Страница:
Вот только обратных порталов не существует. Их запретил строить перводракон. Он опасался, что варвары Аларика воспользуются ими, чтобы напасть на зверей великих. Да, в те времена варвары еще знали, с какого конца следует браться за меч… Но прошли столетия, и односторонние порталы стали досадным анахронизмом. После каждого заседания дюжинцам приходилось добираться домой как попало, а это означало недели пути.
У Розенмуллена и Фероче этих недель не было.
– О-ох!
– Не отставайте, ваша светлость. В здоровом теле – здоровый дух.
Скрип-скрип. Стук-стук. Скрип-скрип.
– О-ох! Восьмой круг, ваше магичество!
– Я же не виноват, что вы не восприимчивы к Вдохновению Пути. Поднажмем, ваша светлость! Немного осталось.
Дюжинцы с тревогой выглядывали из окон постоялого двора. Решалась их судьба. Их самих и одиннадцати зверей великих.
По нетронутым снегам Урболка пролегла лыжня. Лыжня элитная, со значком VIP. Своим существованием она была обязана царственным особам. Возглавлял гонку бодрый Фероче. Снежная пыль взметалась из-под полозьев, щеки шарлатана горели ярким румянцем. Следом плелась жалкая тень – обжора и пьяница Розенмуллен. Лыжники пытались запустить заклятие перемещения, то самое, что когда-то не далось Хоакину, приведя его на скользкую разбойничью стезю.
Что-то не ладилось в хитрой механике волшебства. Вдохновение Пути все не приходило. Герцог жаловался, хныкал, стонал… в общем, вел себя не по-мужски. Накрытый стол в обеденном зале постоялого двора не давал ему покоя. Шарлатан же, напротив, был собран и целеустремлен. Его тоже мучила жажда, но иная.
Жажда отмщения.
Там, в Доннельфаме оставался мерзавец Истессо. Даже чудище не так жаль (в конце концов Бахамот остался жив), как веры в людей. До сих пор Фью Фероче искренне верил, что видит насквозь любого своего подданного. Понимает, знает его как облупленного.
И вот осечка. Хоакина ему разгадать не удалось.
А значит, Ланселот должен умереть.
– Я не по погоде одет, – ныл герцог. – У меня печень колет. Я есть хочу!
– Будьте же мужчиной, Розенмуллен, – устало отвечал шарлатан. – Где ваше достоинство? Честь, наконец. На вас смотрят, старая размазня!
Тварь пронизывала своих жертв алчным взглядом. Хоакин толкнул Лизу под прикрытие валунов, а сам бросился навстречу зверю. Голову он старательно отворачивал, чтобы не видеть окаменяющих глаз.
Гигантская туша со скрипом присела:
– Хо-хо-хо! Чудная встреча, господин. Ганхель, подлец, мерзавец! Уж целый месяц. Жду, когда ты. Соизволишь принести бочонок. Проигранный, каменного масла.
– Э-э… но, господин Глинниус… Мое расписание караулов… невероятная занятость…
Истессо споткнулся о Ганхеля и едва не врезался в чудовище. Лиза жалобно закричала. Было поздно. Громадная лапа ухватила Истессо за плечо:
– День добрый, сударь!
Стрелок дернулся, пытаясь высвободиться, но потрескавшиеся пальцы держали крепко. Отблеск факела играл в полированных гранях каменного тела. Единственный глаз во лбу пульсировал багровым светом До Хоакина наконец дошло. Кто может говорить таким растрескавшимся глиняным голосом? Чья память не связывает больше трех слов, а гордость не позволяет говорить короче?
– И вам добрый, господин Глинниус. Рад познакомиться с вами.
Голем мягко опустил Истессо на землю. Завертел бесформенной головой:
– Это что такое? Узники для Базилиска?
– Так точно, сударь, – в один голос отозвались Ганхель и Пампфель. – Они, сударики.
Господин Глинниус выпрямился. Скрестил по-наполеоновски лапищи на груди:
– Так не пойдет, – растрескались в холодном воздухе слова. – Господин Базилиск, увы. Не может смотреть. На женщин – о! Исчадья ада порочны!
– Это как же? – всполошились стражники. – Почему?
– Романы тому виной. Любовной полны интриги. – Глиняный палец назидательно поднялся к потолку. – Сосуды опасной… – В голове голема заскрежетало, Глинниус искал слово. И нашел: -…скверны. Немедля ведите отсель. Кого Вседержитель Господь. Назначил вместилищем рока.
Стражники переглянулись.
– Глинниус, дружище, – медоточивым голосом начал Ганхель. – Я дам тебе два бочонка масла. Нет три. Ведь не можем мы увести узниц обратно? У нас отчетность. Герцог нас за это не похвалит.
– Прискорбный ответ даю. Бессилен, увы, бессилен!
Голем протянул Ганхелю гигантскую лапищу. В ладони лежала стопка книг. Хоакин мельком пробежал взглядом по корешкам: «Роковая страсть», «Анжелика – маркиза ангелов», «Винченцо-тюльпан».
– Профос головы нам поотрывает, – обреченно переглянулись стражники.
И Ганхель добавил:
– Но ничего. Придется дам того… обратно. Прощайтесь еще раз. И не ревите, сударыня, в мире много отличных парней. Я, например.
Второй раз Хоакину пришлось прощаться с Лизой. Затем он шепнул Маггаре несколько ободряющих слов, погладил по спинке Инцери.
– А ну без слез! – прикрикнул он. – Я же бессмертен.
– Вот только Базилиск об этом не знает, – отозвалась Инцери, насупившись.
– Ничего, это ненадолго. Ждите, к исходу дня я вас разыщу.
– Хок, ты обещаешь?
Голем притопнул нетерпеливо:
– Время уже истекло. Пора, пора, пора!
Хоакин отстранился от Лизы и отправился в темноту, вслед за големом.
«Женщина с белокурой копной волос, которая находилась в другой карете, произвела сущий фурор. Она только что приехала с мужем в розовом платье, отделанном белыми лилиями.
Они даже не успели открыть дверцу, как граф Эдуард обошел карету и поцеловал ее в открытое окно. Нисколько не стесняясь краски смущения, вспыхнувшей на скуластых женских щечках»
Голос, доносившийся из полумрака пещеры, мог принадлежать равно мужчине и женщине, ребенку и Старику. Привычки, приобретенные в детстве, сильны. Василиск читал вслух, старательно проговаривая фразы.
«Белокурая дама обольстительно улыбнулась. О, у нее есть поклонники! Дверца распахнулась; граф Эдуард встал на одно колено и подхватил ее – воздушную невесомую, парящую в своей грациозности».
Голем посторонился, пропуская Хоакина вперед.
– Подойди ближе, узник, – скрежетнул он. – Базилиск плохо видит.
