Страница:
– Что происходит? – шепотом спросил Хоакин у веснушчатого белобрысого здоровяка с оплывшим подбородком.
Тсс, – прошипел тот в ответ. – Господин Плун стрелков экзаменовать изволят.
И действительно, Плун экзаменовал стрелков.
С того места, где засели Хоакин и Тальберт, все было видно великолепно. Кельке Плун, дородный вислоусый бюргер, допрашивал претендента. Допрашивал зло, язвительно, с пристрастием:
– Кто таков? Пива глотни, что ж. Ты стрелок или фуксия гладколистная?
Одевался старшина огородников вполне в духе времени. Кожаный жилет со звездами, полосатые ландскнехтские штаны. Под жилетом не нашлось даже рубашки: у Кельке были свои представления о том, как выглядят разбойники. Голова перевязана алым шелком, за кожаным ремнем – шестопер.
Претендент же, напротив, вырядился как на парад. Бархатный сюртучок, плиссированное жабо, узенькие штаны. Плащ клетчатый – и это несмотря на жару. Турольская шляпа и пенсне. За плечами – инкрустированный альфиньей костью лук, на бедре – изящная шпажонка.
– Я, господин Кюольке, есть стрелок. Хороший стрелок, яволь! – Щеголь залихватски сдул пену с пива. – Тоннерветтер, какой хороший стрелок. Вильгельм Телль мой имечко.
– Да? – запыхтел Кельке. – Всякий скажет – Телль, а не фуксия гладколистная. К делу давай.
– Бутет, бутет тафай к телу. Сейчас все бутет.
Он снял шляпу и протер платком лысину.
– У меня – пять сыновей. Э? Яволь. Я есть шесний стрелок, не тумайте. Мой сыновья никогда не витеть целый яплоко, та. Мой сыновья не витеть целый груша. Целый персик. Тоннерветтер! Несчастные тетишки!
Слезы заблестели у Вильгельма на глазах. Он придвинулся к слушателям.
– Я. Мой Клавиус перет яплочко. Я – пафф! пафф! Тетишка к тереву – яплок на голову. Яволь. Пафф!
Пенсне запрыгало на носу.
– Пафф! Пафф! Дырка. Мой тетишка не витеть целый яплок. Мой тетишка не витеть целый арпуз! Я есть шесний стрелок.
– Годится, – кивнул Кельке. – Что ж? Вполне в духе времени. Не фуксия.
Он хлопнул Телля по плечу:
– Садись с нами, Вильгельм. Все пьют, и ты пей-Что ж? Здоровье господина стрелка!
Хоакин и Тальберт переглянулись. В роли старшины огородников выступал герцог Розенмуллен. Впрочем, чего-то в этом духе следовало ожидать.
– Пьем здоровье Вильгельма Телля, – нестройным хором отозвалась толпа. Стукнули кружки, пена хлестнула через край. – Здоровье вольных стрелков!
– Кто следующий, что ж? – Плун-Розенмуллен раскраснелся, горделиво оглядывая зал. – Вы разбойники или фуксии гладколистные?
Полупустая кружка указала на торговца в черном. Тот скромно примостился под гравюрами с видом на Аламут.
– Эй! Что ж.
– Я? – От удивления торговец забыл прожевать.
– Нет, фуксия гладколистная. Иди сюда.
Полмесяца назад появление этого торговца вызвало бы пересуды. Полосатый халат, кефи, пейсы – подобных гостей Доннельфам не видел. Но все меняется. Разбойникомания захватила передовые умы города, и прочие развлечения оказались позабыты.
– Я очень вам удивляюсь, – сообщил торговец честной компании. – Что вы хотите от бедного Соломона беи Леви?
– Бедный?
– Бедным себя кличет, – заволновались лжестрелки. – Ростовщицкая морда.
– Стается нам, ты есть очень богатый, Соломон, – заметил Телль.
Торговец дураком не был. Он быстро сообразил, с кем имеет дело:
– Таки я вам скажу. Вы думаете, Соломон далек от разбоя? Плюньте в глаза тому, кто скажет, что Соломон ведет дела честно!
После такого рискованного заявления в руках доннельфамцев сверкнули ножи. Но торговца это не смутило.
– Надо бы вам объяснить за мои политические убеждения. Да, да. Уберите ножики, господа. Это даже смешно. Разве это ножики? Вот у моего зятя, Изи Ньютона, – таки да, это ножики. Это просто великолепные ножики.
– Что там несет эта фуксия?
Торговец продолжал:
– Вы все вольные стрелки, господа. Вы все знаете Изю Ньютона. Вы спрашиваете: раз Изя такой умный, отчего он не изобрел земного притяжения? И я отвечу. Изя Ньютон никогда не изобретет притяжения. Он садится под яблоней, да? Он уверен, он самый умный. Но тут на охоту выходит Соломон бен Леви.
Торговец сделал паузу и многозначительно посмотрел на горожан.
– Вы думаете, мне так нужны эти яблоки? Ха. Подавитесь этими яблоками. Соломон в жизни не брал в рот яблока. Но Соломон меткий стрелок, а Исаак – муж моей дочери. Пафф – и яблоко не долетает до мудрой Изиной головы. Скажите: ему очень нужно забивать голову всякими бреднями? Этим вашим земным притяжением?
– Браво! – взревел Плун. – Браво! Пива господину Соломону.
Веселье шло своим ходом. Шипели на сковородах гусиные шкварки. Айнтопфы, эскалопы, блинчики с сыром и шницели проносились над столами, словно диковинные снаряды, выпущенные из катапульт по осажденному городу. Кое-где гарнизон пал под этим обстрелом. Сонно заплыли глазки, щеки налились багровым румянцем, речь потеряла стройность.
– Эгей! Что ж! – пьяно орал Плун. – Кто там прячется в углу? Фуксия! Взять их!
Новоназначенные стрелки засуетились, словно гончие в охотничьей своре.
– Гте? Гте? – метался Телль.
– Таки что ж, я вас спрашиваю?
Сосед Хоакина – толстяк с подбородком, словно вылепленным из белого мякиша, – вскочил и заверещал, указывая пальцем:
– Вот они! Шпионы!
– Фуксия! Взять шпионов.
Тальберт и Хоакин не успели двинуться с места, а их уж крепко держали под руки.
– Эге, что ж? – прищурился Кельке. – Борода. Фальшивая. Ты что же, стрелок?
– Самый доподлинный, – Хоакин сделал попытку вырваться, но его держали крепко. – Не сомневайтесь.
– Докажи, что ж. Эй, трактирщик, еще пива!
– Тогда пойдемте на стрельбище. Болтать о яблоках всякий может. Дайте мне лук, и я покажу вам, как стреляют.
Кельке пьяно поскреб затылок под алым шелком.
На лице его отразилась растерянность:
– Опять яблоки?… Хм…
Он обернулся к лжестрелкам:
– Хотите яблок, господа? Что ж?
– Не надо яблок.
– Яплоки – это лишнее.
– Яблоки – опиум для народа!
