Баюканский Анатолий. Черный передел. Книга II

   Ирина же и спасла, переменила тон с игриво-лукавого на деловой.
   – Зачем мы понадобились? Ревизия? Жалобы? Что еще можно ждать от неблагодарных сограждан?
   – Что вы? Какая ревизия? Мне помощь на первых порах требуется, – признался Алексей. – Бывшие товарищи, как турецкие янычары, накинулись на меня, совсем еще неопытного руководителя. И кусают исподтишка.
   – Этого следовало бы ожидать, – Ирина Михайловна, казалось, не выразила удивления. – Ни одна власть без боя, как известно, не сдается. А что касается помощи, то можете всегда на меня рассчитывать.
   – Срочно нужна автомашина… кое-куда нагрянуть внезапно, инкогнито. Вы меня понимаете?
   – Я всегда вас, Алексей Борисович, понимала с полуслова. И всегда помню наше единственное не деловое свидание.
   – Ирина! – почти задыхаясь, произнес Русич. И снова она пришла на выручку, повернула сбившийся было разговор в нужное русло.
   – Машина будет! Хоть в малом смогу быть полезна. Через час вас устроит?
   – Вполне, – не совсем уверенно произнес Русич. – Конечно, желательно было бы уехать пораньше, но… заранее признателен.
   – Благодарности принимаю только при личной встрече! – вновь засмеялась Ирина Михайловна. – Пожалуйста, запишите номер машины… Хотя… Не стоит этого делать. Лучше так: автомашина «жигули», пятая модель. Цвет бежевый. Водителя зовут Альберт.
   …Если говорить честно, то Русич по-настоящему не бывал на прославленном металлургическом комбинате. Раза три наездом, наскоком. Разве мог себе представить всю мощь, все просторы, тысячи и тысячи технологических линий, которые, несмотря на перемены власти, должны работать, давать сталь, чугун, кокс, стальной лист? Знал одно, если у него, как и у всей новой администрации, не найдется общего языка с металлургами, ей конец, как и всей демократии. Русич заметил, что ярые демократы и те стараются не больно-то хулить большевистскую власть, каждый в глубине души чует страх, впитанный с молоком матери. Словно остроотточенный меч постоянно висел над их головами сухой, безжалостный профиль железного Феликса Дзержинского. И сегодня творилось невероятное, что понять во всей глубине смогут только наши потомки. Рухнул грозный режим, которого боялся весь мир, который ежедневно и ежечасно грозил своими ракетами Америке, Европе.
   Алексей боялся себе признаться еще и в том, что он избрал первый конвертерный еще и потому, что именно там работала его бывшая жена, Галина Ивановна. Ее кабинет главного специалиста по непрерывной разливке находился не в заводоуправлении, а в цехе.
   Не успел Русич занять новую должность, как начались настойчивые звонки из Верховного Совета России, требовали немедленно начать вне-фондовые поставки автолиста в Запорожье, в Минск, в Тбилиси, еще куда-то. Русич складывал срочные телеграммы в папку, не читая, ибо знал их содержание: все просили, умоляли, грозили, все требовали металл. А как мог комбинат удовлетворить всех, когда в стране царила неразбериха, когда не было уже и Министерства черной металлургии, исчезли законы, штрафные санкции, прервались контакты, лопнули договоры, простыми бумажками стали фондовые задания. Иными словами, все надлежало начинать с азов…
   Альберт мастерски вел машину. Его «пятерка» промчалась по улице Мира, ворвалась на территорию комбината, покатила по отличной бетонной автостраде, по обе стороны которой, словно сказочные часовые, стояли пирамидальные тополя, мелькали аллеи, усаженные цветами, голубые пятна цеховых озер, где, по рассказам Галины Ивановны, клюет рыба в любую погоду. Русич успел прочесть названия нескольких улиц, мимо которых они ехали: «Прокатная», «Доменная», «Проспект Сталеваров». Мысленно представлял, что увидит на комбинате, как и везде в стране, кучкующихся праздношатающихся, которые устраивают «политбеседы», но всюду был порядок, улицы и проспекты были на удивление пустынны. Лишь навстречу то и дело попадались груженые КамАЗы. Их, казалось, вовсе не касаются шумные перемены, все эти разговоры о перестройке, плюрализме, гласности.
