Басирин Андрей. Убить Ланселота

   – Но, Лир, мы живем не в другое время, а в это, – жестко довершил его преосвященство. – Нам следует действовать сообща.
   – И что же теперь делать?
   – Прочесть книгу.
   – Прочесть книгу?
   Хоакин захлопал ресницами. Беспокойная тень Маггары металась по траве, вызывая головокружение.
   – Да. И немедленно. Начни с первой же страницы. Ты опять чихнул, Хоакин, понимаешь?
   – Здесь только что был король Бизоатон, – напомнил стрелок. – И куда делась хижина? Я точно помню, что была хижина.
   – Хок, ты невозможен. Поверь: в хижинах у тебя недостатка не будет. Вот с дворцами хуже.
   – Печальное пророчество. А как ваше имя, сударыня?
   – Я Майская Маггара из рода Чайных Фей.
   Стрелок почесал в затылке:
   – Хорошо. Чайная фея. Согласен. Почему-то всегда думал, что вы существуете только в сказках. Знаете, Маггара…
   – Знаю. Сейчас заварю.
   Фея унеслась в сторону леса. Запахло дымом и смородиновым листом. Чай Маггара умела заваривать в любой обстановке.
   Хоакин раскрыл книгу в черной обложке. Ряды строчек успокаивали; читая историю своей жизни, стрелок словно встречался со старым другом. С самим собой.
   Летний полдень окружал его. Трещали кузнечики 1в траве, над головой неумолчно гомонили птицы. Шмель уселся на уголок страницы, но тут же взлетел, Испуганный. Зашелестел переворачиваемый лист.
   Становилось жарковато. Стрелок снял камзол и рубашку, постелил на траву, а сам улегся сверху. Из майской полночи перенестись в августовский полдень – сильное испытание. Волшебники, путешествующие воротами измерений, хорошо знают, что такое суточная аритмия. Неудивительно, что Истессо стало немного не по себе.
   – Зверь побери, – пробормотал Хоакин, читая. – Да я молодец! Настоящий герой.
   С каждой новой страницей в душе росло беспокойство. Какие чудные приключения происходят с ним, а память пуста… Как можно жить такой унылой жизнью? Ради того ли он бежал из Града Града?
   Из травы вынырнула жизнерадостная растрепанная саламандра:
   – Хок! Йу-ху-ху! Докуда дошел?
   – До Бахамота. Не мешай, Инцери.
   – Блин. Как что, так сразу «не мешай, Инцери»! – Элементаль насупилась. – Я, между прочим, не просто так. Лиза говорит, обед почти готов. А еще она спрашивает – каким концом поварешки в котле помешивать?
   – Круглым. И пусть посолить не забудет.
   Вновь зашуршали страницы.
   – «От смерти спаслись все-таки, – прочел Хоакин. – Инцери, не подглядывай».
   – Точно так все и было. Правда-правда!
   – Ты еще здесь? Тогда передай Лизе, что я ее очень люблю.
   – Правда? Ой, здорово! Но ты же ее ни разу не видел?
   Хоакин промолчал. Лиза была единственной, кого он помнил из прошлой жизни, исключая Бизоатона Фортиссимо. Неужели заклятие дает сбой?
   Крылатая тень упала на страницу. Маггара приземлилась на плечо разбойника:
   – Инцери, марш отсюда. Иди Лизе помоги, – и к Хоакину: – Хок, вот твой чай. О чем читаешь?
   – О Доннельфаме. О том, как я отправился просить помощи у герцога Розенмуллена.
 

* * *

 

   Всякий, кто приезжает в Доннельфам, скоро приходит к выводу, что в городе зреет смута. Но это верно лишь отчасти. Город живет в состоянии бунта веками. Не существует типа правления более консервативного, чем Доннельфамский бунт – бессмысленный и беспощадный.
   Приглядитесь к ратушной площади. Она бурлит и колышется. Бюргеры всячески выражают свое неповиновение. Нигде не создается столько революционных теорий, как в Доннельфаме.
   Тем не менее это очень спокойное и приятное место. Если вы не любите общественных потрясений – добро пожаловать в Доннельфам.

Мир Террокс. Путеводитель д-ра Живокамня

   Хоакин во владениях Розенмуллена оказался впервые. Лиза нет. На пути в Циркон она проезжала Доннельфам в закрытой карете. Но когда она проделала щелочку в занавеске, госпожа Ляменто обозвала ее потаскушкой.
   С Доннельфамом у шестидесятилетней жертвенной Девы были связаны тягостные воспоминания. Проклятый герцог Розенмуллен когда-то оказался «пфуй-негодником» – по меткому выражению служанки Кантабиле. То ли на него снизошел неуместный гуманизм, то ли поскупердяйничал он – однако жертву, предложенную Летицией, не принял. С тех пор госпожа Ляменто ненавидела его всем пылом своего нерастраченного девичества. Все, связанное с Доннельфамом, вызывало у настоятельницы живейшую неприязнь. Лиза просто попала под горячую руку.
   В карете с закрытыми окнами – сами понимаете Доннельфам Фуоко знала поверхностно. Когда Хоакин назвал город сонным и унылым, она согласилась. Сложно было не согласиться.
   Путешественники проходили мимо буйства страстей, искрометного карнавала интриг, а видели – толстых бюргеров, степенно расхаживающих по площади с кружками пива в руках, да застенчивых девиц на скамеечках в парке. Девушки читали книги в суконных обложках и краснели. С точки зрения доннельфамской морали их поведение было вызывающим и непристойным. Любая бюргерша скажет, что это распутство так откровенно навязываться мужчинам.
   Но юность плюет на условности. Мимо скамеек прохаживались белокурые юнцы в узких сюртучках, все как один – записные сердцееды и донжуаны. От разговоров, которые они вели, за версту веяло либерализмом и свободой духа:
   – Что насчет духовной лимонады, Ганс? Не правда ли, старина Кант задал им перцу со своим картогромическим империалом?
   – Я склоняюсь к современным теориям, Гюстав. Все эти вазисы и раскройки меня попусту фрустрируют.
   Девушки на скамейках сладко обмирали от таких слов. Какая раскованность мысли! Какое вольнодумство! И еще усердней прятали симпатичные веснушчатые мордашки за обложки книг.
   Сегодня все было можно. Дух свободы веял над ратушной площадью Доннельфама. В том, как топорщились волосы на подбородке фрау Инги, как важно и заговорщицки подмигивал кельнер в пивной, гоняя по мокрому подносу серебро, – на всем чувствовалась печать вольномыслия. Даже строгие готические башенки приобрели вид неуловимо революционный. Еще чуть-чуть, казалось, и они склонятся к вольностям рококо и барокко.
   Но Лиза и Хоакин этого не замечали. Чутче всех атмосферу города уловила Инцери. Она высунула нос из кармана стрелка и принюхалась.
   – А здесь празднично, – заявила она.
   – Разве?
   – Точно-точно. Уж я-то знаю толк в праздниках. Я есть хочу.
   – Я тоже проголодалась. – Лиза огляделась. – Может, заглянем в тот симпатичный погребок? С рыжим великаном на вывеске?
   Хоакин возражать не стал. Погребок так погребок. Тяжелая дверь распахнулась. Путешественники нырнули в гостеприимный полумрак «Бородароссы».
   За дверью остались тягучая августовская жара, пыль и раскаленные камни мостовой. «Бородаросса» встретил путешественников прохладой и уютом. Тем самым патриархальным уютом, которого безуспешно добивались цирконские трактиры.
   Крепкая деревянная лестница вела в общий зал. Плотник, ее сколотивший, хватил через край в своем увлечении осадной техникой. Лестница вышла – хоть сейчас строй баррикады и воюй. Прямое попадание из катапульты она бы пережила.
   Хоакин спустился в зал. Погребок дышал основательностью. На столах могли гарцевать буцефалы и першероны. Бойницы в стойке с бочонками располагались так, что позволяли держать под обстрелом весь зал. На стенах висели гравюры с изображением могучих крепостей. В углах красовались щиты и знамена.
   Вы спросите, кто же заглядывал в кабачок? Очень и очень многие. Посетителей всегда хватало. Например, заседания «Доннельфамского фортификационного Клуба» всегда проходили в «Бородароссе».
   Военный стиль навязывал посетителям свои правила игры. Бюргеры прятались за стрелковыми щитами, выжидая удачного момента для атаки – на каплунов и маринованных зайцев, на лососину и рагу из пяти сортов мяса.