Хоакин решительно шагнул вперед. Как и логово Бахамота, Камению наполнял пульсирующий багровый свет. На каменных плитах, словно на диване, разлегся зверь великий. Гигантская узорчатая ящерица о шести лапах – с цыплячьей головой, с кровавыми шпорами на лапах.
За толстыми линзами очков прятались вполне человеческие глаза.
– Подойдите поближе, друг мой, – ласково попросил Базилиск. – Любили ли вы когда-нибудь? Я обожаю все, что связано с этой человеческой эмоцией. Быть может, расскажете о своих переживаниях? Были в вашей жизни белокурые женщины с мужьями в розовых платьях?
Чудище помахало толстой книжкой и продолжило:
– Вы благородных кровей? Быть может, вы бастард? О, как я хочу встретить родственную душу! Бастарда. Сам я не уверен, но думаю, что происхождение мое способно вызывать зависть. Оно под покровом тайны… быть может, в роду моем были боги? Или титаны.
Хоакин с интересом рассматривал чудище. Бедняга Бахамот проигрывал Базилиску по всем статьям. Судя по размерам, доннельфамский зверь питался быками.
– Господин Базилиск, – сказал Истессо. – Совершенно случайно я знаю тайну вашего рождения. Хотите, я вам расскажу?
Такого поворота событий зверь не ожидал.
– Разве? – заерзал он. – Подумайте хорошенько. Быть может, вы стали жертвой низкого обмана? Вы доверяете источникам, из которых почерпнули эту тайну?
– Безоговорочно. Я узнал вашу историю на лекции в университете Града Града. Наши профессора рассказывали…
Хищная морда подалась вперед:
– Это все ложь! Ложь! Молчите, сударь!
– Но почему? Петух и жаба, совокупившись…
Очки полетели в сторону. Брызнуло стекло.
– Ложжжшшшшь!
От капель слюны задымился камень. Близорукие лизки зверя великого уставились на стрелка почти в упор. Беспомощные, слезящиеся, в алых прожилках.
Хоакин почувствовал, как невыносимо запершило в горле. Страшно захотелось чихнуть. Он попытался двинуться – и не смог. Ноги застыли, окаменение поднималось все выше и выше, захватило грудь, горло.
– Мерзский лжец! Лжеэ-э-эц!
Стрелок дернулся, раз, другой. Желанного чиха так и не получилось.
Глава 9
У Розенмуллена и Фероче этих недель не было.
– О-ох!
– Не отставайте, ваша светлость. В здоровом теле – здоровый дух.
Скрип-скрип. Стук-стук. Скрип-скрип.
– О-ох! Восьмой круг, ваше магичество!
– Я же не виноват, что вы не восприимчивы к Вдохновению Пути. Поднажмем, ваша светлость! Немного осталось.
Дюжинцы с тревогой выглядывали из окон постоялого двора. Решалась их судьба. Их самих и одиннадцати зверей великих.
По нетронутым снегам Урболка пролегла лыжня. Лыжня элитная, со значком VIP. Своим существованием она была обязана царственным особам. Возглавлял гонку бодрый Фероче. Снежная пыль взметалась из-под полозьев, щеки шарлатана горели ярким румянцем. Следом плелась жалкая тень – обжора и пьяница Розенмуллен. Лыжники пытались запустить заклятие перемещения, то самое, что когда-то не далось Хоакину, приведя его на скользкую разбойничью стезю.
Что-то не ладилось в хитрой механике волшебства. Вдохновение Пути все не приходило. Герцог жаловался, хныкал, стонал… в общем, вел себя не по-мужски. Накрытый стол в обеденном зале постоялого двора не давал ему покоя. Шарлатан же, напротив, был собран и целеустремлен. Его тоже мучила жажда, но иная.
Жажда отмщения.
Там, в Доннельфаме оставался мерзавец Истессо. Даже чудище не так жаль (в конце концов Бахамот остался жив), как веры в людей. До сих пор Фью Фероче искренне верил, что видит насквозь любого своего подданного. Понимает, знает его как облупленного.
И вот осечка. Хоакина ему разгадать не удалось.
А значит, Ланселот должен умереть.
– Я не по погоде одет, – ныл герцог. – У меня печень колет. Я есть хочу!
– Будьте же мужчиной, Розенмуллен, – устало отвечал шарлатан. – Где ваше достоинство? Честь, наконец. На вас смотрят, старая размазня!
Тварь пронизывала своих жертв алчным взглядом. Хоакин толкнул Лизу под прикрытие валунов, а сам бросился навстречу зверю. Голову он старательно отворачивал, чтобы не видеть окаменяющих глаз.
Гигантская туша со скрипом присела:
– Хо-хо-хо! Чудная встреча, господин. Ганхель, подлец, мерзавец! Уж целый месяц. Жду, когда ты. Соизволишь принести бочонок. Проигранный, каменного масла.
– Э-э… но, господин Глинниус… Мое расписание караулов… невероятная занятость…
Истессо споткнулся о Ганхеля и едва не врезался в чудовище. Лиза жалобно закричала. Было поздно. Громадная лапа ухватила Истессо за плечо:
– День добрый, сударь!
Стрелок дернулся, пытаясь высвободиться, но потрескавшиеся пальцы держали крепко. Отблеск факела играл в полированных гранях каменного тела. Единственный глаз во лбу пульсировал багровым светом До Хоакина наконец дошло. Кто может говорить таким растрескавшимся глиняным голосом? Чья память не связывает больше трех слов, а гордость не позволяет говорить короче?
– И вам добрый, господин Глинниус. Рад познакомиться с вами.
Голем мягко опустил Истессо на землю. Завертел бесформенной головой:
– Это что такое? Узники для Базилиска?
– Так точно, сударь, – в один голос отозвались Ганхель и Пампфель. – Они, сударики.
Господин Глинниус выпрямился. Скрестил по-наполеоновски лапищи на груди:
– Так не пойдет, – растрескались в холодном воздухе слова. – Господин Базилиск, увы. Не может смотреть. На женщин – о! Исчадья ада порочны!
– Это как же? – всполошились стражники. – Почему?
– Романы тому виной. Любовной полны интриги. – Глиняный палец назидательно поднялся к потолку. – Сосуды опасной… – В голове голема заскрежетало, Глинниус искал слово. И нашел: -…скверны. Немедля ведите отсель. Кого Вседержитель Господь. Назначил вместилищем рока.
Стражники переглянулись.
– Глинниус, дружище, – медоточивым голосом начал Ганхель. – Я дам тебе два бочонка масла. Нет три. Ведь не можем мы увести узниц обратно? У нас отчетность. Герцог нас за это не похвалит.
– Прискорбный ответ даю. Бессилен, увы, бессилен!
Голем протянул Ганхелю гигантскую лапищу. В ладони лежала стопка книг. Хоакин мельком пробежал взглядом по корешкам: «Роковая страсть», «Анжелика – маркиза ангелов», «Винченцо-тюльпан».