Хоакин моргнул, решив, что ему почудилось. Но нет: рядом с Кельке-Розенмулленом сидел Эрастофен из Чудовиц. Взгляды Истессо и Эрастофена встретились. Философ внимательно посмотрел в глаза Хоакину, затем повернулся к Кельке и что-то зашептал на ухо. Герцог понимающе кивнул. Отставил кружку в сторону и объявил:
– Не надо – историю. Экзаменовать тебя будем, фуксия. Что ж? – Он обернулся к доннельфамцам.
– Экзаменовать! Экзаменовать! – слаженно отозвались те.
– Так его, шельму! Развелось самозванцев!
– Тоннерветтер! Яволь.
В руках философа возник пергамент. Эрастофен протянул его герцогу. Тот пожевал губами и начал;
– Итак, что ж, приступим. Вопрос первый: какие слова из увертюры Россини к опере «Вильгельм Телль» наиболее точно передают дух вольных стрелков?
А. Эгей, цок-цок! Эгей, цок-цок!
Б. И славно заживем вот так!
В. Гурьбой веселых молодцов мы все взбегаем на крыльцо.
Хоакин растерялся. Увертюру он слышал, когда обучался в Граде Града, но разве к ней написаны слова?
– Э-э…
– Не знает! Не знает! – закричали доннельфамцы.
И грянули:
А. Инициация полиатического неофита.
Б. Уравновешивание фемининного и маскулинного начала в подсознании субъекта.
В. Обретение самости через конфликт с установленными общественными догмами.
Г…
Перед глазами Хоакина поплыли круги. В носу засвербело. Усилием воли стрелок взял себя в руки. Принялся выдыхать воздух короткими толчками – как учила Маггара.
– Проанализируйте и обобщите моральный облик Моора в драме Шиллера «Разбойники»… – глухо донеслось до него.
Белое лицо Эрастофена приблизилось, разрослось. Красные глаза смотрели скучающе.
Скоро разбойников в Терекоке не останется – говорил взгляд альбиноса. Не сыщется разницы между разбойником лесным и разбойником в кресле -у камина, с кружкой в руках. А коль так – кто согласится мокнуть под дождем, ожидая заблудших путников? Кто променяет уютную перину на охапку сухих листьев? Доброе пиво «Бородароссы» на родниковую воду?
Розенмуллен и его преосвященство достойно ответили на удар. Давненько Хоакин не терпел такого поражения.
Крик расплескался под потолком «Бородароссы».
«Он не разбойник! Не разбойник! Не разбойник!…»
«Но мы видели, – гремело в ушах. – Кто бежал из Камелии? Мы видели!»
«Он не разбойник! Не разбойник! Не разбойник!»
«Кто же он?»
«Кто я?»
– Экзамен провален, – объявил Кельке Плун. – Что же фуксия. Приходите завтра.
'Гильберт схватил стрелка за плечо и силой выволок из таверны.
В себя Истессо пришел лишь на улице. Прохладный ветерок овевал лицо; сидеть на булыжнике было жестко, но подниматься не хотелось. Ойлен удивленно покрутил головой:
– Ну уморили, мерзавцы. Как-то я близко к сердцу все воспринял… Эй, не горюй, парень! Зато выбрались, знаем, что происходит. Вот фукси… тьфу ты, привязалось! Пора нам обратно.
Истессо молчал. Пальцы его мяли бумагу с печатью и гербом города.
– Думал – я шут, – продолжал Ойлен. – А в Доннельфаме – полны улицы шутов. Этак я совсем без работы останусь. Придется в огородники идти.
Хоакин криво усмехнулся и еще раз осмотрел печати на документе. Подлинные, вот в чем фокус-то. Все подлинное.
– Вон Грета, – сказал он. – Шпионка. За нами пришли.
– Где?…
Из-за домов показались стражники – здоровяки в полосатых ландскнехтских штанах и алых камзолах. Человек семь, и у каждого алебарда на плече. Рядом со стражниками семенила белобрысая девица, похожая на белочку. Яркое платье, шлюший фонарик на рукаве.
Грета. Грета-шпионка.
– Вот они, господа гвардейцы. Видите, в бороды вырядились?
– А то, – пробасил старший из стражников. – Думали, спрячутся!
Он наставил на Хоакина алебарду и грозно рявкнул:
– Эй, бродяги! Именем господина герцога. Кто из вас есть Хоакин Истессо? Беззаконный капитан разбойников?
Ойлен обрадовался. Вскочил на ноги, зазвенел шпагой:
– А вот подходи, баран, живо узнаешь кто! Кишки на клинок намотаю, тогда поймешь!
– Оставь их, друг. – Истессо положил Тальберту на плечо руку. – Пусть идут своей дорогой.
– Что значит оставь? Они нас арестовывать пришли.
– Вот именно, господин хороший!
Истессо вздохнул. Все-таки Тальберт чересчур любит драки и возню со шпагами… Хорошего бунтаря из него никогда не получится.
– Вот, пожалуйста. – Он протянул листок стражнику. – Ознакомьтесь и не говорите, что не видели.
– Это еще что за шутки? – нахмурил брови гвардеец, но пергамент взял. Принялся читать, с трудом разбирая буквы: – Выдра… водно… Выдана. Ох-ах… ист, Хаха… а? Хоакину Из тоста.
– Дай сюда, – потянулся к грамоте его товарищ. – Меня хоть мама не по вывескам читать учила. Ну-ка, ну-ка… «Выдана Хоакину Истессо. В том, что он не является разбойником, равно как хищником, громилой, бандитом, пиратом, флибустьером, вольным корсаром. Также не позволено ему именоваться: татем, воришкой, похитителем, мошенником, карманником (карманщиком), мазуриком, жуликом. Прозвища домашний вир, волочильных дел мастер, серебряных и золотых дел волочильщик – недопустимы никоим образом. От эпитетов лиходей, преступник, законопреступник, злоумышленник, беззаконник, убийца, грабитель, головорез, насильник, висельник, мародер – следует воздержаться тем паче. Настоящим удостоверяю: Кельке Плун, старшина огородников»
– Да он честный человек, – презрительно скривился начальник патруля. – Ну и мразь. Идемте отсюда, господа!
– Постойте. – Шпионка чуть не плакала. – Да что же это… да как же? Сама видела: бежали из Камении. Он и долговязый этот. Ведь двести талеров герцогом обещаны!
– Закрой пасть, шлюха, – озлился молодой. – Как смеешь ты равнять благородных доннельфамских висельников и беззаконников с какими-то побродяжками? Идем, Моор. Я хочу попасть в притон до богослужения.
Стражники ушли, посмеиваясь и перемигиваясь. За ними, словно побитая собачонка, плелась Грета. Вот она оглянулась, злобно зыркнула на стрелков и, подобрав юбки, помчалась вслед за алебардистами.
Все стихло. Далеко-далеко гремел гонг – монашеская процессия двигалась по улицам Доннельфама.
– Пора возвращаться. Зверь побери! – Ойлен с силой швырнул шпагу в ножны. – Герцог объявил нас честными людьми. Глазам своим не верю!
