ее отбросить. И пусть это останется между нами, но мой дыхательный тракт
всегда был в порядке, не считая, конечно, недугов, ему присущих. Да, я могу
пересчитать по пальцам те дни, когда я не мог вдохнуть в себя этот
благословенный воздух, а вместе с ним, кажется, кислород, а когда вдох
удавался, чтобы не выдохнуть из себя сгусток крови. О да, моя астма, как
часто овладевал мной соблазн положить ей, перерезав себе горло, конец. Но я
так ему и не поддался. Выдавал меня хрип, я становился багровым. Случалось
это чаще всего по ночам, к счастью или к несчастью, разобраться я так и не
сумел. Ибо если неожиданные изменения в цвете менее заметны ночью, то всякий
непривычный шум слышен ночью лучше, по причине ночной тишины. Но это были
обычные приступы, а что такое приступы по сравнению с тем, что не
прекращается никогда и не знает ни приливов, ни течений, в адских глубинах,
под свинцовой поверхностью. Но нет, ни слова, ни слова против приступов,
которые охватывали меня, выворачивали наизнанку и, наконец, покидали,
безжалостно оставив без помощи. Я прятал голову в пальто, чтобы заглушить
неприличный хрип удушья, или выдавал его за приступ кашля, повсеместно
принятого и одобренного, но обладающего одним недостатком - он может вызвать
к вам жалость. Возможно, настал момент заметить, лучше поздно, чем никогда,
что, говоря о своем продвижении, постоянно, вследствие дефекта моей здоровой
ноги, замедлявшемся, я открываю, тем самым, лишь ничтожную долю правды. А
правда состоит в том, что у меня были и другие слабые места, разбросанные по
всему телу, и они становились все слабее и слабее, что, впрочем, можно было
предвидеть. Но чего предвидеть было нельзя, так это той быстроты, с которой
они слабели после того, как я покинул побережье. Ибо, пока я пребывал возле
моря, мои слабые места, допускаю, слабевшие все больше, чего, впрочем, и
следовало ожидать, слабели почти незаметно. Так что я не решился бы,
например, воскликнуть, засунув палец в задницу: Черт побери, стало еще хуже,
чем вчера, я не могу поверить, что это та же самая дыра! Приношу извинения
за мое обращение к этому неприличному отверстию, то прихоть музы повелела.
Не исключено, что воспринимать эту дыру следует не как нечто, оскорбительное
для глаз, а скорее как символ того, о чем я умалчиваю, и признавать за ней
достоинство, проистекающее, вероятно, из ее центрального положения, и особое
значение, связанное с исполнением роли связующего звена между мной и всем
прочим дерьмом. Мы недооцениваем, на мой взгляд, это небольшое отверстие,
называем его грубым словом и делаем вид, что презираем. Но разве не оно -
истинный портал нашего существа, тогда как наши прославленные уста - не
более как кухонная дверца? Оно ничего не пропускает, почти ничего, все
отвергает на месте, почти все. Да, почти все, что поступает снаружи, оно
отталкивает, да и то, что достигает его изнутри, тоже, кажется, не получает
теплого приема. Разве факты эти не существенны? Время покажет. И, тем не
менее, я сделаю все возможное, чтобы скрыть его в тени, в будущем. И это тем
легче, что будущее никак не есть несказуемое. И когда наступит черед
пренебречь самым существенным, думаю, мне это дастся без труда, и более
того, я приму его за второстепенное. Но, возвращаясь к моим слабым местам,
позвольте мне еще раз повторить, что на взморье они развивались нормально,
ничего патологического я не замечал. Или потому, что не обращал на них
должного внимания, поглощенный метаморфозами моей выдающейся ноги, или в
самом деле ничего достойного записи не случилось, в этом отношении. Но едва
я покинул берег моря, с мучительным страхом предчувствуя, как в один
прекрасный день, находясь вдали от матери, я проснусь и обнаружу, что мои
ноги совсем не сгибаются, словно костыли, как мои слабые места резво
понеслись, и слабость их стала буквально смертельной, со всеми неудобствами,
отсюда проистекающими, в том случае, когда эти слабые места не являются
жизненно важными. Свидетельствую, что именно в этот период меня подло
предали и дезертировали пальцы ноги, так сказать, на поле боя. На это можно
возразить, что их предательство - часть общей истории моих ног, и особой
важности оно не представляет, поскольку в любом случае я не мог ставить
обсуждаемую ступню на землю. Можно, все можно. Но, может быть, вам известно,
о какой ноге идет речь? Нет, не известно. Мне тоже. Дайте подумать. Конечно,
вы правы, в строгом смысле слова пальцы ноги не были моим слабым местом,
по-моему, они чувствовали себя превосходно, если не считать нескольких
мозолей, опухолей, вросших ногтей и общей склонности к судорогам. Да, мои
истинно слабые места были где-то в другом месте. И если я не составляю тут
же, немедленно, их впечатляющего списка, то лишь потому, что не составлю его
никогда. Да, не составлю его никогда; нет, может быть, составлю. И потом, я
не хотел бы создать ложное представление о моем здоровье, которое не было,
так сказать, блестящим или фантастическим, но обладало, тем не менее,
изрядным запасом прочности. Ибо как, в противном случае, смог бы я достичь
того преклонного возраста, в котором пребываю и ныне? Благодаря моральным
качествам? Гигиене? Свежему воздуху? Голоданию? Недосыпанию? Одиночеству?
