Басирин Андрей. Убить Ланселота

   – Еще найдешь, дружище.
   – Ты не знаешь, как томит сила, которой нет!
   – Я знаю, как томит сила, которая есть. Слышишь, Тальберт?
   Шут понял, что хватил лишнего. Отвел глаза, закашлялся. Потом объявил, криво улыбаясь:
   – Странный ты человек. Хоакин… Себя не понимаешь. Мечешься, рыщешь из стороны в сторону словно пес, потерявший след. Ну дай тебе бог понять, кто ты есть на самом деле. В чем твоя суть. А я тебя не виню. Ладно… Чего уж.
   Сказав это, Тальберт спрыгнул с бревна и ушел в лес. Истессо остался один, размышлять о жизни и о себе.
   Шут наговорил много ерунды, но главное в его словах присутствовало. Хоакин часто задавался этим вопросом. В самом деле, кто он такой? Ланселот, победитель чудищ? Капитан вольных стрелков, ходячее приложение к черной книге? Одно ведь противоречит другому. Ланселоты разрушают королевства, а разбойники, наоборот, укрепляют. Как ни парадоксально это звучит.
   Хоакин достал из-за пазухи книгу. Перелистал. Завтра в Доннельфаме ярмарка. В лес нагрянет компания веселых монахов. Быть может, среди них найдется кто-нибудь, кто сможет надеть маску беглого монаха. Разбойничий септет окажется завершен. Терескок окончательно превратится в землю справедливости.
   Стрелок перевернул несколько страниц. Заглянул в самый конец:
   «Хоакин почувствовал, как невыносимо запершило в горле. Страшно захотелось чихнуть. Он попытался двинуться – и не смог. Ноги застыли, окаменение поднималось все выше и выше, захватило грудь, горло…» И пустота. Вот это нехорошо… Запустил журнал, уже несколько дней ни слова. Стоит чихнуть – и несколько дней исчезнут в небытие. Такое бывало не раз. Надо это срочно исправить. Стрелок достал чернильницу, перо. Разгладил лист.
   Сквозь бумагу просвечивали строчки. Не веря сам себе, Истессо перевернул страницу. После нескольких белых листов вновь начинались записи. Видимо, когда веселый Кроха Глинни Ус записывал последние минуты Хоакина, несколько листов слиплись и перевернулись вместе.
   Еще страница. Еще. Вчитавшись, Истессо понял, что перед ним. Ни больше ни меньше как описание послежизни. Событий, что произошли после того, как Базилиск посмотрел окаменяющим взглядом. Когда мертвящая волна прокатилась по телу и перед глазами возник сияющий коридор.
 
   Туман клубится в коридоре – молочный, в жемчужных блестках. Это не тот туман, что прячет злокозненных иномирянских шавок, обожающих вцеплятся в ноги. Не тот, что скрывает бледные плети растений-вампиров и потайные люки. Грез и сладострастных видений в нем вы также не обнаружите. Его существование – горькая проза жизни. Боги прижимисты и скупы. А уборщицам надо платить. Надо терпеть их возню с ковровыми дорожками, мастикой и щетками. Потому в Обители Богов всегда клубится яшмовый туман. Дешево и практично.
   Хоакин чувствовал себя так, словно бредет по колено в ванильном муссе. Под сапогами шуршал мусор: скорлупки орехов, сухие апельсиновые корки, фантики от конфет. Нога уже не раз оскальзывалась на банановых шкурках.
   В этом таилась страшная несправедливость: боги, которые попадались навстречу, шли по облакам и представления не имели, какой свинарник творится у них под ногами.
   – Э-э… простите…
   – Охотно прощаю, создание. Тебе вниз и направо; сто двенадцатая дверь. Твой создатель живет там.
   – С…
   – Не за что, друг мой.
   Светящийся старик прошел мимо. Лицо его было печально, и Хоакин ощутил раскаяние. Ему захотелось начать жизнь, исполненную тягот и самоотречения, наполнить свое существование духовным подвигом – быть может, это порадовало бы старика?
