как умею, до определенного момента. А если оно не удовлетворит моего шефа,
если он обнаружит в нем отдельные эпизоды, которые неприятны ему и его
коллегам, тем хуже для всех нас, для всех них, ибо для меня хуже не бывает.
То есть у меня не хватает воображения, чтобы это представить. И однако же
воображения у меня сейчас куда больше, чем раньше. Если я и занимаюсь этой
унылой писаниной, работой не по моей части, то причины тому совсем иные, чем
можно было бы предположить. Я по-прежнему подчиняюсь приказам, если вам так
угодно, но уже не из страха. Да, я еще боюсь, но лишь по привычке. И голос,
который я слышу, не нуждается в Габере. Ибо он во мне и призывает меня до
конца оставаться верным слугой, каковым я всегда и был, дела, чуждого мне, и
терпеливо исполнить мою злосчастную и горькую роль, как бы по собственной
воле, когда воля у меня была, ту роль, которую следовало исполнять другим. И
делать это с ненавистью к своему хозяину и презрением к его замыслам. Да,
голос этот весьма невнятный, и следовать ему во всех его доводах и выводах
нелегко. И тем не менее я ему следую, более или менее, следую в том смысле,
что я его понимаю, и в том смысле, что я ему подчиняюсь. Думаю, немного
найдется голосов, о которых можно так много говорить. И я предвижу, что буду
следовать ему впредь, что бы он мне ни приказал. А когда он смолкнет,
оставив меня в сомнении и неведении, я буду ждать его возвращения и ничего
не предпринимать, даже если весь мир через своих бесчисленных представителей
власти, говорящих совместно и единогласно, велит мне делать то или это,
причиняя мне невыразимые страдания. Но в этот вечер, в это утро я выпил чуть
больше обычного, и завтра, возможно, буду совсем другого мнения. Голос также
говорит мне, я только сейчас начинаю это понимать, что воспоминание о моей
работе, тщательно доведенное до конца, поможет мне вынести долгие муки
скитаний и свободы. Значит ли это, что однажды меня выгонят из моего дома,
из моего сада, что я потеряю мои деревья, мои лужайки, моих птиц, о которых
мне известно все - и то, как они поют, каждая по-своему, и как летают, как
подлетают ко мне или улетают при моем приближении, и этот нелепый уют моего
дома, где каждая вещь знает свое место, где все у меня под рукой, все, без
чего я не вынес бы своего человеческого удела, где враги мои не могут меня
достать, что было делом моей жизни, что я строил, украшал, улучшал, охранял.
Я слишком стар, чтобы все потерять и начать все сначала, слишком стар!
Спокойно, Моран, спокойно. Без эмоций, прошу тебя.
Я говорил, что не собираюсь пересказывать все превратности путешествия
с моей родины в край Моллоя, по той простой причине, что это не входит в мои
намерения. Написав эти строчки, я понимаю, какому риску подвергаюсь, бросая
тень на того, чью благосклонность должен снискать сейчас больше, чем когда
бы то ни было. И тем не менее я их пишу, твердой рукой, движущейся неумолимо
вперед-назад и пожирающей страницу с безразличием челнока. Все же о
некоторых я вкратце расскажу, потому что мне это кажется желательным, и для
того, чтобы дать представление о методах, которыми я владею в зрелом
возрасте. Но предварительно я расскажу немного о том, что я знал, покидая
мой дом, о крае Моллоя, столь не похожем на мою родину. Ибо одна из
особенностей моей вынужденной писанины заключается в том, что мне не
позволено мчаться без остановок и сразу переходить к существу вопроса. Я
снова должен забыть то, что забыть не могу, и опять верить в то, во что
верил, отправляясь. И если иногда я буду нарушать это правило, то разве что
во второстепенных деталях. А в целом я намерен его соблюдать. И с таким
рвением, что покажусь скорее тем, кто действует, а не тем, кто рассказывает,
по крайней мере сейчас, большую часть времени. И находясь в молчании моей
комнаты, где все, что касается меня, завершено, я вряд ли знаю лучше, куда я
отправляюсь и что меня ждет, чем в ту ночь, когда я стоял, ухватившись за
калитку, рядом с сыном-идиотом, на дороге. Я бы не удивился, если бы на
последующих страницах отошел от правдивого и точного хода событий. Но я
думаю, что даже самому Сизифу нет необходимости, царапаясь, или вздыхая, или
ликуя, если верить модной теории, возвращаться в точности в одно и то же
место. Не исключено, что соблюдать маршрут не так уж принципиально, при
условии своевременного прибытия в пункт назначения. И как знать, не думает
ли он про каждое свое путешествие, что оно - первое. Это поддержало бы
надежду, не правда ли. Надежду, которую поддерживает в нас ад, вопреки тому,
что думают об этом по сей день. Тогда как наблюдать за тем, как бесконечно
совершаешь одну и ту же работу, приносит удовлетворение.
Под краем Моллоя я подразумеваю тот крохотный район, административные
границы которого он никогда не пересекал и, надо полагать, никогда не
пересечет, либо потому, что это ему запрещено, либо потому, что сам этого не
хочет, либо, наконец, в силу исключительного стечения обстоятельств. Этот
район был расположен на севере, по отношению к моему, с более мягким
климатом, и включал в себя поселение, которое одни величали городом, другие
считали деревней, и его окрестности. Этот город или деревня назывался,
скажем это сразу, Балли и занимал, вместе с прилегающими землями, территорию
не более пяти-шести квадратных миль. В развитых странах такие территории
называются, кажется, округами или кантонами, не помню, но у нас для подобных
территориальных единиц общего названия нет. Чтобы выразить их, мы пользуемся
другой системой, исключительной красоты и простоты, а именно: говорим Балли
(ибо мы говорим сейчас о Балли), когда имеем в виду Балли, Баллиба, когда
имеем в виду Балли вместе с окрестностями, и Баллибаба, когда имеем в виду
только окрестности Балли. Сам я, например, жил и продолжаю думать, что
продолжаю жить в Фахе, главном городе Фахбы. А по вечерам, когда я
отправлялся на прогулку за пределы Фаха подышать свежим воздухом, я вдыхал
воздух Фахбабы и никакой другой.
Баллибаба, несмотря на свою малую протяженность, могла похвастаться
некоторым природным разнообразием. Так называемые пастбища, небольшой
торфяник, две-три рощицы, а по мере того, как приближаешься к ее границам,
холмистые и почти ласкающие взор виды, словно Баллибаба рада была дальше не
простираться. Но главным украшением этого района была неширокая бухта или
что-то в этом роде, которую медленно надвигающиеся серые приливы и отливы
наполняли и опорожняли, наполняли и опорожняли.