– Среди того ворья, что засело в городе, – отчего нет? В Доннельфаме стало модно быть мерзавцем. Не удивлюсь, если они придумали особые названия для наемного убийцы и вымогателя.
– С них станется. Пойдем выпьем, Хок. Только подальше от «Бородароссы».
Хоакин помотал головой:
– Нет. Отправляемся обратно. Все, что нужно, мы узнали. Да и солнце к закату клонится.
– Как знаешь, а я останусь в городе до утра. Интересно посмотреть, чем карнавал закончится.
– Это приказ, Таль.
– Не дури. Герцог объявил тебя честным человеком. А я же вольный стрелок. До встречи, Ланселот.
Полоса отчуждения пролегла меж стрелками. Тальберт перестал быть шутом – тем самым, из разбойничьего септета. Истессо впервые увидел своего спутника вблизи. Так близко, словно рассматривал в увеличительное стекло.
Бездельник. Бродяга. Баламут. Временами – поэт, если нужно – маринист, портретист, пейзажист… но главным образом – маляр. Так проще. Удильщик – коль дублоны текут рекою. Охотник – когда охота набить брюхо. Жестокий шутник и острослов – но не это главное в его душе. Когда удастся шутка, когда нет – тут не угадаешь.
И всем не угодишь.
Ланселот и перводракон полностью изменили Террокс. А будь этот мир иным, исчезни из него звери великие – кем бы стал Ойлен?
Странные картины промелькнули перед стрелком.
Костры – на которых сжигают людей.
Корабли, корабли, корабли… Не варвары их ведут, а бунтовщики. Те, что желают лучшей доли. Всем – скопом, щедро, без разбора!
Они ввергают мир в пучины ужаса и беззакония.
Но – они же меняют мир.
– Я – единственный в мире бунтарь, – прошептал Хоакин. – Ланселот. Что же я вытеснил из этого мира? Что мы потеряли?
Глава 12
Тсс, – прошипел тот в ответ. – Господин Плун стрелков экзаменовать изволят.
И действительно, Плун экзаменовал стрелков.
С того места, где засели Хоакин и Тальберт, все было видно великолепно. Кельке Плун, дородный вислоусый бюргер, допрашивал претендента. Допрашивал зло, язвительно, с пристрастием:
– Кто таков? Пива глотни, что ж. Ты стрелок или фуксия гладколистная?
Одевался старшина огородников вполне в духе времени. Кожаный жилет со звездами, полосатые ландскнехтские штаны. Под жилетом не нашлось даже рубашки: у Кельке были свои представления о том, как выглядят разбойники. Голова перевязана алым шелком, за кожаным ремнем – шестопер.
Претендент же, напротив, вырядился как на парад. Бархатный сюртучок, плиссированное жабо, узенькие штаны. Плащ клетчатый – и это несмотря на жару. Турольская шляпа и пенсне. За плечами – инкрустированный альфиньей костью лук, на бедре – изящная шпажонка.
– Я, господин Кюольке, есть стрелок. Хороший стрелок, яволь! – Щеголь залихватски сдул пену с пива. – Тоннерветтер, какой хороший стрелок. Вильгельм Телль мой имечко.
– Да? – запыхтел Кельке. – Всякий скажет – Телль, а не фуксия гладколистная. К делу давай.
– Бутет, бутет тафай к телу. Сейчас все бутет.
Он снял шляпу и протер платком лысину.
– У меня – пять сыновей. Э? Яволь. Я есть шесний стрелок, не тумайте. Мой сыновья никогда не витеть целый яплоко, та. Мой сыновья не витеть целый груша. Целый персик. Тоннерветтер! Несчастные тетишки!
Слезы заблестели у Вильгельма на глазах. Он придвинулся к слушателям.
– Я. Мой Клавиус перет яплочко. Я – пафф! пафф! Тетишка к тереву – яплок на голову. Яволь. Пафф!
Пенсне запрыгало на носу.
– Пафф! Пафф! Дырка. Мой тетишка не витеть целый яплок. Мой тетишка не витеть целый арпуз! Я есть шесний стрелок.
– Годится, – кивнул Кельке. – Что ж? Вполне в духе времени. Не фуксия.
Он хлопнул Телля по плечу:
– Садись с нами, Вильгельм. Все пьют, и ты пей-Что ж? Здоровье господина стрелка!
Хоакин и Тальберт переглянулись. В роли старшины огородников выступал герцог Розенмуллен. Впрочем, чего-то в этом духе следовало ожидать.
– Пьем здоровье Вильгельма Телля, – нестройным хором отозвалась толпа. Стукнули кружки, пена хлестнула через край. – Здоровье вольных стрелков!
– Кто следующий, что ж? – Плун-Розенмуллен раскраснелся, горделиво оглядывая зал. – Вы разбойники или фуксии гладколистные?
Полупустая кружка указала на торговца в черном. Тот скромно примостился под гравюрами с видом на Аламут.
– Эй! Что ж.
– Я? – От удивления торговец забыл прожевать.
– Нет, фуксия гладколистная. Иди сюда.
Полмесяца назад появление этого торговца вызвало бы пересуды. Полосатый халат, кефи, пейсы – подобных гостей Доннельфам не видел. Но все меняется. Разбойникомания захватила передовые умы города, и прочие развлечения оказались позабыты.
– Я очень вам удивляюсь, – сообщил торговец честной компании. – Что вы хотите от бедного Соломона беи Леви?
– Бедный?
– Бедным себя кличет, – заволновались лжестрелки. – Ростовщицкая морда.
– Стается нам, ты есть очень богатый, Соломон, – заметил Телль.
Торговец дураком не был. Он быстро сообразил, с кем имеет дело:
– Таки я вам скажу. Вы думаете, Соломон далек от разбоя? Плюньте в глаза тому, кто скажет, что Соломон ведет дела честно!
После такого рискованного заявления в руках доннельфамцев сверкнули ножи. Но торговца это не смутило.
– Надо бы вам объяснить за мои политические убеждения. Да, да. Уберите ножики, господа. Это даже смешно. Разве это ножики? Вот у моего зятя, Изи Ньютона, – таки да, это ножики. Это просто великолепные ножики.
– Что там несет эта фуксия?
Торговец продолжал:
– Вы все вольные стрелки, господа. Вы все знаете Изю Ньютона. Вы спрашиваете: раз Изя такой умный, отчего он не изобрел земного притяжения? И я отвечу. Изя Ньютон никогда не изобретет притяжения. Он садится под яблоней, да? Он уверен, он самый умный. Но тут на охоту выходит Соломон бен Леви.
Торговец сделал паузу и многозначительно посмотрел на горожан.
– Вы думаете, мне так нужны эти яблоки? Ха. Подавитесь этими яблоками. Соломон в жизни не брал в рот яблока. Но Соломон меткий стрелок, а Исаак – муж моей дочери. Пафф – и яблоко не долетает до мудрой Изиной головы. Скажите: ему очень нужно забивать голову всякими бреднями? Этим вашим земным притяжением?