   Тот устало обернулся:
   – Это лишнее, Хоакин. Просто живи, как живешь. Но все равно я тебе благодарен.
   – Н-н…
   Коридор опустел. Оно и к лучшему: тяжело общаться с существом, которое заранее знает все мысли, что придут тебе в голову.
   За сто двенадцатой дверью располагалась маленькая демиургическая лаборатория. Шкафы были завалены горами, пустынями, лесами; с потолка свисал искрящийся пучок молний. Ветры и ураганы свистели в вытяжной трубе, запах озона наполнял воздух. Хоакин завертел головой.
   – Ох! Ух ты! Надо же!
   – Нравится? – послышалось со стороны окна. – Подожди, я сейчас.
   Сухонький человечек лет пятидесяти склонился над пестрым многослойным маджонгом. Мозаику составляли крохотные костяшки с иероглифами и рисунками. Частью она располагалась в лаборатории, но в основном ее положение было неопределенно. Скажем так: где-то в мировом континууме.
   – Минуточку. Подожди, я еще парочку монад добавлю.
   При взгляде на мозаику у Хоакина начала кружиться голова. Подобное чувство наверняка возникает у зеркала, что заглядывает в коридор, образованный отражениями в зеркале напротив.
   – Это… это все мы?
   – Да, это Террокс.
   Потрясенный Хоакин уселся возле умывальника. В фаянсовой раковине плескался великий океан. Желтая пластмассовая уточка кокетливо поводила хвостом, пытаясь пробиться сквозь, острова мыльной пены.
   – Я рад, что ты зашел, Хоакин. – Создатель вытер руки тряпкой. – Вы, создания, нечасто заглядываете к нам.
   – Извините. Если бы я знал об этом…
   – Ничего, ничего.
   Хоакин неловко помолчал, а потом добавил:
   – Но разве после смерти… Я имею в виду…
   – Что после смерти?
   Слова давались Хоакину с трудом. Почему-то он стеснялся говорить о том, что волновало и тревожило еще с детских лет. Но жить с грузом на душе проклятие почище неизменности.
   – Когда я был маленьким, – объяснил он, – к нам заходил священник. Понимаете?
   – Так-так… Продолжай.
   – Он рассказал мне, что случится, если я буду плохо себя вести. Рассказал, куда я попаду. По его словам, здесь есть такая маленькая комнатка…
   Создатель слушал с напряженным вниманием на лице.
   – Ага, так… Да, понятно… – кивал он, по мере того как продолжался рассказ Хоакина. – Гармония вселенной… созвучие… Дальше не надо. Я понял. Нет, петь в хоре не потребуется. По крайней мере, если ты сам этого не захочешь.
   – Спасибо.
   – Не за что. А почему тебя это волнует?
   Истессо поманил Создателя пальцем. Когда тот придвинулся, шепотом объяснил свои затруднения.
   Брови Создателя поползли вверх.
   – Ты шутишь? Но я создал вас по своему образу и подобию. Вы все обладаете идеальным слухом и голосом. Подобно мне.
   – Тогда что же нас ждет после смерти? На самом деле?
   – Ничего особенного. Те, что умерли, они все там.
   – За занавеской?
   – Ну да. Хочешь чаю?
   – Разные религии говорят о послежизни разное…
   – Я знаю. Это моя недоработка. Но одно известно наверняка: после смерти вы все пьете чай в моем обществе. Так ты будешь?
   И, не дожидаясь ответа, Создатель прищелкнул пальцами. На столе появились самовар и чашки. Плетеная корзиночка с хлебом, варенье, сахар.
   – Не поверишь, Хок, но ты у меня – любимое творение.
   – А остальные? Неддам, Фероче?
   – Они тоже. Все по-разному. – Создатель подпер щеки кулаками, мечтательно прикрыв глаза. – Ты ведь архетипичен, Хоакин. Олицетворяешь дух бунтарства, тягу к переменам. Очень я это уважаю. Потому что сам консерватор до мозга костей.
   Глаза-щелочки распахнулись.
   – Да что ж я сижу? Гостя развлекать надо! Ты уж скучаешь, поди, носом клюешь. Давай я тебе фотографии покажу.
