, – на нужный ему вопрос ответ он получил. – Знаешь, я должен разобраться. Хорошо, что ты пришла и все мне рассказала. – Самойлов на всякий случай решил еще раз убедиться в своей правоте. – Так, значит, с папой о твоем визите говорить нельзя, а с мамой?
   – Нет! Нет! Ни в коем случае! Она точно папе расскажет!
   – Она тоже не знает, что ты здесь?
   – Не знает. Она бы не разрешила…
   Секретарша, размазывая по щекам слезы, выскочила из кабинета.
   Когда Самойлов остался один, он мучительно стал вспоминать, откуда знает фамилию этого Осипова. Читал его статью? Нет. Выступал на Ученом совете? Нет. Вел дело кого-то из его знакомых? Тоже нет. Что-то было… За окном раздался звук заводящейся машины. Двигатель чихал и никак не хотел начинать работать. Вспомнил! Забавнейшая была история.
 
   Когда Самойлову дали новую «Волгу», в смысле, разумеется, не дали, а предоставили возможность купить по лимиту Академии наук, он сразу погнал ее к знаменитому шабашнику Климову. Тот обитал близ люберецкой свалки. Надо было сделать «протяжку» – вручную проверить и дотянуть все болты и гайки подвески. Еще Климов в шаровые опоры вкручивал специальные масленки, которые воровал в ЦАГИ, где работал в свободное от шабашки время. Чтобы те дольше прослужили. Почему до этого не додумались на ГАЗе, Самойлов понять не мог.
   Кроме того, у люберецкого умельца делали антикоррозийку кузова. Климов покупал где-то «слева» мазут, разводил его бензином и из самодельной брызгалки наносил на днище. Затем машину несколько минут гоняли по специально отсыпанной песчаной полянке, песок смешивался с гремучей смесью, бензин испарялся, и непробиваемая для ржавчины броня автомобиля была готова.
   Именно сегодня, на совещании в ЦК Самойлов вспоминал Климова. Вот для таких, как он, и нужны были кооперативы. Ясное дело, что инициативным людям давно тесно в рамках плановой экономики.
   Тогда-то, около свалки, Самойлов и встретил Осипова.
   Когда машину скатили с ямы, где колдовали с протяжкой и масленками, на свет вылез чумазый молодой человек, двумя пальцами вытащил из пачки сигарету, отошел в сторонку и закурил. Самойлов подошел было к нему дать на чай, но тот, не поворачивая головы, бросил: «Деньги – это Климову!» Самойлов поблагодарил, и вдруг юноша повернулся. На лице его был ужас. Возглас: «Это вы?!!» поставил Самойлова в тупик «Ну я. А что?» И вдруг молодой работяга, бросив только раскуренную сигарету на землю, стал жалобно оправдываться, что работает здесь не за деньги, а чтобы обучиться автослесарному делу, чтобы свою машину ремонтировать, что он только по выходным и т. д. и т. п. Самойлов стоял ошарашенный, выслушивая всю эту чушь, пока юноша не понял, что собеседник растерян и пребывает в полном недоумении, с какой стати он должен выслушивать все эти оправдания. Тут он и представился: «Я Осипов. Я у вас в институте в заочной аспирантуре. Вы меня простите?» Самойлов рассмеялся от души. Сам-то он начинал токарем на заводе…
   Лена, прикрыв рукой трубку телефона, прошептала: «Твой научный шеф». Вадим нахмурился.
   – Вадим Михайлович, здравствуйте, любезнейший! – Голос профессора звучал едва ли не заискивающе.
   – Добрый день. – Ничего хорошего этот звонок сулить Вадиму не мог. На диссертации мысленно он поставил крест.