– Браво! – взревел Плун. – Браво! Пива господину Соломону.
Веселье шло своим ходом. Шипели на сковородах гусиные шкварки. Айнтопфы, эскалопы, блинчики с сыром и шницели проносились над столами, словно диковинные снаряды, выпущенные из катапульт по осажденному городу. Кое-где гарнизон пал под этим обстрелом. Сонно заплыли глазки, щеки налились багровым румянцем, речь потеряла стройность.
– Эгей! Что ж! – пьяно орал Плун. – Кто там прячется в углу? Фуксия! Взять их!
Новоназначенные стрелки засуетились, словно гончие в охотничьей своре.
– Гте? Гте? – метался Телль.
– Таки что ж, я вас спрашиваю?
Сосед Хоакина – толстяк с подбородком, словно вылепленным из белого мякиша, – вскочил и заверещал, указывая пальцем:
– Вот они! Шпионы!
– Фуксия! Взять шпионов.
Тальберт и Хоакин не успели двинуться с места, а их уж крепко держали под руки.
– Эге, что ж? – прищурился Кельке. – Борода. Фальшивая. Ты что же, стрелок?
– Самый доподлинный, – Хоакин сделал попытку вырваться, но его держали крепко. – Не сомневайтесь.
– Докажи, что ж. Эй, трактирщик, еще пива!
– Тогда пойдемте на стрельбище. Болтать о яблоках всякий может. Дайте мне лук, и я покажу вам, как стреляют.
Кельке пьяно поскреб затылок под алым шелком.
На лице его отразилась растерянность:
– Опять яблоки?… Хм…
Он обернулся к лжестрелкам:
– Хотите яблок, господа? Что ж?
– Не надо яблок.
– Яплоки – это лишнее.
– Яблоки – опиум для народа!
Хоакин моргнул, решив, что ему почудилось. Но нет: рядом с Кельке-Розенмулленом сидел Эрастофен из Чудовиц. Взгляды Истессо и Эрастофена встретились. Философ внимательно посмотрел в глаза Хоакину, затем повернулся к Кельке и что-то зашептал на ухо. Герцог понимающе кивнул. Отставил кружку в сторону и объявил:
– Не надо – историю. Экзаменовать тебя будем, фуксия. Что ж? – Он обернулся к доннельфамцам.
– Экзаменовать! Экзаменовать! – слаженно отозвались те.
– Так его, шельму! Развелось самозванцев!
– Тоннерветтер! Яволь.
В руках философа возник пергамент. Эрастофен протянул его герцогу. Тот пожевал губами и начал;
– Итак, что ж, приступим. Вопрос первый: какие слова из увертюры Россини к опере «Вильгельм Телль» наиболее точно передают дух вольных стрелков?
А. Эгей, цок-цок! Эгей, цок-цок!
Б. И славно заживем вот так!
В. Гурьбой веселых молодцов мы все взбегаем на крыльцо.
Хоакин растерялся. Увертюру он слышал, когда обучался в Граде Града, но разве к ней написаны слова?
– Э-э…
– Не знает! Не знает! – закричали доннельфамцы.
И грянули:
– По первому вопросу обвиняемый четкого ответа не дал. Вопрос второй: каковы глубинные истоки архетипической символики встречи короля и разбойника?
Девиз веселых удальцов: «Мы не ударим в грязь лицом!»
Орда стрелков под звук подков – летим, копытами цок-цок.
И пусть в наш лес нагрянет враг, мы зададим ему вот так.
Потом вот так – эй-бей-гром-стук!
Живется весело в лесу.
А. Инициация полиатического неофита.
Б. Уравновешивание фемининного и маскулинного начала в подсознании субъекта.
В. Обретение самости через конфликт с установленными общественными догмами.
Г…
Перед глазами Хоакина поплыли круги. В носу засвербело. Усилием воли стрелок взял себя в руки. Принялся выдыхать воздух короткими толчками – как учила Маггара.
– Проанализируйте и обобщите моральный облик Моора в драме Шиллера «Разбойники»… – глухо донеслось до него.
Белое лицо Эрастофена приблизилось, разрослось. Красные глаза смотрели скучающе.
Скоро разбойников в Терекоке не останется – говорил взгляд альбиноса. Не сыщется разницы между разбойником лесным и разбойником в кресле -у камина, с кружкой в руках. А коль так – кто согласится мокнуть под дождем, ожидая заблудших путников? Кто променяет уютную перину на охапку сухих листьев? Доброе пиво «Бородароссы» на родниковую воду?
Розенмуллен и его преосвященство достойно ответили на удар. Давненько Хоакин не терпел такого поражения.
Крик расплескался под потолком «Бородароссы».
«Он не разбойник! Не разбойник! Не разбойник!…»
«Но мы видели, – гремело в ушах. – Кто бежал из Камелии? Мы видели!»
«Он не разбойник! Не разбойник! Не разбойник!»
«Кто же он?»
«Кто я?»
– Экзамен провален, – объявил Кельке Плун. – Что же фуксия. Приходите завтра.
'Гильберт схватил стрелка за плечо и силой выволок из таверны.
В себя Истессо пришел лишь на улице. Прохладный ветерок овевал лицо; сидеть на булыжнике было жестко, но подниматься не хотелось. Ойлен удивленно покрутил головой:
– Ну уморили, мерзавцы. Как-то я близко к сердцу все воспринял… Эй, не горюй, парень! Зато выбрались, знаем, что происходит. Вот фукси… тьфу ты, привязалось! Пора нам обратно.
Истессо молчал. Пальцы его мяли бумагу с печатью и гербом города.
– Думал – я шут, – продолжал Ойлен. – А в Доннельфаме – полны улицы шутов. Этак я совсем без работы останусь. Придется в огородники идти.
Хоакин криво усмехнулся и еще раз осмотрел печати на документе. Подлинные, вот в чем фокус-то. Все подлинное.
– Вон Грета, – сказал он. – Шпионка. За нами пришли.
– Где?…
Из-за домов показались стражники – здоровяки в полосатых ландскнехтских штанах и алых камзолах. Человек семь, и у каждого алебарда на плече. Рядом со стражниками семенила белобрысая девица, похожая на белочку. Яркое платье, шлюший фонарик на рукаве.
Грета. Грета-шпионка.
– Вот они, господа гвардейцы. Видите, в бороды вырядились?
– А то, – пробасил старший из стражников. – Думали, спрячутся!
Он наставил на Хоакина алебарду и грозно рявкнул:
– Эй, бродяги! Именем господина герцога. Кто из вас есть Хоакин Истессо? Беззаконный капитан разбойников?
Ойлен обрадовался. Вскочил на ноги, зазвенел шпагой:
– А вот подходи, баран, живо узнаешь кто! Кишки на клинок намотаю, тогда поймешь!
– Оставь их, друг. – Истессо положил Тальберту на плечо руку. – Пусть идут своей дорогой.
– Что значит оставь? Они нас арестовывать пришли.
– Вот именно, господин хороший!