Гонениям? Протяжным немым воплям (вопить вредно)? Ежедневной мольбе к земле
поглотить меня? Давай, давай. Судьба, конечно, зловредна, но не до такой же
степени. Возьмем, к примеру, мою мать. Что избавило меня от нее, в конце
концов? Иногда мне интересно это узнать. Возможно, ее похоронили заживо,
меня бы это не удивило. Ах, старая сука, хорошенький же подарок всучила она
мне, она и ее паршивые непобедимые гены. Уже в младенчестве я был весь в
прыщах, а толку что? Сердце пока бьется, но как оно бьется. А мои
мочеточники? - нет, о них ни слова. А мочевой пузырь? А мочеиспускательный
канал? А головка? Матерь Божья! Даю вам честное слово, я не могу как следует
выссаться, слово джентльмена. Но моя крайняя плоть, мудрый поймет, из нее
сочится моча, днем и ночью, во всяком случае, я считаю, что это моча, она
пахнет почками. Что происходит, мне казалось, я давно утратил обоняние. Но
можно ли в моем случае говорить, что я ссу? Сомневаюсь. А пот мой, потею я
почему-то непрерывно, какой странный запах. Возможно, это пахнет слюна,
слюны у меня тоже много. Таковы мои выделения, утечки; от уремии я вряд ли
умру. Если в этом мире есть справедливость, то меня тоже похоронят заживо,
потеряв всякое терпение. А список моих слабых мест я так никогда и не
составлю, из страха, что он меня доконает, но, может быть, и составлю,
однажды, когда придет время провести опись всего моего движимого и
недвижимого имущества. Ибо в тот день, если он наступит, я буду меньше
бояться, что меня что-либо доконает, меньше, чем боюсь сегодня. Сегодня же,
хотя я определенно не чувствую себя новичком на жизненном пути, у меня нет
оснований полагать, что я близок к его концу. Потому я и берегу свои силы,
для финишного рывка. Ибо оказаться неспособным рвануть, когда пробьет час,
это все равно, что выбыть из игры. Но выбывать из игры запрещено, как
запрещено останавливаться, хотя бы на мгновение. Вот я и жду, легкой рысцой
продвигаясь вперед, когда прозвучит колокол, и, значит, последнее усилие,
Моллой, и финиш. Именно так, призывая на помощь малоподходящие к моему
положению метафоры, я рассуждаю. Не могу избавиться от предчувствия, не знаю
почему, что наступит день, когда мне придется рассказать о том, что у меня
осталось из всего того, что я когда-то имел. Но этого дня надо еще дождаться
и убедиться наверняка, что я ничего больше не приобрел, не потерял, не
выбросил и не подарил. И тогда уж, не боясь ошибиться, я объявлю о том, что
у меня осталось, в конечном итоге, из того, чем я владел. Ибо в этот день
будут подведены итоги. А до тех пор я, возможно, еще обеднею или разбогатею,
о нет, не настолько, чтобы мое нынешнее положение изменилось, но достаточно,
чтобы помешать мне объявить, тут же на месте, что у меня осталось из того,
что я имел, ибо сейчас я не имею всего того, что буду иметь тогда. Смысл
этого предчувствия я не понимаю, но, насколько мне известно, смысл верных
предчувствий зачастую понять невозможно. Наверняка это предчувствие верное,
в будущем оно подтвердится. Но разве смысл ложных предчувствий более
понятен? Думаю, что да, думаю, что все, что ложно, можно без труда свести к
ясным понятиям, отличным от всех других понятий. Возможно, я и ошибаюсь. К
тому же я не склонен к предчувствиям, скорее уж просто к чувствам или даже,
позволю себе так выразиться, к послечувствиям. Ибо я все знал наперед и,
следовательно, в предчувствиях не нуждался. Я пойду еще дальше (терять мне
нечего) и признаюсь, что все, что я знал, я знал исключительно наперед, зато
о происходящем не знал ничего, возможно, вы это и сами заметили, или знал
лишь ценой невероятных усилий, о прошедшем же вообще не имел понятия,
полностью обретая неведение. Все это, вместе взятое, если это возможно,
способно многое объяснить, в частности, мои на удивление старые годы,
сохраняющие молодость лишь кое-где, местами, при допущении, что состояние
моего здоровья, несмотря на все о нем сказанное, не способно ответить на все
вопросы. Простое допущение, ни к чему меня не обязывающее. И хотя мое
продвижение, на этой стадии, становилось все медленнее и мучительнее, я
подчеркиваю, что причиной этого были не только мои ноги, но и бесчисленные
так называемые слабые места, не имеющие с ногами ничего общего. Если только
необоснованно не предположить, что как они, так и ноги являются частью
одного и того же синдрома, который в этом случае был бы чертовски сложным.
На самом деле, и я сожалею об этом, но исправлять что-либо уже поздно, я
сделал слишком большой упор на ноги, на всем протяжении моего рассказа, в
ущерб остальному. Ибо я был не обычным калекой, отнюдь не обычным, и
случались дни, когда мои ноги работали лучше всего остального, не считая,
конечно, мозга, способного формулировать подобные суждения. Итак, я вынужден
был останавливаться все чаще и чаще, я не устану это повторять, и ложиться,
вопреки всем правилам приличия, то ничком, то навзничь, то на один бок, то
на другой, стараясь при этом как можно выше поднять ноги над головой, чтобы
разогнать тромбы. А лежать с ногами, высоко поднятыми над головой, когда
ноги не сгибаются, нелегко. Но не волнуйтесь, мне это удавалось. Когда на
карту поставлен мой уют, я готов на любые жертвы. Лес окружал меня со всех
сторон, и ветки, переплетаясь на невероятной высоте, по сравнению с моей
высотой, надежно укрывали меня от света и непогоды. В отдельные дни я
продвигался не больше, чем на тридцать-сорок шагов, клянусь вам. Сказать,
что я ковылял в кромешной тьме, нет, этого я сказать не могу. Я ковылял, но
тьма была не кромешная. Вокруг царил лиловый сумрак, для моих зрительных
нужд этого было вполне достаточно. Я был удивлен тем, что сумрак не зеленый,
а лиловый, но я видел его именно лиловым, и, вероятно, так оно и было.
Краснота солнца, смешиваясь с зеленью листвы, давала лиловый цвет, так я
рассуждал. Но время от времени. Время от времени. Какой нежностью напоены
эти слова, какой жестокостью. Но время от времени я выходил на распутье в
виде лучистой звезды, такие распутья встречаются даже в самых непроходимых
лесах. И тогда, методично поворачиваясь лицом к убегающим от меня тропинкам,
к каждой по очереди, надеясь сам не знаю на что, я описывал полный круг, или
меньше чем круг, или больше чем круг, столь одинаковыми казались тропинки.
Но сумрак здесь был не таким густым, и я спешил покинуть распутье. Я не
люблю, когда сумрак проясняется, есть в этом что-то двусмысленное. В этом
лесу у меня случилось несколько встреч, вполне естественно, где их не
бывает, но ничего существенного. В частности, я встретил угольщика и полюбил
бы его, мне кажется, будь я на семьдесят лет моложе. Но поручиться за это
нельзя. Ибо тогда и он был бы моложе на столько же, нет, не совсем на
столько же, но гораздо моложе. Лишней любви у меня не было, и тем не менее я
получил свою крохотную долю, когда был маленьким, и эта доля предназначалась
старикам, преимущественно. Я подозреваю даже, что успел полюбить
разок-другой, о нет, не истинной любовью, ничего похожего на любовь к той
старухе, опять забыл ее имя, кажется, Роза, впрочем, вы понимаете, кого я
имею в виду, но все же любовью, как бы сказать, нежной, так любят стоящих на
пороге лучшего мира. О-о, я был скороспелый ребенок и рано созрел как
мужчина. Теперь-то мне все осточертело: и зрелое, и недозрелое, и сгнившее
на корню. Он прямо-таки наседал на меня, умоляя разделить с ним его хижину,
хотите верьте, хотите нет. Совершенно незнакомый мне человек. Вероятно,
устал от одиночества. Я говорю угольщик, но точно не знаю. Где-то там вьется
дымок. Что-что, а дымок я всегда замечу. Последовал продолжительный диалог
вперемежку с тяжкими вздохами. Я не мог спросить, как дойти до моего родного
города, название которого все еще не мог вспомнить. Тогда я спросил, как
дойти до ближайшего города, найдя для этого необходимые слова и интонации.