   Зато почти каждые пять минут их машина останавливалась перед полосатыми шлагбаумами. В обоих направлениях двигались длинносоставные большегрузные эшелоны – «вертушки» с рудой, углем, агломератом, чугуном, сталью, автолистом.
   Возле главных ворот кислородно-конвертерного их автомашина остановилась. Метрах в двадцати от них в широко распахнутые ворота входил сталевоз, толкая перед собой платформу с огромным ковшом, наполненным кипящей сталью.
   – Подожди меня здесь, Альберт! – Русич вошел не в здание конторы, а в ворота, ведущие в один из пролетов, поднялся по металлической лестнице вверх, к переходной площадке, задохнулся от волнения: под ним простирался огненный город, который жил своей неведомой гостям размеренной жизнью – языки пламени, рвущиеся «под юбки» вытяжных колпаков, реактивный рев кислородных струй, заливочные краны, несущие на своих стальных стропах многотонные ковши с чугуном и сталью, тысячи металлических переходов, трапов, узких, нависших над конвертерами лестниц, по которым почти никто не ходил.
   Русичем овладело самое настоящее отчаяние, какого он не испытывал даже в воркутинской «девятке», что делать дальше? Куда идти? С кем говорить? Он оказался тут, в конвертерном цехе, абсолютно лишним. Это был совсем иной мир, где некогда было болтать, где каждый зависел от каждого, каких бы политических взглядов напарник ни придерживался. Тупик! Глупейшее положение! Алексей потерял ориентировку, испугался, что просто не сможет выйти отсюда. Лишь чуть позже разглядел высоко-высоко над землей нечто поистине сказочное, так не вписывающееся в огненную панораму, – это стеклянно-хрустальное сооружение, напоминающее формой рубку боевого корабля. Казалось, она сама по себе плыла в воздухе, пропитанном дымом, гарью и огнем. Русич начал осторожно спускаться с трапа, стараясь не запнуться за стальные «козлы», лежащие в заготовительном отделении. Он начал пробираться к «кораблю», о котором Галина Ивановна ни разу ничего не рассказывала. Приглядевшись, обнаружил перед полукруглыми обзорными стеклами силуэты людей в касках и робах. Сомнений не оставалось, это сооружение и есть, наверное, пульт управления плавками и разливками.
   И снова Русичем овладело отчаяние. Справа и слева, сверху и снизу, отовсюду то и дело в этом царстве огня и металла взвывали сирены, раздавались совершенно непонятные ему команды, разносились свистки, звонки, гудки. Откуда, каким образом в этой какофонии звуков каждый отличал команду, относящуюся лично к нему? А он, возомнив о себе невесть что, глупец, самолично решил отправиться на комбинат, не предупредив начальство. Да, он был тут просто лишним, чуждым, ненужным. Ругнул себя самыми последними словами, проклиная собственную глупость и фанфаронство. «Разберусь на месте! Приеду инкогнито! Наведу шороху на Разинкова! Неужто это я так себя веду? Разобрался, нечего сказать, нагрянул, напугал. Дай Бог хоть живому-то отсюда выбраться». Невольно прочел яркую, написанную светящейся краской строку: «Осторожно! Работают магнитные краны! Опасно для жизни!»