Истессо вздохнул. Все-таки Тальберт чересчур любит драки и возню со шпагами… Хорошего бунтаря из него никогда не получится.
– Вот, пожалуйста. – Он протянул листок стражнику. – Ознакомьтесь и не говорите, что не видели.
– Это еще что за шутки? – нахмурил брови гвардеец, но пергамент взял. Принялся читать, с трудом разбирая буквы: – Выдра… водно… Выдана. Ох-ах… ист, Хаха… а? Хоакину Из тоста.
– Дай сюда, – потянулся к грамоте его товарищ. – Меня хоть мама не по вывескам читать учила. Ну-ка, ну-ка… «Выдана Хоакину Истессо. В том, что он не является разбойником, равно как хищником, громилой, бандитом, пиратом, флибустьером, вольным корсаром. Также не позволено ему именоваться: татем, воришкой, похитителем, мошенником, карманником (карманщиком), мазуриком, жуликом. Прозвища домашний вир, волочильных дел мастер, серебряных и золотых дел волочильщик – недопустимы никоим образом. От эпитетов лиходей, преступник, законопреступник, злоумышленник, беззаконник, убийца, грабитель, головорез, насильник, висельник, мародер – следует воздержаться тем паче. Настоящим удостоверяю: Кельке Плун, старшина огородников»
– Да он честный человек, – презрительно скривился начальник патруля. – Ну и мразь. Идемте отсюда, господа!
– Постойте. – Шпионка чуть не плакала. – Да что же это… да как же? Сама видела: бежали из Камении. Он и долговязый этот. Ведь двести талеров герцогом обещаны!
– Закрой пасть, шлюха, – озлился молодой. – Как смеешь ты равнять благородных доннельфамских висельников и беззаконников с какими-то побродяжками? Идем, Моор. Я хочу попасть в притон до богослужения.
Стражники ушли, посмеиваясь и перемигиваясь. За ними, словно побитая собачонка, плелась Грета. Вот она оглянулась, злобно зыркнула на стрелков и, подобрав юбки, помчалась вслед за алебардистами.
Все стихло. Далеко-далеко гремел гонг – монашеская процессия двигалась по улицам Доннельфама.
– Пора возвращаться. Зверь побери! – Ойлен с силой швырнул шпагу в ножны. – Герцог объявил нас честными людьми. Глазам своим не верю!
– Среди того ворья, что засело в городе, – отчего нет? В Доннельфаме стало модно быть мерзавцем. Не удивлюсь, если они придумали особые названия для наемного убийцы и вымогателя.
– С них станется. Пойдем выпьем, Хок. Только подальше от «Бородароссы».
Хоакин помотал головой:
– Нет. Отправляемся обратно. Все, что нужно, мы узнали. Да и солнце к закату клонится.
– Как знаешь, а я останусь в городе до утра. Интересно посмотреть, чем карнавал закончится.
– Это приказ, Таль.
– Не дури. Герцог объявил тебя честным человеком. А я же вольный стрелок. До встречи, Ланселот.
Полоса отчуждения пролегла меж стрелками. Тальберт перестал быть шутом – тем самым, из разбойничьего септета. Истессо впервые увидел своего спутника вблизи. Так близко, словно рассматривал в увеличительное стекло.
Бездельник. Бродяга. Баламут. Временами – поэт, если нужно – маринист, портретист, пейзажист… но главным образом – маляр. Так проще. Удильщик – коль дублоны текут рекою. Охотник – когда охота набить брюхо. Жестокий шутник и острослов – но не это главное в его душе. Когда удастся шутка, когда нет – тут не угадаешь.
И всем не угодишь.
Ланселот и перводракон полностью изменили Террокс. А будь этот мир иным, исчезни из него звери великие – кем бы стал Ойлен?
Странные картины промелькнули перед стрелком.
Костры – на которых сжигают людей.
Корабли, корабли, корабли… Не варвары их ведут, а бунтовщики. Те, что желают лучшей доли. Всем – скопом, щедро, без разбора!
Они ввергают мир в пучины ужаса и беззакония.
Но – они же меняют мир.
– Я – единственный в мире бунтарь, – прошептал Хоакин. – Ланселот. Что же я вытеснил из этого мира? Что мы потеряли?
Глава 12
НИЧЕВОЕННОЕ ГОТТЕННЕТОТСКОЕ ПЕРЕДМОЛЧАНИЕ
Лес. Тени. Закатные полосы во мху. Птичий щебет нал головой.
Последнюю милю до лагеря Хоакин бежал. Бежал, понимая, что уже опаздывает. Интуиция подсказывала, что стрелки в нешуточной опасности. Ох, как бы сейчас не помешала горсточка времени из коробки в мастерской творца!
Белая звезда вспыхнула меж сосновых ветвей, жаля глаза.
Сигнальная система Глинни Уса. Зеркала, флажки, веревки… Значит, она работает, и боевой голем стоит на страже. Уже хорошо. Вряд ли стрелков захватили врасплох.
С каждым шагом надежды Истессо таяли. Долго искать Глйнниуса не пришлось. Не успел Хоакин сделать и десятка шагов по лесной тропинке, как наткнулся на голема. Вернее, на то, что от него осталось.
– Ка… апита… могучий. Вер… нулся наконец. Рад слу… жить… – прохрипел тот.
– Глинниус?
– Рад слу… жить. Ско… рее вперед!
Глиняная голова торчала из кустов, насаженная на трухлявую корягу – жестокая пародия на королевские казни и мост Отрубленных Голов. Черепки усеивали поляну. Победитель Глинниуса, кем бы он ни был, постарался на славу. Каждый кусок был раздроблен молотом, чтобы никто не пытался восстановить голема.
– Сла… вный воин. Крошка Глин… ни. О, Ус!… Песнями про… славлен, – надтреснутым голосом пропел голем. Глаза его закрылись; чешуйка отслоилась от левого века и осыпалась по щеке.
– Подожди, Глинни, – заторопился Хоакин. – Я сейчас. Я помогу.
Он потянул голову с коряги. Трухлявое дерево заскрипело и переломилось пополам. Стрелок едва успел подхватить глиняный ком, прежде чем тот обрушился на землю.
– Бе… ги, Хоакин. Бе… е…ги… Защи… ти их!…
Нельзя бросать раненых стрелков – это Истессо знал как дважды два. Но в жизни случается разное. На карту были поставлены жизни Фуоко, Инцери и Маггары. Жизни других разбойников.
– Глинни, дружище. Продержись немного, и я вернусь за тобой. Слышишь?
– Да… Бе… ги же!… Пос… ла…
Бережно переложив голову голема на мох, Истессо помчался по тропинке. В черной книге не раз встречались рассказы о гибели лагеря. Но для стрелка возможность поражения была чем-то отвлеченным. Где мы, там нет смерти, когда же смерть придет, не будет нас.
Запах гари становился все явственней. Стрелок выскочил на поляну. Дверь хижины болталась на одной петле; в стену вонзились две стрелы – и обе сломаны у самого оперения. На пороге лежал убитый.