Толпы горожан неромантического вида приходили сюда из города, чтобы
полюбоваться этим зрелищем. Одни говорили: Нет ничего прекраснее этих
влажных песков. Другие: Лучше всего любоваться бухтой Баллибы во время
прилива. Как очаровательна эта свинцовая вода, которую можно было бы принять
за стоячую, если бы мы не знали, что это не так. А третьи утверждали, что
бухта похожа на подземное озеро. Но все сходились в одном, - как жители
Венеции, - что город их стоит на море. И украшали почтовую бумагу штампом:
Порт-Балли.
Население Баллибы было небольшим, что, признаться, меня радовало. К
возделыванию земля была непригодна. Не успевала пашня или луг обрести
видимые размеры, как их тут же поглощала священная роща или болотистый
участок, и из них ничего уже нельзя было извлечь, кроме второсортного торфа
и кусков мореного дуба, из которых делали амулеты, ножи для бумаги,
подставки для салфеток, четки и другие безделушки. Мадонна Марты, например,
родом из Баллибы. Пастбища, несмотря на проливные дожди, были чрезвычайно
скудны и усыпаны валунами. В изобилии там рос только пырей и какие-то
горькие голубоватые злаки, смертельные для коров и лошадей, но сносно
перевариваемые ослами, козами и черными овцами. Что же, в таком случае,
служило источником процветания Баллибы? Сейчас скажу. Нет, ничего я не
скажу. Ничего.
Вот, частично, то, что, как мне казалось, я знал о Баллибе, когда
покидал свой дом. Интересно, не путаю ли я ее с каким-то другим местом.
Шагах в двадцати от моей калитки дорога подходит к кладбищенской стене.
Дорога постепенно опускается, стена поднимается все выше и выше. И вскоре вы
оказываетесь ниже мертвых. Именно здесь я приобрел в вечное пользование
место на кладбище. До тех пор, пока будет стоять земля, это место останется
за мной, теоретически. Иногда я навещал свою могилу. Надгробье там уже
стояло. Простой крест, из белого камня. Можно высечь на нем мое имя, надпись
"Здесь лежит..." и дату моего рождения. Тогда не хватать будет только даты
смерти. Но мне бы этого не разрешили. Иногда я улыбался, как будто уже был
мертв.
Мы шли несколько дней подряд тайными тропами. Я не хотел, чтобы меня
видели на большой дороге.
В первый же день я обнаружил окурок сигары отца Амвросия. Оказывается,
я не выбросил его ни в пепельницу, ни в корзину для бумаг, а переложил в
карман куртки, когда переодевался. Случилось это бессознательно. Я с
удивлением разглядел окурок, раскурил его, сделал несколько затяжек,
выбросил. Это было самое выдающееся событие первого дня.
Я научил сына пользоваться карманным компасом. Это доставило ему
большое удовольствие. Вел он себя неплохо, лучше, чем я ожидал. На третий
день я отдал ему нож.
Погода была славная. Нам легко удавались положенные десять миль в день.
Спали мы на открытом воздухе. Осторожность не помешает.
Я показал сыну, как делать шалаш из веток. Хотя он и был скаутом, но
делать ничего не умел. Ошибаюсь, он умел разжигать костер. На каждом привале
он умолял меня позволить ему проявить это умение. Смысла в этом я не видел.
Питались мы консервами, за которыми я посылал его в ближайшие деревни.
Здесь он оказался весьма полезен. Воду пили из ручьев.
Все эти предосторожности были, конечно, бесполезны. Однажды я заметил в
поле знакомого фермера. Он направлялся к нам. Я немедленно отвернулся,
схватил сына за руку и устремил его в обратную сторону. Как я и предвидел,
фермер догнал нас. Поздоровавшись, он поинтересовался, куда мы идем.
Вероятно, это происходило на его поле. Я ответил, что мы идем домой. К
счастью, мы отошли еще не слишком далеко. Тогда он спросил, где мы были.
Возможно, у него украли корову или свинью. Прогуливались, - ответил я. Я бы
подбросил вас на машине, - сказал он, - но я поеду только вечером. Очень
жаль, - сказал я. Если вы подождете, - сказал он, - я сделаю это с
превеликим удовольствием. Я отклонил его предложение. К счастью, еще не
наступил полдень, и в моем отказе не было ничего странного. В таком случае,
счастливо добраться, - сказал он. Пришлось сделать большой крюк и снова
повернуть на север.
Эти предосторожности были, несомненно, преувеличены. Правильнее было бы
продвигаться по ночам, а днем прятаться, по крайней мере в начале
путешествия. Но стояла такая прекрасная погода, что я не мог заставить себя
сделать это. Конечно, дело здесь не только в моем удовольствии, но и в нем
тоже! Прежде со мной такого не случалось. А чего стоил наш черепаший шаг! С
прибытием мне было ведено не спешить.
Блаженно купаясь в бальзаме позднего лета, я судорожно размышлял над
инструкциями Габера. Мне никак не удавалось полностью восстановить их в
памяти. Лежа ночью в шалаше, скрывающем от меня очарование природы, я
полностью отдавался этой проблеме. Звуки, которые мой сын издавал во сне,
изрядно мне мешали. Иногда я покидал шалаш и прогуливался в темноте. Или
садился на землю, опершись спиной о ствол дерева, подобрав под себя ноги,
обхватив ноги руками, положив подбородок на колени. Но даже в этой позе мне
не удавалось пролить свет на суть вопроса. Чего именно мне не хватало?
Трудно сказать. Мне не хватало какой-то детали, которая придала бы сообщению
Габера цельность. Наверняка он сказал, что я должен делать с Моллоем, когда
я его найду. С обнаружением моя работа не кончалась. Это было бы слишком
просто. Так или иначе, в контакт с клиентом мне приходилось вступать
согласно инструкциям. Эти контакты принимали разные формы, от самых
энергичных до весьма осторожных. Дело Йерка, занявшее у меня почти три
месяца, успешно завершилось в тот день, когда мне удалось завладеть его
заколкой для галстука и уничтожить ее. Обнаружить клиента - далеко не самая
важная часть моей работы. Йерка я нашел на третий день. Свой успех мне не
требовалось никак подтверждать, мне верили на слово. Йуди, должно быть,
как-то меня контролировал. Иногда меня просили составить отчет.
А был случай, когда моя миссия свелась к тому, чтобы привести одну
личность в определенное место в определенное время. Весьма тонкое дело, если
учесть, что личность, о которой идет речь, была не женщина. Мне никогда не
приходилось иметь дело с женщинами. Очень жаль. Похоже, что Йуди не слишком
ими интересовался. В связи с чем я вспоминаю старую шутку о женской душе.
