Страница:
На очередной остановке, в момент, когда Лена пришла к выводу, что «все мужики – сволочи, им бы только свое получить!», перед ней появился улыбающийся во все лицо Вадим с тремя ее любимыми белыми гвоздиками. «А может, и не все!» – засомневалась Лена.
У Лены по-прежнему было много ухажеров. Она занималась на вечернем, справку с места работы достали липовую, так что времени оставалось вдосталь. Мама учила, что будущего спутника выбирать надо не спеша, разобравшись и в его человеческих качествах, и в перспективности. Слово это Лене не нравилось, но спорить, находясь от родителей в полной зависимости, она не решалась. К тому же Лена видела, как устроила свою жизнь мама. Крутила папой, работала без напряжения под началом приятельницы и не пропускала ни одной мало-мальски занятной лекции в Политехническом музее (начиная с посвященных жизни на Марсе и кончая «Лекарственными травами в быту»). И Лена понимала: мамины советы не лишены смысла.
Мама признала перспективными двоих: Витю – студента МГИМО, папа которого был Первым секретарем советского посольства в Швеции, и Костю – студента Военного института иностранных языков. В их будущем слово «заграница» читалось отчетливо. Вадим на их фоне, с точки зрения мамы, резко проигрывал. Ни институт, ни положение родителей никак не делали его перспективным.
Лена же отдавала предпочтение Вадиму. Первое, с ним Лена уже была близка, а заниматься любовью ей нравилось. Это оказалось приятно и само по себе, но главное, давало ощущение взрослости. А будучи тайной от родителей, эта часть жизни представляла для Лены особую ценность. Кроме того, с Вадимом было страшно интересно.
Витя и Костя рассказывали о вроде бы более увлекательных вещах – о практике в МИДе или о секретах разведки. Истории же Вадима о судебных спорах по поводу недопоставки бутылок для расфасовки масла или крафт-мешков для гречки не претендовали на завлекательность. Но как он их рассказывал! С огнем в глазах, страстно, самозабвенно привирая и – красиво.
Важно и то, что папе-то Вадим, со слов Лены, нравился больше, чем конкуренты. Папа был трудоголиком и людей, умеющих вкалывать, уважал. Мамин же тезис о перспективности он опровергал лаконичной фразой:
– У курицы тоже есть перспектива в воздух подняться, но ведь не летает!
Может, мама и недолюбливала Вадима именно потому, что мужу он был симпатичнее других.
Отец Лены – Владимир Ильич Баков, как и большинство арбатских детей, окончил 12-ю французскую спецшколу, в которой потом училась и сама Лена. Правда, до войны школа была не французской, а немецкой, что сильно повлияло на судьбу Владимира Ильича. Поскольку к 22 июня 1941 года ему уже исполнилось 18 лет, то, разумеется, в июле, сразу после выпускных экзаменов, его призвали в армию и направили на курсы военных переводчиков.
Войну Владимир Ильич прошел без единого ранения, без единой царапины, и это при том, что с октября 41-го и до самого Дня Победы провоевал во фронтовой разведке. И «языков» брал, и за линию фронта не раз ходил, и в окружении посидел, когда ежей ели, чтобы с голоду не подохнуть. Все было, только вот по штабам не отсиживался. И ни одного ранения!
Раз в год, на 9 Мая, Владимир Ильич надевал свой «иконостас», а на нем, между прочим, помимо памятных и юбилейных наград, красовались семь боевых орденов, медаль «За отвагу» и еще четыре за взятие такого-то города или за оборону такого-то.
И также ежегодно ветеран к концу этого дня выпивал столько, что Наташа, Ленина мама, до кровати его буквально дотаскивала на себе. Но скандалами это никогда не сопровождалось. Володя просто то приходил в прекрасное расположение духа, веселился, хохотал, то вдруг начинал плакать, вспоминая тот реальный ужас войны, через который ему пришлось пройти.
Как и подавляющее большинство действительно воевавших, он не любил вслух вспоминать о пережитом. И в школы, когда его приглашали на встречи с пионерами, не ходил. Живописать пафосную героику тех лет, когда ты терял друзей, когда на твоих глазах убивали, калечили, было противно и невозможно. А рассказывать всю правду о войне с ее подлостью, трусостью, мерзостью и несправедливостью детям, по мнению Владимира Ильича, было ни к чему. Этого и взрослая-то психика, спустя даже три десятка лет, спокойно выдержать не могла, а уж детская и подавно!
В партию Владимир Ильич вступил еще на фронте, так что по окончании войны судьба его была предопределена. По партийной путевке – в любой институт. Он выбрал литературный. В райкоме не возражали: иностранный язык знает, для своего «Боевого листка» много писал.
За романы, повести Володя не брался. Не мог он долго при его живом, подвижном характере выписывать многоступенчатые сюжетные ходы, психологические портреты основных и второстепенных персонажей, выстраивать производственные и межличностные конфликты. Тем более что разрешать их по законам соцреализма требовалось в строгом соответствии с «Моральным Кодексом строителя коммунизма». Словом, подался он в журналистику, а литературный свой талант, если таковой и имелся, распылял на юморески, скетчи и фельетоны.
Мужик он был добрый, потому и фельетоны у него получались хоть и смешные, ироничные, но без крепкой «партийной позиции». Так что особой карьеры на этой привилегированной ниве советской журналистики он не сделал. Хотя в самой журналистской среде его любили, – и за добрый нрав, и за полное отсутствие интриганства и стукаческих проявлений.
Служил он не в каком-нибудь «Гудке», а в газете «Правда», что давало весьма высокий статус и возможность безпрепятственного выезда в страны соцлагеря. И пописывал для других газет и журналов, что давало приличный уровень дохода.
С утра до вечера он сидел и стучал на пишущей машинке, иногда отвлекая себя мыслями о том, сколько же стоит в копейках один удар по клавише старого, еще военных времен, «Ундервуда»? Полученная по талону для избранных членов Союза журналистов «Оптима» стояла нерасчехленной. В сентиментальности настоящий мужчина отказать себе никогда не может.
К Ленкиным ухажерам Владимир Ильич относился почти безразлично, поскольку искренне полагал, что в конечном итоге на выбор дочери он все равно повлиять не может, а чему быть – того не миновать.
Как-то Вадим около семи вечера позвонил Лене, узнать, когда она сегодня освобождается в институте. Накануне Вадим сказал, что не встретит ее – у него вечером две пары.
Но со второй их неожиданно отпустили. Вот он и интересуется.