Он не знал. Вероятно, он родился в лесу и провел в нем всю свою жизнь. Я
попросил его объяснить, как побыстрее выйти из леса. Я становился
красноречивым. Его ответ был совершенно невразумителен. То ли я не понял ни
слова из того, что он сказал, то ли он не понял ни слова из того, что сказал
я, то ли он не знал, что сказать, то ли он хотел, чтобы я остался с ним. Я
скромно склоняюсь к четвертой гипотезе, ибо, как только я двинулся с места,
он схватил меня за рукав. Я, однако, проворно высвободил костыль и, что было
силы, обрушил ему на голову. Это его успокоило. Старая скотина! Я поднялся
на ноги и продолжил свой путь. Но, сделав несколько шагов, а несколько шагов
в то время для меня что-то значили, я описал полукруг и вернулся назад,
чтобы его осмотреть. Убедившись, что дышать он не перестал, я
довольствовался тем, что нанес ему несколько недурных ударов под ребра,
каблуками. Теперь о том, как я это сделал. Самым тщательным образом я выбрал
позицию, в нескольких шагах от лежащего тела, и занял ее, повернувшись,
разумеется, к телу спиной. Затем, устроившись между костылями поудобнее, я
начал раскачиваться, вперед-назад, вперед-назад, крепко прижав друг к другу
ступни, точнее, крепко прижав друг к другу колени, ибо как можно было бы
прижать ступни, если известно, в каком состоянии находились мои ноги? А с
другой стороны, как можно было бы прижать при этих же условиях колени? Я
крепко прижал их друг к другу, вот и все, что я вам скажу. Можете верить,
можете нет. Или я не прижимал их друг к другу? Какое, в общем, это имеет
значение? Я раскачивался, и только это имеет значение, по все возрастающей
дуге, раскачивался до тех пор, пока не решил, что момент настал, и тогда я
изо всех сил оттолкнулся вперед, а мгновение спустя катапультировал назад,
что и привело к желаемому результату. Откуда взялась во мне такая сила? От
слабости, наверное. Удар, естественно, опрокинул меня на землю. Я
растянулся. Победа не бывает полной, я это часто замечал. Немного отдохнув,
я поднялся, подобрал костыли, занял позицию с другой стороны тела и,
согласно опробованному методу, повторил упражнение. Я всегда был одержим
манией симметрии. Но, должно быть, на этот раз попал чуть ниже, и один из
моих каблуков погрузился во что-то мягкое. Если я и промахнулся этим
каблуком мимо ребер, значит, наверняка приземлился на почку, но не с такой
силой, чтобы проткнуть ее, нет, думаю, что нет. Люди воображают, что раз уж
ты стар, беден, искалечен и запуган, то и постоять за себя не сумеешь, и, в
общем, так оно и есть. Но поставь тебя в благоприятные условия, дай тебе
хилого и неуклюжего противника, из твоей весовой категории, и, если встреча
произойдет в укромном местечке, у тебя есть неплохой шанс показать свою
закваску. Несомненно, лишь для того, чтобы оживить интерес к этой
возможности, о которой слишком часто забывают, я задержался на эпизоде,
самом по себе малоинтересном, впрочем, как и все, имеющее мораль. Интересно
знать, ел ли я время от времени? Само собой, корни, ягоды, иногда немного
тутовника, иногда гриб, с дрожью, в грибах я не разбирался. Что еще, ах да,
плоды рожкового дерева, лакомство коз. Короче говоря, все, что мог найти, в
лесу добра много. Я слышал или, скорее, читал где-то в те дни, когда
полагал, что неплохо было бы заняться самообразованием, или развлечься, или
забить себе чем-нибудь голову, или убить время, что человек в лесу, думая,
что идет прямо, на самом деле движется по кругу, и потому я приложил все
свои старания, чтобы двигаться по кругу, надеясь, таким образом, идти по
прямой. Ибо я переставал быть слабоумным и становился хитроумным, когда
следил за собой. Моя голова оказывалась кладезем полезных сведений. И если,
следуя своей системе хождения по кругу, я не достигал безукоризненной
прямой, то, во всяком случае, не шел и по кругу, а это уже что-то. Продолжая
идти таким образом, день за днем и ночь за ночью, я предвкушал, как однажды
выйду из леса. Ибо мой край не весь был занят лесом, далеко не весь. В нем
были также и равнины, и горы, и моря, в нем были города и деревни, связанные
широкими дорогами и узкими тропинками. И я был абсолютно убежден в том, что
настанет день, когда я выйду из леса, тем более что я уже выходил из него, и
неоднократно, и прекрасно сознавал, как трудно не повторить то, что ты уже
сделал. Но многое за это время переменилось. И все же я не терял надежды
увидеть однажды мерцание света сквозь неподвижные ветки, словно выкованные
из бронзы, не тронутые дуновением, и чуждый мне свет равнины, ее бурные и
мутные вихри. Но этого дня я и побаивался, хотя не сомневался, что он
наступит, рано или поздно. Ведь в лесу было не так уж плохо, я мог себе
представить и худшее, и я согласился бы остаться в нем до самой смерти, не
ропща, да, не ропща и не тоскуя по дневному свету, равнине и прочим
прелестям моего края. Ибо они были мне отлично известны, прелести моего
края, и я не без основания считал, что в лесу не хуже. И не только не хуже,
по моему мнению, но даже лучше, в том отношении, что в нем находился я.
Странный, не правда ли, взгляд на вещи? Возможно, и не такой странный, как
кажется. Ибо, находясь в лесу, месте не хуже и не лучше других мест, и имея
возможность в нем оставаться, разве не естественно уважительно думать о нем
не потому, что он есть, но потому, что в нем есть я. А я в нем был. И,
находясь в лесу, я не должен был в лес идти, а к этому не следует относиться
с пренебрежением, учитывая общее состояние моих ног и тела в целом. Вот и
все, что я хотел сказать, и если не сказал в самом начале, значит, что-то
этому препятствовало. Но я не мог оставаться в лесу, я хочу сказать, что это
было невозможно. То есть, я смог бы, с физической точки зрения, ничего не
было проще, но я не был исключительно телесным; оставшись в лесу, я
почувствовал бы, что восстаю против некоего императива, во всяком случае, у
меня возникло такое впечатление. Возможно, я ошибался, возможно, мне было
лучше остаться в лесу, возможно, я смог бы остаться в нем, не испытывая
угрызений совести, не мучаясь своим проступком, почти грехом. Ибо я много
грешил, всегда, перед теми, кто учил меня, как поступать. И если приличия не
позволяют мне этому радоваться, то нет и причины об этом сожалеть. Но
императивы - это дело другое, и я всегда был склонен им подчиняться, не знаю
почему Ибо они никогда не вели меня куда-то, но наоборот, отрывали от тех
мест, где если мне и не было хорошо, то было ничуть не хуже, чем в любом
другом месте, а потом замолкали, оставив меня на мели. Так что мои
императивы я знал хорошо и, несмотря на это, им подчинялся. Это вошло в
привычку. Признаюсь, что почти все они касались одного и того же вопроса, а
именно моих отношений с матерью, и необходимости как можно быстрее пролить
на них свет, и даже того, какой именно свет следует пролить и каким образом
сделать это поудачнее. Да, мои императивы были вполне определенными и даже
подробными, до тех пор, пока не приводили меня в движение, после чего они
начинали запинаться и наконец вовсе смолкали, а я, как дурак, не знал, ни
куда идти, ни зачем туда идти. Почти все они касались, как я, возможно, уже
говорил, одного и того же мучительного и щекотливого вопроса. Не думаю, что
хотя бы один из них был связан с чем-то иным. И даже тот, что предписывал
мне как можно быстрее покинуть лес, никоим образом не отличался от тех, к
которым я привык, по крайней мере, по содержанию. Зато в форме, как мне
показалось, появилось нечто новое. После обычной тирады следовало мрачное
предостережение: Возможно, уже слишком поздно, - произнесенное по латыни,
nimis sero, кажется, это латынь. Что может быть очаровательнее
гипотетических императивов! Но если мне так и не удалось положить конец
материнскому вопросу, то не следует всю вину за это приписывать голосу,
каждый раз смолкавшему раньше времени. Частично он виноват, и только в этом
можно его упрекнуть. Ибо и внешний мир своими хитростями и уловками
противился моему продвижению, несколько примеров я уже привел. И даже если
бы голосу удалось дотащить меня до самого места действия, то и в этом
случае, возможно, я не достиг бы успеха, из-за других препятствий, стоявших
на моем пути. Да и в самом повелении, прозвучавшем с запинкой, а потом и
вовсе умолкшем, угадывалась невысказанная мольба: Моллой, не делай этого!
Без конца напоминая о моем долге, не хотел ли он таким образом показать его
полнейшую абсурдность? Возможно. К счастью, он всего-навсего подчеркивал
или, если вам так угодно, поддразнивал мою внутреннюю склонность к
слабоволию. Думаю, что всю свою жизнь я шел к матери, чтобы перестроить наши
отношения на менее шаткой основе. Но когда я приходил к ней, а это удавалось
мне довольно часто, я покидал ее, так ничего и не предприняв. А покинув ее,
снова направлялся к ней, надеясь, что на этот раз все выйдет лучше. И когда,
казалось, я сдавался и занимался чем-то другим или бездельничал, на самом
деле я продолжал вынашивать все те же планы и искал путь к ее дому. Дело
принимает странный оборот. Ибо даже и без так называемого императива,
который я оспариваю, мне было бы трудно остаться в лесу, поскольку я
вынужден был признать отсутствие в нем моей матери. И все же, несмотря на
все трудности, мне следовало, вероятно, в нем остаться. Но я уже сказал: Еще
немного, и, принимая во внимание развитие событий, я не смогу двигаться, и
вынужден буду остаться там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет
меня. О, я выразил это не столь ясно. Когда я говорю: я сказал и т. д., я
имею в виду лишь, что смутно сознавал, что так обстоят дела, не зная точно,
как они обстоят. И всякий раз, когда я говорю: я сказал это или я сказал то,
или рассуждаю о внутреннем голосе, который произносит: Моллой, - далее
следуют замечательные слова, более или менее простые и ясные, или оказываюсь
вынужденным обратиться за помощью к другим отчетливо произнесенным словам,
или слышу, как мой собственный голос общается с другими посредством более
или менее артикулированных звуков, я попросту уступаю некой условности,
которая требует от нас либо лгать, либо молчать. На самом же деле
происходило нечто совсем иное. Я не говорил: Еще немного и, принимая во
внимание развитие событий и т.д., но это, вероятно, похоже на то, что я,
пожалуй, сказал бы, если бы смог. На самом деле я вообще ничего не говорил,
но слышал какой-то шепот, что-то неладное происходило с тишиной, и я
навострял уши, вероятно, как некий зверь, который вздрагивает и притворяется
мертвым. И потом во мне что-то поднималось, что-то смутное, нечто вроде
ощущения, которое я выражаю словами: я сказал и т. д., или: Моллой, не делай
этого, или: Это фамилия вашей матери? - спросил инспектор, цитирую по
памяти. Или я выражаю его, не опускаясь до уровня прямой речи, но
посредством иных, столь же обманчивых риторических фигур, как например: мне
показалось, что и т. д., или: у меня возникло впечатление, что и т. д., ибо
мне ничего не казалось, совсем ничего, и никакого рода впечатлений у меня не
возникало, просто что-то где-то изменялось, и, значит, я тоже должен был
измениться, или мир тоже должен был измениться, чтобы ничего не изменилось.
И такие тончайшие подгонки, как между сообщающимися сосудами, я могу
выразить только такими словами как: я боялся, что, - или: я надеялся, что, -
или: Это фамилия вашей матери? - спросил инспектор, - но мог бы выразить,
несомненно, по-другому и лучше, если бы взял на себя труд. И, возможно,
возьму когда-нибудь, когда труд перестанет вызывать во мне такой ужас, как
сегодня. Но это вряд ли. Итак, я сказал: Еще немного, и, принимая во
внимание развитие событий, я не смогу двигаться, и вынужден буду остаться
там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет меня. Ибо переходы мои
становились все короче и короче, а привалы, как следствие, все чаще и чаще
и, я бы добавил, все длительнее, поскольку понятие "долгий привал", если
подумать, не обязательно вытекает из понятия "короткий переход", равно как и
из понятия "частый привал", если, конечно, не придавать слову "частый"
значение, которым оно не обладает, но мне бы этого как раз и не хотелось.
Тем более желательным показалось мне выйти из леса, и как можно быстрее, а
то скоро у меня не хватит сил выйти откуда бы то ни было. Была зима, должно
всегда был в порядке, не считая, конечно, недугов, ему присущих. Да, я могу
пересчитать по пальцам те дни, когда я не мог вдохнуть в себя этот
благословенный воздух, а вместе с ним, кажется, кислород, а когда вдох
удавался, чтобы не выдохнуть из себя сгусток крови. О да, моя астма, как
часто овладевал мной соблазн положить ей, перерезав себе горло, конец. Но я
так ему и не поддался. Выдавал меня хрип, я становился багровым. Случалось
это чаще всего по ночам, к счастью или к несчастью, разобраться я так и не
сумел. Ибо если неожиданные изменения в цвете менее заметны ночью, то всякий
непривычный шум слышен ночью лучше, по причине ночной тишины. Но это были
обычные приступы, а что такое приступы по сравнению с тем, что не
прекращается никогда и не знает ни приливов, ни течений, в адских глубинах,
под свинцовой поверхностью. Но нет, ни слова, ни слова против приступов,
которые охватывали меня, выворачивали наизнанку и, наконец, покидали,
безжалостно оставив без помощи. Я прятал голову в пальто, чтобы заглушить
неприличный хрип удушья, или выдавал его за приступ кашля, повсеместно
принятого и одобренного, но обладающего одним недостатком - он может вызвать
к вам жалость. Возможно, настал момент заметить, лучше поздно, чем никогда,
что, говоря о своем продвижении, постоянно, вследствие дефекта моей здоровой
ноги, замедлявшемся, я открываю, тем самым, лишь ничтожную долю правды. А
правда состоит в том, что у меня были и другие слабые места, разбросанные по
всему телу, и они становились все слабее и слабее, что, впрочем, можно было
предвидеть. Но чего предвидеть было нельзя, так это той быстроты, с которой
они слабели после того, как я покинул побережье. Ибо, пока я пребывал возле
моря, мои слабые места, допускаю, слабевшие все больше, чего, впрочем, и
следовало ожидать, слабели почти незаметно. Так что я не решился бы,
например, воскликнуть, засунув палец в задницу: Черт побери, стало еще хуже,
чем вчера, я не могу поверить, что это та же самая дыра! Приношу извинения
за мое обращение к этому неприличному отверстию, то прихоть музы повелела.
Не исключено, что воспринимать эту дыру следует не как нечто, оскорбительное
для глаз, а скорее как символ того, о чем я умалчиваю, и признавать за ней
достоинство, проистекающее, вероятно, из ее центрального положения, и особое
значение, связанное с исполнением роли связующего звена между мной и всем
прочим дерьмом. Мы недооцениваем, на мой взгляд, это небольшое отверстие,
называем его грубым словом и делаем вид, что презираем. Но разве не оно -
истинный портал нашего существа, тогда как наши прославленные уста - не
более как кухонная дверца? Оно ничего не пропускает, почти ничего, все
отвергает на месте, почти все. Да, почти все, что поступает снаружи, оно
отталкивает, да и то, что достигает его изнутри, тоже, кажется, не получает
теплого приема. Разве факты эти не существенны? Время покажет. И, тем не
менее, я сделаю все возможное, чтобы скрыть его в тени, в будущем. И это тем
легче, что будущее никак не есть несказуемое. И когда наступит черед
пренебречь самым существенным, думаю, мне это дастся без труда, и более
того, я приму его за второстепенное. Но, возвращаясь к моим слабым местам,
позвольте мне еще раз повторить, что на взморье они развивались нормально,
ничего патологического я не замечал. Или потому, что не обращал на них
должного внимания, поглощенный метаморфозами моей выдающейся ноги, или в
самом деле ничего достойного записи не случилось, в этом отношении. Но едва
я покинул берег моря, с мучительным страхом предчувствуя, как в один
прекрасный день, находясь вдали от матери, я проснусь и обнаружу, что мои
ноги совсем не сгибаются, словно костыли, как мои слабые места резво
понеслись, и слабость их стала буквально смертельной, со всеми неудобствами,
отсюда проистекающими, в том случае, когда эти слабые места не являются
жизненно важными. Свидетельствую, что именно в этот период меня подло
предали и дезертировали пальцы ноги, так сказать, на поле боя. На это можно
возразить, что их предательство - часть общей истории моих ног, и особой
важности оно не представляет, поскольку в любом случае я не мог ставить
обсуждаемую ступню на землю. Можно, все можно. Но, может быть, вам известно,
о какой ноге идет речь? Нет, не известно. Мне тоже. Дайте подумать. Конечно,
вы правы, в строгом смысле слова пальцы ноги не были моим слабым местом,
по-моему, они чувствовали себя превосходно, если не считать нескольких
мозолей, опухолей, вросших ногтей и общей склонности к судорогам. Да, мои
истинно слабые места были где-то в другом месте. И если я не составляю тут
же, немедленно, их впечатляющего списка, то лишь потому, что не составлю его
никогда. Да, не составлю его никогда; нет, может быть, составлю. И потом, я
не хотел бы создать ложное представление о моем здоровье, которое не было,
так сказать, блестящим или фантастическим, но обладало, тем не менее,
изрядным запасом прочности. Ибо как, в противном случае, смог бы я достичь
того преклонного возраста, в котором пребываю и ныне? Благодаря моральным
качествам? Гигиене? Свежему воздуху? Голоданию? Недосыпанию? Одиночеству?
Гонениям? Протяжным немым воплям (вопить вредно)? Ежедневной мольбе к земле
поглотить меня? Давай, давай. Судьба, конечно, зловредна, но не до такой же
степени. Возьмем, к примеру, мою мать. Что избавило меня от нее, в конце
концов? Иногда мне интересно это узнать. Возможно, ее похоронили заживо,
меня бы это не удивило. Ах, старая сука, хорошенький же подарок всучила она
мне, она и ее паршивые непобедимые гены. Уже в младенчестве я был весь в
прыщах, а толку что? Сердце пока бьется, но как оно бьется. А мои
мочеточники? - нет, о них ни слова. А мочевой пузырь? А мочеиспускательный
канал? А головка? Матерь Божья! Даю вам честное слово, я не могу как следует
выссаться, слово джентльмена. Но моя крайняя плоть, мудрый поймет, из нее
сочится моча, днем и ночью, во всяком случае, я считаю, что это моча, она
пахнет почками. Что происходит, мне казалось, я давно утратил обоняние. Но
можно ли в моем случае говорить, что я ссу? Сомневаюсь. А пот мой, потею я
почему-то непрерывно, какой странный запах. Возможно, это пахнет слюна,
слюны у меня тоже много. Таковы мои выделения, утечки; от уремии я вряд ли
умру. Если в этом мире есть справедливость, то меня тоже похоронят заживо,
потеряв всякое терпение. А список моих слабых мест я так никогда и не
составлю, из страха, что он меня доконает, но, может быть, и составлю,
однажды, когда придет время провести опись всего моего движимого и
недвижимого имущества. Ибо в тот день, если он наступит, я буду меньше
бояться, что меня что-либо доконает, меньше, чем боюсь сегодня. Сегодня же,
хотя я определенно не чувствую себя новичком на жизненном пути, у меня нет
оснований полагать, что я близок к его концу. Потому я и берегу свои силы,
для финишного рывка. Ибо оказаться неспособным рвануть, когда пробьет час,
это все равно, что выбыть из игры. Но выбывать из игры запрещено, как
запрещено останавливаться, хотя бы на мгновение. Вот я и жду, легкой рысцой
продвигаясь вперед, когда прозвучит колокол, и, значит, последнее усилие,
Моллой, и финиш. Именно так, призывая на помощь малоподходящие к моему
положению метафоры, я рассуждаю. Не могу избавиться от предчувствия, не знаю
почему, что наступит день, когда мне придется рассказать о том, что у меня
осталось из всего того, что я когда-то имел. Но этого дня надо еще дождаться
и убедиться наверняка, что я ничего больше не приобрел, не потерял, не
выбросил и не подарил. И тогда уж, не боясь ошибиться, я объявлю о том, что
у меня осталось, в конечном итоге, из того, чем я владел. Ибо в этот день
будут подведены итоги. А до тех пор я, возможно, еще обеднею или разбогатею,
о нет, не настолько, чтобы мое нынешнее положение изменилось, но достаточно,
чтобы помешать мне объявить, тут же на месте, что у меня осталось из того,
что я имел, ибо сейчас я не имею всего того, что буду иметь тогда. Смысл
этого предчувствия я не понимаю, но, насколько мне известно, смысл верных
предчувствий зачастую понять невозможно. Наверняка это предчувствие верное,
в будущем оно подтвердится. Но разве смысл ложных предчувствий более
понятен? Думаю, что да, думаю, что все, что ложно, можно без труда свести к
ясным понятиям, отличным от всех других понятий. Возможно, я и ошибаюсь. К
тому же я не склонен к предчувствиям, скорее уж просто к чувствам или даже,
позволю себе так выразиться, к послечувствиям. Ибо я все знал наперед и,
следовательно, в предчувствиях не нуждался. Я пойду еще дальше (терять мне
нечего) и признаюсь, что все, что я знал, я знал исключительно наперед, зато
о происходящем не знал ничего, возможно, вы это и сами заметили, или знал
лишь ценой невероятных усилий, о прошедшем же вообще не имел понятия,
полностью обретая неведение. Все это, вместе взятое, если это возможно,
способно многое объяснить, в частности, мои на удивление старые годы,
сохраняющие молодость лишь кое-где, местами, при допущении, что состояние
моего здоровья, несмотря на все о нем сказанное, не способно ответить на все
вопросы. Простое допущение, ни к чему меня не обязывающее. И хотя мое
продвижение, на этой стадии, становилось все медленнее и мучительнее, я
подчеркиваю, что причиной этого были не только мои ноги, но и бесчисленные
так называемые слабые места, не имеющие с ногами ничего общего. Если только
необоснованно не предположить, что как они, так и ноги являются частью
одного и того же синдрома, который в этом случае был бы чертовски сложным.
На самом деле, и я сожалею об этом, но исправлять что-либо уже поздно, я
сделал слишком большой упор на ноги, на всем протяжении моего рассказа, в
ущерб остальному. Ибо я был не обычным калекой, отнюдь не обычным, и
случались дни, когда мои ноги работали лучше всего остального, не считая,
конечно, мозга, способного формулировать подобные суждения. Итак, я вынужден
был останавливаться все чаще и чаще, я не устану это повторять, и ложиться,
вопреки всем правилам приличия, то ничком, то навзничь, то на один бок, то
на другой, стараясь при этом как можно выше поднять ноги над головой, чтобы
разогнать тромбы. А лежать с ногами, высоко поднятыми над головой, когда
ноги не сгибаются, нелегко. Но не волнуйтесь, мне это удавалось. Когда на
карту поставлен мой уют, я готов на любые жертвы. Лес окружал меня со всех
сторон, и ветки, переплетаясь на невероятной высоте, по сравнению с моей
высотой, надежно укрывали меня от света и непогоды. В отдельные дни я
продвигался не больше, чем на тридцать-сорок шагов, клянусь вам. Сказать,
что я ковылял в кромешной тьме, нет, этого я сказать не могу. Я ковылял, но
тьма была не кромешная. Вокруг царил лиловый сумрак, для моих зрительных
нужд этого было вполне достаточно. Я был удивлен тем, что сумрак не зеленый,
а лиловый, но я видел его именно лиловым, и, вероятно, так оно и было.
Краснота солнца, смешиваясь с зеленью листвы, давала лиловый цвет, так я
рассуждал. Но время от времени. Время от времени. Какой нежностью напоены
эти слова, какой жестокостью. Но время от времени я выходил на распутье в
виде лучистой звезды, такие распутья встречаются даже в самых непроходимых
лесах. И тогда, методично поворачиваясь лицом к убегающим от меня тропинкам,
к каждой по очереди, надеясь сам не знаю на что, я описывал полный круг, или
меньше чем круг, или больше чем круг, столь одинаковыми казались тропинки.
Но сумрак здесь был не таким густым, и я спешил покинуть распутье. Я не
люблю, когда сумрак проясняется, есть в этом что-то двусмысленное. В этом
лесу у меня случилось несколько встреч, вполне естественно, где их не
бывает, но ничего существенного. В частности, я встретил угольщика и полюбил
бы его, мне кажется, будь я на семьдесят лет моложе. Но поручиться за это
нельзя. Ибо тогда и он был бы моложе на столько же, нет, не совсем на
столько же, но гораздо моложе. Лишней любви у меня не было, и тем не менее я
получил свою крохотную долю, когда был маленьким, и эта доля предназначалась
старикам, преимущественно. Я подозреваю даже, что успел полюбить
разок-другой, о нет, не истинной любовью, ничего похожего на любовь к той
старухе, опять забыл ее имя, кажется, Роза, впрочем, вы понимаете, кого я
имею в виду, но все же любовью, как бы сказать, нежной, так любят стоящих на
пороге лучшего мира. О-о, я был скороспелый ребенок и рано созрел как
мужчина. Теперь-то мне все осточертело: и зрелое, и недозрелое, и сгнившее
на корню. Он прямо-таки наседал на меня, умоляя разделить с ним его хижину,
хотите верьте, хотите нет. Совершенно незнакомый мне человек. Вероятно,
устал от одиночества. Я говорю угольщик, но точно не знаю. Где-то там вьется
дымок. Что-что, а дымок я всегда замечу. Последовал продолжительный диалог
вперемежку с тяжкими вздохами. Я не мог спросить, как дойти до моего родного
города, название которого все еще не мог вспомнить. Тогда я спросил, как
дойти до ближайшего города, найдя для этого необходимые слова и интонации.
Он не знал. Вероятно, он родился в лесу и провел в нем всю свою жизнь. Я
попросил его объяснить, как побыстрее выйти из леса. Я становился
красноречивым. Его ответ был совершенно невразумителен. То ли я не понял ни
слова из того, что он сказал, то ли он не понял ни слова из того, что сказал
я, то ли он не знал, что сказать, то ли он хотел, чтобы я остался с ним. Я
скромно склоняюсь к четвертой гипотезе, ибо, как только я двинулся с места,
он схватил меня за рукав. Я, однако, проворно высвободил костыль и, что было
силы, обрушил ему на голову. Это его успокоило. Старая скотина! Я поднялся
на ноги и продолжил свой путь. Но, сделав несколько шагов, а несколько шагов
в то время для меня что-то значили, я описал полукруг и вернулся назад,
чтобы его осмотреть. Убедившись, что дышать он не перестал, я
довольствовался тем, что нанес ему несколько недурных ударов под ребра,
каблуками. Теперь о том, как я это сделал. Самым тщательным образом я выбрал
позицию, в нескольких шагах от лежащего тела, и занял ее, повернувшись,
разумеется, к телу спиной. Затем, устроившись между костылями поудобнее, я
начал раскачиваться, вперед-назад, вперед-назад, крепко прижав друг к другу
ступни, точнее, крепко прижав друг к другу колени, ибо как можно было бы
прижать ступни, если известно, в каком состоянии находились мои ноги? А с
другой стороны, как можно было бы прижать при этих же условиях колени? Я
крепко прижал их друг к другу, вот и все, что я вам скажу. Можете верить,
можете нет. Или я не прижимал их друг к другу? Какое, в общем, это имеет
значение? Я раскачивался, и только это имеет значение, по все возрастающей
дуге, раскачивался до тех пор, пока не решил, что момент настал, и тогда я
изо всех сил оттолкнулся вперед, а мгновение спустя катапультировал назад,
что и привело к желаемому результату. Откуда взялась во мне такая сила? От
слабости, наверное. Удар, естественно, опрокинул меня на землю. Я
растянулся. Победа не бывает полной, я это часто замечал. Немного отдохнув,
я поднялся, подобрал костыли, занял позицию с другой стороны тела и,
согласно опробованному методу, повторил упражнение. Я всегда был одержим
манией симметрии. Но, должно быть, на этот раз попал чуть ниже, и один из
моих каблуков погрузился во что-то мягкое. Если я и промахнулся этим
каблуком мимо ребер, значит, наверняка приземлился на почку, но не с такой
силой, чтобы проткнуть ее, нет, думаю, что нет. Люди воображают, что раз уж
ты стар, беден, искалечен и запуган, то и постоять за себя не сумеешь, и, в
общем, так оно и есть. Но поставь тебя в благоприятные условия, дай тебе
хилого и неуклюжего противника, из твоей весовой категории, и, если встреча
произойдет в укромном местечке, у тебя есть неплохой шанс показать свою
закваску. Несомненно, лишь для того, чтобы оживить интерес к этой
возможности, о которой слишком часто забывают, я задержался на эпизоде,
самом по себе малоинтересном, впрочем, как и все, имеющее мораль. Интересно
знать, ел ли я время от времени? Само собой, корни, ягоды, иногда немного
тутовника, иногда гриб, с дрожью, в грибах я не разбирался. Что еще, ах да,
плоды рожкового дерева, лакомство коз. Короче говоря, все, что мог найти, в
лесу добра много. Я слышал или, скорее, читал где-то в те дни, когда
полагал, что неплохо было бы заняться самообразованием, или развлечься, или
забить себе чем-нибудь голову, или убить время, что человек в лесу, думая,
что идет прямо, на самом деле движется по кругу, и потому я приложил все
свои старания, чтобы двигаться по кругу, надеясь, таким образом, идти по
прямой. Ибо я переставал быть слабоумным и становился хитроумным, когда
следил за собой. Моя голова оказывалась кладезем полезных сведений. И если,
следуя своей системе хождения по кругу, я не достигал безукоризненной
прямой, то, во всяком случае, не шел и по кругу, а это уже что-то. Продолжая
идти таким образом, день за днем и ночь за ночью, я предвкушал, как однажды
выйду из леса. Ибо мой край не весь был занят лесом, далеко не весь. В нем
были также и равнины, и горы, и моря, в нем были города и деревни, связанные
широкими дорогами и узкими тропинками. И я был абсолютно убежден в том, что
настанет день, когда я выйду из леса, тем более что я уже выходил из него, и
неоднократно, и прекрасно сознавал, как трудно не повторить то, что ты уже
сделал. Но многое за это время переменилось. И все же я не терял надежды
увидеть однажды мерцание света сквозь неподвижные ветки, словно выкованные
из бронзы, не тронутые дуновением, и чуждый мне свет равнины, ее бурные и
мутные вихри. Но этого дня я и побаивался, хотя не сомневался, что он
наступит, рано или поздно. Ведь в лесу было не так уж плохо, я мог себе
представить и худшее, и я согласился бы остаться в нем до самой смерти, не
ропща, да, не ропща и не тоскуя по дневному свету, равнине и прочим
прелестям моего края. Ибо они были мне отлично известны, прелести моего
края, и я не без основания считал, что в лесу не хуже. И не только не хуже,
по моему мнению, но даже лучше, в том отношении, что в нем находился я.
Странный, не правда ли, взгляд на вещи? Возможно, и не такой странный, как
кажется. Ибо, находясь в лесу, месте не хуже и не лучше других мест, и имея
возможность в нем оставаться, разве не естественно уважительно думать о нем
не потому, что он есть, но потому, что в нем есть я. А я в нем был. И,
находясь в лесу, я не должен был в лес идти, а к этому не следует относиться
с пренебрежением, учитывая общее состояние моих ног и тела в целом. Вот и
все, что я хотел сказать, и если не сказал в самом начале, значит, что-то
этому препятствовало. Но я не мог оставаться в лесу, я хочу сказать, что это
было невозможно. То есть, я смог бы, с физической точки зрения, ничего не
было проще, но я не был исключительно телесным; оставшись в лесу, я
почувствовал бы, что восстаю против некоего императива, во всяком случае, у
меня возникло такое впечатление. Возможно, я ошибался, возможно, мне было
лучше остаться в лесу, возможно, я смог бы остаться в нем, не испытывая
угрызений совести, не мучаясь своим проступком, почти грехом. Ибо я много
грешил, всегда, перед теми, кто учил меня, как поступать. И если приличия не
позволяют мне этому радоваться, то нет и причины об этом сожалеть. Но
императивы - это дело другое, и я всегда был склонен им подчиняться, не знаю
почему Ибо они никогда не вели меня куда-то, но наоборот, отрывали от тех
мест, где если мне и не было хорошо, то было ничуть не хуже, чем в любом
другом месте, а потом замолкали, оставив меня на мели. Так что мои
императивы я знал хорошо и, несмотря на это, им подчинялся. Это вошло в
привычку. Признаюсь, что почти все они касались одного и того же вопроса, а
именно моих отношений с матерью, и необходимости как можно быстрее пролить
на них свет, и даже того, какой именно свет следует пролить и каким образом
сделать это поудачнее. Да, мои императивы были вполне определенными и даже
подробными, до тех пор, пока не приводили меня в движение, после чего они
начинали запинаться и наконец вовсе смолкали, а я, как дурак, не знал, ни
куда идти, ни зачем туда идти. Почти все они касались, как я, возможно, уже
говорил, одного и того же мучительного и щекотливого вопроса. Не думаю, что
хотя бы один из них был связан с чем-то иным. И даже тот, что предписывал
мне как можно быстрее покинуть лес, никоим образом не отличался от тех, к
которым я привык, по крайней мере, по содержанию. Зато в форме, как мне
показалось, появилось нечто новое. После обычной тирады следовало мрачное
предостережение: Возможно, уже слишком поздно, - произнесенное по латыни,
nimis sero, кажется, это латынь. Что может быть очаровательнее
гипотетических императивов! Но если мне так и не удалось положить конец
материнскому вопросу, то не следует всю вину за это приписывать голосу,
каждый раз смолкавшему раньше времени. Частично он виноват, и только в этом
можно его упрекнуть. Ибо и внешний мир своими хитростями и уловками
противился моему продвижению, несколько примеров я уже привел. И даже если
бы голосу удалось дотащить меня до самого места действия, то и в этом
случае, возможно, я не достиг бы успеха, из-за других препятствий, стоявших
на моем пути. Да и в самом повелении, прозвучавшем с запинкой, а потом и
вовсе умолкшем, угадывалась невысказанная мольба: Моллой, не делай этого!
Без конца напоминая о моем долге, не хотел ли он таким образом показать его
полнейшую абсурдность? Возможно. К счастью, он всего-навсего подчеркивал
или, если вам так угодно, поддразнивал мою внутреннюю склонность к
слабоволию. Думаю, что всю свою жизнь я шел к матери, чтобы перестроить наши
отношения на менее шаткой основе. Но когда я приходил к ней, а это удавалось
мне довольно часто, я покидал ее, так ничего и не предприняв. А покинув ее,
снова направлялся к ней, надеясь, что на этот раз все выйдет лучше. И когда,
казалось, я сдавался и занимался чем-то другим или бездельничал, на самом
деле я продолжал вынашивать все те же планы и искал путь к ее дому. Дело
принимает странный оборот. Ибо даже и без так называемого императива,
который я оспариваю, мне было бы трудно остаться в лесу, поскольку я
вынужден был признать отсутствие в нем моей матери. И все же, несмотря на
все трудности, мне следовало, вероятно, в нем остаться. Но я уже сказал: Еще
немного, и, принимая во внимание развитие событий, я не смогу двигаться, и
вынужден буду остаться там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет
меня. О, я выразил это не столь ясно. Когда я говорю: я сказал и т. д., я
имею в виду лишь, что смутно сознавал, что так обстоят дела, не зная точно,
как они обстоят. И всякий раз, когда я говорю: я сказал это или я сказал то,
или рассуждаю о внутреннем голосе, который произносит: Моллой, - далее
следуют замечательные слова, более или менее простые и ясные, или оказываюсь
вынужденным обратиться за помощью к другим отчетливо произнесенным словам,
или слышу, как мой собственный голос общается с другими посредством более
или менее артикулированных звуков, я попросту уступаю некой условности,
которая требует от нас либо лгать, либо молчать. На самом же деле
происходило нечто совсем иное. Я не говорил: Еще немного и, принимая во
внимание развитие событий и т.д., но это, вероятно, похоже на то, что я,
пожалуй, сказал бы, если бы смог. На самом деле я вообще ничего не говорил,
но слышал какой-то шепот, что-то неладное происходило с тишиной, и я
навострял уши, вероятно, как некий зверь, который вздрагивает и притворяется
мертвым. И потом во мне что-то поднималось, что-то смутное, нечто вроде
ощущения, которое я выражаю словами: я сказал и т. д., или: Моллой, не делай
этого, или: Это фамилия вашей матери? - спросил инспектор, цитирую по
памяти. Или я выражаю его, не опускаясь до уровня прямой речи, но
посредством иных, столь же обманчивых риторических фигур, как например: мне
показалось, что и т. д., или: у меня возникло впечатление, что и т. д., ибо
мне ничего не казалось, совсем ничего, и никакого рода впечатлений у меня не
возникало, просто что-то где-то изменялось, и, значит, я тоже должен был
измениться, или мир тоже должен был измениться, чтобы ничего не изменилось.
И такие тончайшие подгонки, как между сообщающимися сосудами, я могу
выразить только такими словами как: я боялся, что, - или: я надеялся, что, -
или: Это фамилия вашей матери? - спросил инспектор, - но мог бы выразить,
несомненно, по-другому и лучше, если бы взял на себя труд. И, возможно,
возьму когда-нибудь, когда труд перестанет вызывать во мне такой ужас, как
сегодня. Но это вряд ли. Итак, я сказал: Еще немного, и, принимая во
внимание развитие событий, я не смогу двигаться, и вынужден буду остаться
там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет меня. Ибо переходы мои
становились все короче и короче, а привалы, как следствие, все чаще и чаще
и, я бы добавил, все длительнее, поскольку понятие "долгий привал", если
подумать, не обязательно вытекает из понятия "короткий переход", равно как и
из понятия "частый привал", если, конечно, не придавать слову "частый"
значение, которым оно не обладает, но мне бы этого как раз и не хотелось.
Тем более желательным показалось мне выйти из леса, и как можно быстрее, а
то скоро у меня не хватит сил выйти откуда бы то ни было. Была зима, должно