– Профос головы нам поотрывает, – обреченно переглянулись стражники.
И Ганхель добавил:
– Но ничего. Придется дам того… обратно. Прощайтесь еще раз. И не ревите, сударыня, в мире много отличных парней. Я, например.
Второй раз Хоакину пришлось прощаться с Лизой. Затем он шепнул Маггаре несколько ободряющих слов, погладил по спинке Инцери.
– А ну без слез! – прикрикнул он. – Я же бессмертен.
– Вот только Базилиск об этом не знает, – отозвалась Инцери, насупившись.
– Ничего, это ненадолго. Ждите, к исходу дня я вас разыщу.
– Хок, ты обещаешь?
Голем притопнул нетерпеливо:
– Время уже истекло. Пора, пора, пора!
Хоакин отстранился от Лизы и отправился в темноту, вслед за големом.
«Женщина с белокурой копной волос, которая находилась в другой карете, произвела сущий фурор. Она только что приехала с мужем в розовом платье, отделанном белыми лилиями.
Они даже не успели открыть дверцу, как граф Эдуард обошел карету и поцеловал ее в открытое окно. Нисколько не стесняясь краски смущения, вспыхнувшей на скуластых женских щечках»
Голос, доносившийся из полумрака пещеры, мог принадлежать равно мужчине и женщине, ребенку и Старику. Привычки, приобретенные в детстве, сильны. Василиск читал вслух, старательно проговаривая фразы.
«Белокурая дама обольстительно улыбнулась. О, у нее есть поклонники! Дверца распахнулась; граф Эдуард встал на одно колено и подхватил ее – воздушную невесомую, парящую в своей грациозности».
Голем посторонился, пропуская Хоакина вперед.
– Подойди ближе, узник, – скрежетнул он. – Базилиск плохо видит.
Хоакин решительно шагнул вперед. Как и логово Бахамота, Камению наполнял пульсирующий багровый свет. На каменных плитах, словно на диване, разлегся зверь великий. Гигантская узорчатая ящерица о шести лапах – с цыплячьей головой, с кровавыми шпорами на лапах.
За толстыми линзами очков прятались вполне человеческие глаза.
– Подойдите поближе, друг мой, – ласково попросил Базилиск. – Любили ли вы когда-нибудь? Я обожаю все, что связано с этой человеческой эмоцией. Быть может, расскажете о своих переживаниях? Были в вашей жизни белокурые женщины с мужьями в розовых платьях?
Чудище помахало толстой книжкой и продолжило:
– Вы благородных кровей? Быть может, вы бастард? О, как я хочу встретить родственную душу! Бастарда. Сам я не уверен, но думаю, что происхождение мое способно вызывать зависть. Оно под покровом тайны… быть может, в роду моем были боги? Или титаны.
Хоакин с интересом рассматривал чудище. Бедняга Бахамот проигрывал Базилиску по всем статьям. Судя по размерам, доннельфамский зверь питался быками.
– Господин Базилиск, – сказал Истессо. – Совершенно случайно я знаю тайну вашего рождения. Хотите, я вам расскажу?
Такого поворота событий зверь не ожидал.
– Разве? – заерзал он. – Подумайте хорошенько. Быть может, вы стали жертвой низкого обмана? Вы доверяете источникам, из которых почерпнули эту тайну?
– Безоговорочно. Я узнал вашу историю на лекции в университете Града Града. Наши профессора рассказывали…
Хищная морда подалась вперед:
– Это все ложь! Ложь! Молчите, сударь!
– Но почему? Петух и жаба, совокупившись…
Очки полетели в сторону. Брызнуло стекло.
– Ложжжшшшшь!
От капель слюны задымился камень. Близорукие лизки зверя великого уставились на стрелка почти в упор. Беспомощные, слезящиеся, в алых прожилках.
Хоакин почувствовал, как невыносимо запершило в горле. Страшно захотелось чихнуть. Он попытался двинуться – и не смог. Ноги застыли, окаменение поднималось все выше и выше, захватило грудь, горло.
– Мерзский лжец! Лжеэ-э-эц!
Стрелок дернулся, раз, другой. Желанного чиха так и не получилось.
Глава 9
ВЕЗДЕ ДОМА
Страница зашелестела и перевернулась. Белые поля.
Совершенно белые. На этом записи в книге обрывались.
Хоакин удивленно посмотрел на Маггару.
– Я здесь ни при чем, – покачала головой фея. – Так оно и было.
– Но ведь я-то жив?
– Как видишь.
Хоакин поднялся на ноги. Вокруг бушевало летнее лесное разноцветье: кружились бабочки, трещали кузнечики, ветер доносил запахи цветущего иван-чая. Совершенно не верилось, что он мог погибнуть в логовище Базилиска. В Камении, окруженной садом застывших фигур.
– Кто же оставил эти записи?
– Думаю, господин Глинниус. На бумаге он выражает свои мысли куда лучше, чем вслух. Да и к канцелярской работе привычен. Если хочешь, мы у него спросим.
– Он здесь? В лесу?
– Ты удивишься, Хоакин. Кого здесь только нет!
Фея вспорхнула и умчалась в сторону леса. Хоакин отправился следом за ней.
Едва заметная тропка вилась средь травы. Стрелок брел бездумно, наслаждаясь солнцем и свободой. Последний раз он чихнул не так давно. Экзамен в Граде Града был еще свеж в его памяти. Лица старых маразматиков-профессоров, двойной зрачок в глазу Бизоатона. И несвобода.
Девушка обернулась:
– Хок? Ты?
Половник выскользнул из рук и ушел на дно котла. Лиза даже не заметила этого. Во все глаза она смотрела на стрелка. А он на нее.
Встреча в «Свинцовой чушке» – как давно это было… Шафрановый сарафан пообтрепался, ожерелья давно потерялись. Второе платье – бирюзовое – выглядело получше, но Фуоко берегла его на случай, если придется попасть в цивилизованные края. Скитаясь по лесам, девушка окрепла и загорела. Монастырская бледность уступила место здоровому румянцу.
– Здравствуйте, сударыня. Вы прекрасны, как Аврори Колоратуро.
– Благодарю, Хок. Но почему на вы?
Появившаяся неизвестно откуда Маггара уселась на плечо Фуоко.
– Не обращай внимания, Лиза. Он всегда так. Привыкнет, освоится и станет прежним.
При последних словах голос ее дрогнул. Прежний Истессо – сейчас. В дальнейшем он будет меняться. Каждый раз чуть иначе, чуть не так. Когда же он избавится от своего проклятия?
Стрелок вытащил из котла половник, принюхался:
– Божественно! Незабываемо. Вы гений кухни, сударыня.
Он потянулся, чтобы зачерпнуть еще каши, но Лиза хлопнула его по руке:
– Успеешь, обжора. А каша еще не готова.
Лишь после этого Хоакин ощутил себя дома. Разбойничья жизнь не меняется, что бы ни случилось. Пахнет мятой и подгоревшей кашей, под ногами суетятся зайчата и бурундуки. Надо поспрашивать у Фуоко, как она попала в храм. Можно биться об заклад: своих родителей она не знает. А зайчата – признак верный.
Лиза становится Романтической Подругой. А это значит, что земля справедливости вновь настигла его. Ведь Деревуд – это не географическое понятие. Это состояние души.
Истессо раскрыл книгу на первых страницах. «Календарь гостей Деревуда на август». Все правильно. Клетки таблицы перестали быть пустыми; их заполняли ровные строчки текста.
– Что-то случилось? – Лиза глянула на стрелка. – У тебя, удивленное лицо. И счастливое.
– Нет, нет, ничего. А где мы находимся?
– Как где? Ах да, ты же не помнишь… Мы в лесочке, что неподалеку от Доннельфама. В лагере вольных стрелков. Когда выяснилось, что ты победил Базилиска, народ повалил в леса валом.
– Я все-таки победил Базилиска. Всегда знал. Как же это случилось?
Лиза обтерла руки об подол. Подошла к Хоакину, обняла его за плечи.
– Милый, милый, бедный мой Ланселот! Ты все успел позабыть. Но я расскажу тебе. Тем более что это весьма занимательная история. Ее стоит послушать.
– Еще один щелбан.
– Так нечестно. Вы придумываете правила на ходу.
Ойлен с усмешкой посмотрел на поэта:
– А как по-твоему, дурачок? Кто еще станет придумывать правила в игре, в которую играю я? Шарлатан Тримегистии?
Скульптор и поэт засели в пустынном зале, обжираясь и пьянствуя. Стены празднично белели штукатуркой (Ойлен подрядился расписать их фресками из жизни герцога), на пыльных коврах стояли подносы с колбасами, перепелами и сырами. Бутылки и бочонки высились в живописном порядке: от скуки Тальберт выстроил из них макет Базилисковой Камении. Получилось довольно похоже.
Конкурентов у проходимца не было. Коллекция подхалимов и болтунов, которую собирал герцог Розенмуллен, находилась пока в зачаточном состоянии, так что зал (ей предстояло стать Залой Вольных Художеств) пустовал.
Но не совсем. Кроме плутов здесь обитали пленницы. У окна примостилась Лиза, пустыми глазами глядя во двор. Маггара и Инцери сидели обнявшись на подоконнике. Все мелкие ссоры, раздоры забылись перед лицом общей беды.
– Ах, если бы я оказалась там, – потерянно повторяла элементаль. – Я бы этому Базилиску вмазала. Уж натянула бы ему глаза на жопу.
– Пустая болтовня, – заметил Ойлен, раздавая карты. – Базилиск муху своими глазами на лету окаменяет. По Хок выкарабкается. Недаром он из Ланселотов.
Пленницы вздохнули, а поэт добавил:
– Базилиск… он того… кхе-кхе! Говорят, зрение у него ослабло. Может, и не убьет до смерти.
Повисла тишина, нарушаемая лишь шлепками карт по подносу да всхлипываниями Маггары.
– С другой стороны, – подал голос Ойлен, – может, мне самому сразиться с Базилиском? Неле говорит, что у меня каменное сердце. Йост, отец мой, утверждал, будто желудок у меня железный, а глотка – медная. И когда выпью – голова становится свинцовой; Что мне зверь сделает?' Эй, это ты стучишь?
– Нет, не я, – испуганно встрепенулся поэт.
– Это Глинниус, – сквозь слезы пояснила Фуоко. – Только он умеет так греметь.
Игроки прислушались, отложив карты. Звуки разносились отчетливо и громко, словно полковой барабан провожал мародеров на эшафот.
Бум. Бум. Бум. Бум.
– Ну пошла потеха. – Тальберт недовольно наморщил нос. – Кажется, мне работки привалит. Копчиком чую.
Двери распахнулись.
Бум. Бум.
Голем бережно присел и положил на пол свою ношу, В первый миг Фуоко не разглядела, что он принес. Потом вскрикнула, бросилась к лежащему:
– Хоакин!
Загремели по полу сбитые бутылки. Сама того не замечая, Лиза разрушила винную Камению, над которой возился Тальберт.
– Силен, знать, разбойник, – объявил голем. – Под старость Базилиск. Слаб стал глазами. Придется, Тальберт. удружить. Вящей славе потрудиться.
В дверь просунулись головы Пампфеля и Ганхеля. За ними мелькнула недовольная физиономия профоса.
– Что такое? Непорядок! – рявкнул профос – Отчего слезы? Зачем? Отставить слезы. Немедленно. Эй, Ганхель, Пампфель!
Стражники вошли.
– Молодцом парень, молодцом, – тоном знатока объявил Ганхель, обходя Хоакина. – Иные на полбрюха каменеют, иные – до подмышек. Потом добивать приходится. Чтоб не мучились, значица. А на этом ни песчинки.
Он присел возле обеспамятевшего Ланселота. Клинком раздвинул зубы Хоакина, влил несколько капель вина. Стрелок чихнул и открыл мутные, непонимающие глаза.
– Господин Фортиссимо? – жалобно спросил он у Лизы. – О мой король, как причудливы ваши облики.
– Готово дело. – Ганхель поднял глаза к небу. – С мертвыми разговаривает. Ничего, сейчас оклемается. Эп. ваятель!
– Да, господин стражник.
– Дельце есть. По велению господина профоса. Мрамор сейчас подвезут, увековечишь вот их, – он небрежно махнул рукой в сторону Фуоко и Хоакина, – в камне.
– Жаль старого скульптора, – заметил голем. – Умер бедняга Пчеллини. Какой был мастер!
Тальберт похлопал Хоакина по щекам, дернул за нос Стрелок застонал, попытался отвернуться.
– Скульптуру изваять? Это работка славная, – заметил Ойлен. – А как с оплатой?
Профос сморщился:
– За деньгами дело не станет, лентяй. Триста. Когда управишься?
– Завтра. К самому утру будет готово.
Стражники переглянулись.
– К утру? – обрадовался профос – Так быстро?
– А что возиться? Была бы работа какая. Маши себе молоточком и маши.
– Еcли к утру, – почесал в затылке Ганхель, – то мы едва успеем. Бюргеров оповестить, помост сколотить.
– Не рассуждать! Ваше дело – приказ.
Профос приосанился, ткнул Ганхеля пальцем в грудь.
– Ты. Головой отвечаешь. За наличие присутствия мест на церемонии. Ясно?
– Так точно, господин профос.
Неумолимый перст передвинулся в сторону Пампфеля. Тот попытался отодвинуться, однако палец следовал за ним:
– Ты, Пампфель, разберешься с пленниками. Согласно процедуре. Чтобы не плодить поддельных фальшивок к бессмертным творениям Базилиска. Уяснил?
– Будет сделано, господин профос.
– То-то же. Исполнять!
Старый служака оборотился к скульптору. Глазки его сузились. Ойлену профос не доверял, а уж где недоверие, там и ненависть.
– Смотри, каналья. Обманешь – я тебя в бараний рог. Самолично в глину закатаю! Будешь вторым Глинниусом. Смотри мне! – повторил он уже в дверях.
Дверь хлопнула. У господина профоса были причины для спешки. Вся эта история с взяткой и попыткой побега пахла дурно. До возвращения герцога ему предстояло обстряпать дело по-свойски. Обелить себя, свалить вину на Эрастофена. Следы замести.
Так что мешкать не стоило.
– Зачем это, интересно, помост? – поинтересовался Ойлен, когда профос ушел.
– Для доннельфамцев. Чтобы, значит… – Пампфель замялся, подыскивая нужное слово, – порезантировать новую скульптуру. Вклад в мировую культуру Базилиска-батюшки. Ну что, поднимаем прохиндея? Девушка, примите позу потрагичнее.
Мрамор принесли быстро. Глиниус оказался существом воистину незаменимым: расторопный, деятельный, ответственный. Как и все големы, впрочем. Ойлен успел не раз пожалеть, что раньше ему таких помощников не попадалось.
Молоток скульптора застучал по зубилу. Забулькало вино. Дело стронулось с мертвой точки.
Хоакиново заклятие обладало одним интересным свойством. Пока стрелок жил в Деревуде, оно никак не проявлялось, но стоило покинуть насиженное место, и тайное стало явным. Чих воздействовал не только на Хоакина, но и на пространство вокруг него. Иначе говоря, любую местность превращал в Деревуд и сторожку, где Хоакин впервые встретил Бизоатона. Изменения – крохотные, почти незаметные – бежали по Базилисковой Камении, преображая стражников, камергеров и поваров.
– Ганхель, дружище. Ты пьешь? При исполнении?
Стражник удивленно уставился на кружку в своей руке:
– И правда. Что это я?
– Придется доложить герцогу. Извини, дружище. Сам понимаешь: долг есть долг.
– Да я ничего. Понимаю, не впервой… Но ты уж и на себя донеси, Пампфель. Я видел, как ты укусил куриную ногу. О, вот опять!
Солдаты удивленно посмотрели друг на друга:
– Дисциплина ни к зверю. Совсем разболтались, – и вновь принялись за вино и еду.
Тем временем Тальберта терзали муки творчества. Глыбища мрамора с грохотом передвинулась. Потом еще и еще. Голем вытер пот, обмахнулся скатертью, которую сорвал со стола, и заявил:
– Вот так вот. Всю жизнь – камни. Камни, камни, камни. Все в подземелье. Как сланец последний.
– Сюда двигай и помалкивай. Да осторожнее!
Мрамор ожесточенно заскрежетал. Скатерть взвились, словно знамя.
– Э-ге-гей, на волю! – вдруг выкрикнул голем. – На природу, люди! Сень лесов зеленых. Ждет, манит, трепещет!
Тальберт постучал по глыбе зубилом, прислушиваясь к звону. Чем-то звук ему не нравился.
– Лиза, сядь правее, – приказал он. – Вот так. Голову Хоакина – на колени. Так, хорошо. Взгляд любящий. Еще любящее! Хорошо. Вы, крохи, – в первый ряд.
Инцери и Маггара покорно устроились в ногах Лизы. Тальберт все не мог поймать композицию. У двери бушевал голем с двумя кружками пива в руках:
– …У богатых – отобрать! Бедным – все раздать! Сладок воли вкус! Я теперь разбойник – Веселый Глинни Ус!
– Эй, толстопузый, потише там! – рявкнул скульптор. – Здесь храм искусства, а не кабак. Ну крылатенькая, сейчас мы из тебя ангелочка сделаем. Взгляд построже… да, да. Ручки сложи молитвенно. Крылышками потрепещи.
Он взялся за молоток, напевая:
– А что, мерзавцы, осталось там выпить хоть на полглотка?
– Осталось и больше. Выпьем за землю справедливости.
В руке скульптора появилась чаша.
– А нам? – возмутилась Фуоко.
– Зажилил? – поддержали крохи.
– Вам тоже. Пьем за вольных стрелков!
– За Ланселота!
Свершилось чудо. Над землей понеслась удивительная сила, преображавшая Террокс. Подмастерья в портняжьих лавках вздыхали, глядя на зеленое сукно. Принцессы замирали подле гобеленов с кострами, котелками и оленятами. Дочери мельников роняли решета в задумчивости.
В деревудской чаще икнулось сутяге Дофадо. Виконт, которого остановили воины без знаков различия на доспехах, потянулся к шпаге.
– Что такое?! – фальцетом заверещал он. – Это произвол!
Толстуха с развратными глазками потупилась:
– Ничего страшного, сударь. Ваш обед, сударь.
– Что? Засохшая булка со шпеком? Двухгрошовая сосиска, завернутая в увядший лист салата? Стакан воды? А это что?
– Грамота от шарлатана в подтверждение наших привилегий. И счет за пир, устроенный в вашу честь.
– Триста дублонов? Помилуйте, это же форменное вымогательство! Грабеж, одним словом.
Негодяи придвинулись, в руках их заблестели ножи. Виконт переводил с одного разбойника на другого ненавидящий взгляд.
– Таковы традиции вольных стрелков, – извиняющимся тоном пояснил Реми. – Вы ведь поддерживаете их, не так ли? Вы же не выступите против вольностей и свобод, дарованных нам шарлатаном?
– Не выступлю? Не выступлю, говорите? И еще как выступлю!
Легкий ветерок пронесся над соснами. Спесь слетела с лжестрелков. Сила преображения достигла Деревуда, забирая разбойничье благословение, унося его в доннельфамский лес. Виконт подбоченился:
– Прочь, канальи. Самозванцы! Истинный разбойник никогда не унизится до двухгрошовой сосиски. Убирайтесь!
Зазвенела шпага. Шляпа Реми Дофадо лишилась обоих полей. Разбойники разбежались, не пытаясь даже узнать, чем закончится столкновение с разъяренным виконтом. Великолепный коммерческий проект Неддама де Нега потерпел крах.
Ганхель отбросил в сторону кубок. Пригладил усы.
– Пора мне, братцы. Побегу собирать бюргеров. – И к Тальберту: – Точно к утру? Не опозориться бы.
Скульптор прижал руки к груди:
– Вне сомнений, господин стражник. Верно, как то, что меня зовут Тальберт Ойлен.
– Ну смотри. А то его светлости не объяснишь, что за пагуба эти романы.
– Романы?
– Точно. Глаза портить.
– А статуи в саду? – осторожно осведомилась Лиза. – Чьей работы?
– Пчеллини, конечно. На моей памяти Базилиск никого толком так и не окаменил.
Фуоко не стала спрашивать, что произошло с теми, кого зверь не сумел добить. Что-то подсказывало, что этого ей лучше не знать.
Пампфель налил себе еще вина, отхватил здоровенный ломоть паштета.
– Так значит, этот парень – Ланселот. И капитан вольных стрелков к тому же… Эй, Ганхель!
– Чего тебе?
– Ничего, дружище. Просто ты надел наизнанку камзол. Торопишься, верно?
Ганхель не ответил. Стащил через голову камзол, вывернул на правильную сторону. Травянисто-зеленая подкладка спряталась под алым сукном мундира.
– Так лучше?
– Точно. Зверь побери. А знаешь…
– Что?
– Ничего. Пустяки. Но камзол наизнанку тебе идет. В нем ты – вылитый разбойник.
– Я думаю, дружище. Ну я пошел.
Вольнострелковые флюиды заполняли Камению. Не один Ганхель ошибся, надевая мундир.
События в Урболке близились к развязке.
Скрип-скрип. Вжих!
– У-у… ми… ра… ю… О-о-о, сударь!
– Обжорства… ф-фу… и непотребства тому виной.
Скрип-скрип. Стук-стук.
От Розенмуллена валил пар. Герцог едва не падал с ног; на лыжне его держала лишь непомерная гордыня, взлелеянная поколениями доннельфамских властителей. Шарлатан хоть и хорохорился, но чувствовал себя немногим лучше.
Совершенно белые. На этом записи в книге обрывались.
Хоакин удивленно посмотрел на Маггару.
– Я здесь ни при чем, – покачала головой фея. – Так оно и было.
– Но ведь я-то жив?
– Как видишь.
Хоакин поднялся на ноги. Вокруг бушевало летнее лесное разноцветье: кружились бабочки, трещали кузнечики, ветер доносил запахи цветущего иван-чая. Совершенно не верилось, что он мог погибнуть в логовище Базилиска. В Камении, окруженной садом застывших фигур.
– Кто же оставил эти записи?
– Думаю, господин Глинниус. На бумаге он выражает свои мысли куда лучше, чем вслух. Да и к канцелярской работе привычен. Если хочешь, мы у него спросим.
– Он здесь? В лесу?
– Ты удивишься, Хоакин. Кого здесь только нет!
Фея вспорхнула и умчалась в сторону леса. Хоакин отправился следом за ней.
Едва заметная тропка вилась средь травы. Стрелок брел бездумно, наслаждаясь солнцем и свободой. Последний раз он чихнул не так давно. Экзамен в Граде Града был еще свеж в его памяти. Лица старых маразматиков-профессоров, двойной зрачок в глазу Бизоатона. И несвобода.
донес ветер до Хоакина обрывки мелодии.
– Жил зверь великий под горой, —
Голос этот стрелок узнал. Узнал, хоть и не слышал до того ни разу. Пела Лиза, кашеварничая у лесного очага:
Девиц по деревням пугал.
И сам король ему порой
Слал дань. Как пленник, как слуга.
Куда идти? – скажи, мой друг.
И где придусь я ко двору?
Истессо замедлил шаг. Осторожно, чтобы не спугнуть, отвел ветку, мешавшую смотреть. Запах дыма смешивался с ароматами мяса и хвои.
Душа и помыслы грубы,
Вся жизнь – пещера да гора.
Зверь где-то дудочку добыл —
По вечерам на ней играл.
О чем мне петь? – скажи, мой друг.
Я не сфальшивлю, не совру.
– фру-фру! – возмущенно заверещал барсучонок, выскакивая из-под ног. Зайцы, оленята, сойки прыснули в разные стороны. Затаились в кустах – только любопытные глаза моргают да носы принюхиваются.
А где-то, в землях короля,
Жил рыцарь, звали его…
Девушка обернулась:
– Хок? Ты?
Половник выскользнул из рук и ушел на дно котла. Лиза даже не заметила этого. Во все глаза она смотрела на стрелка. А он на нее.
Встреча в «Свинцовой чушке» – как давно это было… Шафрановый сарафан пообтрепался, ожерелья давно потерялись. Второе платье – бирюзовое – выглядело получше, но Фуоко берегла его на случай, если придется попасть в цивилизованные края. Скитаясь по лесам, девушка окрепла и загорела. Монастырская бледность уступила место здоровому румянцу.
– Здравствуйте, сударыня. Вы прекрасны, как Аврори Колоратуро.
– Благодарю, Хок. Но почему на вы?
Появившаяся неизвестно откуда Маггара уселась на плечо Фуоко.
– Не обращай внимания, Лиза. Он всегда так. Привыкнет, освоится и станет прежним.
При последних словах голос ее дрогнул. Прежний Истессо – сейчас. В дальнейшем он будет меняться. Каждый раз чуть иначе, чуть не так. Когда же он избавится от своего проклятия?
Стрелок вытащил из котла половник, принюхался:
– Божественно! Незабываемо. Вы гений кухни, сударыня.
Он потянулся, чтобы зачерпнуть еще каши, но Лиза хлопнула его по руке:
– Успеешь, обжора. А каша еще не готова.
Лишь после этого Хоакин ощутил себя дома. Разбойничья жизнь не меняется, что бы ни случилось. Пахнет мятой и подгоревшей кашей, под ногами суетятся зайчата и бурундуки. Надо поспрашивать у Фуоко, как она попала в храм. Можно биться об заклад: своих родителей она не знает. А зайчата – признак верный.
Лиза становится Романтической Подругой. А это значит, что земля справедливости вновь настигла его. Ведь Деревуд – это не географическое понятие. Это состояние души.
Истессо раскрыл книгу на первых страницах. «Календарь гостей Деревуда на август». Все правильно. Клетки таблицы перестали быть пустыми; их заполняли ровные строчки текста.
– Что-то случилось? – Лиза глянула на стрелка. – У тебя, удивленное лицо. И счастливое.
– Нет, нет, ничего. А где мы находимся?
– Как где? Ах да, ты же не помнишь… Мы в лесочке, что неподалеку от Доннельфама. В лагере вольных стрелков. Когда выяснилось, что ты победил Базилиска, народ повалил в леса валом.
– Я все-таки победил Базилиска. Всегда знал. Как же это случилось?
Лиза обтерла руки об подол. Подошла к Хоакину, обняла его за плечи.
– Милый, милый, бедный мой Ланселот! Ты все успел позабыть. Но я расскажу тебе. Тем более что это весьма занимательная история. Ее стоит послушать.
– Еще один щелбан.
– Так нечестно. Вы придумываете правила на ходу.
Ойлен с усмешкой посмотрел на поэта:
– А как по-твоему, дурачок? Кто еще станет придумывать правила в игре, в которую играю я? Шарлатан Тримегистии?
Скульптор и поэт засели в пустынном зале, обжираясь и пьянствуя. Стены празднично белели штукатуркой (Ойлен подрядился расписать их фресками из жизни герцога), на пыльных коврах стояли подносы с колбасами, перепелами и сырами. Бутылки и бочонки высились в живописном порядке: от скуки Тальберт выстроил из них макет Базилисковой Камении. Получилось довольно похоже.
Конкурентов у проходимца не было. Коллекция подхалимов и болтунов, которую собирал герцог Розенмуллен, находилась пока в зачаточном состоянии, так что зал (ей предстояло стать Залой Вольных Художеств) пустовал.
Но не совсем. Кроме плутов здесь обитали пленницы. У окна примостилась Лиза, пустыми глазами глядя во двор. Маггара и Инцери сидели обнявшись на подоконнике. Все мелкие ссоры, раздоры забылись перед лицом общей беды.
– Ах, если бы я оказалась там, – потерянно повторяла элементаль. – Я бы этому Базилиску вмазала. Уж натянула бы ему глаза на жопу.
– Пустая болтовня, – заметил Ойлен, раздавая карты. – Базилиск муху своими глазами на лету окаменяет. По Хок выкарабкается. Недаром он из Ланселотов.
Пленницы вздохнули, а поэт добавил:
– Базилиск… он того… кхе-кхе! Говорят, зрение у него ослабло. Может, и не убьет до смерти.
Повисла тишина, нарушаемая лишь шлепками карт по подносу да всхлипываниями Маггары.
– С другой стороны, – подал голос Ойлен, – может, мне самому сразиться с Базилиском? Неле говорит, что у меня каменное сердце. Йост, отец мой, утверждал, будто желудок у меня железный, а глотка – медная. И когда выпью – голова становится свинцовой; Что мне зверь сделает?' Эй, это ты стучишь?
– Нет, не я, – испуганно встрепенулся поэт.
– Это Глинниус, – сквозь слезы пояснила Фуоко. – Только он умеет так греметь.
Игроки прислушались, отложив карты. Звуки разносились отчетливо и громко, словно полковой барабан провожал мародеров на эшафот.
Бум. Бум. Бум. Бум.
– Ну пошла потеха. – Тальберт недовольно наморщил нос. – Кажется, мне работки привалит. Копчиком чую.
Двери распахнулись.
Бум. Бум.
Голем бережно присел и положил на пол свою ношу, В первый миг Фуоко не разглядела, что он принес. Потом вскрикнула, бросилась к лежащему:
– Хоакин!
Загремели по полу сбитые бутылки. Сама того не замечая, Лиза разрушила винную Камению, над которой возился Тальберт.
– Силен, знать, разбойник, – объявил голем. – Под старость Базилиск. Слаб стал глазами. Придется, Тальберт. удружить. Вящей славе потрудиться.
В дверь просунулись головы Пампфеля и Ганхеля. За ними мелькнула недовольная физиономия профоса.
– Что такое? Непорядок! – рявкнул профос – Отчего слезы? Зачем? Отставить слезы. Немедленно. Эй, Ганхель, Пампфель!
Стражники вошли.
– Молодцом парень, молодцом, – тоном знатока объявил Ганхель, обходя Хоакина. – Иные на полбрюха каменеют, иные – до подмышек. Потом добивать приходится. Чтоб не мучились, значица. А на этом ни песчинки.
Он присел возле обеспамятевшего Ланселота. Клинком раздвинул зубы Хоакина, влил несколько капель вина. Стрелок чихнул и открыл мутные, непонимающие глаза.
– Господин Фортиссимо? – жалобно спросил он у Лизы. – О мой король, как причудливы ваши облики.
– Готово дело. – Ганхель поднял глаза к небу. – С мертвыми разговаривает. Ничего, сейчас оклемается. Эп. ваятель!
– Да, господин стражник.
– Дельце есть. По велению господина профоса. Мрамор сейчас подвезут, увековечишь вот их, – он небрежно махнул рукой в сторону Фуоко и Хоакина, – в камне.
– Жаль старого скульптора, – заметил голем. – Умер бедняга Пчеллини. Какой был мастер!
Тальберт похлопал Хоакина по щекам, дернул за нос Стрелок застонал, попытался отвернуться.
– Скульптуру изваять? Это работка славная, – заметил Ойлен. – А как с оплатой?
Профос сморщился:
– За деньгами дело не станет, лентяй. Триста. Когда управишься?
– Завтра. К самому утру будет готово.
Стражники переглянулись.
– К утру? – обрадовался профос – Так быстро?
– А что возиться? Была бы работа какая. Маши себе молоточком и маши.
– Еcли к утру, – почесал в затылке Ганхель, – то мы едва успеем. Бюргеров оповестить, помост сколотить.
– Не рассуждать! Ваше дело – приказ.
Профос приосанился, ткнул Ганхеля пальцем в грудь.
– Ты. Головой отвечаешь. За наличие присутствия мест на церемонии. Ясно?
– Так точно, господин профос.
Неумолимый перст передвинулся в сторону Пампфеля. Тот попытался отодвинуться, однако палец следовал за ним:
– Ты, Пампфель, разберешься с пленниками. Согласно процедуре. Чтобы не плодить поддельных фальшивок к бессмертным творениям Базилиска. Уяснил?
– Будет сделано, господин профос.
– То-то же. Исполнять!
Старый служака оборотился к скульптору. Глазки его сузились. Ойлену профос не доверял, а уж где недоверие, там и ненависть.
– Смотри, каналья. Обманешь – я тебя в бараний рог. Самолично в глину закатаю! Будешь вторым Глинниусом. Смотри мне! – повторил он уже в дверях.
Дверь хлопнула. У господина профоса были причины для спешки. Вся эта история с взяткой и попыткой побега пахла дурно. До возвращения герцога ему предстояло обстряпать дело по-свойски. Обелить себя, свалить вину на Эрастофена. Следы замести.
Так что мешкать не стоило.
– Зачем это, интересно, помост? – поинтересовался Ойлен, когда профос ушел.
– Для доннельфамцев. Чтобы, значит… – Пампфель замялся, подыскивая нужное слово, – порезантировать новую скульптуру. Вклад в мировую культуру Базилиска-батюшки. Ну что, поднимаем прохиндея? Девушка, примите позу потрагичнее.
Мрамор принесли быстро. Глиниус оказался существом воистину незаменимым: расторопный, деятельный, ответственный. Как и все големы, впрочем. Ойлен успел не раз пожалеть, что раньше ему таких помощников не попадалось.
Молоток скульптора застучал по зубилу. Забулькало вино. Дело стронулось с мертвой точки.
Хоакиново заклятие обладало одним интересным свойством. Пока стрелок жил в Деревуде, оно никак не проявлялось, но стоило покинуть насиженное место, и тайное стало явным. Чих воздействовал не только на Хоакина, но и на пространство вокруг него. Иначе говоря, любую местность превращал в Деревуд и сторожку, где Хоакин впервые встретил Бизоатона. Изменения – крохотные, почти незаметные – бежали по Базилисковой Камении, преображая стражников, камергеров и поваров.
– Ганхель, дружище. Ты пьешь? При исполнении?
Стражник удивленно уставился на кружку в своей руке:
– И правда. Что это я?
– Придется доложить герцогу. Извини, дружище. Сам понимаешь: долг есть долг.
– Да я ничего. Понимаю, не впервой… Но ты уж и на себя донеси, Пампфель. Я видел, как ты укусил куриную ногу. О, вот опять!
Солдаты удивленно посмотрели друг на друга:
– Дисциплина ни к зверю. Совсем разболтались, – и вновь принялись за вино и еду.
Тем временем Тальберта терзали муки творчества. Глыбища мрамора с грохотом передвинулась. Потом еще и еще. Голем вытер пот, обмахнулся скатертью, которую сорвал со стола, и заявил:
– Вот так вот. Всю жизнь – камни. Камни, камни, камни. Все в подземелье. Как сланец последний.
– Сюда двигай и помалкивай. Да осторожнее!
Мрамор ожесточенно заскрежетал. Скатерть взвились, словно знамя.
– Э-ге-гей, на волю! – вдруг выкрикнул голем. – На природу, люди! Сень лесов зеленых. Ждет, манит, трепещет!
Тальберт постучал по глыбе зубилом, прислушиваясь к звону. Чем-то звук ему не нравился.
– Лиза, сядь правее, – приказал он. – Вот так. Голову Хоакина – на колени. Так, хорошо. Взгляд любящий. Еще любящее! Хорошо. Вы, крохи, – в первый ряд.
Инцери и Маггара покорно устроились в ногах Лизы. Тальберт все не мог поймать композицию. У двери бушевал голем с двумя кружками пива в руках:
– …У богатых – отобрать! Бедным – все раздать! Сладок воли вкус! Я теперь разбойник – Веселый Глинни Ус!
– Эй, толстопузый, потише там! – рявкнул скульптор. – Здесь храм искусства, а не кабак. Ну крылатенькая, сейчас мы из тебя ангелочка сделаем. Взгляд построже… да, да. Ручки сложи молитвенно. Крылышками потрепещи.
Он взялся за молоток, напевая:
Полетели на пол крошки мрамора. Тальберт повернулся к стражникам:
Весельем бродяжьи отмечены дни,
О чем горевать в самом деле?
Стальная броня мою шкуру хранит,
А сердце – любовь к милой Неле.
– А что, мерзавцы, осталось там выпить хоть на полглотка?
– Осталось и больше. Выпьем за землю справедливости.
В руке скульптора появилась чаша.
– А нам? – возмутилась Фуоко.
– Зажилил? – поддержали крохи.
– Вам тоже. Пьем за вольных стрелков!
– За Ланселота!
Свершилось чудо. Над землей понеслась удивительная сила, преображавшая Террокс. Подмастерья в портняжьих лавках вздыхали, глядя на зеленое сукно. Принцессы замирали подле гобеленов с кострами, котелками и оленятами. Дочери мельников роняли решета в задумчивости.
В деревудской чаще икнулось сутяге Дофадо. Виконт, которого остановили воины без знаков различия на доспехах, потянулся к шпаге.
– Что такое?! – фальцетом заверещал он. – Это произвол!
Толстуха с развратными глазками потупилась:
– Ничего страшного, сударь. Ваш обед, сударь.
– Что? Засохшая булка со шпеком? Двухгрошовая сосиска, завернутая в увядший лист салата? Стакан воды? А это что?
– Грамота от шарлатана в подтверждение наших привилегий. И счет за пир, устроенный в вашу честь.
– Триста дублонов? Помилуйте, это же форменное вымогательство! Грабеж, одним словом.
Негодяи придвинулись, в руках их заблестели ножи. Виконт переводил с одного разбойника на другого ненавидящий взгляд.
– Таковы традиции вольных стрелков, – извиняющимся тоном пояснил Реми. – Вы ведь поддерживаете их, не так ли? Вы же не выступите против вольностей и свобод, дарованных нам шарлатаном?
– Не выступлю? Не выступлю, говорите? И еще как выступлю!
Легкий ветерок пронесся над соснами. Спесь слетела с лжестрелков. Сила преображения достигла Деревуда, забирая разбойничье благословение, унося его в доннельфамский лес. Виконт подбоченился:
– Прочь, канальи. Самозванцы! Истинный разбойник никогда не унизится до двухгрошовой сосиски. Убирайтесь!
Зазвенела шпага. Шляпа Реми Дофадо лишилась обоих полей. Разбойники разбежались, не пытаясь даже узнать, чем закончится столкновение с разъяренным виконтом. Великолепный коммерческий проект Неддама де Нега потерпел крах.
Ганхель отбросил в сторону кубок. Пригладил усы.
– Пора мне, братцы. Побегу собирать бюргеров. – И к Тальберту: – Точно к утру? Не опозориться бы.
Скульптор прижал руки к груди:
– Вне сомнений, господин стражник. Верно, как то, что меня зовут Тальберт Ойлен.
– Ну смотри. А то его светлости не объяснишь, что за пагуба эти романы.
– Романы?
– Точно. Глаза портить.
– А статуи в саду? – осторожно осведомилась Лиза. – Чьей работы?
– Пчеллини, конечно. На моей памяти Базилиск никого толком так и не окаменил.
Фуоко не стала спрашивать, что произошло с теми, кого зверь не сумел добить. Что-то подсказывало, что этого ей лучше не знать.
Пампфель налил себе еще вина, отхватил здоровенный ломоть паштета.
– Так значит, этот парень – Ланселот. И капитан вольных стрелков к тому же… Эй, Ганхель!
– Чего тебе?
– Ничего, дружище. Просто ты надел наизнанку камзол. Торопишься, верно?
Ганхель не ответил. Стащил через голову камзол, вывернул на правильную сторону. Травянисто-зеленая подкладка спряталась под алым сукном мундира.
– Так лучше?
– Точно. Зверь побери. А знаешь…
– Что?
– Ничего. Пустяки. Но камзол наизнанку тебе идет. В нем ты – вылитый разбойник.
– Я думаю, дружище. Ну я пошел.
Вольнострелковые флюиды заполняли Камению. Не один Ганхель ошибся, надевая мундир.
События в Урболке близились к развязке.
Скрип-скрип. Вжих!
– У-у… ми… ра… ю… О-о-о, сударь!
– Обжорства… ф-фу… и непотребства тому виной.
Скрип-скрип. Стук-стук.
От Розенмуллена валил пар. Герцог едва не падал с ног; на лыжне его держала лишь непомерная гордыня, взлелеянная поколениями доннельфамских властителей. Шарлатан хоть и хорохорился, но чувствовал себя немногим лучше.