Мама, знавшая, что после занятий дочку сегодня встречает ее любимчик Витя, начала мычать в трубку что-то невразумительное. Мол, у Лены зачет, когда освободится, неизвестно. При этом мама помнила точно: Лена просила ее не встречать.
Интуиция, внутренний тестер на вранье, сработал моментально. Что происходит, Вадим не понимал, но знал – что-то происходит.
Вадим схватил такси и понесся в городской штаб Добровольной народной дружины по охране безопасности дорожного движения. В свободное время он иногда дежурил там «по ночной Москве», поскольку дополнительные три дня к отпуску лишними не считал.
Влетел в комнату начальника штаба, забавного мужика по фамилии Пупок, бывшего военного, начитавшегося книг во время дежурств в каких-то секретных шахтах где-то на Урале и потому крайне любившего пофилософствовать. С Вадимом делать это было легче, чем с другими, поскольку тот мальчик начитанный, да и язык подвешен не в пример другим дружинникам.
– Григорий Иванович, – с порога завопил Вадим, – бабу уводят!
– Что?!
– Бабу мою уводят. Другой!
– Понял! Зорькин! Ковалев! – Команда была обращена к двум подначальным амбалам, каждый ростом под два метра и весом за центнер.
Поняв мысль Пупка, Вадим простонал:
– Морду бить не надо! Я бы и сам… – Взглянув на подошедших Зорькина и Ковалева, Вадим осекся. – Это я бы и сам сообразил. Тут что-то придумать надо. – Вадим лукавил, он придумал, пока ехал на такси в штаб. Даже раньше, иначе в штаб и не поехал бы.
– Всем курить! Останутся Осипов и Иванов! – скомандовал Пупок.
Иванова Пупок оставил не случайно – парень был известен изобретательностью.
Через двадцать минут план Вадима, теперь считавшийся планом Пупка, с серьезными дополнениями Иванова, тоже бывшего военного, был утвержден. Пупок позвонил в ГАИ дежурному по городу и в срочном порядке выпросил четыре «канарейки». Радиофицированным «Волгам» Первого автокомбината, выделенным на сегодняшний вечер для работы с городским штабом БД и уже успевшим выехать с дружинниками на улицы вечерней Москвы, было приказано немедленно вернуться в штаб.
Водители Первого автокомбината обожали работать в штабе БД. Во-первых, устав за день возить скучных молчаливых сановников ЦК КПСС, они с удовольствием общались с нормальными молодыми парнями. Во-вторых, три дня к отпуску им тоже не мешали.
Институт иностранных языков имени Мориса Тореза находился в здании, занимавшем пространство между двумя узенькими переулками и выходившем фасадом на Метростроевскую улицу. К концу занятий перед ним скапливалось много молодых людей и родителей, встречавших, соответственно, кто своих девушек, а кто – дочерей.
По одной «канарейке» и по одной «Волге» расположилось в боковых переулках. Другие «канарейки» и «Волги» припарковались на противоположной от института стороне Метростроевской.
Вадим через открытое окно в бинокль высматривал Лену среди студентов, выходивших из здания института. «А может, действительно у нее зачет и она давно уехала домой? – Эта мысль начала сверлить его мозг, когда с момента выхода первой группки студентов прошло две минуты. – Что я ребятам скажу? Что Пупку объясню?»
Но вот в толпе мелькнула знакомая куртка. Особенная, не похожая на те, что носили московские девушки, импортная. Из Польши! Лена очень гордилась «индивидуальностью в одежде».
Вадим заорал:
– Вон она!
Иванов поднес ко рту микрофон радиосвязи и с серьезным видом произнес:
– Я – первый! План – А. На счет «три» начинаем. Один. Два. Три!
Машины практически одновременно включили сирены. А «канарейки» и проблесковые маячки на крышах.
Прохожие, студенты, выходившие из иняза, встречавшие их – все замерли. Все обернулись посмотреть, что случилось. Но звук шел с разных сторон, мигало тоже с разных сторон.
Ничего не понимающая толпа тупо вращала головами. А если учесть, что происходило это в середине 70-х, когда аббревиатура «КГБ» действовала магическим образом, а сталинские времена для многих участников сцены были не книжной историей, а недавней реальностью собственной жизни, легко будет представить ощущения людей, оказавшихся в середине кольца захвата.
Иванов произнес в микрофон:
– Я – первый! Режим тишины на счет «два». Один! Два!
Машины отключили сирены, но мигалки продолжали озарять плохо освещенную Метростроевскую и вовсе лишенные света переулки сине-красными вспышками. Ковалев, обладавший низким басом, взял в руки микрофон ГТУ – громкоговорящего устройства.
– Гражданка Бакова Елена! Пройдите к впередистоящей машине! Гражданка Бакова! К впередистоящей машине!
Лена, затравленно озираясь, на подгибающихся ногах направилась к Метростроевской. Ей предстояло пересечь маленький скверик, отделявший здание от тротуара. В это время по рации прошла команда Иванова:
– План – А, вторая стадия. Вперед!
«Канарейки» дружно тронулись с места, перекрыв оба переулка и движение по Метростроевской. «Волги» подтянулись за ними, переехав на противоположную сторону улицы и оказавшись, таким образом, аккурат напротив выхода из института. Командная машина, в которой находились Иванов, Ковалев, водитель и Вадим, остановилась у конца дорожки, по которой шла испуганная Лена. Из второй машины выскочил Зорькин, из командной – Ковалев. Они направились в сторону Лены.
Парень с дохлым букетиком цветов дернулся было в их сторону, но мгновенно одумался и спрятался за ствол дерева. Вадим, хотя и смотрел неотрывно на Лену, засек это движение и про себя подумал: «Ну, конечно, зачем студенту престижного вуза проблемы?» И Лена заметила движение Виктора: «Тоже мне… Размазня!»
В этот момент Зорькин с Ковалевым не просто взяли Лену под руки, а подхватили и почти понесли к машине. Вадим изнутри распахнул дверь, и Лена оказалась рядом с ним. Амбалы сели в стоявшую позади машину. Дверцы захлопнулись одновременно.
Иванов по рации выдал очередной приказ:
– Я – первый! План – А. Третья стадия! Вперед!
Машины врубили сирены.
Кавалькада взлетела на мост и понеслась по Комсомольскому проспекту. По команде Иванова около метро «Фрунзенская» сирены и иллюминацию на машинах выключили.