   Пройдя еще метров пятьдесят в сторону светящегося стеклянного квадрата, Русич неожиданно потерял ориентир из виду. Свернул в боковой переход и очутился среди десятков синих горелок, гудящих и потрескивающих, словно огромные бенгальские огни. Дальше идти просто не было смысла. Он остановился, беспомощно огляделся, пытаясь найти человека, который бы смог указать ему дорогу в кабинет начальника цеха, но поблизости никого из праздных людей не оказалось, а тех, кто суетился возле горелок, Алексей спросить не осмелился, боясь оторвать их от дела. Прислонился к густо закапанной окалиной металлической колоде, чтобы перевести дух. Невольно подумалось: «Огромное отлаженное хозяйство области досталось таким, как он, демократам прямо горяченьким, однако как удержать его, никто из них не знает». И от этой мысли Русичу сделалось еще страшнее, чем от своей нынешней беспомощности и никчемности.
   И тут Русич сделал для себя еще одно открытие: в свое время он был безразличен, даже чересчур требователен к жене, не зная, в каких условиях трудится Галина Ивановна, как она устает, какие усилия прикладывает, чтобы быть «на крыле», выполняя чисто мужскую работу, ведь нигде в мире нет женщины – специалиста по непрерывной разливке стали. Галина всегда в ответ на его упреки восторженно, образно, чисто по-женски пыталась описать ему это царство огня, в котором она, по крайней мере, принцесса. А на ее утверждения, что их комплекс пришел в Старососненск из будущего века, он откровенно посмеивался. Оказывается, Галина уже тогда была счастлива, фанатично преданна делу, а он, знаток человеческих душ, ехидно ухмылялся: дескать, и впрямь наша баба коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, а мужа, жаль, приласкать некогда.
   И это было не последнее открытие, посетившее Русича в огненном цехе. Словно приподнялся занавес, и в минуты собственного уничижения Русичу открылась истина неправдоподобности происходящего вокруг. Многое показалось мистическим, нереальным. Там, в Москве, в Белом доме, в Кремле, если верить телевидению, сам воздух пропитан ненавистью, там кипят страсти, идет беспощадная борьба за власть, каждый из соперников заявляет, что именно он действует от имени народа, а народ, Россия, оказывается, без громкого пафоса, и мелких страстей, и биения себя в грудь плавит металл. И чего стоят все эти пустые сражения за новые гимны и гербы, за новые, режущие слух названия, за чужеземную помощь, без которой в прежние времена жила и процветала Россия!
   «И впрямь, суета сует, – опустошенно подумал Русич, – все мелочно, все жалко и ничтожно. Даже мама Зина, человек-кремень, фанатичная большевичка, со слезами на глазах произносившая прежде сакраментальные фразы: „Партия – ум, честь и совесть эпохи“, чутким сердцем осознала, что находилась во власти язычников, ударилась в религию, стала посещать храм, приходит домой просветленная».
   Алексей, не отрываясь, смотрел, как вздымались высоко вверх мириады огненных искр, образуя то полукруги, то нечто похожее на огненные языки, и все это казалось неземным, ибо человек был, по его мнению, не в состоянии сотворить такое. И тут мозг, этот странный загадочный орган, в самое время подсунул строчки давно забытой, наивной песенки, которую любила мурлыкать Галина: «Как я люблю деревья и цветы, песчаный плес и лодку у причала. Но в мире нету выше красоты, чем красота кипящего металла». Век живи, век ума набирайся!
   Продолжая бранить себя за самоуверенность, совершенно не представляя, как достойным образом выйти из глупейшего положения, Русич решил вновь подняться по трапу метров на двадцать пять и оттуда, с высоты, разглядеть «свою дорогу к храму». И еще подумал о том, сколько смеху будет на комбинате, в городе, на сессии облсовета, ежели люди узнают о его первом начальственном визите «в массы».
   Вновь, тяжело дыша, глотая горькую смесь из воздуха и летающей окалинки, Русич все же поднялся по трапу, ненароком взглянул на свои ладони и развеселился: вряд ли у настоящего негра могли бы быть такие черные руки. Наконец-то он, затаив дыхание, встал возле стального ограждения. Внизу, прямо под ним, видимо, шла разливка металла, точнее, слив металла из конвертера в сталеплавильный ковш. Вот где пригодились познания, полученные от бывшей жены. Из огненного жерла рукотворного вулкана била тугой струей в ковш жидкая сталь, играя всеми цветами радуги, расплескиваясь миллионами протуберанцев. Картина и впрямь была захватывающая.
