маяками, я знал, как надо жить, чтобы не чувствовать себя здесь хуже, чем
где бы то ни было. И меня ничуть не огорчало, что дальше земли нет, в одном
направлении, во всяком случае. Знать, что существует по меньшей мере одно
направление для продвижения, в котором мне придется снова промокнуть, а
затем утонуть, было благом. Ибо я всегда повторял себе: сначала научись
ходить и лишь потом бери уроки плавания. Но не думайте, что мой край
кончался морским побережьем, иначе вы допустите серьезную ошибку. Ибо моим
краем было и море, с рифами, отдаленными островами, с подводными впадинами.
Однажды я отправился по нему на безвесельном ялике, но греб при этом гнилой
доской, некогда прибитой к берегу. Иногда я задаю себе вопрос, вернулся ли я
из этого путешествия. Ибо хорошо помню свое движение по морю и долгие часы
без отмелей, но не помню возвращения, не вижу прибрежных бурунов, не слышу
скрежета хрупкого днища о песчаный берег. Находясь у моря, я воспользовался
случаем пополнить свои запасы камней для сосания. Да, на взморье я их
значительно пополнил. Камни я поровну распределил по четырем карманам и
сосал их по очереди. Возникшую передо мной проблему очередности я решил
сначала следующим образом. Допустим, у меня было шестнадцать камней, по
четыре в каждом кармане (два кармана брюк и два кармана пальто). Я доставал
камень из правого кармана пальто и засовывал его в рот, а в правый карман
пальто перекладывал камень из правого кармана брюк, в который перекладывал
камень из левого кармана брюк, в который перекладывал камень из левого
кармана пальто, в который перекладывал камень, находившийся у меня во рту,
как только я кончал его сосать. Таким образом, в каждом из четырех карманов
оказывалось по четыре камня, но уже не совсем те, что были там раньше. Когда
желание пососать камень снова овладевало мной, я опять лез в правый карман
пальто в полной уверенности, что мне не попадется тот камень, который я брал
в прошлый раз. И пока я сосал его, я перекладывал остальные камни по уже
описанному мной кругу. И так далее. Но это решение удовлетворяло меня не
вполне, ибо от меня не ускользнуло, что в результате исключительной игры
случая циркулировать могут одни и те же четыре камня. В этом случае я буду
сосать не все шестнадцать камней, а только четыре, одни и те же, по очереди.
Правда, я как следует перемешивал их в карманах, прежде чем доставать
сосательный камень, и снова перемешивал, начиная их перекладывать, надеясь
таким образом достичь большей степени циркуляции при переходе камней из
кармана в карман. Но подобный паллиатив не мог надолго удовлетворить такого
человека, как я. И я приступил к поиску. Первая же мысль, на которую я
наткнулся, подсказала, что, возможно, лучше было бы перекладывать камни не
по одному, а по четыре, то есть во время сосания достать оставшиеся три
камня из правого кармана пальто, вместо них положить четыре из правого
кармана брюк, вместо них - четыре из левого кармана брюк, вместо них -
четыре из левого кармана пальто, и наконец вместо них - три из правого
кармана пальто плюс тот один, как только я кончу его сосать, что находился у
меня во рту. Мне показалось сначала, что на этом пути я приду к лучшему
результату. Но, поразмыслив, я вынужден был отказаться от него и признать,
что циркуляция камней по четыре приводит точно к тому же результату, что и
циркуляция по одному. Ибо хотя, опустив руку в правый карман пальто, я
наверняка найду там четыре камня, отличных от четырех своих
предшественников, тем не менее сохраняется вероятность того, что я буду
постоянно вытаскивать из кармана один и тот же камень из каждой группы по
четыре камня и, следовательно, сосать не шестнадцать камней поочередно, как
я того желал, а только четыре, одни и те же, по очереди. Так что выход
следовало искать не в перемене циркуляции, а в чем-то другом, ведь,
независимо от вида циркуляции камней, я подвергался одному и тому же риску.
Вскоре мне стало очевидно, что, увеличив число карманов, я тем самым
увеличивал шанс сосать камни так, как я этого хотел, а именно один за
другим, пока число их не исчерпается. Будь у меня, например, восемь карманов
вместо четырех, которые у меня были, тогда и самая изощренная игра случая не
помешала бы мне сосать, по меньшей мере, восемь камней из моих шестнадцати,
поочередно. Закрывая тему, скажу, что мне необходимо было шестнадцать
карманов, чтобы получить желаемый результат. Долгое время это решение
казалось мне единственным; без шестнадцати карманов, по одному камню в
каждом, я никак не мог достичь поставленной перед собой цели, если, конечно,
не поможет исключительное везение. Но если бы даже я сумел удвоить число
карманов, разделив каждый пополам, с помощью, допустим, нескольких булавок,
учетверить их было бы мне не под силу. А городить огород ради каких-то
полумер я не собирался. Я так долго ломал голову над этой проблемой, что
начал терять всякое чувство меры и повторял: Все или ничего. И если, на
мгновение, меня соблазнила мысль установить более справедливую пропорцию
между числом камней и карманов, сократив первое до величины последнего, то
не более чем на мгновение. Ибо тем самым я должен был признать свое
поражение. Сидя на берегу моря, разложив перед собой шестнадцать камней, я
не отрываясь смотрел на них, в гневе и растерянности. Я сидел, ибо,
испытывая трудность в сидении на стуле или в кресле из-за своей негнущейся
ноги, что нетрудно понять, я не испытывал ее, когда сидел на земле, опять же
по причине своей негнущейся ноги и той, что окостеневала, ибо как раз в это
время моя здоровая нога, здоровая в том смысле, что она еще сгибалась,
начала свою сгибаемость утрачивать. Мне нужна была опора под коленную
чашечку, это понятно, и даже под всю длину голени, опора земли. И вот, когда
я, в гневе и растерянности, смотрел, не отрываясь, на свои камни, прикидывая
всевозможные варианты удвоения, все как один неудачные, и выжимал из сжатого
кулака песок, который, просыпаясь между пальцев, снова возвращался на
песчаный берег, да, именно тогда, когда я напрягал свой ум и часть моего