Хоакин присел возле мертвеца. Перевернул на спину, зачем-то прижал ухо к груди, слушая – не бьется ли сердце?
– Эк тебя угораздило, брат, – пробормотал он. – Что ж ты так, парень?…
Строгий серый сюртучок, зеленый платок на шее. Пухлые щеки, чуть тронутые юношеским пушком. И глаза – серые, удивленные. Философ доннельфамского толка. Завсегдатай пивных и салонов, парков и праздничных площадей. Не смущать тебе юных доннельфамок своею ученостью, не слушать восхищенных ахов и вздохов. Не плести кружев словесных, блудословя о Канте и женском равноправии.
Хоакин встал с колен, огляделся. Не раз приходилось ему возвращаться на пепелище, понимая, что ничего уж не изменить, не поправить. И в одиночку сражаться приходилось – когда Неттамгорский шериф особенно рьяно брался за дело.
Всякий раз это происходило словно впервые. Заклятие Бизоатона не давало бунтовщику притерпеться к смертям и крови. Не давало относиться к людям, словно к шахматным фигурам, – которые можно разменивать, которыми так легко жертвовать.
– Что же это ты, а?
Уложив мальчишку на мох под сосной, Хоакин двинулся к двери. Главное испытание ждало его впереди. В хижине произошло настоящее сражение: пол усеивали глиняные черепки; одеяла, покрывала, гобелены – все было разодрано в клочья. Стол покосился. Камни из очага валялись по полу.
Стрелок сгорбился, провел по лицу ладонью, словно пытаясь стереть боль и усталость. На подоконнике стояла треснувшая миска; молоко вытекло из нее, и над ягодами деловито кружила оса. Рядом чья-то заботливая рука пристроила раздавленный чайник Маггары.
Словно в забытье, Хоакин взял чайник и попытался его выправить. С подоконника спланировал листок бумаги; на нем чернели каракули. «Хок, милый!»
Одна Фуоко писала такими огромными печатными буквами. Маггара обычно украшала буквы виньетками, а Инцери оставляла обугленные следы лапок на каждой строчке.
Стрелок поднял бумажку и прочел: «Хок, милый! Я все-все-все дела переделала. И даже немного потренировала стрелков: они совершенно не умеют бросать ножи в цель. Правда, кулеш пригорел, и его пришлось вылить. Но разбойники не обиделись, они понимают, как трудно соблюдать все традиции. Любимый, приходи поскорее. Зацелую до смерти. Твоя Лиза».
Стрелок вышел из хижины. Отправился к месту общего сбора, к постам, тренировочной поляне.
Пусто, пусто, пусто… Нет даже убитых – бедолага у двери хижины оказался единственным. Да и его убили скорее по ошибке. Если враг пришел из Доннельфама – бюргерам не резон убивать бывших соседей. К чему? Достаточно поманить, всякий с радостью отправился бы разбойничать по родным тавернам и паркам.
– Эй, Хок! – негромко донеслось из кустов. Стрелок остановился.
– Хок, слава богу, ты здесь, – в зарослях крушины зашумело, вынырнула лохматая голова. – Зверь побери! Мы уж думали, тебя в разгляд Базилиску пустили. Эй, Пампфель, вылазь. Тут господин Ланселот собственной персоной.
Голова исчезла. Из кустов выбрались вояки-алебардисты: Пампфель и Ганхель.
– Чудо! Чудо! – возбужденно загалдели они. – Вы живы, капитан.
Гвардейцы принялись стаскивать с себя камзолы, выворачивая наизнанку: зеленой подкладкой вверх. В лесу следовало играть по другим правилам.
– Его преосвященство прислал брата Корнелиуса предать Терекок анафеме, – сообщил Ганхель. – Все, как полагается, с боевыми монахами. Выпейте, господин Ланселот, – он протянул Хоакину фляжку, – выпейте, вам станет легче.
Истессо принял фляжку. Отхлебнул:
– А боевые посты? Почему его не задержали?
– Зачем? Ведь у Корнелиуса было предписание от герцога. Честь по чести, со всеми подписями и печатями.
– Бедняга Вертель вздумал артачиться, – добавил Пампфель. – Ему показалось, что документы составлены не по форме… да ты его видел, у входа в хижину. Малый совсем сдвинулся со своей адвокатурой.
– За это его и убили?
– О нет. Бедолага умер от огорчения. Большой аккуратист был… Быть может, кто из монахов его и двинул по ребрам, разве докажешь? В газетах пропишут по-своему, чтоб народ не огорчать.
– А Лиза?
– Хо-хо! Ваша подруга сражалась, как львица! – Щеки Ганхеля залоснились от гордости, словно это он бился с монахами, не жалея себя. – На ее счет у Корнелиуса были недвусмысленные указания…
– …доставить в Храм, – подхватил его товарищ. – Она ведь дважды участвовала в жертвоприношениях…
– …и было бы преступлением разбазаривать ценный опыт, – вновь встрял Ганхель. – Ее повысят в ранге. Может быть, поставят над монастырем каким-нибудь.
У Хоакина отлегло от сердца. Лиза в безопасности, а значит, он ее отыщет – хоть в Храме, хоть на краю света.
– Думаю, сейчас она не очень годится на роль жертвенной девы.
– Да, герр Юнг нам об этом рассказывал. Лиза, говорит, изжила в своей психике патиссон… нет, плафон жертвы.
– Паттерн, – подсказал Ганхель.
– Ага, патрон. Стала иначе строить общение с людьми. Исчезли фрустрирующие предрасположенности. Но это ничего. Она сможет работать инструктором в Храме. Обучать начинающих девчонок. Сто пятьдесят шесть положений тела, скорбь и невыразимая печаль…
Хоакин кивнул. В рассуждениях гвардейцев было рациональное зерно. Герр Юнг – друид, огородник и по совместительству психотерапевт – пользовался у стрелков авторитетом. Выявлял тягу к садизму и огородизму. Много толковал о почвах нервных и суглинистых.
– Так что, господин Ланселот, с вашей возлюбленной все в порядке, – подытожил Пампфель. – И с крошками феечками тоже. Вертеля только жалко.
– Его бы похоронить. По старому стрелковому обычаю.
Алебардисты понимающе переглянулись. Улыбнулись.
– Что вы, господин Ланселот, – сказал Ганхель. – Катафалк прибудет с минуты на минуту. Вертель ведь происходит из знатной фамилии.
– Его матушка останется довольна, – подхватил Пампфель. – Сын погиб, сражаясь в рядах вольных стрелков. Достойная карьера.
– Да, достойная.
– А Глиниуса, господин Ланселот, мы реставрируем. Герр Юнг договорился с часовщиком – механизм хоть и поврежден, но в городском хозяйстве все сгодится.
– Поставим ворон пугать на общественных огородах.
Вот и все. Терекок прекратил свое существование. Бунт имеет смысл, когда бунтовщики идут наперекор обшим установкам, а против чего могли идти вольные стрелки? Хоакин достал из кармана герцогский пергамент, перечитал. «Не является разбойником, равно как хищником, громилой, бандитом, пиратом, флибустьером, вольным корсаром».