   И Русич, глядя, как рождается металл, напрочь забыл о себе, о мелком, ничтожном желании укорить директора Разинкова, поймать его на лжи. Впечатлительный и болезненно честный человек, он понял, что потерпел очередное сокрушительное поражение. Пожалуй, ему более ничего не оставалось, как, склонив голову, выбираться из цеха на улицу и возвращаться в старинный роскошный Дом Советов, в свой богато обставленный кабинет. Можно будет, выкроив минутку, подойти к окну, отдернуть штору и долго-долго смотреть, никого не опасаясь, за реку, на панораму металлургического комбината. Пробираясь к выходу, Русич, опять-таки некстати, вспомнил рассказ Галины Ивановны о том, какой казус однажды случился на комбинате с известным журналистом газеты «Известия». Мэтр решил без сопровождающих «побродить» для полноты впечатлений по комбинатской территории. Ему предложили провожатого, на что самоуверенный журналист ответил: «Друзья мои! Я, не зная французского, по Парижу бродил без сопровождающих, а тут…» Почти сутки гордый писака бродил по комбинату, видимо, искал некую «изюминку», забрел в такие дебри, что чудом остался в живых, но слово сдержал: ни у кого не спрашивал дороги. Не так ли и он, Алексей Русич, потерпел фиаско из-за своей гордыни?
   – Алексей? Ты? Глазам не верю! – вдруг услышал знакомый голос. Это было похоже на чудо: среди сотен незнакомых ему людей первой повстречалась единственно нужная спасительница. Палочка-выручалочка. Правда, Галина Ивановна была не одна, видимо, сопровождала очередную делегацию иностранцев. Русич определил это по белоснежным каскам. Сталевары цеха были во всем черном, начиная от касок и кончая чеботами.
   – Привет, Галина! – Русич постарался не выдать охватившей его радости. – Ты, кажется, сильно занята? – Как бы он желал остаться с ней наедине.
   – Сам видишь!
   – Жаль. А я вот к тебе в кои веки добрался, – невольно слукавил Русич, чувствуя, что краснеет. Мысленно стал просить Провидение, чтобы оно уговорило Галину Ивановну не оставлять его одного в столь трудную минуту, ведь не случайно именно она явилась пред ним в образе спасительницы. Это была судьба.
   – Извини, Алексей, но… видишь мою компанию, делегация прибыла аж из Австралии, оставлять их не имею права, – она, конечно же, не представляла, в какую сложную ситуацию попал ее бывший муж. Обернулась к австралийцам, о чем-то весело заговорила с ними. Австралийцы дружно заулыбались, закивали. – Приезжай завтра! Все покажу и все расскажу! – Галина Ивановна чувствовала себя здесь как рыба в воде. Наверное, ей казалось, что нет проще дела, чем пройти по конвертерному, осмотреть весь комплекс. Махнув рукой Русичу, во главе иноземной свиты направилась к воротам, откуда медленно выкатывался чугуновоз. Через минуту вся делегация во главе с Галиной исчезла в чреве цеха…

* * *

    (Из дневника мамы Зины. Последняя запись.) «Сегодня утром случайно прочитала в газете „философские“ рассуждения новоявленного политика о том, что, мол, зря мы воевали с немцем, лучше бы сразу сдались на милость победителя, сидели бы сегодня в тепле и неге, пили бы пиво… Все! Хватит! Кровь однополчан взбунтовалась во мне. Жизнь потеряла смысл. Светлое здание, которое мы возводили в холоде и голоде, рухнуло. Дальше, как говорится, ехать некуда. Жаль, что прожила зазря. Ни семьи, ни кола, ни будущего. Торжествует не честь, а деньги. Прощайте! Игорь, где ты, внучек? Прощайте все, кто меня знал. Не осуждайте. Сил нет терпеть. В столе три письма, отправьте по адресам. Это прощание с однополчанами, которым я спасла в войну жизнь. Прощай, Родина Октября! Прощай, товарищ Сталин! Господи! Прими мою мятущуюся душу!..»

* * *

   Алексею Русичу пришлось прервать заседание областного совета. Извинился, сказал одну фразу: «Дома – несчастье!» Выбежал на площадь Ленина, вскочил в служебную «волгу», хлопнул дверцой. Кинул шоферу: «Домой! Скорей!»
   Перед их домом уже стояли «скорая» и милицейский «рафик». И в груди Алексея что-то с болью оборвалось. До последнего мгновения верил, надеялся, что произошла роковая ошибка, что подобной несправедливости быть просто не может. Столь бессмысленно, в самый тяжкий для семьи момент уйти из жизни – понять такое было свыше его сил.
   В квартире было уже полно людей, знакомых и незнакомых: соседи, милиция, какие-то гражданские. Анатолий Булатов, бледный и заплаканный, бессильно сидел в кресле и смотрел в пустоту. Молодой бородач, завидя Русича, встал ему навстречу.
   – Старший следователь прокуратуры Федченко! Вы сын погибшей?
   – Погибшей? – Алексея качнуло. Все еще не веря словам, он заставил себя взглянуть на тело, лежащее посреди комнаты, лицо было накрыто простыней. «Откуда-то и простыню нашли», – отвлеченно подумал он. Прошел к изголовью, приподнял простыню. Да, это была она – мама Зина, любимая, родная, наставница и советчица. Самое дорогое существо на свете, чистый источник совести, доброты, справедливости. Мама Зина – мертва. Ее лицо было белым-белым, без кровинки, спокойно-умиротворенное. Нужно было вновь опустить простыню, но он никак не мог этого сделать. Казалось, этим естественным движением навсегда воздвигнется непреодолимая стена между ним, живым, и ею, мертвой.
   Где это он читал: «Господь любит и посему первыми забирает к себе самых лучших». Хотя… мама Зина прожила немало, но, пожалуй, ни единого дня не жила для себя, собственно говоря, она не жила, а боролась – сначала за них, за Русича, за Булатова, за Галину, потом за Игоря. Боролась за правду.
   – Крепись, Алексей! – Анатолий положил горячую руку ему на колено.
   – Как это случилось, Толя? – у Русича не было сил повернуть к сводному брату лицо. Боялся встретиться с ним взглядом, дабы не прочесть в нем упрек за смерть матери.
   – Сколько раз я говорил: «Уберите от нее пистолет подальше», – вместо ответа проговорил Анатолий Булатов, – лучше было бы сдать его в музей, помнишь, как просили сотрудники?
   – Все мы умны задним умом! – Русич встал, прошел к бородачу, который продолжал что-то сосредоточенно писать. – Скажите, это не убийство?
   – Исключено, – бородач даже головы не повернул. – Она выстрелила себе прямо в сердце. Видно, рука у вашей матери была твердой. Кстати, вы и прежде видели у нее этот пистолет?
   – Конечно, у нее и документ где-то есть. Дарственный.
   – Это мы уже поняли. Там выгравировано: «Герою Курской битвы от генерала армии Чуйкова».
   – А причины? В чем причина столь нелепого поступка? – спросил Анатолий Булатов. – Она никогда не говорила о самоубийстве.
   – У нее был дневник, – заторопился Русич, – вы должны найти его.
   – Дневник у нас. Кстати, кто из вас двоих знает, когда была сделана последняя запись в дневнике? Что побудило совершить роковой шаг? Были неприятности, разлады в семье, ссоры с друзьями?
   – Вроде бы нет, – пожал плечами Русич, – хотя… она никак не принимала перемены в нашей жизни, никак.
   – Да, это так. И свежая запись в дневнике говорит о разочаровании.
   – Разрешите взглянуть на последнюю запись? – Русич двигался словно в гипнотическом сне, плохо соображал, что происходит, и в то же время продолжал сомневаться в реальности страшной трагедии.