тела, меня вдруг осенило, хотя и неотчетливо, что я мог бы, пожалуй, достичь
своей цели и без увеличения числа карманов или уменьшения числа камней, а
просто принеся в жертву принцип симметрии. Эти слова, которые прозвучали во
мне, словно стих из Исаии или Иеремии, не сразу дошли до меня, в частности,
смысл слова "симметрия", с которым я прежде не сталкивался. В конце концов
я, кажется, понял, что в данном случае слово "симметрия" не означает ничего
иного, ничего большего, чем распределение шестнадцати камней по четырем
группам, по четыре камня в каждой, по одной группе в каждом кармане, и что
именно мои отказ рассматривать какое-либо другое распределение лишал все мои
расчеты силы и делал проблему буквально неразрешимой. На основании этой
интерпретации, неважно, верной или ошибочной, я пришел, наконец, к решению,
безусловно не слишком элегантному, зато надежному. Сейчас я искренне хочу
верить и твердо в это верю, что для моей проблемы можно было найти и другие
решения, еще и сейчас можно найти, не менее надежные, но гораздо более
элегантные, помимо того, которое я попытаюсь сейчас описать. Я верю и в то,
что, будь у меня побольше настойчивости, побольше стойкости, я обнаружил бы
эти решения сам. Но я устал, устал, и бесславно довольствовался первым же
найденным решением, одним из решений этой проблемы. Не воспроизводя заново
все те душераздирающие этапы, которые я миновал на пути к решению, вот оно,
во всем его безобразии. Все (все!), что требовалось, это положить, например,
начнем с этого, шесть камней в правый карман пальто, назовем его снабжающим
карманом, пять в правый карман брюк и пять в левый карман брюк, всего дважды
пять десять плюс шесть шестнадцать и ноль в остатке, то есть ноль камней в
левом кармане пальто, который на некоторое время останется пустым, пустым от
камней, естественно, обычное содержимое в нем остается, равно как и разного
рода случайные предметы. В противном случае, куда бы, по-вашему, я прятал
овощной нож, серебряные ложки, рожок и прочие вещи, которые я еще не назвал,
да, возможно, и не назову. С этим все. Теперь я начинаю сосать. Следите за
мной внимательно. Я достаю камень из правого кармана пальто, сосу его,
прекращаю сосать и опускаю в левый карман пальто, тот, что пустой (от
камней). Вынимаю из правого кармана пальто второй камень, кладу его в рот,
потом опускаю снова в левый карман пальто. И так далее, пока правый карман
пальто не опустеет (не считая его обычного и случайного содержимого), а
шесть камней, которые я сосал, не перекочуют, один за другим, в левый карман
пальто. После этого я делаю паузу, сосредотачиваюсь, чтобы не наделать
глупостей, и перекладываю в правый карман пальто, в котором камней больше
нет, пять камней из правого кармана брюк, которые заменяю пятью камнями из
левого кармана брюк, которые заменяю шестью камнями из левого кармана
пальто. Наступает момент, когда левый карман пальто снова пуст (от камней),
а правый карман пальто снова полон (камнями), и именно так, как мне
требуется, то есть полон совсем другими камнями, не теми, которые, я только
что сосал. Тогда я начинаю сосать те, другие, камни один за другим и
перекладывать их, по мере продвижения, в левый карман пальто, будучи
абсолютно уверен, насколько можно быть уверенным в таком деле, что сосу уже
не те камни, которые сосал недавно, но другие. И когда правый карман пальто
снова пуст (от камней), а те пять, которые я только что сосал, находятся,
все без исключения, в левом кармане пальто, я осуществляю то же самое
перераспределение, что и в прошлый раз, аналогичное перераспределение, то
есть перекладываю в правый карман пальто, снова не занятый, пять камней из
правого кармана брюк, которые заменяю шестью камнями из левого кармана брюк,
которые заменяю пятью камнями из левого кармана пальто. Таким образом я
снова готов начать все сначала. Мне продолжать? Не буду, ибо совершенно
ясно, что после следующей серии сосании и перекладываний снова возникнет
исходная ситуация, а именно - шесть первых камней в снабжающем кармане,
следующих пять - в правом кармане моих вонючих старых брюк и, наконец, пять
оставшихся - в левом кармане тех же брюк, и все мои шестнадцать камней будут
обсосаны в первый раз, в безупречной последовательности - ни один из них не
попадется дважды подряд, ни один не будет пропущен. Верно, что в следующий
раз я вряд ли могу надеяться на то, что буду сосать мои камни в том же
порядке, в каком сосал перед этим, и что, допустим, первый, седьмой и
двенадцатый камни первого цикла не окажутся, соответственно, шестым,
одиннадцатым и шестнадцатым второго цикла. Но подобных издержек избежать
невозможно. И если в циклах, взятых вместе, неизбежно будет царить путаница,
то, по крайней мере, в пределах каждого отдельного цикла я твердо буду
знать, как обстоят дела, настолько твердо, насколько это возможно при
ведении столь непростого дела. Ибо для того, чтобы все циклы были совершенно
одинаковы, один Бог знает, нужно ли мне это, понадобились бы или шестнадцать
карманов, или пронумерованные камни. Но вместо того, чтобы делать двенадцать
дополнительных карманов или нумеровать камни, я предпочел наслаждаться тем
относительным миром, который нисходил на меня в пределах каждого отдельного
цикла. К тому же пронумеровать камни недостаточно, нужно еще каждый раз,
положив камень в рот, вспоминать очередной номер и искать камень с этим
номером в кармане. Что навсегда отбило бы у меня охоту сосать камни, и
довольно быстро. Ибо я не был бы уверен в том, что не сделал ошибки, если
бы, конечно, не завел специальный реестр, чтобы помечать в нем номера камней
в порядке их сосания. Но, по-моему, это мне не под силу. Да-да, идеальным
решением были бы шестнадцать карманов, симметрично расположенных, и в каждом
по камню. Тогда мне не пришлось бы ни нумеровать их, ни запоминать, а
просто, пока я сосу камень, заняться перекладыванием остальных пятнадцати,
из кармана в карман, дело деликатное, могу предположить, но мне по плечу, и
постоянно запускать руку в один и тот же карман, когда я захочу пососать.