Вопрос: Есть ли у женщин душа? Ответ: Есть. Вопрос: Зачем? Ответ: Чтобы их
можно было проклясть. Очень остроумно. К счастью, я был свободен в выборе
дня. Указан был только час. Он явился в назначенное место, и там я его под
каким-то предлогом оставил. Это был симпатичный молодой человек, излишне
грустный и молчаливый. Я смутно припоминаю, что наплел ему какую-то историю
о женщине. Подождите, кажется, вспоминаю. Да-да, я сказал, что она влюблена
в него уже полгода и жаждет встретиться с ним в каком-нибудь укромном
местечке. И даже назвал ее имя. Довольно известная актриса. Сопроводив его в
назначенное ею место, я деликатно удалился, и это выглядело вполне
естественно. Он стоит передо мной до сих пор, глядя мне вслед. Кажется, он
уважал меня, как друга. Что стало с ним, не знаю. Я терял интерес к своим
клиентам, как только кончал с ними работать. Скажу больше: никого из них я
впоследствии не видел, ни одного. Я говорю об этом без всякой задней мысли.
О, я порассказал бы вам историй, будь у меня время. Сколько сброда в моей
голове, целая вереница призраков. Мэрфи, Уотт, Йерк, Мерсье и так далее. Я
ни за что бы не поверил - о нет, я охотно этому верю. Истории, истории. Я
никогда не умел их рассказывать. И эту не смогу.
Итак, я не знал, как мне поступить с Моллоем, когда я его найду.
Указания, которые Габер, безусловно, дал мне в этой связи, начисто
выветрились у меня из головы. Вот что получается, когда тратишь целое
воскресенье на глупости. И бесполезно было бы повторять: Что обычно от меня
требуется в подобных случаях? Мои инструкции были далеки от обычного. Была,
впрочем, определенная процедура, которая иногда повторялась, но не так
часто, чтобы оказаться с большой вероятностью именно той, которую я забыл. И
даже если бы эта процедура постоянно фигурировала в моих инструкциях, за
исключением одного-единственного случая, этого единственного случая было бы
достаточно, чтобы связать меня по рукам и ногам, такой я щепетильный.
Я говорил себе, что лучше об этом вовсе не думать, что сначала следует
найти Моллоя, а потом я что-нибудь придумаю, что спешить мне некуда, что я
вспомню все в тот момент, когда я меньше всего буду этого ожидать, и что,
если, обнаружив Моллоя, я так и не вспомню, что с ним надо делать, я всегда
сумею связаться с Габером, без ведома Йуди. Адрес его у меня есть, равно как
и у него мой. Я отправлю ему телеграмму: Что делать с М.? Он сумеет ответить
мне достаточно ясно, хотя и в выражениях, по необходимости, завуалированных.
Но есть ли в Баллибе телеграф? Короче говоря, я сказал себе, что я
всего-навсего человек и чем дольше буду я искать Моллоя, тем больше будет у
меня шансов вспомнить, что я с ним должен сделать. И мы мирно продолжили бы
наш путь, если бы не следующее происшествие.
Однажды ночью, заснув, как обычно, рядом с сыном, я внезапно проснулся,
как бы от сильного удара. Не волнуйтесь, я не собираюсь пересказывать вам
мой так называемый сон. В шалаше царила полная темнота. Не двигаясь, я
внимательно прислушивался, но, кроме храпа и тяжелого дыхания моего сына,
ничего не услышал. Я готов уже был заключить, как обычно, что мне приснился
очередной кошмар, как вдруг мое колено пронзила острая боль. Что и объяснило
внезапное пробуждение. По ощущению это напоминало удар, например, удар,
нанесенный копытом лошади. С тревогой ожидал я его повторения, замерев и
затаив дыхание и, естественно, потея. Действия мои, насколько мне известно,
в целом вполне соответствовали действиям человека, оказавшегося в сходной
ситуации. И действительно, через несколько минут боль повторилась, но уже не
такая сильная, как в первый раз, точнее, во второй. Или она показалась мне
не такой сильной только потому, что я ожидал ее? Или потому, что я уже начал
к ней привыкать? Вряд ли. Ибо она возвращалась еще несколько раз, каждый
последующий раз слабее, чем в предыдущий, и наконец успокоилась совсем, так
что я получил возможность снова заснуть, более или менее крепко. Но прежде,
чем заснуть, я успел вспомнить, что боль, о которой идет речь, вовсе для
меня не открытие. Ибо я чувствовал ее и раньше, в ванной комнате, когда
ставил сыну клизму. Но в тот раз она атаковала меня всего один раз и
отступила. И я стал засыпать, спрашивая себя, на манер колыбельной, то же
самое это колено, что сейчас, или другое. Но так и не сумел ответить
определенно. И тем более мой сын, когда я спросил его, оказался не в
состоянии ответить, какое из двух колен я натирал, на его глазах, йодом в
тот вечер, когда мы отбыли. Я уснул, несколько успокоенный, приговаривая:
Всего-навсего легкий приступ невралгии, вызванный утомительными переходами и
ночным холодом и сыростью, - я обещал себе запастись кучей теплого
шерстяного белья, которое защитит меня от чертовского холода, при первой же
возможности. Так удивительно быстра мысль. Но этим дело не кончилось. Ибо,
проснувшись на рассвете - на этот раз по причине естественной нужды и, для
большего правдоподобия описания, в состоянии легкой эрекции, - я не смог
подняться на ноги. То есть в конце концов я, конечно, поднялся, я должен был
подняться, но ценой каких усилий! Легко сказать и легко написать: не смог, а
ведь на самом деле нет ничего труднее. Из-за силы воли, наверное, которую
малейшее несогласие приводит в бешенство. Сначала я думал, что вообще не
смогу согнуть ногу, но, благодаря твердой решимости, сумел-таки ее согнуть,
слегка. Анкилоз не был полным! Я продолжаю говорить о своем колене. Но было
ли это то же самое колено, что разбудило меня ночью? В этом я поклясться не
мог. Оно не причиняло мне боль, оно просто отказывалось сгибаться. Боль
тщетно предупреждала меня несколько раз, и больше ей нечего было сказать.
Так я это воспринимал. И теперь, кстати, чтобы стать на колени, - ибо как бы
вы ни вставали на колени, вы должны согнуть оба колена - мне пришлось бы
принимать позу, честно говоря, комическую, в которой я не сумел бы
продержаться дольше, чем несколько секунд, то есть вытянув больную ногу
перед собой, наподобие грузинского танцора. При свете электрического
фонарика я осмотрел больное колено. Оно не покраснело и не вспухло. Я
потрогал коленную чашечку. И почувствовал, будто трогаю клитор. Все это
время мой сын дышал, словно тюлень, и не подозревал, что может сделать с
вами жизнь. Я тоже не подозревал. Но я это знал.
Мертвенный цвет воздуха возвещал о приближении рассвета. Предметы,
крадучись, занимали свои дневные места, размещались, притворялись
неподвижными. Я осторожно и, признаться, с некоторым любопытством сел на
землю. Другой попытался бы сесть, как обычно, бездумно и импульсивно. Только
не я. Приняв на себя этот новый крест, я немедленно нашел самый удобный
способ его нести. Когда садишься на землю, надо садиться, как портной или
как зародыш, что, так сказать, единственно возможные позы для начинающего.
Не откладывая в долгий ящик, я упал на спину. И тут же не преминул к сумме
своих знаний добавить следующее: когда из многочисленных поз, легко
принимаемых нормальным человеком, исключаются все, кроме двух-трех,
возможности этих двух-трех поз безмерно вырастают. Я с пеной у рта доказывал
бы противное, если бы сам через это не прошел. Да, когда вы не в состоянии
ни встать, ни удобно сесть, вы прибегаете к горизонтальным положениям,
подобно младенцу в утробе матери. Тщательно, как никогда раньше, исследуете
вы эти положения и обретаете в них радость, доныне не подозреваемую. Вскоре
она становится бесконечной. И если, несмотря на это, вы все-таки от них
устанете, вам достаточно будет всего несколько секунд постоять или посидеть.
Таковы преимущества местного и безболезненного паралича. Я бы ничуть не
удивился, узнав, что великие классические параличи предлагают такое же, а
возможно, и еще более сильное удовольствие. Обрести наконец полную
неспособность двигаться, это что-нибудь да значит! Мое сознание теряет
сознание, когда я думаю об этом. А заодно достичь и полной афазии! И,
возможно, оглохнуть! И, кто знает, ослепнуть! И, очень может быть, утратить
память! Так что неповрежденного мозга хватает лишь на ликование! И на страх
смерти, как возрождения.
Я размышлял над тем, что буду делать, если состояние моих ног не
улучшится или ухудшится. Я наблюдал сквозь ветки шалаша, как опускается
небо. Небо погружается в утро - это явление еще недостаточно изучено. Оно
устремляется вниз, как будто хочет лучше рассмотреть землю. А может быть,
это поднимается земля, чтобы получить одобрение, прежде чем отправиться в
путь.
Ход моих мыслей я излагать не стану. Мне удалось бы сделать это легко,
крайне легко. Но и того вывода, к которому я пришел, оказалось достаточно
для сочинения следующего отрывка.
Ты хорошо поспал? - спросил я, как только сын открыл глаза. Я мог бы
его разбудить, но нет, я дал ему возможность проснуться самому. Кончилось
тем, что он сказал, что чувствует себя неважно. Мой сын часто отвечал
невпопад. Где мы, - спросил я, - и как называется ближайший населенный
пункт? Он назвал. Я знал его, я там бывал, это был город, случай работал на
нас. У меня было там даже несколько знакомых. Какой сегодня день? - спросил
я. Он назвал без малейшего колебания. А ведь не успел еще толком проснуться!
Я же говорил вам, что он корифей в истории и географии. Именно от него я
узнал, что Кондом стоит на Кунсе. Хорошо, - сказал я, - а сейчас отправляйся
в Хоул, это займет у тебя - я подсчитал - не больше трех часов. Он удивленно
на меня уставился. Там, - сказал я, - купишь себе по росту велосипед,
желательно подержанный. Ценой не дороже пяти фунтов. Я протянул ему пять
фунтов в купюрах по полфунта. У велосипеда должен быть очень прочный
багажник, - сказал я, - если он не очень прочный, попроси, чтобы его сменили
на очень прочный. Я пытался говорить ясно. Я спросил его, доволен ли он.
Довольным он не казался. Я повторил указания и снова спросил, доволен ли он.
Вид у него был несколько ошеломленный. Возможно, следствие большой радости,
переживаемой им. Возможно, он просто не верил своим ушам. Ты хоть меня
понимаешь? - спросил я. Какое благо, время от времени, короткий разговор.
Повтори, что ты должен сделать, - сказал я. Это был единственный способ
узнать, понял ли он. Я должен пойти в Хоул, - сказал он, - пятнадцать миль
отсюда. Пятнадцать миль! - воскликнул я. Да, - сказал он. Хорошо, - сказал
я, - продолжай. И купить велосипед, - сказал он. Я подождал. Молчание.
Велосипед! - воскликнул я. - Но в Хоуле - миллионы велосипедов! Какой
велосипед? Он размышлял. Подержанный, - сказал он наугад. А если не удастся
купить подержанный? - спросил я. Ты сказал - подержанный, - ответил он.
Некоторое время я молчал. А если не удастся купить подержанный, - сказал я
наконец, - что ты тогда будешь делать? Ты не сказал, - ответил он. Как это
успокаивает, время от времени, - короткий разговор; Сколько денег я тебе
дал? - спросил я. Он пересчитал купюры. Четыре с половиной фунта, - сказал
он. Пересчитай, - сказал я. Он пересчитал. Четыре с половиной фунта, -
сказал он. Дай деньги сюда, - сказал я. Он отдал мне купюры, и я пересчитал
их. Четыре с половиной фунта. Я дал тебе пять, - сказал я. Он не ответил,
предоставив цифрам говорить самим за себя. Он украл полфунта и спрятал.
Выверни карманы, - сказал я. Он принялся их выворачивать. Не следует
забывать, что все это время я лежал. Он не знал, что я болен. Кроме того, я
не был болен. Я рассеянно смотрел на предметы, которые он раскладывал передо
мной. Он вынимал их по одному, осторожно держа между указательным и большим
пальцами, поворачивал их так и этак перед моими глазами и, наконец, опускал
на землю рядом со мной. Когда первый карман опустел, он вывернул подкладку и
встряхнул ее. Поднялось облачко пыли. Бессмысленность этой проверки вскоре
дошла до меня. Я сказал, чтобы он остановился. Возможно, он прятал полфунта
в рукаве или во рту. Я должен был бы встать и обыскать его, сантиметр за
сантиметром. Но тогда бы он заметил, что я болен. В действительности я не
был болен. А почему я не хотел, чтобы он знал, что я болен? Не знаю. Я мог
бы пересчитать деньги, которые у меня остались. Но какой в этом смысл? Разве
я знал, сколько денег взял с собой? Нет. К самому себе я тоже охотно
применял сократовский метод. Знал ли я, сколько я потратил? Нет. Обычно,
находясь в командировке, я вел самый строгий учет своих расходов и в любую
минуту мог проверить их вплоть до пенса. Но не в этот раз. Ибо я швырял
деньгами так беззаботно, как будто путешествовал ради собственного
удовольствия. Допустим, я ошибся, - сказал я, - и дал тебе только четыре с
половиной фунта. Он равнодушно поднимал разложенные на земле предметы и
если он обнаружит в нем отдельные эпизоды, которые неприятны ему и его
коллегам, тем хуже для всех нас, для всех них, ибо для меня хуже не бывает.
То есть у меня не хватает воображения, чтобы это представить. И однако же
воображения у меня сейчас куда больше, чем раньше. Если я и занимаюсь этой
унылой писаниной, работой не по моей части, то причины тому совсем иные, чем
можно было бы предположить. Я по-прежнему подчиняюсь приказам, если вам так
угодно, но уже не из страха. Да, я еще боюсь, но лишь по привычке. И голос,
который я слышу, не нуждается в Габере. Ибо он во мне и призывает меня до
конца оставаться верным слугой, каковым я всегда и был, дела, чуждого мне, и
терпеливо исполнить мою злосчастную и горькую роль, как бы по собственной
воле, когда воля у меня была, ту роль, которую следовало исполнять другим. И
делать это с ненавистью к своему хозяину и презрением к его замыслам. Да,
голос этот весьма невнятный, и следовать ему во всех его доводах и выводах
нелегко. И тем не менее я ему следую, более или менее, следую в том смысле,
что я его понимаю, и в том смысле, что я ему подчиняюсь. Думаю, немного
найдется голосов, о которых можно так много говорить. И я предвижу, что буду
следовать ему впредь, что бы он мне ни приказал. А когда он смолкнет,
оставив меня в сомнении и неведении, я буду ждать его возвращения и ничего
не предпринимать, даже если весь мир через своих бесчисленных представителей
власти, говорящих совместно и единогласно, велит мне делать то или это,
причиняя мне невыразимые страдания. Но в этот вечер, в это утро я выпил чуть
больше обычного, и завтра, возможно, буду совсем другого мнения. Голос также
говорит мне, я только сейчас начинаю это понимать, что воспоминание о моей
работе, тщательно доведенное до конца, поможет мне вынести долгие муки
скитаний и свободы. Значит ли это, что однажды меня выгонят из моего дома,
из моего сада, что я потеряю мои деревья, мои лужайки, моих птиц, о которых
мне известно все - и то, как они поют, каждая по-своему, и как летают, как
подлетают ко мне или улетают при моем приближении, и этот нелепый уют моего
дома, где каждая вещь знает свое место, где все у меня под рукой, все, без
чего я не вынес бы своего человеческого удела, где враги мои не могут меня
достать, что было делом моей жизни, что я строил, украшал, улучшал, охранял.
Я слишком стар, чтобы все потерять и начать все сначала, слишком стар!
Спокойно, Моран, спокойно. Без эмоций, прошу тебя.
Я говорил, что не собираюсь пересказывать все превратности путешествия
с моей родины в край Моллоя, по той простой причине, что это не входит в мои
намерения. Написав эти строчки, я понимаю, какому риску подвергаюсь, бросая
тень на того, чью благосклонность должен снискать сейчас больше, чем когда
бы то ни было. И тем не менее я их пишу, твердой рукой, движущейся неумолимо
вперед-назад и пожирающей страницу с безразличием челнока. Все же о
некоторых я вкратце расскажу, потому что мне это кажется желательным, и для
того, чтобы дать представление о методах, которыми я владею в зрелом
возрасте. Но предварительно я расскажу немного о том, что я знал, покидая
мой дом, о крае Моллоя, столь не похожем на мою родину. Ибо одна из
особенностей моей вынужденной писанины заключается в том, что мне не
позволено мчаться без остановок и сразу переходить к существу вопроса. Я
снова должен забыть то, что забыть не могу, и опять верить в то, во что
верил, отправляясь. И если иногда я буду нарушать это правило, то разве что
во второстепенных деталях. А в целом я намерен его соблюдать. И с таким
рвением, что покажусь скорее тем, кто действует, а не тем, кто рассказывает,
по крайней мере сейчас, большую часть времени. И находясь в молчании моей
комнаты, где все, что касается меня, завершено, я вряд ли знаю лучше, куда я
отправляюсь и что меня ждет, чем в ту ночь, когда я стоял, ухватившись за
калитку, рядом с сыном-идиотом, на дороге. Я бы не удивился, если бы на
последующих страницах отошел от правдивого и точного хода событий. Но я
думаю, что даже самому Сизифу нет необходимости, царапаясь, или вздыхая, или
ликуя, если верить модной теории, возвращаться в точности в одно и то же
место. Не исключено, что соблюдать маршрут не так уж принципиально, при
условии своевременного прибытия в пункт назначения. И как знать, не думает
ли он про каждое свое путешествие, что оно - первое. Это поддержало бы
надежду, не правда ли. Надежду, которую поддерживает в нас ад, вопреки тому,
что думают об этом по сей день. Тогда как наблюдать за тем, как бесконечно
совершаешь одну и ту же работу, приносит удовлетворение.
Под краем Моллоя я подразумеваю тот крохотный район, административные
границы которого он никогда не пересекал и, надо полагать, никогда не
пересечет, либо потому, что это ему запрещено, либо потому, что сам этого не
хочет, либо, наконец, в силу исключительного стечения обстоятельств. Этот
район был расположен на севере, по отношению к моему, с более мягким
климатом, и включал в себя поселение, которое одни величали городом, другие
считали деревней, и его окрестности. Этот город или деревня назывался,
скажем это сразу, Балли и занимал, вместе с прилегающими землями, территорию
не более пяти-шести квадратных миль. В развитых странах такие территории
называются, кажется, округами или кантонами, не помню, но у нас для подобных
территориальных единиц общего названия нет. Чтобы выразить их, мы пользуемся
другой системой, исключительной красоты и простоты, а именно: говорим Балли
(ибо мы говорим сейчас о Балли), когда имеем в виду Балли, Баллиба, когда
имеем в виду Балли вместе с окрестностями, и Баллибаба, когда имеем в виду
только окрестности Балли. Сам я, например, жил и продолжаю думать, что
продолжаю жить в Фахе, главном городе Фахбы. А по вечерам, когда я
отправлялся на прогулку за пределы Фаха подышать свежим воздухом, я вдыхал
воздух Фахбабы и никакой другой.
Баллибаба, несмотря на свою малую протяженность, могла похвастаться
некоторым природным разнообразием. Так называемые пастбища, небольшой
торфяник, две-три рощицы, а по мере того, как приближаешься к ее границам,
холмистые и почти ласкающие взор виды, словно Баллибаба рада была дальше не
простираться. Но главным украшением этого района была неширокая бухта или
что-то в этом роде, которую медленно надвигающиеся серые приливы и отливы
наполняли и опорожняли, наполняли и опорожняли.
Толпы горожан неромантического вида приходили сюда из города, чтобы
полюбоваться этим зрелищем. Одни говорили: Нет ничего прекраснее этих
влажных песков. Другие: Лучше всего любоваться бухтой Баллибы во время
прилива. Как очаровательна эта свинцовая вода, которую можно было бы принять
за стоячую, если бы мы не знали, что это не так. А третьи утверждали, что
бухта похожа на подземное озеро. Но все сходились в одном, - как жители
Венеции, - что город их стоит на море. И украшали почтовую бумагу штампом:
Порт-Балли.
Население Баллибы было небольшим, что, признаться, меня радовало. К
возделыванию земля была непригодна. Не успевала пашня или луг обрести
видимые размеры, как их тут же поглощала священная роща или болотистый
участок, и из них ничего уже нельзя было извлечь, кроме второсортного торфа
и кусков мореного дуба, из которых делали амулеты, ножи для бумаги,
подставки для салфеток, четки и другие безделушки. Мадонна Марты, например,
родом из Баллибы. Пастбища, несмотря на проливные дожди, были чрезвычайно
скудны и усыпаны валунами. В изобилии там рос только пырей и какие-то
горькие голубоватые злаки, смертельные для коров и лошадей, но сносно
перевариваемые ослами, козами и черными овцами. Что же, в таком случае,
служило источником процветания Баллибы? Сейчас скажу. Нет, ничего я не
скажу. Ничего.
Вот, частично, то, что, как мне казалось, я знал о Баллибе, когда
покидал свой дом. Интересно, не путаю ли я ее с каким-то другим местом.
Шагах в двадцати от моей калитки дорога подходит к кладбищенской стене.
Дорога постепенно опускается, стена поднимается все выше и выше. И вскоре вы
оказываетесь ниже мертвых. Именно здесь я приобрел в вечное пользование
место на кладбище. До тех пор, пока будет стоять земля, это место останется
за мной, теоретически. Иногда я навещал свою могилу. Надгробье там уже
стояло. Простой крест, из белого камня. Можно высечь на нем мое имя, надпись
"Здесь лежит..." и дату моего рождения. Тогда не хватать будет только даты
смерти. Но мне бы этого не разрешили. Иногда я улыбался, как будто уже был
мертв.
Мы шли несколько дней подряд тайными тропами. Я не хотел, чтобы меня
видели на большой дороге.
В первый же день я обнаружил окурок сигары отца Амвросия. Оказывается,
я не выбросил его ни в пепельницу, ни в корзину для бумаг, а переложил в
карман куртки, когда переодевался. Случилось это бессознательно. Я с
удивлением разглядел окурок, раскурил его, сделал несколько затяжек,
выбросил. Это было самое выдающееся событие первого дня.
Я научил сына пользоваться карманным компасом. Это доставило ему
большое удовольствие. Вел он себя неплохо, лучше, чем я ожидал. На третий
день я отдал ему нож.
Погода была славная. Нам легко удавались положенные десять миль в день.
Спали мы на открытом воздухе. Осторожность не помешает.
Я показал сыну, как делать шалаш из веток. Хотя он и был скаутом, но
делать ничего не умел. Ошибаюсь, он умел разжигать костер. На каждом привале
он умолял меня позволить ему проявить это умение. Смысла в этом я не видел.
Питались мы консервами, за которыми я посылал его в ближайшие деревни.
Здесь он оказался весьма полезен. Воду пили из ручьев.
Все эти предосторожности были, конечно, бесполезны. Однажды я заметил в
поле знакомого фермера. Он направлялся к нам. Я немедленно отвернулся,
схватил сына за руку и устремил его в обратную сторону. Как я и предвидел,
фермер догнал нас. Поздоровавшись, он поинтересовался, куда мы идем.
Вероятно, это происходило на его поле. Я ответил, что мы идем домой. К
счастью, мы отошли еще не слишком далеко. Тогда он спросил, где мы были.
Возможно, у него украли корову или свинью. Прогуливались, - ответил я. Я бы
подбросил вас на машине, - сказал он, - но я поеду только вечером. Очень
жаль, - сказал я. Если вы подождете, - сказал он, - я сделаю это с
превеликим удовольствием. Я отклонил его предложение. К счастью, еще не
наступил полдень, и в моем отказе не было ничего странного. В таком случае,
счастливо добраться, - сказал он. Пришлось сделать большой крюк и снова
повернуть на север.
Эти предосторожности были, несомненно, преувеличены. Правильнее было бы
продвигаться по ночам, а днем прятаться, по крайней мере в начале
путешествия. Но стояла такая прекрасная погода, что я не мог заставить себя
сделать это. Конечно, дело здесь не только в моем удовольствии, но и в нем
тоже! Прежде со мной такого не случалось. А чего стоил наш черепаший шаг! С
прибытием мне было ведено не спешить.
Блаженно купаясь в бальзаме позднего лета, я судорожно размышлял над
инструкциями Габера. Мне никак не удавалось полностью восстановить их в
памяти. Лежа ночью в шалаше, скрывающем от меня очарование природы, я
полностью отдавался этой проблеме. Звуки, которые мой сын издавал во сне,
изрядно мне мешали. Иногда я покидал шалаш и прогуливался в темноте. Или
садился на землю, опершись спиной о ствол дерева, подобрав под себя ноги,
обхватив ноги руками, положив подбородок на колени. Но даже в этой позе мне
не удавалось пролить свет на суть вопроса. Чего именно мне не хватало?
Трудно сказать. Мне не хватало какой-то детали, которая придала бы сообщению
Габера цельность. Наверняка он сказал, что я должен делать с Моллоем, когда
я его найду. С обнаружением моя работа не кончалась. Это было бы слишком
просто. Так или иначе, в контакт с клиентом мне приходилось вступать
согласно инструкциям. Эти контакты принимали разные формы, от самых
энергичных до весьма осторожных. Дело Йерка, занявшее у меня почти три
месяца, успешно завершилось в тот день, когда мне удалось завладеть его
заколкой для галстука и уничтожить ее. Обнаружить клиента - далеко не самая
важная часть моей работы. Йерка я нашел на третий день. Свой успех мне не
требовалось никак подтверждать, мне верили на слово. Йуди, должно быть,
как-то меня контролировал. Иногда меня просили составить отчет.
А был случай, когда моя миссия свелась к тому, чтобы привести одну
личность в определенное место в определенное время. Весьма тонкое дело, если
учесть, что личность, о которой идет речь, была не женщина. Мне никогда не
приходилось иметь дело с женщинами. Очень жаль. Похоже, что Йуди не слишком
ими интересовался. В связи с чем я вспоминаю старую шутку о женской душе.
Вопрос: Есть ли у женщин душа? Ответ: Есть. Вопрос: Зачем? Ответ: Чтобы их
можно было проклясть. Очень остроумно. К счастью, я был свободен в выборе
дня. Указан был только час. Он явился в назначенное место, и там я его под
каким-то предлогом оставил. Это был симпатичный молодой человек, излишне
грустный и молчаливый. Я смутно припоминаю, что наплел ему какую-то историю
о женщине. Подождите, кажется, вспоминаю. Да-да, я сказал, что она влюблена
в него уже полгода и жаждет встретиться с ним в каком-нибудь укромном
местечке. И даже назвал ее имя. Довольно известная актриса. Сопроводив его в
назначенное ею место, я деликатно удалился, и это выглядело вполне
естественно. Он стоит передо мной до сих пор, глядя мне вслед. Кажется, он
уважал меня, как друга. Что стало с ним, не знаю. Я терял интерес к своим
клиентам, как только кончал с ними работать. Скажу больше: никого из них я
впоследствии не видел, ни одного. Я говорю об этом без всякой задней мысли.
О, я порассказал бы вам историй, будь у меня время. Сколько сброда в моей
голове, целая вереница призраков. Мэрфи, Уотт, Йерк, Мерсье и так далее. Я
ни за что бы не поверил - о нет, я охотно этому верю. Истории, истории. Я
никогда не умел их рассказывать. И эту не смогу.
Итак, я не знал, как мне поступить с Моллоем, когда я его найду.
Указания, которые Габер, безусловно, дал мне в этой связи, начисто
выветрились у меня из головы. Вот что получается, когда тратишь целое
воскресенье на глупости. И бесполезно было бы повторять: Что обычно от меня
требуется в подобных случаях? Мои инструкции были далеки от обычного. Была,
впрочем, определенная процедура, которая иногда повторялась, но не так
часто, чтобы оказаться с большой вероятностью именно той, которую я забыл. И
даже если бы эта процедура постоянно фигурировала в моих инструкциях, за
исключением одного-единственного случая, этого единственного случая было бы
достаточно, чтобы связать меня по рукам и ногам, такой я щепетильный.
Я говорил себе, что лучше об этом вовсе не думать, что сначала следует
найти Моллоя, а потом я что-нибудь придумаю, что спешить мне некуда, что я
вспомню все в тот момент, когда я меньше всего буду этого ожидать, и что,
если, обнаружив Моллоя, я так и не вспомню, что с ним надо делать, я всегда
сумею связаться с Габером, без ведома Йуди. Адрес его у меня есть, равно как
и у него мой. Я отправлю ему телеграмму: Что делать с М.? Он сумеет ответить
мне достаточно ясно, хотя и в выражениях, по необходимости, завуалированных.
Но есть ли в Баллибе телеграф? Короче говоря, я сказал себе, что я
всего-навсего человек и чем дольше буду я искать Моллоя, тем больше будет у
меня шансов вспомнить, что я с ним должен сделать. И мы мирно продолжили бы
наш путь, если бы не следующее происшествие.
Однажды ночью, заснув, как обычно, рядом с сыном, я внезапно проснулся,
как бы от сильного удара. Не волнуйтесь, я не собираюсь пересказывать вам
мой так называемый сон. В шалаше царила полная темнота. Не двигаясь, я
внимательно прислушивался, но, кроме храпа и тяжелого дыхания моего сына,
ничего не услышал. Я готов уже был заключить, как обычно, что мне приснился
очередной кошмар, как вдруг мое колено пронзила острая боль. Что и объяснило
внезапное пробуждение. По ощущению это напоминало удар, например, удар,
нанесенный копытом лошади. С тревогой ожидал я его повторения, замерев и
затаив дыхание и, естественно, потея. Действия мои, насколько мне известно,
в целом вполне соответствовали действиям человека, оказавшегося в сходной
ситуации. И действительно, через несколько минут боль повторилась, но уже не
такая сильная, как в первый раз, точнее, во второй. Или она показалась мне
не такой сильной только потому, что я ожидал ее? Или потому, что я уже начал
к ней привыкать? Вряд ли. Ибо она возвращалась еще несколько раз, каждый
последующий раз слабее, чем в предыдущий, и наконец успокоилась совсем, так
что я получил возможность снова заснуть, более или менее крепко. Но прежде,
чем заснуть, я успел вспомнить, что боль, о которой идет речь, вовсе для
меня не открытие. Ибо я чувствовал ее и раньше, в ванной комнате, когда
ставил сыну клизму. Но в тот раз она атаковала меня всего один раз и
отступила. И я стал засыпать, спрашивая себя, на манер колыбельной, то же
самое это колено, что сейчас, или другое. Но так и не сумел ответить
определенно. И тем более мой сын, когда я спросил его, оказался не в
состоянии ответить, какое из двух колен я натирал, на его глазах, йодом в
тот вечер, когда мы отбыли. Я уснул, несколько успокоенный, приговаривая:
Всего-навсего легкий приступ невралгии, вызванный утомительными переходами и
ночным холодом и сыростью, - я обещал себе запастись кучей теплого
шерстяного белья, которое защитит меня от чертовского холода, при первой же
возможности. Так удивительно быстра мысль. Но этим дело не кончилось. Ибо,
проснувшись на рассвете - на этот раз по причине естественной нужды и, для
большего правдоподобия описания, в состоянии легкой эрекции, - я не смог
подняться на ноги. То есть в конце концов я, конечно, поднялся, я должен был
подняться, но ценой каких усилий! Легко сказать и легко написать: не смог, а
ведь на самом деле нет ничего труднее. Из-за силы воли, наверное, которую
малейшее несогласие приводит в бешенство. Сначала я думал, что вообще не
смогу согнуть ногу, но, благодаря твердой решимости, сумел-таки ее согнуть,
слегка. Анкилоз не был полным! Я продолжаю говорить о своем колене. Но было
ли это то же самое колено, что разбудило меня ночью? В этом я поклясться не
мог. Оно не причиняло мне боль, оно просто отказывалось сгибаться. Боль
тщетно предупреждала меня несколько раз, и больше ей нечего было сказать.
Так я это воспринимал. И теперь, кстати, чтобы стать на колени, - ибо как бы
вы ни вставали на колени, вы должны согнуть оба колена - мне пришлось бы
принимать позу, честно говоря, комическую, в которой я не сумел бы
продержаться дольше, чем несколько секунд, то есть вытянув больную ногу
перед собой, наподобие грузинского танцора. При свете электрического
фонарика я осмотрел больное колено. Оно не покраснело и не вспухло. Я
потрогал коленную чашечку. И почувствовал, будто трогаю клитор. Все это
время мой сын дышал, словно тюлень, и не подозревал, что может сделать с
вами жизнь. Я тоже не подозревал. Но я это знал.
Мертвенный цвет воздуха возвещал о приближении рассвета. Предметы,
крадучись, занимали свои дневные места, размещались, притворялись
неподвижными. Я осторожно и, признаться, с некоторым любопытством сел на
землю. Другой попытался бы сесть, как обычно, бездумно и импульсивно. Только
не я. Приняв на себя этот новый крест, я немедленно нашел самый удобный
способ его нести. Когда садишься на землю, надо садиться, как портной или
как зародыш, что, так сказать, единственно возможные позы для начинающего.
Не откладывая в долгий ящик, я упал на спину. И тут же не преминул к сумме
своих знаний добавить следующее: когда из многочисленных поз, легко
принимаемых нормальным человеком, исключаются все, кроме двух-трех,
возможности этих двух-трех поз безмерно вырастают. Я с пеной у рта доказывал
бы противное, если бы сам через это не прошел. Да, когда вы не в состоянии
ни встать, ни удобно сесть, вы прибегаете к горизонтальным положениям,
подобно младенцу в утробе матери. Тщательно, как никогда раньше, исследуете
вы эти положения и обретаете в них радость, доныне не подозреваемую. Вскоре
она становится бесконечной. И если, несмотря на это, вы все-таки от них
устанете, вам достаточно будет всего несколько секунд постоять или посидеть.
Таковы преимущества местного и безболезненного паралича. Я бы ничуть не
удивился, узнав, что великие классические параличи предлагают такое же, а
возможно, и еще более сильное удовольствие. Обрести наконец полную
неспособность двигаться, это что-нибудь да значит! Мое сознание теряет
сознание, когда я думаю об этом. А заодно достичь и полной афазии! И,
возможно, оглохнуть! И, кто знает, ослепнуть! И, очень может быть, утратить
память! Так что неповрежденного мозга хватает лишь на ликование! И на страх
смерти, как возрождения.
Я размышлял над тем, что буду делать, если состояние моих ног не
улучшится или ухудшится. Я наблюдал сквозь ветки шалаша, как опускается
небо. Небо погружается в утро - это явление еще недостаточно изучено. Оно
устремляется вниз, как будто хочет лучше рассмотреть землю. А может быть,
это поднимается земля, чтобы получить одобрение, прежде чем отправиться в
путь.
Ход моих мыслей я излагать не стану. Мне удалось бы сделать это легко,
крайне легко. Но и того вывода, к которому я пришел, оказалось достаточно
для сочинения следующего отрывка.
Ты хорошо поспал? - спросил я, как только сын открыл глаза. Я мог бы
его разбудить, но нет, я дал ему возможность проснуться самому. Кончилось
тем, что он сказал, что чувствует себя неважно. Мой сын часто отвечал
невпопад. Где мы, - спросил я, - и как называется ближайший населенный
пункт? Он назвал. Я знал его, я там бывал, это был город, случай работал на
нас. У меня было там даже несколько знакомых. Какой сегодня день? - спросил
я. Он назвал без малейшего колебания. А ведь не успел еще толком проснуться!
Я же говорил вам, что он корифей в истории и географии. Именно от него я
узнал, что Кондом стоит на Кунсе. Хорошо, - сказал я, - а сейчас отправляйся
в Хоул, это займет у тебя - я подсчитал - не больше трех часов. Он удивленно
на меня уставился. Там, - сказал я, - купишь себе по росту велосипед,
желательно подержанный. Ценой не дороже пяти фунтов. Я протянул ему пять
фунтов в купюрах по полфунта. У велосипеда должен быть очень прочный
багажник, - сказал я, - если он не очень прочный, попроси, чтобы его сменили
на очень прочный. Я пытался говорить ясно. Я спросил его, доволен ли он.
Довольным он не казался. Я повторил указания и снова спросил, доволен ли он.
Вид у него был несколько ошеломленный. Возможно, следствие большой радости,
переживаемой им. Возможно, он просто не верил своим ушам. Ты хоть меня
понимаешь? - спросил я. Какое благо, время от времени, короткий разговор.
Повтори, что ты должен сделать, - сказал я. Это был единственный способ
узнать, понял ли он. Я должен пойти в Хоул, - сказал он, - пятнадцать миль
отсюда. Пятнадцать миль! - воскликнул я. Да, - сказал он. Хорошо, - сказал
я, - продолжай. И купить велосипед, - сказал он. Я подождал. Молчание.
Велосипед! - воскликнул я. - Но в Хоуле - миллионы велосипедов! Какой
велосипед? Он размышлял. Подержанный, - сказал он наугад. А если не удастся
купить подержанный? - спросил я. Ты сказал - подержанный, - ответил он.
Некоторое время я молчал. А если не удастся купить подержанный, - сказал я
наконец, - что ты тогда будешь делать? Ты не сказал, - ответил он. Как это
успокаивает, время от времени, - короткий разговор; Сколько денег я тебе
дал? - спросил я. Он пересчитал купюры. Четыре с половиной фунта, - сказал
он. Пересчитай, - сказал я. Он пересчитал. Четыре с половиной фунта, -
сказал он. Дай деньги сюда, - сказал я. Он отдал мне купюры, и я пересчитал
их. Четыре с половиной фунта. Я дал тебе пять, - сказал я. Он не ответил,
предоставив цифрам говорить самим за себя. Он украл полфунта и спрятал.
Выверни карманы, - сказал я. Он принялся их выворачивать. Не следует
забывать, что все это время я лежал. Он не знал, что я болен. Кроме того, я
не был болен. Я рассеянно смотрел на предметы, которые он раскладывал передо
мной. Он вынимал их по одному, осторожно держа между указательным и большим
пальцами, поворачивал их так и этак перед моими глазами и, наконец, опускал
на землю рядом со мной. Когда первый карман опустел, он вывернул подкладку и
встряхнул ее. Поднялось облачко пыли. Бессмысленность этой проверки вскоре
дошла до меня. Я сказал, чтобы он остановился. Возможно, он прятал полфунта
в рукаве или во рту. Я должен был бы встать и обыскать его, сантиметр за
сантиметром. Но тогда бы он заметил, что я болен. В действительности я не
был болен. А почему я не хотел, чтобы он знал, что я болен? Не знаю. Я мог
бы пересчитать деньги, которые у меня остались. Но какой в этом смысл? Разве
я знал, сколько денег взял с собой? Нет. К самому себе я тоже охотно
применял сократовский метод. Знал ли я, сколько я потратил? Нет. Обычно,
находясь в командировке, я вел самый строгий учет своих расходов и в любую
минуту мог проверить их вплоть до пенса. Но не в этот раз. Ибо я швырял
деньгами так беззаботно, как будто путешествовал ради собственного
удовольствия. Допустим, я ошибся, - сказал я, - и дал тебе только четыре с
половиной фунта. Он равнодушно поднимал разложенные на земле предметы и