   Создатель принялся выдвигать ящики стола. Истессо с любопытством следил за ним.
   – Куда ж я их-то? Эк незадача. Вчера же здесь лежали.
   Наконец нужный ящик отыскался. Создатель выложил на стол кипу альбомов.
   – Я не очень назойлив? – спросил он. – Старческая причуда. Налей себе еще чашечку. – Верхний альбом пополз с вершины стопки, и Творец подхватил его. – Вся история Вселенной здесь. От первого дня и до финального потопа.
   – Потопа?
   – Да. Я консервативен… впрочем, об этом я уже говорил. Не люблю новшеств. Мир Террокс погибнет в ревущем водовороте. Это случится через несколько миллионов лет.
   – Долгий срок.
   – По нашим меркам не очень. Еще сахарку?
   Хоакин попал в плен собственной деликатности. Радушный хозяин не дал ему сказать ни слова. Раскрыл альбом и принялся водить пальцем по фотографиям.
   – Первозданная Тьма, – комментировал он. – Снова Первозданная Тьма… опять… это – Машенькин пудель… еще Тьма… не получилась карточка. А! Вот здесь интересно: первые лучи света. Ну эти два миллиарда лет можно пролистнуть…
   – Э-э… стоп, о господи!
   – Что случилось, Хоакин?
   – Постой… У меня все еще в голове не укладывается. Ты сказал, несколько миллионов лет? Но ведь это время еще не наступило?
   Создатель выудил из стопки следующий альбом.
   – Вот ты о чем, – протянул он рассеянно. – Понятно. Дело в том, что время неважно. О, смотри, какая чудная магма! Редко где встретишь такую магму. Я горжусь ею.
   – Но время, время! – забеспокоился Хоакин. – Как же это оно вдруг неважно?
   – Вон оно – в той коробке лежит. Хочешь еще печенья? Смотри лучше: вот первые бактерии. Мне всегда говорили, что бактерии у меня получаются лучше всего.
   Стрелок сдался. Эволюция животного мира Террокса проносилась перед его глазами. С постыдным равнодушием Истессо взирал на то, как птицы обрастали перьями, а флора осваивала извращенные способы покрытосеменного размножения. Голосеменные патриархи роптали, осуждая новомодное бесстыдство, но молодежь не сдавалась. Груши и арбузы заполняли Террокс.
   Динозавры размножились, а потом вымерли в одночасье. Причиной тому была простуда – Создатель забыл закрыть на ночь форточку.
   Время действительно не играло роли – иначе безумное чаепитие растянулось бы на века. По внутренним ощущениям стрелка длилось оно не больше двух часов.
   – Сам понимаешь, к тому времени, как появились люди, я порядком подустал. Смотри: тетушка Зинаида Григорьевна с внуками. Первая обезьяна, сбившая с ветки яблоко палкой. Снова Зинаида Григорьевна. Стоянка древних людей. А вот лучший кадр – первобытнообщинный строй сменяется рабовладельческим.
   Альбом следовал за альбомом.
   – Это уже новейшая история. Полюбуйся – момент твоего рождения. Агриппия, Грошдество, комета в небе. 0дна из лучших фоток в альбоме. Комету, кстати, так и не вернули.
   По лбу Хоакина пошли складки:
   – Всегда думал, что комета – это лишь легенда…
   – О нет. Самая что ни на есть настоящая. А вот смотри: это Урболк. Правда, красиво?
   Хоакин заинтересовался:
   – Урболк? Где это – Урболк? Я что-то такое слышал.
   – В Аларике, у варваров. Короли Террокса, так называемая Дюжина, любят собираться там, чтобы устроить пирушку. Решить кое-какие вопросы, принять в клуб новичков… А вот и они сами.
   С сосредоточенным видом Истессо рассматривал дюжинцев. Обнимающегося с Изабеллой Махмуда, короля Лира и его преосвященство, сидящих за шахматной доской. Шарлатана.
   – Ну-ка, ну-ка, – забормотал стрелок, придвигаясь поближе. В носу засвербело. – Можно поближе? И вот эту тоже, с шарлатаном Бизоатоном.
   – Пожалуйста, смотри на здоровье. Знакомого кого увидел?
   Создатель вытащил из альбома карточки, положил перед Истессо. Взгляд Хоакина перебегал с одной фотографии да другую.
   – Вот здесь только что была комета. Тут, – палец стрелка указал на первую фотографию, – она есть, а тут – нету.
   – Да, да. Я уж думал, засветил карточку.
   – А вот здесь она снова появилась, – благоговейно прошептал Хоакин. – Видишь, Господи? У его магичества Бизоатона в руке.
   Они переглянулись.
   – Жемчужина.
   – Жемчужина, – подтвердил Хоакин, морща нос. Зуд становился нестерпимым.
   – И передал ее шарлатану верховный жрец. Вон, гляди, руку тянет… Эй, эй! Ты что?
   Сдерживаться не было мочи. Хоакин обеими руками зажал себе нос, но было поздно.
   – Апчхи!
   Жемчужный коридор закружился перед глазами, распадаясь на туманные пряди, Пряди свились радужным водоворотом, выталкивая Истессо в реальный мир – полный жизни и радости, чудесных приключений.
   Промелькнула дверь в лабораторию. Из-за нее доносился перестук косточек-монад, и приятный тенорок напевал:

 
Ах, демиургия, плевое дело.
И мне уж порядком оно надоело:
Миры сотворяю из рома и вин,
Из хлеба, селедки и спелых маслин.
 

   Создатель действительно обладал великолепным музыкальным слухом.

Глава 11
СЕРТИФИКАТ ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА

   Утреннее солнце заглянуло в окно отшельничьей хижины. Робко коснулось висящего на стене гобелена. Вытканный на полотне единорог фыркнул и стукнул копытом. От этого звука проснулся Истессо.
   В жизни разбойничьего капитана ничего и не изменилось. В Терекоке тоже нашлась хижина, а уж Маггара постаралась, чтобы она оказалась неотличима от своей деревудской предшественницы. Лиза и Инцери помогали как умели.
   Салфеточки, пледы на лежанке, горка разномастных полушек.
   И гобелены.
   Стрелок лежал на спине, рассматривая закопченный потолок. Лиза посапывала рядом, уткнувшись носом в плечо разбойника. Медленно – очень медленно – Хоакин протянул руку и взял лежащую на столе книгу в черной обложке. Одной рукой листать было неудобно, но вторую руку нельзя было высвободить без того, чтобы не потревожить спящую девушку.
   «Календарь гостей Деревуда на август».
   Сегодня должна появиться компания веселых монахов. Странно, что прогноза на завтра нет. Быть может, завтра спокойный день?… Вряд ли. В лесной жизни не бывает спокойных дней.
   В квадратике, посвященном сегодняшнему дню, оставалось пустое место. Вдруг прямо на глазах там расплылись строчки.
   «Доннельфам. Состязание лучников. Посетить обязательно»
   Последнее предложение было подчеркнуто двумя жирными линиями. Хоакин вздохнул.
   Выбираться из теплой постели не хотелось. К сожалению, стрелок до сих пор не знал, что творится в городе. Что планирует разгневанный герцог, что собирается предпринять его преосвященство. Каковы настроения среди обывателей. Лес лесом, но стрелки же не на необитаемом острове живут. О планах врага лучше узнавать из первых рук. А спорить с черной книгой – себе дороже.
   Хоакин выскользнул из-под одеяла. Фуоко спросонья поймала его руку и прижала к груди.
   – Возвращайся к обеду, – прошептала она, не открывая глаз. – Я черники наберу. Любишь чернику с молоком?
   – Очень.
   – Пока, любимый! Долго не ходи.
   – Чудесных снов, милая.
   Он поцеловал Лизу, оделся и вышел. Тальберт уже ждал на опушке.
   – Меч не берешь? – спросил он вместо приветствия. – А то смотри…
   – Шпаги хватит. Я же не зверей убивать отправляюсь.
   Ойлен кивнул.
   – Глинни Ус сказал, что будет охранять лагерь. У него появилась новая задумка – с зеркалами и сигнальными веревками.
   – Ерунда, – отрезал Хоакин. – Деревудские умники все время возились с зеркалами. Старо как мир и совершенно бесполезно. Ну что, идем?…
   – Идем.
   На всем протяжении пути в Доннельфам они молчали. Несмотря на репутацию шута, Ойлен последние дни бывал очень мрачен. Сам он объяснял это особым видом ревматизма, обостряющегося, когда приходится сидеть на месте. Хоакину тоже разговаривать не хотелось. Все мысли занимали последние записи в черной книге.
   Комета. Медовая жемчужина.
   Жемчужину на ладони шарлатана он отлично помнил. Помнил, как та разлетелась в пыль, когда Бизоатон навел заклятие неизменности.
   Мертвые не лгут. Шарлатан утверждает, что все заклятия свои развоплотил в момент смерти. А что это значит? Что Хоакина зачаровал кто-то другой.
   Фортиссимо лишь доставил проклятую жемчужину по месту назначения.
   Все улики указывают на его преосвященство. Он передал Бизоатону заколдованную жемчужину. Превратил Хоакина в вечного капитана стрелков. Что ж… Жрец в Доннельфаме. Его не надо искать и преследовать, чтобы узнать тайну. Он здесь.
   Интересно, если он погибнет – его заклинания развеются? Или у жрецов это происходит как-то иначе? Скажем, заклинания творятся волею бога, которому служит жрец. Тогда от его преосвященства ничего не зависит. Придется искать божество, выяснять, кому на самом деле посвящены террокские храмы.
   Понемногу мысли Хоакина сбились на вчерашний разговор с Ойленом. Тут тоже было над чем поразмыслить.
   Действительно, у вольных стрелков нет цели. Жизнь их бессмысленна и пуста. «Отнять у богатых и раздать бедным» – разве в этом смысл существования? Да и может ли справедливость выражаться обычной дележкой?
 
   Кукольные домики Доннельфама вынырнули из-за пригорка неожиданно. Красные черепичные крыши, золотые петушки и запутанные ажурные флюгера над башнями. А над ними – празднично синее небо с завитушками облаков. Мостовая будто вымыта с яичным мылом. И повсюду – доннельфамские флаги, цветастые фонарики, гирлянды из хвои с розовыми огоньками петуний.
   – Гляди. – Ойлен тронул Хоакина за локоть. – Процессия. К чему бы это?
   – Может, праздник у них какой, – Хоакин вынырнул из тягостных размышлений. – Не зря же они ярмарку устраивают.
   – Рожи у святых братьев – одна другой краше. Словно выставка грехов смертных. И смотрят так, будто запором мучаются.
   – Ты злой, Ойлен. И как только тебя в шутах терпят? Вон, смотри: тот, с драконьей хоругвью, – вполне веселый малый. Только нос сломан.
   – Ага. Хоть сейчас в исповедники. Бюргерской дочке.
   Хоакин расхохотался. Уж что-что, а на роль исповедника здоровяк в малиновой рясе никак не подходил. Скорее наоборот – встреться с ним девица, и у нее появился бы повод для исповеди. Остальные братья оказались ему под стать: мордатые, свирепые. С иссеченными шрамами бровями, кривыми носами, уши – что твоя шумовка. Ни мечей, ни луков при них не оказалось. Но сбитые костяшки на руках говорили сами за себя.
   Боевые монахи. И не местные – будь в окрестностях Доннельфама монастырь, Хоакин бы знал.
   – Откуда птицы? – спросил Тальберт у привалившегося к забору оборванца. – Высокого полета?
   – Личная стража его преосвященства. Почитай, каждый день кругами ходят, – лениво ответил тот.
   – Понятно. А где горожане? Ярмарка?
   – Там. – Грязный палец указал вдоль забора. – Все брюхгерство собралось. Жратвы, бухла – во! Всех угощают. – Оборванец отвернулся к забору и демонстративно засвистел носом. Потрепанная шляпа сползла бродяге на лицо, словно огромная корзина из-под картошки.
   Стрелки переглянулись:
   – Пойдем. Узнаем, что к чему. Что празднуют, почему о нас забыли.
   И они двинулись в ту сторону, куда указал бродяга. Скоро стала слышна разноголосица базарной толпы. До слуха Истессо донеслись обрывки музыки, нестройное пиликанье скрипок, хриплый рев трубы. Где-то гулко ухал барабан.
   – Дамы и господа! Доннельфамцы и доннельфамки! Все сюда! – гремело над разношерстной толпой.
   Хоакин вытянул шею, стараясь понять, откуда доносятся выкрики. Наконец ему удалось разглядеть линялый навес с фиолетовыми полосами. Над навесом плескался флаг – точная копия монашеской хоругви. Огромный дракон и скачущий рядом рыцарь с поднятым копьем.
   – Ужасно крамольное и непредсказуемо запрещенное представление! Сплошная оппозиция властям! «Ланселот и епископша в шкафу!» Всего пять денье! – надрывался зазывала с испитым львиным лицом и спутанной гривой. – Дети и политические диссиденты за полцены.
   Выкрики перемежались рокотом барабана. Коротышка шахинпадец с вислыми усами от души лупил по платанной коже. Когда зазывала уставал орать, девчушка в полумаске, выцветшей блузке и клетчатой юбке обходила толпу с подносом в руках. На вид ей было лет двенадцать. Держалась она с уверенностью заправской актрисы.
   – Спешите! Не пожалеете! Только одно представление!
   Хоакин едва поспевал за Тальбертом. Скульптор чувствовал себя в толчее уверенно, как летяга в листве. Былая жизнерадостность вернулась к нему.
   – Эй, красотка, – крикнул он белобрысой девушке, похожей на белочку, – где стрелки из лука состязаются?!
   – Ты стрелок, что ли? – усмехнулась та. – Пожалуй, тебя такого с руками оторвут. Эй, эй! Что ты делаешь?!
   – Прячу руки, чтобы не оторвали.
   – Нахал! – Звонко ударила пощечина. – Негодяй!
   Тальберт потер щеку:
   – Куда ж так много? Сдачу верну поцелуем.
   Увернуться девица не успела.
   – Мерзавец! – послышался визг, и вторая щека Ойлена украсилась красным отпечатком.
   – Эй, студентик, иди к нам! – захохотали у ворот, – Грета не в духе сегодня. А мы тебя приголубим. И дружка своего веди. Сегодня праздник, любовь наша не за деньги, а по вольной воле.
   Размалеванные девицы окружили стрелков, наперебой угощая пирожными. Шелковые платья, эмблемы с красными фонариками. Хоакин едва не погиб под их жизнерадостным натиском.
   – Спасибо, барышни, спасибо, – отбивался он. Лицо его перемазалось в креме, на щеке застыли шоколадные потеки. – Но я не люблю сладкого.
   – И меня не любишь? – спросила блондинка с молочно-белой кожей.
   – Ты слишком бела, снежная королева. Боюсь заерзнуть.
   – А я? – сурово спросила рыженькая с морщинками у глаз.
   – Не люблю ржаных сухарей.
   – А я? Я?
   – Помилуйте, – отступил Хоакин. – Не все сразу!
   – Никто ему не нравится, – огорчились девицы. – Привереда. Сноб! Эй, красавчик, кого ты к нам привел?
   – Мой дружок влюблен, – объяснил Ойлен. – Его сердце занято, занято. Эй, красотка, что ты прячешь за спиной?
   Старшина гулящих девчонок – бойкая брюнетка с вьющимися волосами – подступила к Ойлену вплотную.
   – А вот что. – Она выхватила стилет. – Выбирай одну из нас, и немедленно! Не то запущу в штаны стальную осу.
   – От стали – несварение желудка. Убери нож, красавица. Моя шпага и крепче, и длиннее.
   – Сейчас проверим!
   Ойлен ухватил за талию первую попавшуюся девушку, поцеловал:
   – Сколько вас! Это что – все на ужин? А чем я буду завтракать?