Шестнадцать карманов избавили бы меня от всякого беспокойства, и не только в
пределах отдельного цикла, но и в их совокупности, даже если бы этих циклов
было бесконечно много. Но сколь бы несовершенным ни выглядело мое решение, я
был рад, что обнаружил его самостоятельно, да, чрезвычайно рад. И если
теперь оно кажется мне, пожалуй, менее надежным, чем показалось в пылу
открытия, то элегантности в нем не прибавилось. А недостаток элегантности в
нем, в первую очередь, заключался, на мой взгляд, в том, что неравномерное
распределение камней по карманам причиняло мне телесную муку. Впрочем, в
определенный момент некоторое равновесие все-таки достигалось, это случалось
в начале каждого цикла, а именно, между третьим и четвертым сосаниями, но
длилось оно недолго, и все остальное время я буквально сгибался под тяжестью
камней то в одну сторону, то в другую. Таким образом, отринув принцип
симметрии, я не только отказался от принципа, но и пренебрег своими
телесными потребностями. Но, с другой стороны, когда я сосал камни, процесс,
мною уже описанный, не наугад, а следуя методу, я тоже тем самым уступал
телесным потребностям. Следовательно, возникала несовместимость и
противоборство двух потребностей. Такое бывает. Но в глубине души мне было
абсолютно наплевать на то, что мое равновесие нарушено и что меня тянет то
влево, то вправо, то назад, то вперед, равно как и на то, сосу ли я каждый
раз новый камень или один и тот же, до скончания веков. Ибо все камни были
на вкус одинаковы. И если я собрал их шестнадцать, то вовсе не для того,
чтобы уравновесить себя так или иначе, и не для того, чтобы сосать их все по
очереди, а просто чтобы иметь запас, чтобы не оказаться без запасов.
Впрочем, в глубине души меня абсолютно не волновало, что я останусь без
запасов; когда они кончатся, а они у меня все равно кончатся, хуже мне от
этого не станет, почти не станет. И в конце концов я принял решение выкинуть
все камни, за исключением одного, который я хранил то в одном кармане, то в
другом, и вскоре, естественно, или выбрасывал, или дарил, или проглатывал.
Побережье было пустынно в том месте. Не помню, чтобы мне серьезно досаждали.
Черное пятнышко на безмерном песчаном просторе, кто бы мог желать ему зла?
Иные подходили посмотреть, что это такое, не ценный ли предмет, выброшенный
штормом на берег после кораблекрушения. Но обнаружив, что обломок жив и
вполне прилично, хотя и небогато, одет, отворачивались. Старые женщины и
молодые, молодые тоже, клянусь вам, приходили на берег собирать топляк и с
изумлением глядели на меня поначалу. Но приходили все одни и те же, и, хотя
я понемногу передвигался с места на место, кончилось тем, что все они
узнали, что я такое, и стали держаться на расстоянии. Кажется, одна из них
однажды, покинув спутниц, подошла ко мне и протянула еду; я молча смотрел на
нее до тех пор, пока она не отошла. Да, кажется, нечто подобное произошло
примерно в это время. Но не исключено, что я вспоминаю другое свое
пребывание на взморье, в более раннее время, ибо то, о котором идет речь, -
последнее, или предпоследнее, последнего не бывает. Как бы там ни было, мне
видится молодая женщина - она приближается ко мне, время от времени
останавливаясь и оглядываясь на спутниц. Сбившись в кучку, словно овцы, они
наблюдают, как она удаляется от них, подбадривают ее жестами и, несомненно,
смеются, кажется, я слышу отдаленный смех. И вот я уже вижу ее спину, она
повернула обратно и теперь оглядывается на меня, но уже не останавливаясь.
Не исключено, что я совмещаю в одно два события и двух женщин, одну, что
направляется ко мне, робко, сопровождаемая криками и смехом спутниц, и
другую, что удаляется, не колеблясь. Ибо движение тех, кто идет ко мне, я
вижу издали, большую часть времени, в этом одно из преимуществ побережья. Я
замечаю вдали черные точки, вижу, как они движутся, могу следить за их
маневрами и говорить себе: Удаляется, - или: Приближается. Да, захватить
меня врасплох было, так сказать, невозможно. Позвольте же теперь сказать вам
нечто удивительное - на взморье я видел гораздо лучше! Да-да, прочесывая
вдоль и поперек безбрежную плоскость, на которой ничего не лежало и ничего
не стояло, мой здоровый глаз видел более отчетливо, а в отдельные дни
замечал кое-что и больной. Мало того, что я видел лучше, я почти без
затруднений называл те редкие предметы, которые видел. Вот они, преимущества
и недостатки взморья. Или это я так менялся, почему бы и нет? Утром, в
песчаной пещере, а иногда и ночью, когда бушевал шторм, я чувствовал, что
почти не боюсь, ни стихий, ни живых существ. Но и за это приходилось
расплачиваться. Сидишь ли в своей халупе или скрываешься в пещере, за все
приходится платить. Какое-то время платишь охотно, но платить без конца ты
не в состоянии. Ибо не можешь постоянно покупать одно и то же на свои жалкие
гроши. К сожалению, возникают и другие потребности, кроме потребности сгнить
в мире и покое, неверно выразился, я имею в виду, конечно, свою мать,
воспоминание о ней, уж было притупившееся, снова начинало терзать меня. И
потому я пошел назад, удаляясь от моря, ибо мой город, строго говоря, стоял
не у самого моря, что бы вопреки этому ни говорилось. Чтобы до него
добраться, приходилось идти от моря, другого пути я, по крайней мере, не
знаю. Между городом и морем простиралось болото, которое, если мне не
изменяет память, а большинство моих воспоминаний уходит корнями в ближайшее
прошлое, собирались осушить, посредством рытья каналов, надо полагать, или
превратить в огромный морской порт с доками, или в свайный поселок для
рабочих, одним словом, так или иначе использовать. А заодно избавиться от
позорного бельма - болота, с его зловонными испарениями у самых стен города;
это болото ежегодно поглощало уйму человеческих жизней, в данный момент не
помню цифры и, несомненно, не вспомню никогда, так глубоко безразличен мне
этот аспект данного вопроса. Признаться, кое-какие работы действительно
начались и продолжаются до сих пор, в некоторых районах, в тисках
неблагоприятных условий, всевозможных трудностей, эпидемий и полного
бездействия местных властей, отрицать это я не собираюсь. Но заявлять в
связи с этим, что море уже бьется о стены моего города, было бы слишком. Что
касается меня, то до такого извращения (правды) я не дойду, пока меня к
этому не принудят, или я сам не сочту нужным это сделать. А болото это я
немного знал и несколько раз предусмотрительно рисковал в нем своей жизнью;
тот период был богаче иллюзиями, чем тот, который я пытаюсь здесь
живописать, то есть богаче некоторыми иллюзиями, другими беднее. Так что
достичь моего города с моря было невозможно, следовало высадиться далеко на
севере или на юге и выбраться на дорогу, представляете себе, причем железной
дороги здесь еще не было, представьте себе и это. Мое продвижение, всегда
медленное и мучительное, было еще медленнее и мучительнее, чем раньше, из-за
моей короткой негнущейся ноги, о которой я уже давно знал, что она
окостенела, как может окостенеть нога, но, черт ее побери, она окостенела
еще больше, явление невозможное, так я когда-то думал, и становилась при
этом с каждым днем короче, и все же, главным образом, из-за другой моей
ноги, до недавних пор сгибавшейся, но, в свою очередь, быстро костенеющей,
не становясь при этом, к несчастью, короче. Ибо когда укорачиваются две ноги
одновременно и с одинаковой скоростью, то потеряно еще далеко не все, нет.
Но когда одна укорачивается, а другая нет, тогда-то и возникает
беспокойство. Не скажу, чтобы я беспокоился всерьез, но меня это раздражало,
да, раздражало. Ибо я не знал толком, на какую ногу мне ступать, когда я
шествовал на костылях. Попробуем вместе разобраться в моей проблеме. Следите
за мной внимательно. Как известно, боль мне причиняла негнущаяся нога, я
имею в виду старую негнущуюся ногу, а другая нога обычно служила мне, так
сказать, точкой вращения или опоры. Но вот и другая нога, в результате
окостенения, надо думать, и последующего смещения нервов и сухожилий, стала
беспокоить меня, и даже больше, чем первая. Какая ужасная история, только бы
не запутаться. Дело в том, что к старой боли я привык, до некоторой степени,
да, до какой-то степени. А вот к новой боли, хотя она и из того же
семейства, я приноровиться еще не успел. Не следует забывать, что, имея одну
ногу больную, а другую более или менее здоровую, я имел возможность щадить
первую и уменьшать ее страдания до минимума, стараясь при ходьбе ступать
исключительно на здоровую ногу. И вот я лишился этой возможности! Не стало у
меня больше одной ноги больной, а другой более или менее здоровой, обе
теперь больны одинаково. И тяжелее больна, по моему мнению, та, которая до
сих пор была здорова, по крайней мере, сравнительно здорова, и к чьей
перемене к худшему я еще не привык. Так что в некотором смысле, если вам
угодно, у меня по-прежнему одна нога больная, а другая здоровая или не такая
больная, с той, однако, разницей, что не такой больной стала не та нога, что
раньше. И потому я все чаще норовил теперь опереться на старую больную ногу,
между двумя взмахами костыля. Ибо, по-прежнему чрезвычайно чувствительная к
боли, она была к ней менее чувствительна, чем другая, или была к ней так же
чувствительна, если угодно, но таковой мне не казалась из-за своего в этом
старшинства. Но я все равно не мог! Что? Опираться на нее. Ибо она
становилась все короче, не забывайте этого, в то время как другая, хотя и
костенела, но не укорачивалась, а если и укорачивалась, то отставала при
этом от своей сестрицы до такой степени, до такой степени, черт с ней, не
важно. Если бы мне удалось согнуть ее в колене или хотя бы в паху и тем
самым сделать ее на время такой же короткой, как и другая, тогда я сумел бы
ступать на более короткую ногу. Но я этого не мог! Чего? Согнуть ее. Ибо как
бы я мог согнуть ее, раз она окостенела? И потому я вынужден был ступать на
ту же ногу, что и прежде, несмотря на то, что она стала, по крайней мере в
отношении чувствительности, худшей из двух и больше другой нуждалась в том,
чтобы ее щадили. Впрочем, иногда мне везло, и, шагая по в меру ухабистой
дороге или воспользовавшись не слишком глубокой канавой или любой другой
неровностью земли, я ухитрялся временно удлинять свою короткую ногу и
опираться на нее, а не на другую. Но в последнее время она столь редко
служила опорой, что просто уже разучилась это делать. Думаю, стопка тарелок
поддержала бы меня лучше, чем эта бесполезная нога, а ведь когда я был
младенцем, она неплохо меня поддерживала. И еще один фактор нарушал
равновесие в этом процессе, то есть в приспособлении к характеру местности,
я говорю о своих костылях, им тоже следовало бы быть неравными, одному
коротким, другому длинным, чтобы я не отклонялся от вертикали. Нет? Впрочем,
не знаю. Как бы там ни было, дороги, которые я выбирал, были, большей
частью, узкими лесными тропами, и вполне понятно почему, из-за перепадов в
уровне, но, хотя перепадов хватало, они были столь беспорядочны и
разноплановы, что особой помощи мне оказать не могли. Да и так ли велика
разница, в конце концов, в том, что касается боли, пребывала ли моя нога в
покое или вынуждена была опираться? Думаю, нет. Ибо страдания бездеятельной
ноги были постоянны и однообразны. В то время как трудящаяся нога,
приговоренная работой к усилению боли, знала и ослабление боли, когда
опираться ей временно не приходилось, на протяжении мгновения. Ничто
человеческое мне не чуждо, так я полагаю, и продвижение мое, мучительное в
силу описанного положения дел и потому, что оно и всегда было медленным и
трудным, что бы кто вопреки этому ни утверждал, превращалось, извините за
выражение, в бесконечное восхождение на Голгофу, без всякой надежды на
распятие, пусть это говорю я, а не Симон, и вынуждало меня к частым
остановкам. Да, мое продвижение вынуждало меня останавливаться все чаще и
чаще, и наконец единственным способом моего перемещения стала череда
остановок. И хотя в мои шаткие намерения не входит подробный разбор, даже
если они того заслуживают, этих коротких незабываемых мгновений искупления,
я, тем не менее, вкратце опишу их, от доброты своего сердца, дабы моя
история, такая ясная до сих пор, не пресеклась вдруг в потемках, в сумраке
этих вздымающихся надо мной лесов, этих гигантских ветвей, среди которых я
ковылял, прислушивался, падал, поднимался, снова прислушивался и снова
ковылял, размышляя иногда, стоит ли об этом говорить, если я увижу
когда-нибудь снова этот ненавистный свет, во всяком случае нелюбимый, бледно
маячащий сквозь последние стволы, и мою мать, чтобы уладить с ней наше дело,
и не лучше ли будет, по крайней мере не хуже, вздернуть себя на суку, лоза
вокруг шеи. Ибо, признаться, свет не значил для меня ничего тогда, и моя
мать уже вряд ли ждала меня, прошло столько времени. И мои ноги, о мои ноги.
Но мысль о самоубийстве недолго владела мной, не знаю почему, тогда мне
казалось, что знал, а теперь вижу, что нет. В частности, как бы ни была
соблазнительна идея удушения, мне всегда удавалось, после короткой борьбы,
где бы то ни было. И меня ничуть не огорчало, что дальше земли нет, в одном
направлении, во всяком случае. Знать, что существует по меньшей мере одно
направление для продвижения, в котором мне придется снова промокнуть, а
затем утонуть, было благом. Ибо я всегда повторял себе: сначала научись
ходить и лишь потом бери уроки плавания. Но не думайте, что мой край
кончался морским побережьем, иначе вы допустите серьезную ошибку. Ибо моим
краем было и море, с рифами, отдаленными островами, с подводными впадинами.
Однажды я отправился по нему на безвесельном ялике, но греб при этом гнилой
доской, некогда прибитой к берегу. Иногда я задаю себе вопрос, вернулся ли я
из этого путешествия. Ибо хорошо помню свое движение по морю и долгие часы
без отмелей, но не помню возвращения, не вижу прибрежных бурунов, не слышу
скрежета хрупкого днища о песчаный берег. Находясь у моря, я воспользовался
случаем пополнить свои запасы камней для сосания. Да, на взморье я их
значительно пополнил. Камни я поровну распределил по четырем карманам и
сосал их по очереди. Возникшую передо мной проблему очередности я решил
сначала следующим образом. Допустим, у меня было шестнадцать камней, по
четыре в каждом кармане (два кармана брюк и два кармана пальто). Я доставал
камень из правого кармана пальто и засовывал его в рот, а в правый карман
пальто перекладывал камень из правого кармана брюк, в который перекладывал
камень из левого кармана брюк, в который перекладывал камень из левого
кармана пальто, в который перекладывал камень, находившийся у меня во рту,
как только я кончал его сосать. Таким образом, в каждом из четырех карманов
оказывалось по четыре камня, но уже не совсем те, что были там раньше. Когда
желание пососать камень снова овладевало мной, я опять лез в правый карман
пальто в полной уверенности, что мне не попадется тот камень, который я брал
в прошлый раз. И пока я сосал его, я перекладывал остальные камни по уже
описанному мной кругу. И так далее. Но это решение удовлетворяло меня не
вполне, ибо от меня не ускользнуло, что в результате исключительной игры
случая циркулировать могут одни и те же четыре камня. В этом случае я буду
сосать не все шестнадцать камней, а только четыре, одни и те же, по очереди.
Правда, я как следует перемешивал их в карманах, прежде чем доставать
сосательный камень, и снова перемешивал, начиная их перекладывать, надеясь
таким образом достичь большей степени циркуляции при переходе камней из
кармана в карман. Но подобный паллиатив не мог надолго удовлетворить такого
человека, как я. И я приступил к поиску. Первая же мысль, на которую я
наткнулся, подсказала, что, возможно, лучше было бы перекладывать камни не
по одному, а по четыре, то есть во время сосания достать оставшиеся три
камня из правого кармана пальто, вместо них положить четыре из правого
кармана брюк, вместо них - четыре из левого кармана брюк, вместо них -
четыре из левого кармана пальто, и наконец вместо них - три из правого
кармана пальто плюс тот один, как только я кончу его сосать, что находился у
меня во рту. Мне показалось сначала, что на этом пути я приду к лучшему
результату. Но, поразмыслив, я вынужден был отказаться от него и признать,
что циркуляция камней по четыре приводит точно к тому же результату, что и
циркуляция по одному. Ибо хотя, опустив руку в правый карман пальто, я
наверняка найду там четыре камня, отличных от четырех своих
предшественников, тем не менее сохраняется вероятность того, что я буду
постоянно вытаскивать из кармана один и тот же камень из каждой группы по
четыре камня и, следовательно, сосать не шестнадцать камней поочередно, как
я того желал, а только четыре, одни и те же, по очереди. Так что выход
следовало искать не в перемене циркуляции, а в чем-то другом, ведь,
независимо от вида циркуляции камней, я подвергался одному и тому же риску.
Вскоре мне стало очевидно, что, увеличив число карманов, я тем самым
увеличивал шанс сосать камни так, как я этого хотел, а именно один за
другим, пока число их не исчерпается. Будь у меня, например, восемь карманов
вместо четырех, которые у меня были, тогда и самая изощренная игра случая не
помешала бы мне сосать, по меньшей мере, восемь камней из моих шестнадцати,
поочередно. Закрывая тему, скажу, что мне необходимо было шестнадцать
карманов, чтобы получить желаемый результат. Долгое время это решение
казалось мне единственным; без шестнадцати карманов, по одному камню в
каждом, я никак не мог достичь поставленной перед собой цели, если, конечно,
не поможет исключительное везение. Но если бы даже я сумел удвоить число
карманов, разделив каждый пополам, с помощью, допустим, нескольких булавок,
учетверить их было бы мне не под силу. А городить огород ради каких-то
полумер я не собирался. Я так долго ломал голову над этой проблемой, что
начал терять всякое чувство меры и повторял: Все или ничего. И если, на
мгновение, меня соблазнила мысль установить более справедливую пропорцию
между числом камней и карманов, сократив первое до величины последнего, то
не более чем на мгновение. Ибо тем самым я должен был признать свое
поражение. Сидя на берегу моря, разложив перед собой шестнадцать камней, я
не отрываясь смотрел на них, в гневе и растерянности. Я сидел, ибо,
испытывая трудность в сидении на стуле или в кресле из-за своей негнущейся
ноги, что нетрудно понять, я не испытывал ее, когда сидел на земле, опять же
по причине своей негнущейся ноги и той, что окостеневала, ибо как раз в это
время моя здоровая нога, здоровая в том смысле, что она еще сгибалась,
начала свою сгибаемость утрачивать. Мне нужна была опора под коленную
чашечку, это понятно, и даже под всю длину голени, опора земли. И вот, когда
я, в гневе и растерянности, смотрел, не отрываясь, на свои камни, прикидывая
всевозможные варианты удвоения, все как один неудачные, и выжимал из сжатого
кулака песок, который, просыпаясь между пальцев, снова возвращался на
песчаный берег, да, именно тогда, когда я напрягал свой ум и часть моего
тела, меня вдруг осенило, хотя и неотчетливо, что я мог бы, пожалуй, достичь
своей цели и без увеличения числа карманов или уменьшения числа камней, а
просто принеся в жертву принцип симметрии. Эти слова, которые прозвучали во
мне, словно стих из Исаии или Иеремии, не сразу дошли до меня, в частности,
смысл слова "симметрия", с которым я прежде не сталкивался. В конце концов
я, кажется, понял, что в данном случае слово "симметрия" не означает ничего
иного, ничего большего, чем распределение шестнадцати камней по четырем
группам, по четыре камня в каждой, по одной группе в каждом кармане, и что
именно мои отказ рассматривать какое-либо другое распределение лишал все мои
расчеты силы и делал проблему буквально неразрешимой. На основании этой
интерпретации, неважно, верной или ошибочной, я пришел, наконец, к решению,
безусловно не слишком элегантному, зато надежному. Сейчас я искренне хочу
верить и твердо в это верю, что для моей проблемы можно было найти и другие
решения, еще и сейчас можно найти, не менее надежные, но гораздо более
элегантные, помимо того, которое я попытаюсь сейчас описать. Я верю и в то,
что, будь у меня побольше настойчивости, побольше стойкости, я обнаружил бы
эти решения сам. Но я устал, устал, и бесславно довольствовался первым же
найденным решением, одним из решений этой проблемы. Не воспроизводя заново
все те душераздирающие этапы, которые я миновал на пути к решению, вот оно,
во всем его безобразии. Все (все!), что требовалось, это положить, например,
начнем с этого, шесть камней в правый карман пальто, назовем его снабжающим
карманом, пять в правый карман брюк и пять в левый карман брюк, всего дважды
пять десять плюс шесть шестнадцать и ноль в остатке, то есть ноль камней в
левом кармане пальто, который на некоторое время останется пустым, пустым от
камней, естественно, обычное содержимое в нем остается, равно как и разного
рода случайные предметы. В противном случае, куда бы, по-вашему, я прятал
овощной нож, серебряные ложки, рожок и прочие вещи, которые я еще не назвал,
да, возможно, и не назову. С этим все. Теперь я начинаю сосать. Следите за
мной внимательно. Я достаю камень из правого кармана пальто, сосу его,
прекращаю сосать и опускаю в левый карман пальто, тот, что пустой (от
камней). Вынимаю из правого кармана пальто второй камень, кладу его в рот,
потом опускаю снова в левый карман пальто. И так далее, пока правый карман
пальто не опустеет (не считая его обычного и случайного содержимого), а
шесть камней, которые я сосал, не перекочуют, один за другим, в левый карман
пальто. После этого я делаю паузу, сосредотачиваюсь, чтобы не наделать
глупостей, и перекладываю в правый карман пальто, в котором камней больше
нет, пять камней из правого кармана брюк, которые заменяю пятью камнями из
левого кармана брюк, которые заменяю шестью камнями из левого кармана
пальто. Наступает момент, когда левый карман пальто снова пуст (от камней),
а правый карман пальто снова полон (камнями), и именно так, как мне
требуется, то есть полон совсем другими камнями, не теми, которые, я только
что сосал. Тогда я начинаю сосать те, другие, камни один за другим и
перекладывать их, по мере продвижения, в левый карман пальто, будучи
абсолютно уверен, насколько можно быть уверенным в таком деле, что сосу уже
не те камни, которые сосал недавно, но другие. И когда правый карман пальто
снова пуст (от камней), а те пять, которые я только что сосал, находятся,
все без исключения, в левом кармане пальто, я осуществляю то же самое
перераспределение, что и в прошлый раз, аналогичное перераспределение, то
есть перекладываю в правый карман пальто, снова не занятый, пять камней из
правого кармана брюк, которые заменяю шестью камнями из левого кармана брюк,
которые заменяю пятью камнями из левого кармана пальто. Таким образом я
снова готов начать все сначала. Мне продолжать? Не буду, ибо совершенно
ясно, что после следующей серии сосании и перекладываний снова возникнет
исходная ситуация, а именно - шесть первых камней в снабжающем кармане,
следующих пять - в правом кармане моих вонючих старых брюк и, наконец, пять
оставшихся - в левом кармане тех же брюк, и все мои шестнадцать камней будут
обсосаны в первый раз, в безупречной последовательности - ни один из них не
попадется дважды подряд, ни один не будет пропущен. Верно, что в следующий
раз я вряд ли могу надеяться на то, что буду сосать мои камни в том же
порядке, в каком сосал перед этим, и что, допустим, первый, седьмой и
двенадцатый камни первого цикла не окажутся, соответственно, шестым,
одиннадцатым и шестнадцатым второго цикла. Но подобных издержек избежать
невозможно. И если в циклах, взятых вместе, неизбежно будет царить путаница,
то, по крайней мере, в пределах каждого отдельного цикла я твердо буду
знать, как обстоят дела, настолько твердо, насколько это возможно при
ведении столь непростого дела. Ибо для того, чтобы все циклы были совершенно
одинаковы, один Бог знает, нужно ли мне это, понадобились бы или шестнадцать
карманов, или пронумерованные камни. Но вместо того, чтобы делать двенадцать
дополнительных карманов или нумеровать камни, я предпочел наслаждаться тем
относительным миром, который нисходил на меня в пределах каждого отдельного
цикла. К тому же пронумеровать камни недостаточно, нужно еще каждый раз,
положив камень в рот, вспоминать очередной номер и искать камень с этим
номером в кармане. Что навсегда отбило бы у меня охоту сосать камни, и
довольно быстро. Ибо я не был бы уверен в том, что не сделал ошибки, если
бы, конечно, не завел специальный реестр, чтобы помечать в нем номера камней
в порядке их сосания. Но, по-моему, это мне не под силу. Да-да, идеальным
решением были бы шестнадцать карманов, симметрично расположенных, и в каждом
по камню. Тогда мне не пришлось бы ни нумеровать их, ни запоминать, а
просто, пока я сосу камень, заняться перекладыванием остальных пятнадцати,
из кармана в карман, дело деликатное, могу предположить, но мне по плечу, и
постоянно запускать руку в один и тот же карман, когда я захочу пососать.
Шестнадцать карманов избавили бы меня от всякого беспокойства, и не только в
пределах отдельного цикла, но и в их совокупности, даже если бы этих циклов
было бесконечно много. Но сколь бы несовершенным ни выглядело мое решение, я
был рад, что обнаружил его самостоятельно, да, чрезвычайно рад. И если
теперь оно кажется мне, пожалуй, менее надежным, чем показалось в пылу
открытия, то элегантности в нем не прибавилось. А недостаток элегантности в
нем, в первую очередь, заключался, на мой взгляд, в том, что неравномерное
распределение камней по карманам причиняло мне телесную муку. Впрочем, в
определенный момент некоторое равновесие все-таки достигалось, это случалось
в начале каждого цикла, а именно, между третьим и четвертым сосаниями, но
длилось оно недолго, и все остальное время я буквально сгибался под тяжестью
камней то в одну сторону, то в другую. Таким образом, отринув принцип
симметрии, я не только отказался от принципа, но и пренебрег своими
телесными потребностями. Но, с другой стороны, когда я сосал камни, процесс,
мною уже описанный, не наугад, а следуя методу, я тоже тем самым уступал
телесным потребностям. Следовательно, возникала несовместимость и
противоборство двух потребностей. Такое бывает. Но в глубине души мне было
абсолютно наплевать на то, что мое равновесие нарушено и что меня тянет то
влево, то вправо, то назад, то вперед, равно как и на то, сосу ли я каждый
раз новый камень или один и тот же, до скончания веков. Ибо все камни были
на вкус одинаковы. И если я собрал их шестнадцать, то вовсе не для того,
чтобы уравновесить себя так или иначе, и не для того, чтобы сосать их все по
очереди, а просто чтобы иметь запас, чтобы не оказаться без запасов.
Впрочем, в глубине души меня абсолютно не волновало, что я останусь без
запасов; когда они кончатся, а они у меня все равно кончатся, хуже мне от
этого не станет, почти не станет. И в конце концов я принял решение выкинуть
все камни, за исключением одного, который я хранил то в одном кармане, то в
другом, и вскоре, естественно, или выбрасывал, или дарил, или проглатывал.
Побережье было пустынно в том месте. Не помню, чтобы мне серьезно досаждали.
Черное пятнышко на безмерном песчаном просторе, кто бы мог желать ему зла?
Иные подходили посмотреть, что это такое, не ценный ли предмет, выброшенный
штормом на берег после кораблекрушения. Но обнаружив, что обломок жив и
вполне прилично, хотя и небогато, одет, отворачивались. Старые женщины и
молодые, молодые тоже, клянусь вам, приходили на берег собирать топляк и с
изумлением глядели на меня поначалу. Но приходили все одни и те же, и, хотя
я понемногу передвигался с места на место, кончилось тем, что все они
узнали, что я такое, и стали держаться на расстоянии. Кажется, одна из них
однажды, покинув спутниц, подошла ко мне и протянула еду; я молча смотрел на
нее до тех пор, пока она не отошла. Да, кажется, нечто подобное произошло
примерно в это время. Но не исключено, что я вспоминаю другое свое
пребывание на взморье, в более раннее время, ибо то, о котором идет речь, -
последнее, или предпоследнее, последнего не бывает. Как бы там ни было, мне
видится молодая женщина - она приближается ко мне, время от времени
останавливаясь и оглядываясь на спутниц. Сбившись в кучку, словно овцы, они
наблюдают, как она удаляется от них, подбадривают ее жестами и, несомненно,
смеются, кажется, я слышу отдаленный смех. И вот я уже вижу ее спину, она
повернула обратно и теперь оглядывается на меня, но уже не останавливаясь.
Не исключено, что я совмещаю в одно два события и двух женщин, одну, что
направляется ко мне, робко, сопровождаемая криками и смехом спутниц, и
другую, что удаляется, не колеблясь. Ибо движение тех, кто идет ко мне, я
вижу издали, большую часть времени, в этом одно из преимуществ побережья. Я
замечаю вдали черные точки, вижу, как они движутся, могу следить за их
маневрами и говорить себе: Удаляется, - или: Приближается. Да, захватить
меня врасплох было, так сказать, невозможно. Позвольте же теперь сказать вам
нечто удивительное - на взморье я видел гораздо лучше! Да-да, прочесывая
вдоль и поперек безбрежную плоскость, на которой ничего не лежало и ничего
не стояло, мой здоровый глаз видел более отчетливо, а в отдельные дни
замечал кое-что и больной. Мало того, что я видел лучше, я почти без
затруднений называл те редкие предметы, которые видел. Вот они, преимущества
и недостатки взморья. Или это я так менялся, почему бы и нет? Утром, в
песчаной пещере, а иногда и ночью, когда бушевал шторм, я чувствовал, что
почти не боюсь, ни стихий, ни живых существ. Но и за это приходилось
расплачиваться. Сидишь ли в своей халупе или скрываешься в пещере, за все
приходится платить. Какое-то время платишь охотно, но платить без конца ты
не в состоянии. Ибо не можешь постоянно покупать одно и то же на свои жалкие
гроши. К сожалению, возникают и другие потребности, кроме потребности сгнить
в мире и покое, неверно выразился, я имею в виду, конечно, свою мать,
воспоминание о ней, уж было притупившееся, снова начинало терзать меня. И
потому я пошел назад, удаляясь от моря, ибо мой город, строго говоря, стоял
не у самого моря, что бы вопреки этому ни говорилось. Чтобы до него
добраться, приходилось идти от моря, другого пути я, по крайней мере, не
знаю. Между городом и морем простиралось болото, которое, если мне не
изменяет память, а большинство моих воспоминаний уходит корнями в ближайшее
прошлое, собирались осушить, посредством рытья каналов, надо полагать, или
превратить в огромный морской порт с доками, или в свайный поселок для
рабочих, одним словом, так или иначе использовать. А заодно избавиться от
позорного бельма - болота, с его зловонными испарениями у самых стен города;
это болото ежегодно поглощало уйму человеческих жизней, в данный момент не
помню цифры и, несомненно, не вспомню никогда, так глубоко безразличен мне
этот аспект данного вопроса. Признаться, кое-какие работы действительно
начались и продолжаются до сих пор, в некоторых районах, в тисках
неблагоприятных условий, всевозможных трудностей, эпидемий и полного
бездействия местных властей, отрицать это я не собираюсь. Но заявлять в
связи с этим, что море уже бьется о стены моего города, было бы слишком. Что
касается меня, то до такого извращения (правды) я не дойду, пока меня к
этому не принудят, или я сам не сочту нужным это сделать. А болото это я
немного знал и несколько раз предусмотрительно рисковал в нем своей жизнью;
тот период был богаче иллюзиями, чем тот, который я пытаюсь здесь
живописать, то есть богаче некоторыми иллюзиями, другими беднее. Так что
достичь моего города с моря было невозможно, следовало высадиться далеко на
севере или на юге и выбраться на дорогу, представляете себе, причем железной
дороги здесь еще не было, представьте себе и это. Мое продвижение, всегда
медленное и мучительное, было еще медленнее и мучительнее, чем раньше, из-за
моей короткой негнущейся ноги, о которой я уже давно знал, что она
окостенела, как может окостенеть нога, но, черт ее побери, она окостенела
еще больше, явление невозможное, так я когда-то думал, и становилась при
этом с каждым днем короче, и все же, главным образом, из-за другой моей
ноги, до недавних пор сгибавшейся, но, в свою очередь, быстро костенеющей,
не становясь при этом, к несчастью, короче. Ибо когда укорачиваются две ноги
одновременно и с одинаковой скоростью, то потеряно еще далеко не все, нет.
Но когда одна укорачивается, а другая нет, тогда-то и возникает
беспокойство. Не скажу, чтобы я беспокоился всерьез, но меня это раздражало,
да, раздражало. Ибо я не знал толком, на какую ногу мне ступать, когда я
шествовал на костылях. Попробуем вместе разобраться в моей проблеме. Следите
за мной внимательно. Как известно, боль мне причиняла негнущаяся нога, я
имею в виду старую негнущуюся ногу, а другая нога обычно служила мне, так
сказать, точкой вращения или опоры. Но вот и другая нога, в результате
окостенения, надо думать, и последующего смещения нервов и сухожилий, стала
беспокоить меня, и даже больше, чем первая. Какая ужасная история, только бы
не запутаться. Дело в том, что к старой боли я привык, до некоторой степени,
да, до какой-то степени. А вот к новой боли, хотя она и из того же
семейства, я приноровиться еще не успел. Не следует забывать, что, имея одну
ногу больную, а другую более или менее здоровую, я имел возможность щадить
первую и уменьшать ее страдания до минимума, стараясь при ходьбе ступать
исключительно на здоровую ногу. И вот я лишился этой возможности! Не стало у
меня больше одной ноги больной, а другой более или менее здоровой, обе
теперь больны одинаково. И тяжелее больна, по моему мнению, та, которая до
сих пор была здорова, по крайней мере, сравнительно здорова, и к чьей
перемене к худшему я еще не привык. Так что в некотором смысле, если вам
угодно, у меня по-прежнему одна нога больная, а другая здоровая или не такая
больная, с той, однако, разницей, что не такой больной стала не та нога, что
раньше. И потому я все чаще норовил теперь опереться на старую больную ногу,
между двумя взмахами костыля. Ибо, по-прежнему чрезвычайно чувствительная к
боли, она была к ней менее чувствительна, чем другая, или была к ней так же
чувствительна, если угодно, но таковой мне не казалась из-за своего в этом
старшинства. Но я все равно не мог! Что? Опираться на нее. Ибо она
становилась все короче, не забывайте этого, в то время как другая, хотя и
костенела, но не укорачивалась, а если и укорачивалась, то отставала при
этом от своей сестрицы до такой степени, до такой степени, черт с ней, не
важно. Если бы мне удалось согнуть ее в колене или хотя бы в паху и тем
самым сделать ее на время такой же короткой, как и другая, тогда я сумел бы
ступать на более короткую ногу. Но я этого не мог! Чего? Согнуть ее. Ибо как
бы я мог согнуть ее, раз она окостенела? И потому я вынужден был ступать на
ту же ногу, что и прежде, несмотря на то, что она стала, по крайней мере в
отношении чувствительности, худшей из двух и больше другой нуждалась в том,
чтобы ее щадили. Впрочем, иногда мне везло, и, шагая по в меру ухабистой
дороге или воспользовавшись не слишком глубокой канавой или любой другой
неровностью земли, я ухитрялся временно удлинять свою короткую ногу и
опираться на нее, а не на другую. Но в последнее время она столь редко
служила опорой, что просто уже разучилась это делать. Думаю, стопка тарелок
поддержала бы меня лучше, чем эта бесполезная нога, а ведь когда я был
младенцем, она неплохо меня поддерживала. И еще один фактор нарушал
равновесие в этом процессе, то есть в приспособлении к характеру местности,
я говорю о своих костылях, им тоже следовало бы быть неравными, одному
коротким, другому длинным, чтобы я не отклонялся от вертикали. Нет? Впрочем,
не знаю. Как бы там ни было, дороги, которые я выбирал, были, большей
частью, узкими лесными тропами, и вполне понятно почему, из-за перепадов в
уровне, но, хотя перепадов хватало, они были столь беспорядочны и
разноплановы, что особой помощи мне оказать не могли. Да и так ли велика
разница, в конце концов, в том, что касается боли, пребывала ли моя нога в
покое или вынуждена была опираться? Думаю, нет. Ибо страдания бездеятельной
ноги были постоянны и однообразны. В то время как трудящаяся нога,
приговоренная работой к усилению боли, знала и ослабление боли, когда
опираться ей временно не приходилось, на протяжении мгновения. Ничто
человеческое мне не чуждо, так я полагаю, и продвижение мое, мучительное в
силу описанного положения дел и потому, что оно и всегда было медленным и
трудным, что бы кто вопреки этому ни утверждал, превращалось, извините за
выражение, в бесконечное восхождение на Голгофу, без всякой надежды на
распятие, пусть это говорю я, а не Симон, и вынуждало меня к частым
остановкам. Да, мое продвижение вынуждало меня останавливаться все чаще и
чаще, и наконец единственным способом моего перемещения стала череда
остановок. И хотя в мои шаткие намерения не входит подробный разбор, даже
если они того заслуживают, этих коротких незабываемых мгновений искупления,
я, тем не менее, вкратце опишу их, от доброты своего сердца, дабы моя
история, такая ясная до сих пор, не пресеклась вдруг в потемках, в сумраке
этих вздымающихся надо мной лесов, этих гигантских ветвей, среди которых я
ковылял, прислушивался, падал, поднимался, снова прислушивался и снова
ковылял, размышляя иногда, стоит ли об этом говорить, если я увижу
когда-нибудь снова этот ненавистный свет, во всяком случае нелюбимый, бледно
маячащий сквозь последние стволы, и мою мать, чтобы уладить с ней наше дело,
и не лучше ли будет, по крайней мере не хуже, вздернуть себя на суку, лоза
вокруг шеи. Ибо, признаться, свет не значил для меня ничего тогда, и моя
мать уже вряд ли ждала меня, прошло столько времени. И мои ноги, о мои ноги.
Но мысль о самоубийстве недолго владела мной, не знаю почему, тогда мне
казалось, что знал, а теперь вижу, что нет. В частности, как бы ни была
соблазнительна идея удушения, мне всегда удавалось, после короткой борьбы,