– Господин Ланселот, вам лучше прилечь, – преданно глядя на стрелка, высказал Пампфель, – Столько переживаний, столько тревог…
– Это вряд ли. Я отправляюсь в путь, господа. Мне еше надо отыскать Лизу.
– Вы найдете ее в Храме. Никуда она не денется.
– Не волнуйтесь, господин Ланселот, – добавил Ганхель, – с гробовщиком мы договоримся. Город похоронит Вертеля за свой счет – все же он стал национальным героем.
– Бог с ним, с Вертелем. Я все же пойду.
Алебардисты переглянулись:
– Пойдете? Тогда доброго пути, господин Ланселот.
– Если что, заходите, – добавил Пампфель. Хоакин двинулся прочь. После нескольких шагов он понял, что не в силах сдвинуться. Голова кружилась, тело казалось набитым песком. Багровый луч солнца, проглядывающий сквозь сосновые ветви, обжег глаза.
– Ложитесь, ложитесь, господин Ланселот. Настой из фляжки можете допить – это легкое успокаивающее. Герр Юнг утверждает, что вам нужен покой.
Глаза слипались. Деревья крались по полянке, подбираясь все ближе и ближе, но, едва Хоакин поднимал веки, отпрыгивали назад.
– Вы… опоили мменя? Мерзавцы!
Он попытался вскочить и убежать, но тело не слушалось его. Алебардисты подхватили капитана под руки, отвели в избушку. Аккуратно уложили в кровать, укрыли одеялом.
– Спи, господин хороший, – пробормотал Ганхель, взбивая подушку. – Вот ты спишь, и хорошо тебе, тепло, уютно. К чему просыпаться?… Там беды, неурядицы… девчонку твою в Храм увели. Зачем тебе обратно?
Сквозь сон Хоакин слышал, как гвардейцы двигали мебель, наводя порядок в хижине. Затем появился еще кто-то (гробовщик?). Он отдавал приказания – властным, не терпящим прекословия тоном. Гвардейцы отвечали с готовностью; слов Хоакин не разбирал.
Наконец этот кто-то склонился над засыпающим Хоакином и голосом Эрастофена из Чудовиц сказал:
Последнюю милю до лагеря Хоакин бежал. Бежал, понимая, что уже опаздывает. Интуиция подсказывала, что стрелки в нешуточной опасности. Ох, как бы сейчас не помешала горсточка времени из коробки в мастерской творца!
Белая звезда вспыхнула меж сосновых ветвей, жаля глаза.
Сигнальная система Глинни Уса. Зеркала, флажки, веревки… Значит, она работает, и боевой голем стоит на страже. Уже хорошо. Вряд ли стрелков захватили врасплох.
С каждым шагом надежды Истессо таяли. Долго искать Глйнниуса не пришлось. Не успел Хоакин сделать и десятка шагов по лесной тропинке, как наткнулся на голема. Вернее, на то, что от него осталось.
– Ка… апита… могучий. Вер… нулся наконец. Рад слу… жить… – прохрипел тот.
– Глинниус?
– Рад слу… жить. Ско… рее вперед!
Глиняная голова торчала из кустов, насаженная на трухлявую корягу – жестокая пародия на королевские казни и мост Отрубленных Голов. Черепки усеивали поляну. Победитель Глинниуса, кем бы он ни был, постарался на славу. Каждый кусок был раздроблен молотом, чтобы никто не пытался восстановить голема.
– Сла… вный воин. Крошка Глин… ни. О, Ус!… Песнями про… славлен, – надтреснутым голосом пропел голем. Глаза его закрылись; чешуйка отслоилась от левого века и осыпалась по щеке.
– Подожди, Глинни, – заторопился Хоакин. – Я сейчас. Я помогу.
Он потянул голову с коряги. Трухлявое дерево заскрипело и переломилось пополам. Стрелок едва успел подхватить глиняный ком, прежде чем тот обрушился на землю.
– Бе… ги, Хоакин. Бе… е…ги… Защи… ти их!…
Нельзя бросать раненых стрелков – это Истессо знал как дважды два. Но в жизни случается разное. На карту были поставлены жизни Фуоко, Инцери и Маггары. Жизни других разбойников.
– Глинни, дружище. Продержись немного, и я вернусь за тобой. Слышишь?
– Да… Бе… ги же!… Пос… ла…
Бережно переложив голову голема на мох, Истессо помчался по тропинке. В черной книге не раз встречались рассказы о гибели лагеря. Но для стрелка возможность поражения была чем-то отвлеченным. Где мы, там нет смерти, когда же смерть придет, не будет нас.
Запах гари становился все явственней. Стрелок выскочил на поляну. Дверь хижины болталась на одной петле; в стену вонзились две стрелы – и обе сломаны у самого оперения. На пороге лежал убитый.
Хоакин присел возле мертвеца. Перевернул на спину, зачем-то прижал ухо к груди, слушая – не бьется ли сердце?
– Эк тебя угораздило, брат, – пробормотал он. – Что ж ты так, парень?…
Строгий серый сюртучок, зеленый платок на шее. Пухлые щеки, чуть тронутые юношеским пушком. И глаза – серые, удивленные. Философ доннельфамского толка. Завсегдатай пивных и салонов, парков и праздничных площадей. Не смущать тебе юных доннельфамок своею ученостью, не слушать восхищенных ахов и вздохов. Не плести кружев словесных, блудословя о Канте и женском равноправии.
Хоакин встал с колен, огляделся. Не раз приходилось ему возвращаться на пепелище, понимая, что ничего уж не изменить, не поправить. И в одиночку сражаться приходилось – когда Неттамгорский шериф особенно рьяно брался за дело.
Всякий раз это происходило словно впервые. Заклятие Бизоатона не давало бунтовщику притерпеться к смертям и крови. Не давало относиться к людям, словно к шахматным фигурам, – которые можно разменивать, которыми так легко жертвовать.
– Что же это ты, а?
Уложив мальчишку на мох под сосной, Хоакин двинулся к двери. Главное испытание ждало его впереди. В хижине произошло настоящее сражение: пол усеивали глиняные черепки; одеяла, покрывала, гобелены – все было разодрано в клочья. Стол покосился. Камни из очага валялись по полу.
Стрелок сгорбился, провел по лицу ладонью, словно пытаясь стереть боль и усталость. На подоконнике стояла треснувшая миска; молоко вытекло из нее, и над ягодами деловито кружила оса. Рядом чья-то заботливая рука пристроила раздавленный чайник Маггары.
Словно в забытье, Хоакин взял чайник и попытался его выправить. С подоконника спланировал листок бумаги; на нем чернели каракули. «Хок, милый!»
Одна Фуоко писала такими огромными печатными буквами. Маггара обычно украшала буквы виньетками, а Инцери оставляла обугленные следы лапок на каждой строчке.