   Следователь чуточку помедлил, затем кивнул в сторону раскрытой тетради, лежащей на краю стола.
   Русич склонился над тетрадкой, которую прежде видел лишь издали. Мама Зина доверяла дневнику сокровенные мысли. Он и Анатолий, да, пожалуй, еще Игорь знали об этом и не лезли в ее душу. А мама Зина сама не предлагала почитать записи. Русич сделал над собой усилие, чтобы вникнуть в смысл записей, не мог понять, какое отношение они имеют к смерти матери. Зачем она пишет это? Почему он никогда не попытался лучше понять ее? Как сие можно понять: «Девочка-собака живет в хлеву, рядом с коровой. Мать кормит дочь из собачьей миски. Какое зверство! В девочке, по мнению ученых, уже причудливо соединились человеческие и звериные инстинкты. Раньше о подобном и не помышляли. Дожили! Оказывается, девочка эта будет теперь постепенно превращаться в собаку: уже сейчас ее голос звучит чаще как собачий лай, а руки становятся все более похожими на собачьи лапы с острыми когтями…»
   Это уже было слишком. Русич отшатнулся от дневника, выпрямился, прикрыл глаза. Следователь осторожно отодвинул от него дневник. Русич обхватил голову руками, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Кажется, не бредовые мысли бродили в голове мудрой мамы Зины. Он только теперь начинал понимать всю глубину ее переживаний, всю сложность мышления. Одна эта запись многое проясняет в трагической кончине матери. Она уже не раз высказывалась за столом, что мир к концу тысячелетия сходит с ума, люди, сами того не замечая, превращаются в подобия диких зверей. На сей раз Бог, видать, избрал в качестве жертвы Россию, Советский Союз, за многие злодеяния против веры, против человечества. Русич вспомнил, после самоубийства ее любимого маршала Ахромеева, после запрещения Компартии мама Зина долго ходила хмурая, задумчивая, вынашивала в себе боль, невпопад отвечала на вопросы. И, видимо, пришел ее час, сорвалась, как часто срываются все в ее семействе.
   Телефонный звонок прозвучал в напряженной и печальной тишине неестественно тревожно и даже кощунственно. Следователь прокуратуры сам снял трубку, оглянулся на Русича:
   – Вас, товарищ председатель облсовета, срочно вызывают в Белый дом!
   – Дайте мне трубку!
   – Прошу!
   Алексей взял горячую трубку, прикрыв мембрану ладонью, тихо сказал:
   – Я же предупредил, куда уехал. Неужели случилось землетрясение? Что? Какая комиссия?
   Из Москвы? Но почему нас не предупреждали? Главный инспектор Президента Махарадзе? Он рядом? Передайте трубку.
   Пока Русич разговаривал с высоким чином из Москвы, следователь с откровенным изумлением оглядывался вокруг. Ему никак не верилось, что глава области живет в этой двухкомнатной «хрущевке», в далеко не престижном районе, с убогой послевоенной обстановкой, да и сам выглядит не в пример прежней партноменклатуре далеко не барственно и не начальственно. Уж он-то прекрасно знал, как заведено в нашей стране: едва человек пробьется к власти, первым делом думает о том, как бы получше обеспечить себя. Недаром депутаты одним из первых вопросов решали, какую зарплату себе назначить.
   Русич положил трубку, виновато оглянулся на Булатова:
   – Махарадзе прибыл в Старососненск. Времени у него в обрез.
   – А с какой целью?
   – Для изучения участия должностных лиц в заговоре. Главный инспектор также сообщил, что прибыло подтверждение об освобождении от должности бывшего первого секретаря обкома партии Петра Щелочихина.
   – Махарадзе – грузин? – неожиданно спросил следователь, недобро усмехнувшись. – Выходит, в России нет своих умных людей. Мало нам было Сталина.