   За стойкой стоял хозяин. Его нескладная фигура на фоне тяжеловесных щитов смотрелась трогательно и беззащитно. Чем-то он был похож на черепаху: то ли морщинистой шеей, то ли выпяченной, словно клюв, верхней губой. Погребок служил ему панцирем. Выражение «мой дом – моя крепость» родилось в стенах «Бородароссы».
   Хоакин и Лиза уселись в самом углу, подальше от всевидящих бойниц стойки.
   – Что будете заказывать? – поинтересовался хозяин. – Есть великолепные цыплята, вейнрейнское вино. Пирожки неплохо удались. Блинчики с муженевским сыром – пальчики оближете.
   Он выжидающе глянул на Хоакина. Маггара что-то зашептала стрелку на ухо. Тот внимательно выслушал и кивнул:
   – Хорошо. Так и сделаем. – Он повернулся к хозяину: – Итак, уважаемый, мы бы хотели вот что.
   – Слушаю вас внимательно, сударь.
   – Перво-наперво блинчики. Печеного хлеба, супа из цветной капусты – я слышал, в Доннельфаме он великолепен, – и куропаток. Букет цветов, – тут Хоакин задумался, – лучше чайные розы. И еще жаровню с угольками.
   Хозяин выслушал заказ не моргнув глазом:
   – Пить что будете? Могу предложить из погребов герцога.
   Маггара вновь зашептала.
   – Не надо герцогского. Мы простые путешественники. Дайте того, что в маленьком бочонке, под старым фартуком вашей жены.
   – Рад встретить знатоков. Немногие в нынешнее время ценят хорошее вино. Вам записать на счет праздника?
   – А?… Неважно. Главное, несите побыстрей. Мы проголодались.
   – Будет сделано, господа.
   Готовили в «Бородароссе» быстро. Четверти часа не прошло, как сонная толстозадая девица в хрустящем белом чепчике принесла супницу. Словно по волшебству стол украсился салфетками. Появилась терракотовая ваза. Чайных роз не нашлось, но Маггара и лилиям обрадовалась. За время пути она сильно изголодалась по оранжерейным цветам. Полевые, лесные, луговые – это прекрасно, но иногда хочется побаловать себя чем-нибудь экзотическим.
   – А есть ты не будешь? – поинтересовался Хоакин, – Совсем?
   – Я на диете.
   – Зачем?
   Фея пожала плечами:
   – Вам, верзилам, хорошо. Вы ногами ходите. А меня, чуть поправлюсь, крылья не держат.
   Пока фея диетничала, Инцери с блаженным видом зарылась в раскаленные угли. Перед Лизой появилась тарелка с блинчиками. Блюдо, похоже, делалось с расчетом, чтоб на него любовались, а не ели.
   – Вам на счет праздника записать? – вновь осведомился хозяин. – Или сами заплатите?
   – А в чем разница?
   – На счет праздника дешевле. Но опаснее. – Трактирщик огляделся. Никто не подслушивал. – В Цирконе-то – слышали? Бахамота-батюшку… того. Сланселотили.
   – Неужели?…
   – Точно. Что делается-то…
   Неулыбчивый господин за соседним столиком придвинулся поближе. Ладонью оттопырил ухо, чтобы лучше слышать. Трактирщик, не меняясь в лице, продолжал:
   – Конечно, Розенмуллен сопереживает горю шарлатана. Но мы не такие. Либерализм – наша давняя традиция. Вот уж который день мы празднуем освобождение наших братьев-тримегистийцев. Из-под позорного гнета, значица.
   – Да как же вы празднуете? – удивилась Инцери, – Ни гирлянд, ни цветов. Одеты буднично. Ведете себя как ни в чем не бывало.
   Хозяин поджал губы:
   – Эх, барышня! Сразу видно, что вы еще юны. Да если в открытую-то… Герцог живо в камень. – Он сделал движение, словно лепя шар из теста. – Он такой, наш Розенмуллен. Строг, но справедлив. И Базилиск у него.
   Хлопнула входная дверь, и пирующие настороженно оглянулись. На лестнице стоял богач. На вид – самый что ни на есть философ доннельфамского толка: круглое лицо, усики под носом, взлохмаченная шевелюра. Неуклюж, в кости широк. Бархатный сюртук на заду топорщится.
   – Эй, хозяин! – весело воскликнул он. – Кружку пива. В счет сам знаешь чего. Как говорится: свободе нравится набраться.
   – Будет исполнено, господин вольнодумец.
   – Постойте, – схватил его за рукав Хоакин. – Вы расскажете о вашем герцоге? Мы приезжие, нам интересно.
   Трактирщик сделал умоляющее лицо. Ему очень не хотелось, чтобы его застали в обществе Хоакина.
   – Если разрешите, – обратился к стрелку вновь прибывший, – я вам помогу.
   – Вы хорошо знаете герцога?