Еще через пару минут Лена пришла в себя, поняла наконец, что рядом с ней сидит Вадим, но не обрадовалась, а зло посмотрела на него и отодвинулась, вжавшись в дверцу.
Через три дня Пупок позвонил Вадиму, чего раньше не случалось, и сказал, что его «отымели» в Управлении КГБ по Москве и что, если Вадим теперь на Лене не женится, пусть в штабе не показывается.
– Ребята говорят, девка у тебя – классная! – чуть ласковее закончил Пупок и положил трубку.
Он не знал, что накануне Вадим предложил Лене выйти за него замуж.
Родители Вадима восприняли информацию сына о его матримониальных планах спокойно. Он-то полагал, что начнутся причитания: «Зачем?», «Тебе еще рано!».
Мама сказала, что Лена – девочка чистая, явно интеллигентная, и хоть еще не готова быть женой, но не это главное. Главное – любовь!
Отец спросил, где молодые собираются жить.
Ответ получил не от Вадима, а от жены:
– Разумеется, у нас!
Родители Лены отреагировали иначе. Мама была категорически против. Юрисконсульт пищекомбината – не престижно сейчас и не перспективно в будущем.
Неожиданно (такого в их семье, по крайней мере в присутствии Лены, не случалось) отец, встав из-за стола, заявил:
– Значит, так! Первое – это ее дело, а не твое! Второе – когда ты выходила за меня замуж, я был никем и звать меня было никак! В отличие от твоего перспективного Ванечки! Забыла?! Кто сегодня твой Ванечка? Подзаборный пьяница! Третье…
Тут отец не нашел, что сказать, так как третьего аргумента не припас. Пришлось привести последний и главный:
– Все! Разговор окончен! Это ее судьба – ей решать. А мне этот парень нравится.
Надо заметить, что Наталия Васильевна, чистокровная «гордая полячка», командовала мужем, как хотела. По крайней мере, и она сама, и все окружающие искреннее так считали. Владимир же Ильич, впитавший лучшие черты папы-еврея и мамы-татарки, зря шума не устраивал, был человеком столь же умным, сколь и хитрым. Но, главное, философски спокойным. Однако, если вопрос поднимался принципиальный, то его упрямство и непреклонность становились совершенно несгибаемыми.
Пройдя войну, научившись выживать в коллективе главной партийной газеты страны, он знал, что уступать в действительно важном – это не только потерять себя, это – предать. А вот предательство – хуже смерти. С этим принципом он жил, за него готов был драться.
Вмешиваться в судьбу дочери – принципиально недопустимо. И пусть Наташа обижается, пусть дуется, Ленкина судьба – важнее.
Уже когда Лена ушла на свидание с Вадимом, отец, видя, что жена на него обижена, решил помириться:
– Пойми, котенок! Лучше Ленка выйдет замуж по любви, чем как ее подружка Ольга – по залету!
Мама, знавшая от дочери в подробностях, как Ольга с Сашей по неопытности сделали ребеночка с первой попытки еще, как потом выяснилось, в доме отдыха, похолодела от ужаса. Срочная свадьба, на которой родственники с обеих сторон больше плакали, чем веселились, а крики «Горько!» звучали очень даже двусмысленно, ну никак не представлялась ей удачной перспективой для собственной дочери.
Когда Лена, раскрасневшаяся и счастливая вернулась со свидания, хитрый план Наталии Васильевны уже был готов. Она даже не стала обращать внимания на засос, красовавшийся на шее дочери. Сейчас это были частности. Она решила, что Лена за Вадима не выйдет? Значит – не выйдет! Только действовать придется обходным путем.
Расчет был прост. Первое – вероятность того, что родители Вадима понравятся Володе, была крайне невысока. Хотя бы уже потому, что отец Вадима, одногодок мужа, на войне не был. Володя презирал тех, кто не пошел на фронт, считал их всех предателями, трусами и, соответственно, подонками.
Второе – мама-актриса, а Лена рассказывала, что до рождения сына мама Вадима играла в театре, тоже вряд ли могла вызвать симпатию мужа. Ну, а если учесть ее немецкие корни, короткое замыкание с учетом фронтовой биографии Владимира Ильича и ненависти его мамы к немцам, устроившим Бабий Яр и Освенцим, было гарантировано.
Михаил Леонидович идею Вадима пригласить Лениных родителей принял с радостью. Он вообще любил новых людей, а тут речь идет о будущих родственниках. Конечно, жениться Вадиму еще очень рано, всего-то 19 лет, но Лена и вправду девочка красивая и, судя по всему, умная. Правда, место работы ее папы Михаила Леонидовича смущало серьезно. Трудно было представить, что правдинский журналист может, как и он, зачитываться Ремарком, обожать Окуджаву и Галича. Словом, быть нормальным человеком.
Илона, уже успевшая практически заочно полюбить Лену как родную дочь, заранее хорошо относилась и к ее родителям. Предубеждений мужа не разделяла, приводя в пример Эренбурга, который тоже периодически публиковался в «Правде». Этот аргумент позицию Михаила Леонидовича смягчил.
Баковы с легкостью согласились познакомиться с Осиповыми на их территории. И дело было не в том, что Наталии Васильевне совсем не хотелось возиться на кухне, готовясь к приходу гостей. Причина была в другом – на утро этого дня она была записана в лучшую московскую парикмахерскую «Чародейка» к лучшему мастеру. Потерять маникюр в первый же вечер, моя за всеми посуду, представлялось ей и глупостью, и недопустимой финансовой расточительностью.
Но для мужа разработана была иная версия:
– Если мы увидим, как они живут, какие книги стоят на полках, в чем они дома ходят, мы поймем, куда тащат нашу дочь!
– В принципе, согласен. Только мне не нравится слово «тащат», – она сама этого хочет!
– Исключительно по глупости! – вынесла приговор мама.
– Ты думаешь, что женятся только по глупости, исходя их моего опыта? – автоматически поддел Владимир Ильич. Там, где возникал хоть малейший повод сострить или подшутить над кем-нибудь, язык срабатывал независимо от разума. На автопилоте.
– Володя, ты же знаешь, я не переношу таких твоих шуточек!
Не можешь отшутиться, встань в обиженную позу, – этот прием Наталия Васильевна использовала в общении с мужем постоянно. А он и не реагировал. Привык.
В доме Осиповых подготовка к первой встрече с потенциальными родственниками шла полным ходом.
Илона Соломоновна с мамой уже накануне встали на ударную кухонную вахту. Бабушка Эльза, прославившаяся среди еврейских родственников давно умершего мужа не только своей неземной красотой и прямой спиной, но в неменьшей степени тем, что лучше всех делала форшмак и фаршированную рыбу, отнюдь не традиционные блюда немецкой кухни, именно эти два яства и готовила.
Илона резала салат оливье и фантазировала с «ежиками». Это было ее фирменное блюдо. У помидора срезалась верхушка, вынималась мякоть и внутрь закладывалась паста из чеснока, плавленого сырка «Дружба» (вариант – «Волна»), укропа и петрушки. Вся эта смесь заправлялась майонезом. Тем же майонезом на помидор наносились две точки – глаза «ежика», а паста посыпалась крупно нарезанным укропом – получались зеленые колючки на красном еже. В маленький разрез ниже «глаз» вставлялась коротенькая полоска моркови – выходил «рот».
Михаил Леонидович вечно подшучивал над низким КПД сего яства – возни на час, а съедали в первые же пять минут. Но для Илоны стол без «ежиков» не был праздничным столом.
Сам Михаил Леонидович обеспечил наличие водки «Столичной» с винтом – свидетельство хорошего вкуса и возможности доставать дефицит, и грузинского вина «Хванчкары» – свидетельство очень хорошего вкуса и возможности доставать абсолютный дефицит.
Бабушка Аня готовилась по-своему. Третий день она сидела в библиотеке райкома КПСС и штудировала подшивку «Правды», выискивая публикации Владимира Бакова. Имя-отчество ей нравилось, но надо было посмотреть и его тексты. И для того, чтобы оценить литературные способности (как вдова писателя она в этом хорошо разбиралась), и для правильного понимания твердости советско-партийной позиции человека, на дочери которого собирался жениться ее внук. Хотя, конечно, «дети за родителей не в ответе», но лучше все-таки, когда и отвечать не за что!
Началась встреча на удивление легко. Но и Вадим, и Лена чувствовали, что легкость эта наигранная. Родители очевидно присматривались друг к другу.
Довольно скоро, то ли чтобы снять напряжение, то ли чтобы быстрее провести первый пункт тестирования, Михаил Леонидович предложил:
– А давайте я Окуджаву поставлю? Илона ведь с Арбата.
– И я – арбатский, – радостно-удивленно откликнулся Владимир Ильич.
– Окуджава – хороший поэт, – светски согласилась Наталия Васильевна.
– У него грамотная рифма, – констатировала бабушка Аня.
– А мне нравится, что он не славит постоянно Советскую власть, – вставила свое слово бабушка Эльза. За что была немедленно одарена гневным взглядом бабушки Ани.
После первых же аккордов Булата Шалвовича Владимир Баков стал подпевать. Михаил Леонидович выразительно посмотрел на жену, сам себе кивнул – «первый пункт пройден».
Когда бобина с пленкой песен Окуджавы дошелестела да конца, Михаил Леонидович заправил в «Союз» Галича. Песни Окуджавы где-то с середины бобины не мешали беседе новых знакомых, но вот Галич…
Бабушка Аня демонстративно встала, громыхнув отодвигаемым стулом. Владимир Ильич внимательно посмотрел на Михаила Леонидовича, что-то для себя решил и неожиданно заявил:
– Уважаю людей, которые не боятся хранить у себя дома записи Галича! А почему вы не воевали? – Наталия Васильевна не смогла утаить радостной улыбки: вот сейчас-то все и лопнет!
– Мне 18 исполнилось в октябре. В июле, в самом начале, я, разумеется, пошел в военкомат записываться добровольцем. Но военком сказал – до 18 права не имею, и вообще, за три месяца мы их разобьем. Пошел в институт поступать. Сами понимаете, конкурса никакого – зачислили, считай, без экзаменов. Даже не посмотрели, что «сын врага народа». В сентябре приказ Сталина: студентов не призывать.
Опять я – мимо. А когда после первого курса, уже в Алма-Ате снова пришел в военкомат, то мне прямо объявили – отец-мать осуждены? Значит, на передовую не попадешь. Я обозлился. Добровольцем записываться не стал, а как студента меня не призывали. А уже в 45-м по распределению попал в прокуратуру. Так что под погонами три года походил.
– Да… – Владимир Ильич задумался. – А ведь правда у нас на фронте никого, чьи родители сидели по политическим статьям, не было. Странно, я об этом как-то не задумывался.
Наталия Васильевна поняла, что скандала не получится. Хотя, может, это и неплохо. Ей так интересно было болтать с Илоной, что… «Ладно, поживем – увидим, – сама с собой помирилась Наташа. – Но торопиться не станем!» – польский гонор сдавал позиции медленно…
Вечером, уже дома, Наталия Васильевна жестко сказала дочери:
– Очень милая семья. Но о свадьбе и думать до осени забудь. Вот лето пройдет, посмотрим. То есть – сама посмотришь, – быстрый взгляд на мужа. – Выходить замуж или нет, решать тебе. Но мне решать, приду я к тебе на свадьбу или не приду, – опять взгляд на мужа. – Так вот, до осени не приду!
– Пожалуй, мама права, – неожиданно поддержал жену Владимир Ильич. – Если замуж – то на всю жизнь. Тут торопиться не стоит. Хотя я почему-то думаю, что ты за Вадима выйдешь. Мне так «ка-а-ется!», – спародировал Райкина отец.
– Да я и не тороплюсь, – соврала Лена, решив, что на данном историческом этапе она получила максимум возможного. Ее встречам с Вадимом мама больше препятствовать не будет и, главное, перестанет навязывать ей «перспективных» мальчиков.
Через неделю и Осиповы, и Баковы перебрались на дачи. Осиповы в свое любимое Кратово, а Баковы – в Малаховку. Осиповы по-прежнему квартировали у Елены Осиповны, Для которой наступал очередной откормочный сезон, а вот у Баковых дача была почти своя. Ее построили еще в начале 30-х годов родители Владимира Ильича. Они там и хозяйничали. Володя с Наташей приезжали туда только на выходные, а Лена с момента рождения жила в Малаховке с конца мая и до 31 августа. Дача была ее самым любимым местом. Там она и по деревьям лазила, и над подружками верховодила. И первые ухажеры именно в Малаховке появились. Давно, лет пять назад.
Вадиму же переезд на лоно природы дарил новую проблему – транспортную.
От дачи до платформы Кратово – 25 минут пехом, до Малаховки на электричке еще минут 10, потом 20 минут пешком до дачи Баковых. Итого, как ни крути, час в одну сторону. Такой роскоши Вадим себе позволить не мог.
У Лены по-прежнему было много ухажеров. Она занималась на вечернем, справку с места работы достали липовую, так что времени оставалось вдосталь. Мама учила, что будущего спутника выбирать надо не спеша, разобравшись и в его человеческих качествах, и в перспективности. Слово это Лене не нравилось, но спорить, находясь от родителей в полной зависимости, она не решалась. К тому же Лена видела, как устроила свою жизнь мама. Крутила папой, работала без напряжения под началом приятельницы и не пропускала ни одной мало-мальски занятной лекции в Политехническом музее (начиная с посвященных жизни на Марсе и кончая «Лекарственными травами в быту»). И Лена понимала: мамины советы не лишены смысла.
Мама признала перспективными двоих: Витю – студента МГИМО, папа которого был Первым секретарем советского посольства в Швеции, и Костю – студента Военного института иностранных языков. В их будущем слово «заграница» читалось отчетливо. Вадим на их фоне, с точки зрения мамы, резко проигрывал. Ни институт, ни положение родителей никак не делали его перспективным.
Лена же отдавала предпочтение Вадиму. Первое, с ним Лена уже была близка, а заниматься любовью ей нравилось. Это оказалось приятно и само по себе, но главное, давало ощущение взрослости. А будучи тайной от родителей, эта часть жизни представляла для Лены особую ценность. Кроме того, с Вадимом было страшно интересно.
Витя и Костя рассказывали о вроде бы более увлекательных вещах – о практике в МИДе или о секретах разведки. Истории же Вадима о судебных спорах по поводу недопоставки бутылок для расфасовки масла или крафт-мешков для гречки не претендовали на завлекательность. Но как он их рассказывал! С огнем в глазах, страстно, самозабвенно привирая и – красиво.
Важно и то, что папе-то Вадим, со слов Лены, нравился больше, чем конкуренты. Папа был трудоголиком и людей, умеющих вкалывать, уважал. Мамин же тезис о перспективности он опровергал лаконичной фразой:
– У курицы тоже есть перспектива в воздух подняться, но ведь не летает!
Может, мама и недолюбливала Вадима именно потому, что мужу он был симпатичнее других.
Отец Лены – Владимир Ильич Баков, как и большинство арбатских детей, окончил 12-ю французскую спецшколу, в которой потом училась и сама Лена. Правда, до войны школа была не французской, а немецкой, что сильно повлияло на судьбу Владимира Ильича. Поскольку к 22 июня 1941 года ему уже исполнилось 18 лет, то, разумеется, в июле, сразу после выпускных экзаменов, его призвали в армию и направили на курсы военных переводчиков.
Войну Владимир Ильич прошел без единого ранения, без единой царапины, и это при том, что с октября 41-го и до самого Дня Победы провоевал во фронтовой разведке. И «языков» брал, и за линию фронта не раз ходил, и в окружении посидел, когда ежей ели, чтобы с голоду не подохнуть. Все было, только вот по штабам не отсиживался. И ни одного ранения!
Раз в год, на 9 Мая, Владимир Ильич надевал свой «иконостас», а на нем, между прочим, помимо памятных и юбилейных наград, красовались семь боевых орденов, медаль «За отвагу» и еще четыре за взятие такого-то города или за оборону такого-то.
И также ежегодно ветеран к концу этого дня выпивал столько, что Наташа, Ленина мама, до кровати его буквально дотаскивала на себе. Но скандалами это никогда не сопровождалось. Володя просто то приходил в прекрасное расположение духа, веселился, хохотал, то вдруг начинал плакать, вспоминая тот реальный ужас войны, через который ему пришлось пройти.
Как и подавляющее большинство действительно воевавших, он не любил вслух вспоминать о пережитом. И в школы, когда его приглашали на встречи с пионерами, не ходил. Живописать пафосную героику тех лет, когда ты терял друзей, когда на твоих глазах убивали, калечили, было противно и невозможно. А рассказывать всю правду о войне с ее подлостью, трусостью, мерзостью и несправедливостью детям, по мнению Владимира Ильича, было ни к чему. Этого и взрослая-то психика, спустя даже три десятка лет, спокойно выдержать не могла, а уж детская и подавно!
В партию Владимир Ильич вступил еще на фронте, так что по окончании войны судьба его была предопределена. По партийной путевке – в любой институт. Он выбрал литературный. В райкоме не возражали: иностранный язык знает, для своего «Боевого листка» много писал.
За романы, повести Володя не брался. Не мог он долго при его живом, подвижном характере выписывать многоступенчатые сюжетные ходы, психологические портреты основных и второстепенных персонажей, выстраивать производственные и межличностные конфликты. Тем более что разрешать их по законам соцреализма требовалось в строгом соответствии с «Моральным Кодексом строителя коммунизма». Словом, подался он в журналистику, а литературный свой талант, если таковой и имелся, распылял на юморески, скетчи и фельетоны.
Мужик он был добрый, потому и фельетоны у него получались хоть и смешные, ироничные, но без крепкой «партийной позиции». Так что особой карьеры на этой привилегированной ниве советской журналистики он не сделал. Хотя в самой журналистской среде его любили, – и за добрый нрав, и за полное отсутствие интриганства и стукаческих проявлений.
Служил он не в каком-нибудь «Гудке», а в газете «Правда», что давало весьма высокий статус и возможность безпрепятственного выезда в страны соцлагеря. И пописывал для других газет и журналов, что давало приличный уровень дохода.
С утра до вечера он сидел и стучал на пишущей машинке, иногда отвлекая себя мыслями о том, сколько же стоит в копейках один удар по клавише старого, еще военных времен, «Ундервуда»? Полученная по талону для избранных членов Союза журналистов «Оптима» стояла нерасчехленной. В сентиментальности настоящий мужчина отказать себе никогда не может.
К Ленкиным ухажерам Владимир Ильич относился почти безразлично, поскольку искренне полагал, что в конечном итоге на выбор дочери он все равно повлиять не может, а чему быть – того не миновать.
Как-то Вадим около семи вечера позвонил Лене, узнать, когда она сегодня освобождается в институте. Накануне Вадим сказал, что не встретит ее – у него вечером две пары.
Но со второй их неожиданно отпустили. Вот он и интересуется.
Мама, знавшая, что после занятий дочку сегодня встречает ее любимчик Витя, начала мычать в трубку что-то невразумительное. Мол, у Лены зачет, когда освободится, неизвестно. При этом мама помнила точно: Лена просила ее не встречать.
Интуиция, внутренний тестер на вранье, сработал моментально. Что происходит, Вадим не понимал, но знал – что-то происходит.
Вадим схватил такси и понесся в городской штаб Добровольной народной дружины по охране безопасности дорожного движения. В свободное время он иногда дежурил там «по ночной Москве», поскольку дополнительные три дня к отпуску лишними не считал.
Влетел в комнату начальника штаба, забавного мужика по фамилии Пупок, бывшего военного, начитавшегося книг во время дежурств в каких-то секретных шахтах где-то на Урале и потому крайне любившего пофилософствовать. С Вадимом делать это было легче, чем с другими, поскольку тот мальчик начитанный, да и язык подвешен не в пример другим дружинникам.
– Григорий Иванович, – с порога завопил Вадим, – бабу уводят!
– Что?!
– Бабу мою уводят. Другой!
– Понял! Зорькин! Ковалев! – Команда была обращена к двум подначальным амбалам, каждый ростом под два метра и весом за центнер.
Поняв мысль Пупка, Вадим простонал:
– Морду бить не надо! Я бы и сам… – Взглянув на подошедших Зорькина и Ковалева, Вадим осекся. – Это я бы и сам сообразил. Тут что-то придумать надо. – Вадим лукавил, он придумал, пока ехал на такси в штаб. Даже раньше, иначе в штаб и не поехал бы.
– Всем курить! Останутся Осипов и Иванов! – скомандовал Пупок.
Иванова Пупок оставил не случайно – парень был известен изобретательностью.
Через двадцать минут план Вадима, теперь считавшийся планом Пупка, с серьезными дополнениями Иванова, тоже бывшего военного, был утвержден. Пупок позвонил в ГАИ дежурному по городу и в срочном порядке выпросил четыре «канарейки». Радиофицированным «Волгам» Первого автокомбината, выделенным на сегодняшний вечер для работы с городским штабом БД и уже успевшим выехать с дружинниками на улицы вечерней Москвы, было приказано немедленно вернуться в штаб.
Водители Первого автокомбината обожали работать в штабе БД. Во-первых, устав за день возить скучных молчаливых сановников ЦК КПСС, они с удовольствием общались с нормальными молодыми парнями. Во-вторых, три дня к отпуску им тоже не мешали.
Институт иностранных языков имени Мориса Тореза находился в здании, занимавшем пространство между двумя узенькими переулками и выходившем фасадом на Метростроевскую улицу. К концу занятий перед ним скапливалось много молодых людей и родителей, встречавших, соответственно, кто своих девушек, а кто – дочерей.
По одной «канарейке» и по одной «Волге» расположилось в боковых переулках. Другие «канарейки» и «Волги» припарковались на противоположной от института стороне Метростроевской.
Вадим через открытое окно в бинокль высматривал Лену среди студентов, выходивших из здания института. «А может, действительно у нее зачет и она давно уехала домой? – Эта мысль начала сверлить его мозг, когда с момента выхода первой группки студентов прошло две минуты. – Что я ребятам скажу? Что Пупку объясню?»
Но вот в толпе мелькнула знакомая куртка. Особенная, не похожая на те, что носили московские девушки, импортная. Из Польши! Лена очень гордилась «индивидуальностью в одежде».
Вадим заорал:
– Вон она!
Иванов поднес ко рту микрофон радиосвязи и с серьезным видом произнес:
– Я – первый! План – А. На счет «три» начинаем. Один. Два. Три!
Машины практически одновременно включили сирены. А «канарейки» и проблесковые маячки на крышах.
Прохожие, студенты, выходившие из иняза, встречавшие их – все замерли. Все обернулись посмотреть, что случилось. Но звук шел с разных сторон, мигало тоже с разных сторон.
Ничего не понимающая толпа тупо вращала головами. А если учесть, что происходило это в середине 70-х, когда аббревиатура «КГБ» действовала магическим образом, а сталинские времена для многих участников сцены были не книжной историей, а недавней реальностью собственной жизни, легко будет представить ощущения людей, оказавшихся в середине кольца захвата.
Иванов произнес в микрофон:
– Я – первый! Режим тишины на счет «два». Один! Два!
Машины отключили сирены, но мигалки продолжали озарять плохо освещенную Метростроевскую и вовсе лишенные света переулки сине-красными вспышками. Ковалев, обладавший низким басом, взял в руки микрофон ГТУ – громкоговорящего устройства.
– Гражданка Бакова Елена! Пройдите к впередистоящей машине! Гражданка Бакова! К впередистоящей машине!
Лена, затравленно озираясь, на подгибающихся ногах направилась к Метростроевской. Ей предстояло пересечь маленький скверик, отделявший здание от тротуара. В это время по рации прошла команда Иванова:
– План – А, вторая стадия. Вперед!
«Канарейки» дружно тронулись с места, перекрыв оба переулка и движение по Метростроевской. «Волги» подтянулись за ними, переехав на противоположную сторону улицы и оказавшись, таким образом, аккурат напротив выхода из института. Командная машина, в которой находились Иванов, Ковалев, водитель и Вадим, остановилась у конца дорожки, по которой шла испуганная Лена. Из второй машины выскочил Зорькин, из командной – Ковалев. Они направились в сторону Лены.
Парень с дохлым букетиком цветов дернулся было в их сторону, но мгновенно одумался и спрятался за ствол дерева. Вадим, хотя и смотрел неотрывно на Лену, засек это движение и про себя подумал: «Ну, конечно, зачем студенту престижного вуза проблемы?» И Лена заметила движение Виктора: «Тоже мне… Размазня!»
В этот момент Зорькин с Ковалевым не просто взяли Лену под руки, а подхватили и почти понесли к машине. Вадим изнутри распахнул дверь, и Лена оказалась рядом с ним. Амбалы сели в стоявшую позади машину. Дверцы захлопнулись одновременно.
Иванов по рации выдал очередной приказ:
– Я – первый! План – А. Третья стадия! Вперед!
Машины врубили сирены.
Кавалькада взлетела на мост и понеслась по Комсомольскому проспекту. По команде Иванова около метро «Фрунзенская» сирены и иллюминацию на машинах выключили.
Еще через пару минут Лена пришла в себя, поняла наконец, что рядом с ней сидит Вадим, но не обрадовалась, а зло посмотрела на него и отодвинулась, вжавшись в дверцу.
Через три дня Пупок позвонил Вадиму, чего раньше не случалось, и сказал, что его «отымели» в Управлении КГБ по Москве и что, если Вадим теперь на Лене не женится, пусть в штабе не показывается.
– Ребята говорят, девка у тебя – классная! – чуть ласковее закончил Пупок и положил трубку.
Он не знал, что накануне Вадим предложил Лене выйти за него замуж.
Родители Вадима восприняли информацию сына о его матримониальных планах спокойно. Он-то полагал, что начнутся причитания: «Зачем?», «Тебе еще рано!».
Мама сказала, что Лена – девочка чистая, явно интеллигентная, и хоть еще не готова быть женой, но не это главное. Главное – любовь!
Отец спросил, где молодые собираются жить.
Ответ получил не от Вадима, а от жены:
– Разумеется, у нас!
Родители Лены отреагировали иначе. Мама была категорически против. Юрисконсульт пищекомбината – не престижно сейчас и не перспективно в будущем.
Неожиданно (такого в их семье, по крайней мере в присутствии Лены, не случалось) отец, встав из-за стола, заявил:
– Значит, так! Первое – это ее дело, а не твое! Второе – когда ты выходила за меня замуж, я был никем и звать меня было никак! В отличие от твоего перспективного Ванечки! Забыла?! Кто сегодня твой Ванечка? Подзаборный пьяница! Третье…
Тут отец не нашел, что сказать, так как третьего аргумента не припас. Пришлось привести последний и главный:
– Все! Разговор окончен! Это ее судьба – ей решать. А мне этот парень нравится.
Надо заметить, что Наталия Васильевна, чистокровная «гордая полячка», командовала мужем, как хотела. По крайней мере, и она сама, и все окружающие искреннее так считали. Владимир же Ильич, впитавший лучшие черты папы-еврея и мамы-татарки, зря шума не устраивал, был человеком столь же умным, сколь и хитрым. Но, главное, философски спокойным. Однако, если вопрос поднимался принципиальный, то его упрямство и непреклонность становились совершенно несгибаемыми.
Пройдя войну, научившись выживать в коллективе главной партийной газеты страны, он знал, что уступать в действительно важном – это не только потерять себя, это – предать. А вот предательство – хуже смерти. С этим принципом он жил, за него готов был драться.
Вмешиваться в судьбу дочери – принципиально недопустимо. И пусть Наташа обижается, пусть дуется, Ленкина судьба – важнее.
Уже когда Лена ушла на свидание с Вадимом, отец, видя, что жена на него обижена, решил помириться:
– Пойми, котенок! Лучше Ленка выйдет замуж по любви, чем как ее подружка Ольга – по залету!
Мама, знавшая от дочери в подробностях, как Ольга с Сашей по неопытности сделали ребеночка с первой попытки еще, как потом выяснилось, в доме отдыха, похолодела от ужаса. Срочная свадьба, на которой родственники с обеих сторон больше плакали, чем веселились, а крики «Горько!» звучали очень даже двусмысленно, ну никак не представлялась ей удачной перспективой для собственной дочери.
Когда Лена, раскрасневшаяся и счастливая вернулась со свидания, хитрый план Наталии Васильевны уже был готов. Она даже не стала обращать внимания на засос, красовавшийся на шее дочери. Сейчас это были частности. Она решила, что Лена за Вадима не выйдет? Значит – не выйдет! Только действовать придется обходным путем.
Расчет был прост. Первое – вероятность того, что родители Вадима понравятся Володе, была крайне невысока. Хотя бы уже потому, что отец Вадима, одногодок мужа, на войне не был. Володя презирал тех, кто не пошел на фронт, считал их всех предателями, трусами и, соответственно, подонками.
Второе – мама-актриса, а Лена рассказывала, что до рождения сына мама Вадима играла в театре, тоже вряд ли могла вызвать симпатию мужа. Ну, а если учесть ее немецкие корни, короткое замыкание с учетом фронтовой биографии Владимира Ильича и ненависти его мамы к немцам, устроившим Бабий Яр и Освенцим, было гарантировано.
Михаил Леонидович идею Вадима пригласить Лениных родителей принял с радостью. Он вообще любил новых людей, а тут речь идет о будущих родственниках. Конечно, жениться Вадиму еще очень рано, всего-то 19 лет, но Лена и вправду девочка красивая и, судя по всему, умная. Правда, место работы ее папы Михаила Леонидовича смущало серьезно. Трудно было представить, что правдинский журналист может, как и он, зачитываться Ремарком, обожать Окуджаву и Галича. Словом, быть нормальным человеком.
Илона, уже успевшая практически заочно полюбить Лену как родную дочь, заранее хорошо относилась и к ее родителям. Предубеждений мужа не разделяла, приводя в пример Эренбурга, который тоже периодически публиковался в «Правде». Этот аргумент позицию Михаила Леонидовича смягчил.
Баковы с легкостью согласились познакомиться с Осиповыми на их территории. И дело было не в том, что Наталии Васильевне совсем не хотелось возиться на кухне, готовясь к приходу гостей. Причина была в другом – на утро этого дня она была записана в лучшую московскую парикмахерскую «Чародейка» к лучшему мастеру. Потерять маникюр в первый же вечер, моя за всеми посуду, представлялось ей и глупостью, и недопустимой финансовой расточительностью.
Но для мужа разработана была иная версия:
– Если мы увидим, как они живут, какие книги стоят на полках, в чем они дома ходят, мы поймем, куда тащат нашу дочь!
– В принципе, согласен. Только мне не нравится слово «тащат», – она сама этого хочет!
– Исключительно по глупости! – вынесла приговор мама.
– Ты думаешь, что женятся только по глупости, исходя их моего опыта? – автоматически поддел Владимир Ильич. Там, где возникал хоть малейший повод сострить или подшутить над кем-нибудь, язык срабатывал независимо от разума. На автопилоте.
– Володя, ты же знаешь, я не переношу таких твоих шуточек!
Не можешь отшутиться, встань в обиженную позу, – этот прием Наталия Васильевна использовала в общении с мужем постоянно. А он и не реагировал. Привык.
В доме Осиповых подготовка к первой встрече с потенциальными родственниками шла полным ходом.
Илона Соломоновна с мамой уже накануне встали на ударную кухонную вахту. Бабушка Эльза, прославившаяся среди еврейских родственников давно умершего мужа не только своей неземной красотой и прямой спиной, но в неменьшей степени тем, что лучше всех делала форшмак и фаршированную рыбу, отнюдь не традиционные блюда немецкой кухни, именно эти два яства и готовила.
Илона резала салат оливье и фантазировала с «ежиками». Это было ее фирменное блюдо. У помидора срезалась верхушка, вынималась мякоть и внутрь закладывалась паста из чеснока, плавленого сырка «Дружба» (вариант – «Волна»), укропа и петрушки. Вся эта смесь заправлялась майонезом. Тем же майонезом на помидор наносились две точки – глаза «ежика», а паста посыпалась крупно нарезанным укропом – получались зеленые колючки на красном еже. В маленький разрез ниже «глаз» вставлялась коротенькая полоска моркови – выходил «рот».
Михаил Леонидович вечно подшучивал над низким КПД сего яства – возни на час, а съедали в первые же пять минут. Но для Илоны стол без «ежиков» не был праздничным столом.
Сам Михаил Леонидович обеспечил наличие водки «Столичной» с винтом – свидетельство хорошего вкуса и возможности доставать дефицит, и грузинского вина «Хванчкары» – свидетельство очень хорошего вкуса и возможности доставать абсолютный дефицит.
Бабушка Аня готовилась по-своему. Третий день она сидела в библиотеке райкома КПСС и штудировала подшивку «Правды», выискивая публикации Владимира Бакова. Имя-отчество ей нравилось, но надо было посмотреть и его тексты. И для того, чтобы оценить литературные способности (как вдова писателя она в этом хорошо разбиралась), и для правильного понимания твердости советско-партийной позиции человека, на дочери которого собирался жениться ее внук. Хотя, конечно, «дети за родителей не в ответе», но лучше все-таки, когда и отвечать не за что!
Началась встреча на удивление легко. Но и Вадим, и Лена чувствовали, что легкость эта наигранная. Родители очевидно присматривались друг к другу.
Довольно скоро, то ли чтобы снять напряжение, то ли чтобы быстрее провести первый пункт тестирования, Михаил Леонидович предложил:
– А давайте я Окуджаву поставлю? Илона ведь с Арбата.
– И я – арбатский, – радостно-удивленно откликнулся Владимир Ильич.
– Окуджава – хороший поэт, – светски согласилась Наталия Васильевна.
– У него грамотная рифма, – констатировала бабушка Аня.
– А мне нравится, что он не славит постоянно Советскую власть, – вставила свое слово бабушка Эльза. За что была немедленно одарена гневным взглядом бабушки Ани.
После первых же аккордов Булата Шалвовича Владимир Баков стал подпевать. Михаил Леонидович выразительно посмотрел на жену, сам себе кивнул – «первый пункт пройден».
Когда бобина с пленкой песен Окуджавы дошелестела да конца, Михаил Леонидович заправил в «Союз» Галича. Песни Окуджавы где-то с середины бобины не мешали беседе новых знакомых, но вот Галич…
Бабушка Аня демонстративно встала, громыхнув отодвигаемым стулом. Владимир Ильич внимательно посмотрел на Михаила Леонидовича, что-то для себя решил и неожиданно заявил:
– Уважаю людей, которые не боятся хранить у себя дома записи Галича! А почему вы не воевали? – Наталия Васильевна не смогла утаить радостной улыбки: вот сейчас-то все и лопнет!
– Мне 18 исполнилось в октябре. В июле, в самом начале, я, разумеется, пошел в военкомат записываться добровольцем. Но военком сказал – до 18 права не имею, и вообще, за три месяца мы их разобьем. Пошел в институт поступать. Сами понимаете, конкурса никакого – зачислили, считай, без экзаменов. Даже не посмотрели, что «сын врага народа». В сентябре приказ Сталина: студентов не призывать.
Опять я – мимо. А когда после первого курса, уже в Алма-Ате снова пришел в военкомат, то мне прямо объявили – отец-мать осуждены? Значит, на передовую не попадешь. Я обозлился. Добровольцем записываться не стал, а как студента меня не призывали. А уже в 45-м по распределению попал в прокуратуру. Так что под погонами три года походил.
– Да… – Владимир Ильич задумался. – А ведь правда у нас на фронте никого, чьи родители сидели по политическим статьям, не было. Странно, я об этом как-то не задумывался.
Наталия Васильевна поняла, что скандала не получится. Хотя, может, это и неплохо. Ей так интересно было болтать с Илоной, что… «Ладно, поживем – увидим, – сама с собой помирилась Наташа. – Но торопиться не станем!» – польский гонор сдавал позиции медленно…
Вечером, уже дома, Наталия Васильевна жестко сказала дочери:
– Очень милая семья. Но о свадьбе и думать до осени забудь. Вот лето пройдет, посмотрим. То есть – сама посмотришь, – быстрый взгляд на мужа. – Выходить замуж или нет, решать тебе. Но мне решать, приду я к тебе на свадьбу или не приду, – опять взгляд на мужа. – Так вот, до осени не приду!
– Пожалуй, мама права, – неожиданно поддержал жену Владимир Ильич. – Если замуж – то на всю жизнь. Тут торопиться не стоит. Хотя я почему-то думаю, что ты за Вадима выйдешь. Мне так «ка-а-ется!», – спародировал Райкина отец.
– Да я и не тороплюсь, – соврала Лена, решив, что на данном историческом этапе она получила максимум возможного. Ее встречам с Вадимом мама больше препятствовать не будет и, главное, перестанет навязывать ей «перспективных» мальчиков.
Через неделю и Осиповы, и Баковы перебрались на дачи. Осиповы в свое любимое Кратово, а Баковы – в Малаховку. Осиповы по-прежнему квартировали у Елены Осиповны, Для которой наступал очередной откормочный сезон, а вот у Баковых дача была почти своя. Ее построили еще в начале 30-х годов родители Владимира Ильича. Они там и хозяйничали. Володя с Наташей приезжали туда только на выходные, а Лена с момента рождения жила в Малаховке с конца мая и до 31 августа. Дача была ее самым любимым местом. Там она и по деревьям лазила, и над подружками верховодила. И первые ухажеры именно в Малаховке появились. Давно, лет пять назад.
Вадиму же переезд на лоно природы дарил новую проблему – транспортную.
От дачи до платформы Кратово – 25 минут пехом, до Малаховки на электричке еще минут 10, потом 20 минут пешком до дачи Баковых. Итого, как ни крути, час в одну сторону. Такой роскоши Вадим себе позволить не мог.