   – Поезжай, Алеша, – посоветовал Анатолий, – потолкуй с Махарадзе, а я пока займусь необходимыми формальностями по организации похорон. Да, звонила Галина, будет через час…
   Двое суток прошли для Русича в неимоверных хлопотах, хотя появились откуда ни возьмись подхалимы-помощники, готовые для высшего начальства носом землю копать, предложили похоронить его мать на участке, где обычно хоронили высшее областное начальство. Однако Русич отказался от их услуг. У него были помощники: Анатолий, Галина, даже Тиунова приезжала по два раза на дню. Все печальные процедуры свершались на удивление быстро. Он и не представлял, что у мамы Зины было столько друзей, любящих ее. Какие-то женщины в день похорон хлопотали на кухне, незнакомые мужчины вносили и вносили в квартиру венки. В прихожей появился гроб с черным крепом, надгробный памятник с большим крестом и маленькой пятиконечной звездой. В час прощания появилось множество пожилых людей с орденскими колодочками на пиджаках. Фронтовое братство собралось в Старососненске со всех концов бывшего Советского Союза. На венках были надписи на украинском, грузинском, латышском языках, были телеграммы-соболезнования из Венгрии, Чехословакии, Польши. На всех венках похожие слова: «Герою войны – „Володьке“, „Пятая гвардейская будет всегда помнить тебя, дорогой „Володька“ – мама Зина!“
   Часам к двум к дому начали отовсюду стекаться сотни людей. Шли отовсюду. Старые и молодые, военные и гражданские. Играл духовой оркестр местного гарнизона. Чуть поодаль стояли солдаты с автоматами, чтобы отдать последний салют героине войны.
   Ранним утром в этот прискорбный день Русичу позвонил городской прокурор. Выразив соболезнование, явно робея и заикаясь, он робко заметил, что по неписаному закону, принятому в России, самоубийц не принято хоронить на общем кладбище да еще с воинскими почестями. Русич, не в силах ответить, молча передал трубку приехавшему из Москвы генерал-полковнику в отставке. Выслушав прокурора, тот резко сказал:
   – Ты самый настоящий дурак, хотя и прокурор. Мама Зина не кончила жизнь самоубийством. Ее убили. Зверски убили злодеи, которые разрушили все, за что мы сражались! Неужто трудно сие понять?
   Русич под руку с Галиной Ивановной медленно шел за гробом матери в первом ряду. Страшное горе сегодня объединило приемных детей мамы Зины, заставило забыть о разногласиях. Русич глядел прямо перед собой и думал: «Мама Зина! Человек, который вытащил меня, Толю Булатова, Галину из детского дома, воспитал по-христиански, хотя до поры сама мама Зина не верила в Бога, умер. Вот она в гробу, мама Зина, боевой офицер, командир роты, парторг, фанатик коммунистической идеи. Ее тоже бессовестно обманули. Все обманули. Партия, советская власть, даже мы, родичи. Просмотрели большого человека. В этой проклятой текучке, в постоянных заботах о куске хлеба. И за это предательство прощения никому не будет. До последнего своего часа отныне он, Русич, будет нести крест вины за невысказанные слова сыновней признательности, за неподаренные цветы. И не он, отец, здоровый мужик, а она, старуха, переборов хвори, позабыв обо всем, полетела в Среднюю Азию, в Ташкент, в госпиталь, к тяжело раненному в Афганистане внуку Игорю; не друзья-товарищи, что прежде клялись и божились в братской любви, а она, мама Зина, не поверив тяжким и гнусным наветам, ездила к нему в дальние лагеря, в пересыльные тюрьмы. Это она, мама Зина, больнее всех переживала их семейные неудачи, неустроенность, невезуху. До последних дней пыталась работать в совете ветеранов, регулярно писала фронтовикам-однополчанам, переводила последние деньги инвалидам. Казалось, за все добрые дела ей должно воздаться добром еще на земле, но… усталым, озверелым нашим людям нынче не до того. Нет, здесь он явно не прав. Вон сколько народу идет за гробом, выходит, помнят, чтут и скорбят…»