   – Как самого себя. Вы позволите? – Круглолицый подсел к путешественникам. Перед ним тут же появилась запотевшая кружка пива.
   – Да, пожалуйста, – запоздало пискнула Лиза. – Садитесь.
   – Бог мой! – Круглолицый отхлебнул из кружки. – Вам сильно повезло. Розенмуллен… Кто о нем расскажет лучше меня? Все будут врать, ловчить, изворачиваться.
   – Почему, сударь?
   – Почему? – Толстячок обвел помещение презрительным взглядом. – Да потому что они жалкие трусы. Приспособленцы. Хамы. Верите ли, сударыня, – обратился он к Лизе, – каждый считает себя вольнодумцем и бунтарем. А на деле… – Круглолицый сплюнул. – Эй! – громко воскликнул он. – Политика герцога безнравственна. Розенмуллен – продажный интриган. Ну?
   Неулыбчивый господин за соседним столом потер ладонью ухо. Заморгал растерянно:
   – Ничего не слышу. Оглох, ей-богу, оглох.
   Круглолицый презрительно усмехнулся. Вскочил, расплескивая пиво, вытянул палец:
   – А? Гляньте на него. Циник. Прохвост. И все такие. Все! Без исключения. Спросите трактирщика: кто не пьет в счет праздника? Не найдете таких. Все бунтуют. И у всех подхалимские рожи.
   – Как вас зовут, сударь? – поинтересовался Хоакин.
   – Эрик. Эрик Румпельштильцхен. Я управитель Базилисковой Камении, герцогского дворца. А ваши имена, милейшие?
   Путешественники представились. Эрик доверительно наклонился к стрелку:
   – Чтоб вы знали: на праздник сам же герцог денег и дал. В поддержку свободомыслия. Но эти – что они в свободе понимают-то?
   Он шумно отхлебнул из кружки. Перед носом его невесть откуда взялось блюдо с мясными рулетами. Эрик схватил кусок двумя пальцами, обнюхал.
   – Вы-то сами откуда будете? – спросил он, жуя.
   – Путешественники мы. Странствуем для собственного развлечения.
   – Странствуете? – Эрик вновь отхлебнул и вытер губы рукавом. – Не цыгане? Герцог любит, – он пощелкал пальцами, – комедиантов. Истинный покровитель искусств, новый Петроний Арбитр. Если пляшете, поете – могу похлопотать. Не пожалеете.
   Он обвел зал повелительным взглядом:
   – Всех касается. Слышали? Молчим?
   Бюргеры притихли. Никто не рисковал поднять глаза от тарелки, чтобы не встретиться взглядом с Румпельштильцхеном.
   – Вот, – горько усмехнулся он, – все их хваленое вольнодумство. – Он доверительно придвинулся к Хоакину: – А я не боюсь показаться рутинером. Среди моих предков был бургомистр. Помните легенду? Ланселот, перводракон… И бургомистр, само собой разумеется. Так вот, он – тот самый. И я этим родством горжусь. За то меня герцог и ценит.
   – Правда? – Стрелок вытащил из-за пазухи письмо. – Очень кстати. Узнаете печать? А подпись?
   – Шарлатан. – Управитель потянулся к письму. – Пишет герцогу Розенмуллену. Вы позволите прочесть?
   – Я обещал его магичеству передать из рук в руки.
   – А, ну хорошо. – Эрик убрал руки. – Посмотрим, как вы попадете к герцогу без моей помощи.
   Он покачался на стуле, заложив руки за голову:
   – Хозяин! Еще кружечку. Свобода, как говорится, равенство набраться.
   Число пустых кружек на столе росло. Выражение Эрнкова лица становилось все более скучающим.
   – Хоть бы подрались, – пробормотал он. – Шваль людишки… – Он огляделся, намечая жертву: – Вот ты. – ткнул пальцем. – Да, ты, с бантом. Тебе говорю!
   Господинчик с крысиным лицом заозирался:
   – Я?
   – Ты, ты. Думаешь, бант нацепил, так и все? Бунтарь? Я вашу породу сучью знаю. Давно раскусил. Поди сюда.
   Человек с бантом растерянно хихикнул и засеменил к управителю.
   – Ты кто? Поэт? Поэт, не отпирайся, наслышан. Читай стихи. Революционные. Ну?
   Бедняга побледнел.
   – Я… я не умею, господин Румпельштильцхен!… Я – поэт, да. Но какой поэт? Лирический. Спросите – каждый подтвердит.
   Он обвел посетителей умоляющим взглядом. Молчание было ему ответом. Казалось, даже столы попытались отодвинуться от него.
   – Значит, не поэт?
   – Нет.
   – Не поэт…
   – Но я могу попробовать.
   – Уж попробуй. – Румпельштильцхен развязно похлопал его по животу. – Уважь ценителя. Попытка не пытка.
   Декламатор подобрался. Откашлялся, одернул сюртучок. В голосе его проскользнули неуверенные нотки:

 
– В синем небе, —
 

   начал он.

 
Пташка реет?
 

   Эрик приопустил ресницы. Кивнул благосклонно,

 
В пташке – недовольство зреет, —
 

   продолжал поэт.

 
Пташка, пой. Курлыкай! Тенькай!
Но… вполклюва. Помаленьку.
 

   Понемногу он раздухарился:

 
Дать бы этой пташке крыльев
Да простору изобилье.
Ух, она б склевала мошку!
Но… вполклюва. Понемножку.
Что ж ты реешь, пташка, гордо?
Далека ты от народа.
Славь же бурю песней звонкой!
Но… вполклюва. Потихоньку.
 

   В зале стало тихо. Человечек с крысиным лицом стоял, закрыв глаза. На кончике его носа повисла прозрачная капля.
   – Что ж… – Румпельштильцхен пожевал губами, словно пробуя стихи на вкус – Мило, мило. С изюминкой. Эзоповым языком, так сказать… Сударь, вы – истинный бунтарь. Поздравляю!
   Он два раза прикоснулся ладонью к ладони. «Бородаросса» взорвалась аплодисментами.
   – Браво! Браво! – кричал человек с мрачным лицом, бывший глухой. – Бррррависсимо!
   – Какая аллегория! Какая ирония, тончайшие намеки!
   Поэт покачнулся. Он бы упал, если бы его не подхватили. Герой дня пошел по рукам. Доннельфамцы наперебой угощали его пивом и ветчиной.
   – Всем пить за здоровье бунтаря! – кричал Эрик, перекрывая шум. – Господин герцог угощает. Эй, кто там под лестницей прячется? Подать сюда!
   Бюргеры полезли под лестницу. После недолгой возни перед Эриком предстал растрепанный бродяга в берете и заляпанном красками камзоле – чернявый, с пронырливым лицом. Одного глаза у незнакомца не хватало. Лицо пересекал шрам.
   – Кто таков?
   – Тальберт Ойлен, сударь.
   – Имя меня не интересует. Кто таков, я спрашиваю?
   – Я скульптор. А еще барабанщик на пустом брюхе, резчик по окорокам, художник – соусом по кровяным колбаскам и дублонами по чужим кошелькам.
   – То есть ты шут и проходимец.
   – Да. И повсюду нахожу конкурентов. Шутам неплохо живется, как по-вашему, ваша светлость?
   – Точно так, бродяга. А ты проницателен.
   – Так вы – сам герцог Розенмуллен? – удивился Хоакин. – Вот новость!
   – Да. Обожаю ходить в народ. Инкогнито. Где еще услышишь правду о себе?
   – А бюргеры что? Не знают?
   – Знают, как же. Проходимцы.
   – И говорят правду?
   – Попробовали бы они соврать!
   Тальберт не сводил с Фуоко влюбленных глаз. Лиза покраснела:
   – Что ты уставился на меня, нахал?
   – Сударыня, одолжите футляр для моей флейты? Коль возьмете в свою труппу, я и трубачом могу быть.
   – Что?
   – Или барабанщиком. У меня такая колотушка! Станьте деревом, я стану белкой. Запутаюсь в ваших ветвях.
   – Стань лучше рыбой, – фыркнула Фуоко, – и утопись. А то мой жених тебя под орех разделает.
   – О да! Ореховое масло полезно. Олени им укрепляют рога.
   Герцог хлопнул бродягу по плечу:
   – Ты, я гляжу, парень не промах. И на язык остер. Пей и помалкивай. Со мной поедешь, мне как раз нужен ваятель.
   Он обернулся к хмурому как туча Хоакину:
   – Вашу шайку-лейку я тоже приглашаю. Посмотрим, на что сгодитесь. Заодно расскажете, что в Цирконе стряслось.
 
   Во дворец – Базилискову Камению – отправились не сразу. Сперва Розенмуллен всласть поиздевался над бюргерами, заставляя их петь хором и плясать на столах. Кроме Хоакина и Лизы с герцогом отправились безымянный поэт и Тальберт. Всю дорогу Розенмуллен донимал скульптора философскими разговорами. Когда они вошли в дворцовый парк, спросил:
   – А скажите мне, господин скульптор, одну вещь. Если бы люди стали зеркалами – как бы изменился мир?
   – Никак. Остался бы прежним.
   – Отчего же?
   – Очень просто. Гляньте на Хоакина, ваша светлость. Он и сейчас зеркало. Дай ему тумака – отразит тумак, улыбнись – улыбнется в ответ. Эй, угрюмец! Что, неправду я говорю?
   Истессо криво усмехнулся.
   – А ты? – не унимался герцог.
   – Я – зеркало кривое, – ответил шут, тыча в шрам, пересекающий пустую глазницу. – С меня спрос особенный.
   – А поэт?
   – Добавьте серебра побольше, ваша светлость, глядишь, отразит, что прикажут. Серебряная амальгама кула лучше медной.
   – А я? – спросила Лиза. – Что обо мне скажешь?
   – Вы, сударыня? О, вы чудное зеркало. – Он схватил руку девушки и прижал к губам. – Век смотрелся бы, да увы… Моя кривая образина не располагает к самолюбованию.
   Хоакин подставил бродяге подножку. Тот кубарем покатился по дороге, да так и остался сидеть в пыли, широко раскинув ноги.
   – Эй, проходимец, – позвал Розенмуллен. – Ты забыл обо мне! Я-то какое зеркало?
   – Вы, ваша светлость, не зеркало – простое стекло. Он вытянул палец, указывая на дворцовый парк. – Смотрю сквозь вас и вижу, что с этим скульптором мне не тягаться.
   Герцог огляделся. Вдоль парковых дорожек стояли каменные изваяния, изображавшие израненных, умирающих людей.
   – Что верно, то верно, братец, – самодовольно хохотнул он. – Статуи эти – творения Базилиска. Он, знаешь ли, реалист: рабски копирует природу.
   – Вот только его творениям не хватает жизни, – пробормотал Тальберт.
   – Что ж… Придется тебе у него поучиться.

Глава 8
ШАРЛАТАН С ТОГО СВЕТА

   – Он опасен, – сказал король Лир.
   – Он опасен, опасен.
   – Опасен!
   Короли заговорили одновременно, перебивая друг друга. Уловить что-либо в этом хаосе было невозможно. Слова сплетались, накладывались друг на друга:
   – Что же нам делать с проклятым Истессо?
   – Могучим, великим, чудесным героем?
   – Он смуту и беды несет повсеместно!
   – Не жить Ланселоту. Мы это устроим!
   Его преосвященство вскочил на скамью. Ноги его сами отбили чечетку.
   – Знайте, глупцы, что известно мне средство: враз изведу вам того Хоакина.
   Короли подхватили:
   – Что ж вы молчали?
   – Ах, как интересно!
   – Садитесь удобней. Рассказ будет длинным.
   Жрец крутнулся на одной ножке и сел. На лице его проступило смущение. Так смущается солидный человек, поймав себя на том, что подпевает модному шлягеру.
   – Говорите же, ваше преосвященство.
   – Для начала рассмотрим факты. Наш уважаемый Фью Фероче наломал дров.
   – Я протестую!
   – Зря, ваше магичество. Вы пошли на поводу у меркантильных интересов. Что это за местничество? Кто просил вас лезть в деревудские дела?
   – Как будто вы поступили бы иначе, – окрысился шарлатан. – Деревуд – это золотое дно. Вот только при Хоакине я не получал от него никаких доходов. А Неддам из вольных стрелков сливки выжмет! Будьте уверены.
   – О да. Вы справились великолепно. Золотое дно. Хм… Но у вас теперь нет чудища. А это соблазн. Простонародье может взбунтоваться.
   – Согласен.
   – Значит, кто-то должен помочь вам зверем великим. Чьи земли соседствуют с Тримегистией?
   – Октанайт, – быстро сказал король Лир.
   – Исамрод, – обрадовалась блондинка.
   Фероче покачал головой:
   – Нет-нет. Чужое чудище в стране? Никогда! Это против устава Дюжины.
   – Но, Фью, это же временно. С вашим зверем ничего не случилось. Когда мой план приведет к успеху, вы прилюдно объявите, что Бахамот выжил. Или воскрес. Как вам больше нравится. Вам лишь надо продержаться на троне.
   – Так у вас есть план, ваше преосвященство?
   – Да. Мы расправимся с Истессо. И сделаем это вот как…
 
   Гвардейцы брызнули в разные стороны. Это спасло их от удара, когда герцог ворвался в тронный зал. Широкими шагами он помчался к трону. Выхватил из-под сиденья парик, напялил его. Сверху – герцогскую корону. Глазки Розенмуллена довольно сверкнули:
   – Уф-ф! Ну и жара. Приятно вновь оказаться самим собой. Располагайтесь, господа.
   Истессо поискал взглядом стул или диван. Ничего подобного не отыскалось. Приглашение герцога оказалось пустой формальностью. Обстановка в лаборатории Фероче была куда более демократичной.
   – Итак, господин Хоакин… – Герцог забрался с ногами на трон, повозился там, устраиваясь. – У вас послание от шарлатана. Давайте же его сюда.
   Стрелок достал письмо и протянул Розенмуллену. Тот сломал печать и нетерпеливо пробежал глазами первые строчки.
   – Так-так-так. Фью в своем репертуаре. Лабораторная крыса…
   Он поднял взгляд на Хоакина:
   – Говорите, старое заклятие Бизоатона?
   – Да. Его магичество утверждает, что ключ у мертвого шарлатана. Но вы же умеете допрашивать тени ваша светлость?
   – Это мой конек. И Фероче прав. Я обожаю возиться с мертвецами.
   Розенмуллен окинул взглядом скульптора и поэта. В его глазах промелькнуло удивление.
   – Кто вы такие, господа?
   – Мы? – затрясся поэт. – М-мы люди искусства. В «Бородароссе»… помните?
   – Ах да. Вольные художники.
   Герцог хлопнул в ладоши. Вбежал камергер.
   – Препроводи этих. Обустрой вместе с остальными комедиантами. Да, и пусть принесут зеленый столик. Я желаю общаться с духами.
   – Слушаюсь, ваша светлость. Будет исполнено.
   Камердинер увел Тальберта и поэта. Герцог же повернулся к Хоакину:
   – Вот и славно. С этим разобрались. Сейчас принесут инструменты, и приступим. Скажите, вы хотите поговорить с одним лишь Бизоатоном?