   – Да у тебя глотка шире штанов! – захохотали девицы. – Оставайся с нами, стрелок. Зачем тебе эти состязания? В наши мишени попасть легче.
   Поцелуи посыпались градом:
   – Выкуп! Выкуп! – захохотали девушки. – Никуда не отпустим! Плати выкуп за себя и товарища.
   Рыженькая вгляделась в лица стрелков повнимательнее и ахнула:
   – Постойте! Я знаю вас: вы бежали из Базилисковой Камении. Ты, – она указала на скульптора, – изваял каменного уродца и тем ославил герцога на весь мир. А ты, – палец девушки указал на Хоакина, – Ланселот.
   – Ланселот? Ланселот! – загалдели ее подруги. – Герцог вас повсюду ищет. И берегитесь Греты – она шпионка!
   – Спасибо за предупреждение, красавицы. Мы идем на соревнование стрелков, – отвечал Хоакин. – Розенмуллен будет искать нас повсюду, но не там.
   – Безумцы! Не пустят вас соревноваться. Без рекомендации господина Кельке Плуна, старшины огородников, никто не может стать стрелком.
   – Огородников?
   – Почему огородников? – удивился Тальберт.
   – Господа бюргеры ввели новые правила для вольных стрелков, —сообщила брюнетка.
   А рыженькая добавила:
   – Огородники выращивают лук, который дает стрелки. А еще делами заправляет клуб Храбрых Портняжек (они делают стрелки на брюках) и гильдия Застрельщиков-стекольщиков.
   – Которые строят стрельчатые крыши? – догадался Хоакин.
   – Да. Именно так.
   – Где же сидит этот Кель Каплун? – спросил Тальберт.
   – Кельке Плун, – затараторили девицы. – И не вздумай путать его имя.
   – Хорошо, хорошо. Каков он?
   – Узнать его легче легкого. Ищи самого злобного, ревнивого, мелочного безумца…
   – …и продувную бестию. Это он!
   – …Засел в «Бородароссе», раздает рекомендации на турнир…
   – …обжирается и пьянствует.
   – В «Бородароссе»? – Глаза Тальберта заблестели. – Ну так считайте, что мы уже на турнире.
 
   Перед тем как идти в «Бородароссу», Ойлен принял кое-какие меры предосторожности. В одной из лавок он разжился костюмом вольного стрелка и черной повязкой на один глаз. Хоакину купил накладную бороду, бесформенную нищенскую шляпу и камзол, украшенный накладными заплатками.
   Переодевшись, стрелки стали выглядеть в самый раз для карнавала. Бороду приклеили криво, чтобы никто не сомневался – фальшивая. Великий маскарад Доннельфама поглотил разбойников. Так золотая монетка теряется в блестках из фольги.
   Город заполняли «вольные стрелки». Сказалось извечное стремление доннельфамцев бунтовать «вполклюва, помаленьку». Бутафорские луки и боевые посохи, топоры вольных дровосеков, шляпы с перьями.
   Доннельфам сиял зеленью всех оттенков, словно отыгрываясь за бесславное поражение, которое Розенмуллен потерпел в сражении с Ланселотом. Женщин также не обошло это поветрие. Те, кто постарше, одевались под «мельничих». Молодые девчонки подбирали себе наряды лесных принцесс – декольтированные, с разрезами до бедер. Похоже, что портные Доннельфама леса в глаза не видали. Иначе представляли бы, каково в таком наряде бродить в лесной чаще – среди бурелома, крапивы, еловых лап и полчищ комаров.
   Средоточие вольнострелкового духа находилось конечно же в «Бородароссе». Там обитал Кельке Плун – старшина. огородников. Его Хоакин услышал гораздо раньше, чем увидел. Еще не успела заскрипеть под его ногами лестница «Бородароссы», как из зала послышалось:
   – Эй, хозяин! Пива что ж? Я ждать, что ж, буду?
   – Уже несу, господин Плун!
   – Пошевеливайся, что ж, фуксия. Эй, кто следующий?
   Стараясь не привлекать к себе внимания, стрелки прошли в зал. Ойлен сделал знак хозяину, и на столе перед ними возникли две кружки пива.