Стрелок поднял бумажку и прочел: «Хок, милый! Я все-все-все дела переделала. И даже немного потренировала стрелков: они совершенно не умеют бросать ножи в цель. Правда, кулеш пригорел, и его пришлось вылить. Но разбойники не обиделись, они понимают, как трудно соблюдать все традиции. Любимый, приходи поскорее. Зацелую до смерти. Твоя Лиза».
Стрелок вышел из хижины. Отправился к месту общего сбора, к постам, тренировочной поляне.
Пусто, пусто, пусто… Нет даже убитых – бедолага у двери хижины оказался единственным. Да и его убили скорее по ошибке. Если враг пришел из Доннельфама – бюргерам не резон убивать бывших соседей. К чему? Достаточно поманить, всякий с радостью отправился бы разбойничать по родным тавернам и паркам.
– Эй, Хок! – негромко донеслось из кустов. Стрелок остановился.
– Хок, слава богу, ты здесь, – в зарослях крушины зашумело, вынырнула лохматая голова. – Зверь побери! Мы уж думали, тебя в разгляд Базилиску пустили. Эй, Пампфель, вылазь. Тут господин Ланселот собственной персоной.
Голова исчезла. Из кустов выбрались вояки-алебардисты: Пампфель и Ганхель.
– Чудо! Чудо! – возбужденно загалдели они. – Вы живы, капитан.
Гвардейцы принялись стаскивать с себя камзолы, выворачивая наизнанку: зеленой подкладкой вверх. В лесу следовало играть по другим правилам.
– Его преосвященство прислал брата Корнелиуса предать Терекок анафеме, – сообщил Ганхель. – Все, как полагается, с боевыми монахами. Выпейте, господин Ланселот, – он протянул Хоакину фляжку, – выпейте, вам станет легче.
Истессо принял фляжку. Отхлебнул:
– А боевые посты? Почему его не задержали?
– Зачем? Ведь у Корнелиуса было предписание от герцога. Честь по чести, со всеми подписями и печатями.
– Бедняга Вертель вздумал артачиться, – добавил Пампфель. – Ему показалось, что документы составлены не по форме… да ты его видел, у входа в хижину. Малый совсем сдвинулся со своей адвокатурой.
– За это его и убили?
– О нет. Бедолага умер от огорчения. Большой аккуратист был… Быть может, кто из монахов его и двинул по ребрам, разве докажешь? В газетах пропишут по-своему, чтоб народ не огорчать.
– А Лиза?
– Хо-хо! Ваша подруга сражалась, как львица! – Щеки Ганхеля залоснились от гордости, словно это он бился с монахами, не жалея себя. – На ее счет у Корнелиуса были недвусмысленные указания…
– …доставить в Храм, – подхватил его товарищ. – Она ведь дважды участвовала в жертвоприношениях…
– …и было бы преступлением разбазаривать ценный опыт, – вновь встрял Ганхель. – Ее повысят в ранге. Может быть, поставят над монастырем каким-нибудь.
У Хоакина отлегло от сердца. Лиза в безопасности, а значит, он ее отыщет – хоть в Храме, хоть на краю света.
– Думаю, сейчас она не очень годится на роль жертвенной девы.
– Да, герр Юнг нам об этом рассказывал. Лиза, говорит, изжила в своей психике патиссон… нет, плафон жертвы.
– Паттерн, – подсказал Ганхель.
– Ага, патрон. Стала иначе строить общение с людьми. Исчезли фрустрирующие предрасположенности. Но это ничего. Она сможет работать инструктором в Храме. Обучать начинающих девчонок. Сто пятьдесят шесть положений тела, скорбь и невыразимая печаль…
Хоакин кивнул. В рассуждениях гвардейцев было рациональное зерно. Герр Юнг – друид, огородник и по совместительству психотерапевт – пользовался у стрелков авторитетом. Выявлял тягу к садизму и огородизму. Много толковал о почвах нервных и суглинистых.
– Так что, господин Ланселот, с вашей возлюбленной все в порядке, – подытожил Пампфель. – И с крошками феечками тоже. Вертеля только жалко.
– Его бы похоронить. По старому стрелковому обычаю.
Алебардисты понимающе переглянулись. Улыбнулись.
– Что вы, господин Ланселот, – сказал Ганхель. – Катафалк прибудет с минуты на минуту. Вертель ведь происходит из знатной фамилии.
– Его матушка останется довольна, – подхватил Пампфель. – Сын погиб, сражаясь в рядах вольных стрелков. Достойная карьера.
– Да, достойная.
– А Глиниуса, господин Ланселот, мы реставрируем. Герр Юнг договорился с часовщиком – механизм хоть и поврежден, но в городском хозяйстве все сгодится.
– Поставим ворон пугать на общественных огородах.
Вот и все. Терекок прекратил свое существование. Бунт имеет смысл, когда бунтовщики идут наперекор обшим установкам, а против чего могли идти вольные стрелки? Хоакин достал из кармана герцогский пергамент, перечитал. «Не является разбойником, равно как хищником, громилой, бандитом, пиратом, флибустьером, вольным корсаром».
– Господин Ланселот, вам лучше прилечь, – преданно глядя на стрелка, высказал Пампфель, – Столько переживаний, столько тревог…
– Это вряд ли. Я отправляюсь в путь, господа. Мне еше надо отыскать Лизу.
– Вы найдете ее в Храме. Никуда она не денется.
– Не волнуйтесь, господин Ланселот, – добавил Ганхель, – с гробовщиком мы договоримся. Город похоронит Вертеля за свой счет – все же он стал национальным героем.
– Бог с ним, с Вертелем. Я все же пойду.
Алебардисты переглянулись:
– Пойдете? Тогда доброго пути, господин Ланселот.
– Если что, заходите, – добавил Пампфель. Хоакин двинулся прочь. После нескольких шагов он понял, что не в силах сдвинуться. Голова кружилась, тело казалось набитым песком. Багровый луч солнца, проглядывающий сквозь сосновые ветви, обжег глаза.
– Ложитесь, ложитесь, господин Ланселот. Настой из фляжки можете допить – это легкое успокаивающее. Герр Юнг утверждает, что вам нужен покой.
Глаза слипались. Деревья крались по полянке, подбираясь все ближе и ближе, но, едва Хоакин поднимал веки, отпрыгивали назад.
– Вы… опоили мменя? Мерзавцы!
Он попытался вскочить и убежать, но тело не слушалось его. Алебардисты подхватили капитана под руки, отвели в избушку. Аккуратно уложили в кровать, укрыли одеялом.
– Спи, господин хороший, – пробормотал Ганхель, взбивая подушку. – Вот ты спишь, и хорошо тебе, тепло, уютно. К чему просыпаться?… Там беды, неурядицы… девчонку твою в Храм увели. Зачем тебе обратно?
Сквозь сон Хоакин слышал, как гвардейцы двигали мебель, наводя порядок в хижине. Затем появился еще кто-то (гробовщик?). Он отдавал приказания – властным, не терпящим прекословия тоном. Гвардейцы отвечали с готовностью; слов Хоакин не разбирал.
Наконец этот кто-то склонился над засыпающим Хоакином и голосом Эрастофена из Чудовиц сказал: