раскладывал их по карманам. Как заставить его понять меня? Оставь это и
выслушай меня, - сказал я. Я протянул ему купюры. Пересчитай их, - сказал я.
Он пересчитал. Сколько? - спросил я. Четыре с половиной фунта, - сказал он.
У тебя четыре с половиной фунта? - спросил я. Да, - ответил он. Я дал тебе
четыре с половиной фунта, - сказал я. Да, - сказал он. Это была неправда, я
дал ему пять Ты согласен, - сказал я. Да, - сказал он. А зачем, по-твоему, я
дал тебе эти деньги? - спросил я. Лицо его засияло. Чтобы купить велосипед,
- сказал он без малейшего колебания. Какой велосипед? - сказал я.
Подержанный, - сказал он. Ты полагаешь, что подержанный велосипед стоит
четыре с половиной фунта? - спросил я. Не знаю, - ответил он. Я тоже не
знал. Но дело было не в этом. Что именно я тебе сказал? - спросил я. Мы оба
напрягли наши мозги. Желательно подержанный, - произнес я наконец, - вот что
я тебе сказал. А-а, - сказал он. Наш дуэт я передаю не полностью, только
основные темы. Я не сказал: подержанный, - сказал я, - я сказал: желательно
подержанный. Он снова принялся собирать свои вещи. Оставь их, - закричал я,
- и слушай то, что я тебе говорю! Он подчеркнуто выронил большой моток
спутанной бечевки. В нем, вероятно, он и спрятал полфунта. Ты разве не
видишь разницы между подержанным и желательно подержанным? - сказал я. Я
взглянул на часы. Десять часов. Я лишь все больше нас запутывал. Не старайся
понять, - сказал я, - просто слушай то, что я скажу, дважды повторять я не
буду. Он придвинулся ближе и встал на колени. Можно было подумать, что я при
последнем издыхании. Ты знаешь, что такое новый велосипед? - спросил я. Да,
папа, - сказал он. Так вот, - сказал я, - если ты не сможешь купить
подержанный велосипед, тогда купи новый. Я повторяю. Я повторил. Я, который
только что сказал, что повторять не буду. Теперь скажи мне, что ты должен
сделать, - сказал я. И добавил: Отодвинься от меня, у тебя изо рта пахнет. И
чуть было не добавил: Ты не чистишь зубы, а потом жалуешься на абсцессы, -
но вовремя остановился. Был неподходящий момент вводить новую тему. Я
повторил: Скажи мне, что ты должен сделать. Он собирался с мыслями. Пойти в
Хоул, - сказал он, - пятнадцать миль отсюда... Мили здесь не при чем, -
сказал я. - Ты находишься в Хоуле. Зачем? Нет, мне не передать. Наконец он
понял. Для кого этот велосипед? - спросил я. - Для дяди? Он все еще не
понимал, что велосипед предназначался ему. Пожалуй, он почти догнал меня в
росте.
О багажнике я словно и не упоминал. Наконец он все понял. Настолько,
что спросил меня, что ему делать, если не хватит денег. Вернуться сюда и
попросить их у меня, - ответил я. Естественно, я предвидел и то, размышляя
над этим делом до пробуждения сына, что могут возникнуть определенные
сложности, если люди спросят, откуда у него, мальчишки, столько денег. И я
предвидел, что он сделает в этом случае, а именно, скажет, чтобы его
проверили, или сам пойдет в полицию, к сержанту Полю, назовет свое имя,
скажет, что это я, Жак Моран, послал его в Хоул купить велосипед, тем самым
наведя на мысль, что я нахожусь в Фахе. Здесь налицо два разных действия.
Первое - предвидеть трудность (до пробуждения сына), второе - преодолеть ее
(узнав, что Хоул - ближайший населенный пункт). Но о том, чтобы дать ему
понять обо всех этих тонкостях, вопрос и не возникал. Ты не волнуйся, -
сказал я, - денег у тебя достаточно, и ты сможешь купить хороший велосипед,
который ты доставишь сюда, как можно быстрее. Имея дело с моим сыном, надо
учесть все до капли. Он бы ни за что не сообразил, что делать с купленным
велосипедом. Вполне мог бы остаться в Хоуле, Бог знает в каких условиях,
ожидая дальнейших распоряжений. Он спросил меня, что со мной. Должно быть, я
поморщился. Мне тошно на тебя смотреть, - сказал я, - вот что. И спросил
его, чего он ждет. Я плохо себя чувствую, - сказал он. Когда он спросил, что
со мной, я ничего не ответил, а когда его никто ни о чем не спрашивал, он
заявил, что плохо себя чувствует. Ты не рад, - спросил я, - получить в
подарок новенький блестящий велосипед, свой собственный? Я решительно ожидал
услышать, что рад. Но тут же пожалел о произнесенной фразе, она только
усугубила его растерянность. К тому же наш семейный разговор слишком
затянулся. Он выбрался из шалаша, и когда я счел, что он удалился на
безопасное расстояние, я выполз из шалаша тоже, с большим трудом. Он отошел
шагов на двадцать. Небрежно облокотясь о древесный ствол и отважно закинув
здоровую ногу за больную, я попытался принять беспечный вид. Я окликнул его.
Он обернулся. Я помахал ему рукой. Он посмотрел на меня, отвернулся и пошел
дальше. Я позвал его по имени. Он снова обернулся. Фонарь! - закричал я. -
Хороший фонарь! Он не понял. Да и как ему было понять за двадцать шагов то,
что он не понимает вплотную? Он направился ко мне. Я махнул, чтобы он не
возвращался, и крикнул: Иди! Иди! Он остановился и уставился на меня,
склонив голову набок, как попугай, по-видимому, совершенно сбитый с толку. Я
безрассудно попробовал нагнуться, чтобы поднять камень, ветку или комок
земли, что-нибудь пригодное для бросания, и чуть было не упал. Я сломал над
головой зеленую ветку и с силой швырнул в его сторону. Он повернулся и
побежал. Поистине, бывали моменты, когда я не мог понять своего сына. Он,
конечно же, знал, что я не доброшу до него даже камень, и все-таки побежал.
Вероятно, испугался, что я побегу за ним. И действительно, есть, по-моему,
что-то ужасающее в том, как я бегу, - запрокинув голову, стиснув зубы,
согнув руки в локтях до отказа, коленями почти ударяя себя по лицу.
Благодаря этому стилю бега я нередко догонял бегунов, куда лучших, чем я.
Они замирают и поджидают меня, лишь бы этот ужас скорее прекратился. Что
касается фонаря, то в фонаре мы не нуждались. Впоследствии, когда велосипед
займет свое место в жизни сына, войдет в круг его обязанностей и невинных
игр, тогда фонарь будет необходим, чтобы освещать ему путь по ночам.
Наверняка, предугадывая эти счастливые дни, я вспомнил о фонаре и крикнул
сыну, чтобы он купил такой фонарь, который позже, в его поездках, поможет
ему справиться с темнотой и страхом. И так же, как о фонаре, мне следовало
бы напомнить ему быть повнимательнее со звонком, открутить колпачок и
хорошенько осмотреть его внутри, чтобы убедиться, что звонок исправно
работает, причем сделать это до совершения покупки, и позвонить, чтобы
услышать, какой он издает звук. Но у нас еще будет время, позднее, чтобы
заняться всем этим. И я буду с радостью помогать сыну, когда наступит время,
оснащать велосипед самыми лучшими фонарями, задним и передним, самым лучшим
звонком и самым лучшим тормозом.
День казался нескончаемым. Сына мне не хватало. Как мог, я занимал
себя. Несколько раз поел. Воспользовался тем, что остался наконец без
свидетелей, не считая Господа, чтобы помастурбировать. Сыну, наверное,
пришла в голову та же самая мысль, и он остановился где-нибудь по дороге.
Вероятно, он получил большее удовольствие, чем я. Несколько раз я обошел
шалаш, полагая, что это упражнение благотворно подействует на колено.
Двигался я довольно быстро и не испытывал при этом боли, но вскоре устал.
После десяти шагов страшная усталость навалилась на мою ногу, скорее даже
тяжесть, так что пришлось остановиться. Тяжесть тут же исчезла, и я зашагал
дальше. Я принял немного морфия. Потом задал себе кое-какие вопросы. Почему
я не попросил сына принести мне лекарство для больной ноги? Почему скрыл от
него свое состояние? Был ли я в душе рад своей болезни, возможно, до такой
степени, что не хотел выздороветь? Я надолго отдался во власть красот
природы, не отводил взгляда от деревьев, полей, неба, птиц, внимательно
прислушивался к звукам, обступавшим меня со всех сторон. На мгновение мне
показалось, что я слышу молчание, о котором упоминал, если не ошибаюсь,
выше. Раскинувшись в шалаше, я размышлял о деле, в которое ввязался. Снова
попытался вспомнить, что мне делать с Моллоем, когда я найду его. Потом
дотащился до ручья. Лег на землю и посмотрел на свое отражение, потом умыл
лицо и руки. Подождал, пока отражение восстановится, наблюдая, как оно
колеблется, принимая все большее сходство со мной. Капля, изредка падавшая с
моего лица, вновь разбивала его. За весь день я не увидел ни души. Но ближе
к вечеру услышал, что кто-то бродит возле шалаша. Я замер, шаги смолкли. Но
чуть позже, выбравшись из шалаша с какой-то целью, я увидел в нескольких
шагах от себя мужчину. Он стоял неподвижно, повернувшись ко мне спиной. На
нем было пальто, слишком тяжелое для этого времени года, он опирался о
палку, такую массивную и утолщавшуюся книзу, а не кверху, что правильней
было бы назвать ее дубиной. Он обернулся, и некоторое время мы молча
смотрели друг на друга. То есть это я смотрел ему прямо в лицо, как делаю
всегда, чтобы показать людям, что не боюсь их, тогда как он лишь время от
времени бросал на меня украдкой взгляд и тут же опускал глаза, не столько из
робости, конечно, сколько для того, чтобы получить возможность спокойно
обдумать только что увиденное, прежде чем добавлять к нему новые картины. Во
взоре его была холодность и властность, каких я доселе не видел. Лицо
бледное и благородное, от такого я бы не отказался. В тот момент, когда я
подумал, что ему не больше пятидесяти пяти, он снял шляпу, мгновение
подержал ее в руке, потом снова надел. Ничуть не похоже на то, что
называется приподнять шляпу. Но я счел нужным кивнуть. Шляпа была совершенно
необычной и по форме, и по цвету. Не стану описывать ее, подобных шляп я
никогда не видел. Огромная копна грязных белоснежных волос лежала на его
голове. Я успел, пока он снова не придавил ее шляпой, разглядеть ее. Лицо
грязное и волосатое, да, бледное, благородное, грязное и волосатое. Он
сделал какое-то странное движение, как курица, которая вздымает оперение и
медленно опускает до тех пор, пока оно не станет еще глаже, чем было. Я
подумал, что он собирается уйти, не сказав мне ни слова. Но вдруг он
попросил кусок хлеба. Эту унизительную просьбу он сопроводил пламенным
взглядом. У него был акцент иностранца или человека, утратившего привычку
разговаривать. Но разве я не сказал, с облегчением, увидев лишь его спину:
иностранец. Вы бы не отказались от баночки сардин? - спросил я. Он просил
хлеба, а я предлагал ему рыбу. Таков я. Хлеба, - сказал он. Я забрался в
шалаш и взял кусок хлеба, который берег для сына, он наверняка вернется
голодным. Я отдал хлеб. Я ожидал, что он с жадностью набросится на хлеб, тут
же, немедленно. Но он разломил его пополам и положил куски в карманы пальто.
Вы не возражаете, если я взгляну на вашу палку? - спросил я. Я протянул
руку. Он не двигался. Я положил руку на палку, под самой его ладонью. Я
чувствовал, как пальцы его медленно разжимаются. И вот уже палку держал я.
Легкость ее меня изумила. Я вложил палку в его руку. Он бросил на меня
прощальный взгляд и ушел. Почти стемнело. Шел он быстрым неуверенным шагом,
часто меняя направление, скорее волоча палку, чем опираясь о нее. Я хотел бы
стоять так и смотреть ему вслед и чтобы время остановилось. Я хотел бы
оказаться посреди пустыни, под полуденным солнцем, и смотреть ему вслед,
пока он не превратится в точку, на краю горизонта. Долго стоял я так возле
шалаша. Время от времени прислушивался. Но сын мои не возвращался.
Почувствовав, что начинаю замерзать, я залез в шалаш и лег, подстелив под
себя плащ сына. Но обнаружив, что засыпаю, снова выбрался и разжег большой
костер, чтобы указать сыну дорогу. Когда костер разгорелся, я сказал сам
себе: Ну вот, теперь я могу согреться! Я согрелся, потирая руки после того,
как подносил их к пламени, и перед тем, как снова поднести их к пламени,
поворачивая к огню спину, поднимая полы пальто, вертясь, как на вертеле.
Наконец, побежденный теплом и усталостью, я лег на землю возле костра и
погрузился в сон со словами: От искры может вспыхнуть моя одежда, и я
проснусь пылающим факелом. И со многими другими словами, относящимися уже к
иным, вряд ли связанным между собой мыслям. Когда я проснулся, было уже
снова светло и костер потух, но зола в нем была еще теплая. Лучше моей ноге
не стало, хотя хуже ей тоже не стало. То есть, возможно, ей стало чуть-чуть
хуже, но я не мог осознать это по той простой причине, что уже привык к
боли, какое милосердие. Думаю, что ничего не изменилось. Ибо в то самое
время, когда я нянчился со своим коленом и подвергал его разным проверкам, я
знал о привыкании к боли и старался его нейтрализовать. И вовсе не Моран, а
кто-то другой, посвященный в тайны моих восприятии, произнес: Никаких
перемен, Моран, никаких перемен. Это может показаться невозможным. Я пошел в
лесок, чтобы срезать себе палку. Но, найдя, наконец, подходящую ветвь,
вспомнил, что у меня нет ножа. Я вернулся в шалаш, надеясь отыскать нож сына
среди тех предметов, которые он разложил на земле и не подобрал. Ножа среди
них не оказалось. Вместо него я заметил зонт и сказал: Зачем срезать палку,
когда есть зонт? Я попрактиковался в ходьбе с зонтом. И хотя зонт не
прибавил мне скорости и не убавил боль, я, по крайней мере, стал не так
быстро уставать. Вместо того чтобы останавливаться для отдыха через каждые
десять шагов, мне легко удавалось сделать пятнадцать. И даже во время отдыха
зонт был мне помощником. Ибо оказалось, что, когда я на него наваливаюсь,
тяжесть в моей ноге, возникающая, вероятно, в результате нарушения
кровообращения, исчезала гораздо быстрее, чем когда я стоял, поддерживаемый
усилиями мускулов позвоночника. Вооруженный зонтом, я больше не был
приговорен кружить вокруг шалаша, как накануне, но двигался от него лучами,
во всех направлениях. Я даже взобрался на небольшой бугорок, откуда лучше
видел все пространство, где с минуты на минуту мог появиться мой сын. И
время от времени уже воображал его, склонившегося к рулю или приподнявшегося
в седле на педалях, приближающегося, и слышал его прерывистое дыхание, и
видел написанную на его пухлом лице радость от того, что он наконец
вернулся. Но в то же самое время я следил и за шалашом, который притягивал
меня с необычайной силой, так что переходить, сокращая путь, с одного луча
на другой, я никак не мог. Перед каждой новой вылазкой я был вынужден
возвращаться тем же путем, который прошел, к шалашу, чтобы убедиться, что
все там на месте. Большую часть второго дня я потратил на эти суетные
приходы и уходы, на наблюдение и воображение, но не весь день. Ибо я также и
ложился, иногда, в шалаше, который становился для меня домом, чтобы не спеша
подумать о некоторых вещах, в частности о провианте, который исчезал
настолько быстро, что после обеда, жадно проглоченного мной в пять часов
вечера, у меня осталось всего-навсего две банки сардин, горстка печенья и
несколько яблок. Кроме того я пытался вспомнить, что мне делать с Моллоем,
когда я его найду. И о себе я тоже размышлял, о том, что во мне изменилось
за последнее время. Мне казалось, что я вижу себя стареющим с быстротой
бабочки-однодневки. Но если быть более точным, передо мной представала не
совсем мысль о старении. То, что я видел, больше напоминало крушение, жуткий
обвал всего того, что всегда защищало меня от всего того, чем я всегда был
обречен быть. Или же все ускорявшееся протискивание в темноте к свету и к
какому-то лицу, которое я некогда знал и от которого некогда отрекся. Но
какими словами можно описать ощущение поглощенного сначала мраком, тяжестью,
шумом перемалываемых камней и затем различающего слабое движение воды. После
чего я увидел небольшой шар. Медленно покачиваясь, поднимался он из глубины,
приближаясь к спокойной поверхности воды, сначала гладкий и такой же
прозрачный, как сопровождающая его рябь, затем он постепенно превращался в
лицо, с пустотами для глаз и рта и прочими пятнами, и нельзя было понять,
мужское это лицо или женское, молодое или старое, и не обязано ли оно своим
спокойствием воде, покачивающейся между ним и светом. Признаться, я хотя и
следил, но рассеянно, за этими жалкими фигурами, которыми, полагаю, пыталось
довольствоваться мое чувство краха. И то, что я более не трудился над ними,
указывает о больших переменах, происшедших со мной, и о моем растущем
безразличии к самообладанию. Несомненно, я делал бы открытие за открытием в
том, что касалось меня, если бы упорствовал. Но при первом же слабом свете,
я имею в виду те мрачные тени, что толпились вокруг меня, разгоняемые
являющимся мне видением или суждением, меня отвлекали другие заботы. А
немного спустя все начиналось сначала. При таких обстоятельствах мне трудно
было признать самого себя. Ибо по своей природе, вернее, по своим привычкам
я не любил вести все расчеты одновременно, я производил их по отдельности,
доводя каждый из них до предела. Подобное происходило и с недостающими
сведениями о Моллое - стоило мне почувствовать, что они зашевелились в
глубинах моей памяти, как я поспешно отворачивался к другим неизвестным. Я,
который две недели тому назад радостно подсчитывал бы, сколько смогу
протянуть на оставшуюся провизию, не упуская из виду, конечно же, вопрос о
витаминах и калориях, и мысленно выстраивал бы ряды меню, асимптотически
приближающиеся к пищевому нулю, сейчас удовлетворился всего-навсего вялым
замечанием, что скоро, вероятно, я умру от истощения, если мне не удастся
обновить съестные припасы. О втором дне хватит Остается упомянуть лишь об
одном происшествии, прежде чем перейти к дню третьему. Я разжег костер и
наблюдал за тем, как он занимается, когда услышал, что меня окликают. Голос,
раздавшийся так близко, что я вздрогнул, принадлежал мужчине. Но, вздрогнув,
я взял себя в руки и продолжал заниматься костром, как будто ничего не
случилось, я ворошил его веткой, которую сломал как раз для этой цели чуть
раньше и с которой уже отодрал ногтями все веточки, листики и даже часть
коры. Я обожал обдирать кору с веток и обнажать беловатую лоснящуюся
древесину, но смутное чувство любви и жалости к дереву нередко этому мешало.
К моим близким приятелям я причислял драконово дерево из Тенерифы, погибшее
в возрасте пяти тысяч лет от удара молнии. Вот пример долговечности. Ветка
была толстая, мокрая и не загоралась, когда я совал ее в огонь. Держал я ее
за тонкий конец. Потрескивание огня или, скорее, обугливающихся головешек,
ибо победоносный огонь не трещит, а производит совсем другой звук, позволило
мужчине приблизиться ко мне вплотную без моего ведома. Мало что раздражает
меня сильнее, чем когда застают меня врасплох.
Я продолжал, несмотря на обуявший меня страх, который, надеюсь, прошел
незамеченным, ворошить костер так, словно нахожусь один. Но после тяжелого
прикосновения чужой руки к моему плечу выбора у меня не оставалось, и я
сделал то, что сделал бы на моем месте всякий, а именно, быстро обернулся,
неплохо, надеюсь, изобразив своим движением страх и гнев. Я оказался лицом к
лицу с мужчиной, черты лица и фигуру которого плохо различал вследствие
сумерек. Здорово, приятель, - сказал он. Постепенно я получил представление
о том типе личности, который он собой являл. Клянусь вам, между частями, ее
составляющими, царили великая гармония и согласие, так что вполне допустимо
сказать, что лицо его было достойно тела и наоборот. И если бы мне удалось
узреть его задницу, то уверен, что и она была бы достойна всего остального.
Не ожидал, что встречу кого-нибудь в этом захолустье, - сказал он, - мне
повезло. Отойдя от костра, который уже вовсю разгорелся, так что огонь,
которому я более не препятствовал, освещал незваного гостя, я смог
убедиться, что, несмотря на сумерки, я не ошибся, и он действительно так
противен, как я и предполагал. Не скажете ли вы, - произнес он. Я вынужден
вкратце его описать, хотя это и противоречит моим принципам. Он был невысок,
но коренаст. На нем был тяжелый темно-синий костюм (двубортный) ужасного
покроя и пара возмутительно широких черных туфель со вздутыми носами. Такая
безобразная форма встречается, кажется, только у черных туфель. Вы,
случайно, не знаете, - сказал он. Мохнатые концы черного кашне, метра два
длиной, несколько раз обернутого вокруг шеи, свисали за его спиной. На
голове у него была синяя фетровая шляпа с узкими полями и ленточкой, в
которую был воткнут рыболовный крючок с искусственной мушкой, что
производило крайне спортивное впечатление. Вы слышите меня? - спросил он. Но
все это не шло ни в какое сравнение с его лицом, которое, признаю это с
сожалением, слегка напоминало мое собственное, не столь утонченное, конечно,
но те же самые короткие, неудавшиеся усики, те же маленькие, как у хорька,
глазки, тот же парафимоз носа и воспаленный красный рот, сжатый гузкой.
Скажите, пожалуйста, - произнес он. Я повернулся к костру. Полыхал он вовсю.
Я подбросил еще дров. Вы слышите, я к вам обращаюсь, - сказал он. Я
направился к шалашу. Он загородил мне путь, осмелев при виде моей хромоты.
Почему вы молчите? - спросил он. Я вас не знаю, - ответил я. И засмеялся. Я
не собирался острить. Не желаете ли взглянуть на мою визитную карточку? -
спросил он. Это ничего не изменит, - ответил я. Он придвинулся ко мне
вплотную. Отойдите с дороги, - сказал я. Теперь засмеялся он. Вы
отказываетесь отвечать? - спросил он. Я сделал усилие над собой. Что вам
угодно знать? - спросил я. Он, должно быть, подумал, что я сдался. Это
другое дело, - сказал он. Я призвал на помощь образ сына, который мог в
любой момент вернуться. Я уже вам сказал, - сказал он. Я весь дрожал. Будьте
добры, повторите снова, - сказал я. Короче говоря, он хотел узнать, не видел
ли я проходившего мимо старика с палкой. Он описал его. Плохо. Казалось,
голос доносится до меня издалека. Нет, - сказал я. Что значит нет? - спросил
он. Я никого не видел, - сказал я. И однако же, он прошел этой дорогой, -
сказал он. Я промолчал. Вы давно здесь? - спросил он. Тело его все больше
теряло очертания, как бы расплывалось. Чем вы здесь занимаетесь? - спросил
он. У вас ночной обход? - спросил я. Он протянул ко мне руку. Кажется, я
снова попросил его уйти с моей дороги. Ладонь, приближающуюся ко мне, я вижу
по сей день - мертвенно-бледная, она сжимается и разжимается. Словно
отделилась от тела. Что случилось потом, я не знаю. Но немного позже, может
быть, намного позже, я нашел его распростертым на земле, с разбитой
вдребезги головой. Сожалею, но объяснить более ясно, как был достигнут такой
результат, я не в состоянии. Получился бы неплохой эпизод. Но не собираюсь
же я на столь позднем этапе своего отчета удариться в литературу. Лично я
остался невредим, не считая нескольких царапин, обнаруженных лишь на
следующий день. Я склонился над ним. Склонившись, понял, что моя нога снова
сгибается. Теперь он не был похож на меня. Я ухватил его за лодыжки и,
пятясь задом, потащил в шалаш. Туфли его блестели толстым слоем гуталина.
Носки были украшены модным узором. Брюки задрались, приоткрыв белые гладкие
ноги. Лодыжки у него были узкие и костлявые, как у меня. Я почти обхватывал
их ладонью. На нем были подтяжки, одна из которых отстегнулась и висела. Эта
деталь меня растрогала. Мое колено сгибалось все хуже, но это было уже
неважно. Я забрался в шалаш и подобрал плащ сына. Потом вернулся к костру,
лег на землю, накрылся плащом. Спал я недолго, но все же поспал. Я
прислушался к крику сов. Это не филины, крик их напоминает гудок паровоза. Я
прислушался к пению соловья. И к скрипу дергачей, вдалеке. Если бы я знал
названия других птиц, которые кричат и поют по ночам, то непременно
прислушался бы и к ним тоже. Я наблюдал за угасающим костром, подложив под
щеку обе ладони. Я поджидал зарю. Едва начало светать, как я был уже на
ногах и направился к шалашу. Его ноги тоже почти одеревенели в коленях, но в
паху, к счастью, еще сгибались. Я отволок его в подлесок, по пути часто
отдыхая, но не отпуская ноги, чтобы не пришлось за ними нагибаться. Потом
разобрал шалаш, забросал тело ветками. Уложил и взвалил себе на спину два
рюкзака, взял плащ и зонт. Одним словом, снялся с бивуака. Но прежде чем
уйти, собрался с мыслями, не забыл ли я чего-нибудь, и, не полагаясь
исключительно на разум, похлопал себя по карманам и огляделся по сторонам. А
похлопав по карманам, обнаружил отсутствие в них ключей, о чем мой разум
бессилен был меня предупредить. Искал я их недолго - кольцо сломалось, они
рассыпались по земле. Честно говоря, первой я нашел цепочку, потом ключи и
самым последним кольцо, разломанное пополам. А поскольку не могло быть и
речи о том, чтобы нагибаться и поднимать, пусть даже с помощью зонта, каждый
ключ в отдельности, я снял рюкзаки, положил в сторону зонт и плащ и лег
ничком посреди ключей, получив таким образом возможность без особого труда
их собрать. Когда ключ оказывался в пределах моей досягаемости, я хватался
обеими руками за траву и подтягивался к нему. Каждый ключ, прежде чем
положить его в карман, я вытирал о траву, независимо от того, нуждался он в
этом или нет. Время от времени я приподнимался на руках, чтобы лучше
обозреть театр действия. Несколько ключей я обнаружил таким образом на
значительном удалении и добрался до них, перекатываясь, как огромный
цилиндр. Перестав находить ключи, я сказал себе: Считать их бесполезно, ибо
я не знаю, сколько их было. И возобновил поиски. Но в конце концов сказал: К
черту, обойдусь теми, которые есть. И пока я искал так ключи, я нашел ушко
выслушай меня, - сказал я. Я протянул ему купюры. Пересчитай их, - сказал я.
Он пересчитал. Сколько? - спросил я. Четыре с половиной фунта, - сказал он.
У тебя четыре с половиной фунта? - спросил я. Да, - ответил он. Я дал тебе
четыре с половиной фунта, - сказал я. Да, - сказал он. Это была неправда, я
дал ему пять Ты согласен, - сказал я. Да, - сказал он. А зачем, по-твоему, я
дал тебе эти деньги? - спросил я. Лицо его засияло. Чтобы купить велосипед,
- сказал он без малейшего колебания. Какой велосипед? - сказал я.
Подержанный, - сказал он. Ты полагаешь, что подержанный велосипед стоит
четыре с половиной фунта? - спросил я. Не знаю, - ответил он. Я тоже не
знал. Но дело было не в этом. Что именно я тебе сказал? - спросил я. Мы оба
напрягли наши мозги. Желательно подержанный, - произнес я наконец, - вот что
я тебе сказал. А-а, - сказал он. Наш дуэт я передаю не полностью, только
основные темы. Я не сказал: подержанный, - сказал я, - я сказал: желательно
подержанный. Он снова принялся собирать свои вещи. Оставь их, - закричал я,
- и слушай то, что я тебе говорю! Он подчеркнуто выронил большой моток
спутанной бечевки. В нем, вероятно, он и спрятал полфунта. Ты разве не
видишь разницы между подержанным и желательно подержанным? - сказал я. Я
взглянул на часы. Десять часов. Я лишь все больше нас запутывал. Не старайся
понять, - сказал я, - просто слушай то, что я скажу, дважды повторять я не
буду. Он придвинулся ближе и встал на колени. Можно было подумать, что я при
последнем издыхании. Ты знаешь, что такое новый велосипед? - спросил я. Да,
папа, - сказал он. Так вот, - сказал я, - если ты не сможешь купить
подержанный велосипед, тогда купи новый. Я повторяю. Я повторил. Я, который
только что сказал, что повторять не буду. Теперь скажи мне, что ты должен
сделать, - сказал я. И добавил: Отодвинься от меня, у тебя изо рта пахнет. И
чуть было не добавил: Ты не чистишь зубы, а потом жалуешься на абсцессы, -
но вовремя остановился. Был неподходящий момент вводить новую тему. Я
повторил: Скажи мне, что ты должен сделать. Он собирался с мыслями. Пойти в
Хоул, - сказал он, - пятнадцать миль отсюда... Мили здесь не при чем, -
сказал я. - Ты находишься в Хоуле. Зачем? Нет, мне не передать. Наконец он
понял. Для кого этот велосипед? - спросил я. - Для дяди? Он все еще не
понимал, что велосипед предназначался ему. Пожалуй, он почти догнал меня в
росте.
О багажнике я словно и не упоминал. Наконец он все понял. Настолько,
что спросил меня, что ему делать, если не хватит денег. Вернуться сюда и
попросить их у меня, - ответил я. Естественно, я предвидел и то, размышляя
над этим делом до пробуждения сына, что могут возникнуть определенные
сложности, если люди спросят, откуда у него, мальчишки, столько денег. И я
предвидел, что он сделает в этом случае, а именно, скажет, чтобы его
проверили, или сам пойдет в полицию, к сержанту Полю, назовет свое имя,
скажет, что это я, Жак Моран, послал его в Хоул купить велосипед, тем самым
наведя на мысль, что я нахожусь в Фахе. Здесь налицо два разных действия.
Первое - предвидеть трудность (до пробуждения сына), второе - преодолеть ее
(узнав, что Хоул - ближайший населенный пункт). Но о том, чтобы дать ему
понять обо всех этих тонкостях, вопрос и не возникал. Ты не волнуйся, -
сказал я, - денег у тебя достаточно, и ты сможешь купить хороший велосипед,
который ты доставишь сюда, как можно быстрее. Имея дело с моим сыном, надо
учесть все до капли. Он бы ни за что не сообразил, что делать с купленным
велосипедом. Вполне мог бы остаться в Хоуле, Бог знает в каких условиях,
ожидая дальнейших распоряжений. Он спросил меня, что со мной. Должно быть, я
поморщился. Мне тошно на тебя смотреть, - сказал я, - вот что. И спросил
его, чего он ждет. Я плохо себя чувствую, - сказал он. Когда он спросил, что
со мной, я ничего не ответил, а когда его никто ни о чем не спрашивал, он
заявил, что плохо себя чувствует. Ты не рад, - спросил я, - получить в
подарок новенький блестящий велосипед, свой собственный? Я решительно ожидал
услышать, что рад. Но тут же пожалел о произнесенной фразе, она только
усугубила его растерянность. К тому же наш семейный разговор слишком
затянулся. Он выбрался из шалаша, и когда я счел, что он удалился на
безопасное расстояние, я выполз из шалаша тоже, с большим трудом. Он отошел
шагов на двадцать. Небрежно облокотясь о древесный ствол и отважно закинув
здоровую ногу за больную, я попытался принять беспечный вид. Я окликнул его.
Он обернулся. Я помахал ему рукой. Он посмотрел на меня, отвернулся и пошел
дальше. Я позвал его по имени. Он снова обернулся. Фонарь! - закричал я. -
Хороший фонарь! Он не понял. Да и как ему было понять за двадцать шагов то,
что он не понимает вплотную? Он направился ко мне. Я махнул, чтобы он не
возвращался, и крикнул: Иди! Иди! Он остановился и уставился на меня,
склонив голову набок, как попугай, по-видимому, совершенно сбитый с толку. Я
безрассудно попробовал нагнуться, чтобы поднять камень, ветку или комок
земли, что-нибудь пригодное для бросания, и чуть было не упал. Я сломал над
головой зеленую ветку и с силой швырнул в его сторону. Он повернулся и
побежал. Поистине, бывали моменты, когда я не мог понять своего сына. Он,
конечно же, знал, что я не доброшу до него даже камень, и все-таки побежал.
Вероятно, испугался, что я побегу за ним. И действительно, есть, по-моему,
что-то ужасающее в том, как я бегу, - запрокинув голову, стиснув зубы,
согнув руки в локтях до отказа, коленями почти ударяя себя по лицу.
Благодаря этому стилю бега я нередко догонял бегунов, куда лучших, чем я.
Они замирают и поджидают меня, лишь бы этот ужас скорее прекратился. Что
касается фонаря, то в фонаре мы не нуждались. Впоследствии, когда велосипед
займет свое место в жизни сына, войдет в круг его обязанностей и невинных
игр, тогда фонарь будет необходим, чтобы освещать ему путь по ночам.
Наверняка, предугадывая эти счастливые дни, я вспомнил о фонаре и крикнул
сыну, чтобы он купил такой фонарь, который позже, в его поездках, поможет
ему справиться с темнотой и страхом. И так же, как о фонаре, мне следовало
бы напомнить ему быть повнимательнее со звонком, открутить колпачок и
хорошенько осмотреть его внутри, чтобы убедиться, что звонок исправно
работает, причем сделать это до совершения покупки, и позвонить, чтобы
услышать, какой он издает звук. Но у нас еще будет время, позднее, чтобы
заняться всем этим. И я буду с радостью помогать сыну, когда наступит время,
оснащать велосипед самыми лучшими фонарями, задним и передним, самым лучшим
звонком и самым лучшим тормозом.
День казался нескончаемым. Сына мне не хватало. Как мог, я занимал
себя. Несколько раз поел. Воспользовался тем, что остался наконец без
свидетелей, не считая Господа, чтобы помастурбировать. Сыну, наверное,
пришла в голову та же самая мысль, и он остановился где-нибудь по дороге.
Вероятно, он получил большее удовольствие, чем я. Несколько раз я обошел
шалаш, полагая, что это упражнение благотворно подействует на колено.
Двигался я довольно быстро и не испытывал при этом боли, но вскоре устал.
После десяти шагов страшная усталость навалилась на мою ногу, скорее даже
тяжесть, так что пришлось остановиться. Тяжесть тут же исчезла, и я зашагал
дальше. Я принял немного морфия. Потом задал себе кое-какие вопросы. Почему
я не попросил сына принести мне лекарство для больной ноги? Почему скрыл от
него свое состояние? Был ли я в душе рад своей болезни, возможно, до такой
степени, что не хотел выздороветь? Я надолго отдался во власть красот
природы, не отводил взгляда от деревьев, полей, неба, птиц, внимательно
прислушивался к звукам, обступавшим меня со всех сторон. На мгновение мне
показалось, что я слышу молчание, о котором упоминал, если не ошибаюсь,
выше. Раскинувшись в шалаше, я размышлял о деле, в которое ввязался. Снова
попытался вспомнить, что мне делать с Моллоем, когда я найду его. Потом
дотащился до ручья. Лег на землю и посмотрел на свое отражение, потом умыл
лицо и руки. Подождал, пока отражение восстановится, наблюдая, как оно
колеблется, принимая все большее сходство со мной. Капля, изредка падавшая с
моего лица, вновь разбивала его. За весь день я не увидел ни души. Но ближе
к вечеру услышал, что кто-то бродит возле шалаша. Я замер, шаги смолкли. Но
чуть позже, выбравшись из шалаша с какой-то целью, я увидел в нескольких
шагах от себя мужчину. Он стоял неподвижно, повернувшись ко мне спиной. На
нем было пальто, слишком тяжелое для этого времени года, он опирался о
палку, такую массивную и утолщавшуюся книзу, а не кверху, что правильней
было бы назвать ее дубиной. Он обернулся, и некоторое время мы молча
смотрели друг на друга. То есть это я смотрел ему прямо в лицо, как делаю
всегда, чтобы показать людям, что не боюсь их, тогда как он лишь время от
времени бросал на меня украдкой взгляд и тут же опускал глаза, не столько из
робости, конечно, сколько для того, чтобы получить возможность спокойно
обдумать только что увиденное, прежде чем добавлять к нему новые картины. Во
взоре его была холодность и властность, каких я доселе не видел. Лицо
бледное и благородное, от такого я бы не отказался. В тот момент, когда я
подумал, что ему не больше пятидесяти пяти, он снял шляпу, мгновение
подержал ее в руке, потом снова надел. Ничуть не похоже на то, что
называется приподнять шляпу. Но я счел нужным кивнуть. Шляпа была совершенно
необычной и по форме, и по цвету. Не стану описывать ее, подобных шляп я
никогда не видел. Огромная копна грязных белоснежных волос лежала на его
голове. Я успел, пока он снова не придавил ее шляпой, разглядеть ее. Лицо
грязное и волосатое, да, бледное, благородное, грязное и волосатое. Он
сделал какое-то странное движение, как курица, которая вздымает оперение и
медленно опускает до тех пор, пока оно не станет еще глаже, чем было. Я
подумал, что он собирается уйти, не сказав мне ни слова. Но вдруг он
попросил кусок хлеба. Эту унизительную просьбу он сопроводил пламенным
взглядом. У него был акцент иностранца или человека, утратившего привычку
разговаривать. Но разве я не сказал, с облегчением, увидев лишь его спину:
иностранец. Вы бы не отказались от баночки сардин? - спросил я. Он просил
хлеба, а я предлагал ему рыбу. Таков я. Хлеба, - сказал он. Я забрался в
шалаш и взял кусок хлеба, который берег для сына, он наверняка вернется
голодным. Я отдал хлеб. Я ожидал, что он с жадностью набросится на хлеб, тут
же, немедленно. Но он разломил его пополам и положил куски в карманы пальто.
Вы не возражаете, если я взгляну на вашу палку? - спросил я. Я протянул
руку. Он не двигался. Я положил руку на палку, под самой его ладонью. Я
чувствовал, как пальцы его медленно разжимаются. И вот уже палку держал я.
Легкость ее меня изумила. Я вложил палку в его руку. Он бросил на меня
прощальный взгляд и ушел. Почти стемнело. Шел он быстрым неуверенным шагом,
часто меняя направление, скорее волоча палку, чем опираясь о нее. Я хотел бы
стоять так и смотреть ему вслед и чтобы время остановилось. Я хотел бы
оказаться посреди пустыни, под полуденным солнцем, и смотреть ему вслед,
пока он не превратится в точку, на краю горизонта. Долго стоял я так возле
шалаша. Время от времени прислушивался. Но сын мои не возвращался.
Почувствовав, что начинаю замерзать, я залез в шалаш и лег, подстелив под
себя плащ сына. Но обнаружив, что засыпаю, снова выбрался и разжег большой
костер, чтобы указать сыну дорогу. Когда костер разгорелся, я сказал сам
себе: Ну вот, теперь я могу согреться! Я согрелся, потирая руки после того,
как подносил их к пламени, и перед тем, как снова поднести их к пламени,
поворачивая к огню спину, поднимая полы пальто, вертясь, как на вертеле.
Наконец, побежденный теплом и усталостью, я лег на землю возле костра и
погрузился в сон со словами: От искры может вспыхнуть моя одежда, и я
проснусь пылающим факелом. И со многими другими словами, относящимися уже к
иным, вряд ли связанным между собой мыслям. Когда я проснулся, было уже
снова светло и костер потух, но зола в нем была еще теплая. Лучше моей ноге
не стало, хотя хуже ей тоже не стало. То есть, возможно, ей стало чуть-чуть
хуже, но я не мог осознать это по той простой причине, что уже привык к
боли, какое милосердие. Думаю, что ничего не изменилось. Ибо в то самое
время, когда я нянчился со своим коленом и подвергал его разным проверкам, я
знал о привыкании к боли и старался его нейтрализовать. И вовсе не Моран, а
кто-то другой, посвященный в тайны моих восприятии, произнес: Никаких
перемен, Моран, никаких перемен. Это может показаться невозможным. Я пошел в
лесок, чтобы срезать себе палку. Но, найдя, наконец, подходящую ветвь,
вспомнил, что у меня нет ножа. Я вернулся в шалаш, надеясь отыскать нож сына
среди тех предметов, которые он разложил на земле и не подобрал. Ножа среди
них не оказалось. Вместо него я заметил зонт и сказал: Зачем срезать палку,
когда есть зонт? Я попрактиковался в ходьбе с зонтом. И хотя зонт не
прибавил мне скорости и не убавил боль, я, по крайней мере, стал не так
быстро уставать. Вместо того чтобы останавливаться для отдыха через каждые
десять шагов, мне легко удавалось сделать пятнадцать. И даже во время отдыха
зонт был мне помощником. Ибо оказалось, что, когда я на него наваливаюсь,
тяжесть в моей ноге, возникающая, вероятно, в результате нарушения
кровообращения, исчезала гораздо быстрее, чем когда я стоял, поддерживаемый
усилиями мускулов позвоночника. Вооруженный зонтом, я больше не был
приговорен кружить вокруг шалаша, как накануне, но двигался от него лучами,
во всех направлениях. Я даже взобрался на небольшой бугорок, откуда лучше
видел все пространство, где с минуты на минуту мог появиться мой сын. И
время от времени уже воображал его, склонившегося к рулю или приподнявшегося
в седле на педалях, приближающегося, и слышал его прерывистое дыхание, и
видел написанную на его пухлом лице радость от того, что он наконец
вернулся. Но в то же самое время я следил и за шалашом, который притягивал
меня с необычайной силой, так что переходить, сокращая путь, с одного луча
на другой, я никак не мог. Перед каждой новой вылазкой я был вынужден
возвращаться тем же путем, который прошел, к шалашу, чтобы убедиться, что
все там на месте. Большую часть второго дня я потратил на эти суетные
приходы и уходы, на наблюдение и воображение, но не весь день. Ибо я также и
ложился, иногда, в шалаше, который становился для меня домом, чтобы не спеша
подумать о некоторых вещах, в частности о провианте, который исчезал
настолько быстро, что после обеда, жадно проглоченного мной в пять часов
вечера, у меня осталось всего-навсего две банки сардин, горстка печенья и
несколько яблок. Кроме того я пытался вспомнить, что мне делать с Моллоем,
когда я его найду. И о себе я тоже размышлял, о том, что во мне изменилось
за последнее время. Мне казалось, что я вижу себя стареющим с быстротой
бабочки-однодневки. Но если быть более точным, передо мной представала не
совсем мысль о старении. То, что я видел, больше напоминало крушение, жуткий
обвал всего того, что всегда защищало меня от всего того, чем я всегда был
обречен быть. Или же все ускорявшееся протискивание в темноте к свету и к
какому-то лицу, которое я некогда знал и от которого некогда отрекся. Но
какими словами можно описать ощущение поглощенного сначала мраком, тяжестью,
шумом перемалываемых камней и затем различающего слабое движение воды. После
чего я увидел небольшой шар. Медленно покачиваясь, поднимался он из глубины,
приближаясь к спокойной поверхности воды, сначала гладкий и такой же
прозрачный, как сопровождающая его рябь, затем он постепенно превращался в
лицо, с пустотами для глаз и рта и прочими пятнами, и нельзя было понять,
мужское это лицо или женское, молодое или старое, и не обязано ли оно своим
спокойствием воде, покачивающейся между ним и светом. Признаться, я хотя и
следил, но рассеянно, за этими жалкими фигурами, которыми, полагаю, пыталось
довольствоваться мое чувство краха. И то, что я более не трудился над ними,
указывает о больших переменах, происшедших со мной, и о моем растущем
безразличии к самообладанию. Несомненно, я делал бы открытие за открытием в
том, что касалось меня, если бы упорствовал. Но при первом же слабом свете,
я имею в виду те мрачные тени, что толпились вокруг меня, разгоняемые
являющимся мне видением или суждением, меня отвлекали другие заботы. А
немного спустя все начиналось сначала. При таких обстоятельствах мне трудно
было признать самого себя. Ибо по своей природе, вернее, по своим привычкам
я не любил вести все расчеты одновременно, я производил их по отдельности,
доводя каждый из них до предела. Подобное происходило и с недостающими
сведениями о Моллое - стоило мне почувствовать, что они зашевелились в
глубинах моей памяти, как я поспешно отворачивался к другим неизвестным. Я,
который две недели тому назад радостно подсчитывал бы, сколько смогу
протянуть на оставшуюся провизию, не упуская из виду, конечно же, вопрос о
витаминах и калориях, и мысленно выстраивал бы ряды меню, асимптотически
приближающиеся к пищевому нулю, сейчас удовлетворился всего-навсего вялым
замечанием, что скоро, вероятно, я умру от истощения, если мне не удастся
обновить съестные припасы. О втором дне хватит Остается упомянуть лишь об
одном происшествии, прежде чем перейти к дню третьему. Я разжег костер и
наблюдал за тем, как он занимается, когда услышал, что меня окликают. Голос,
раздавшийся так близко, что я вздрогнул, принадлежал мужчине. Но, вздрогнув,
я взял себя в руки и продолжал заниматься костром, как будто ничего не
случилось, я ворошил его веткой, которую сломал как раз для этой цели чуть
раньше и с которой уже отодрал ногтями все веточки, листики и даже часть
коры. Я обожал обдирать кору с веток и обнажать беловатую лоснящуюся
древесину, но смутное чувство любви и жалости к дереву нередко этому мешало.
К моим близким приятелям я причислял драконово дерево из Тенерифы, погибшее
в возрасте пяти тысяч лет от удара молнии. Вот пример долговечности. Ветка
была толстая, мокрая и не загоралась, когда я совал ее в огонь. Держал я ее
за тонкий конец. Потрескивание огня или, скорее, обугливающихся головешек,
ибо победоносный огонь не трещит, а производит совсем другой звук, позволило
мужчине приблизиться ко мне вплотную без моего ведома. Мало что раздражает
меня сильнее, чем когда застают меня врасплох.
Я продолжал, несмотря на обуявший меня страх, который, надеюсь, прошел
незамеченным, ворошить костер так, словно нахожусь один. Но после тяжелого
прикосновения чужой руки к моему плечу выбора у меня не оставалось, и я
сделал то, что сделал бы на моем месте всякий, а именно, быстро обернулся,
неплохо, надеюсь, изобразив своим движением страх и гнев. Я оказался лицом к
лицу с мужчиной, черты лица и фигуру которого плохо различал вследствие
сумерек. Здорово, приятель, - сказал он. Постепенно я получил представление
о том типе личности, который он собой являл. Клянусь вам, между частями, ее
составляющими, царили великая гармония и согласие, так что вполне допустимо
сказать, что лицо его было достойно тела и наоборот. И если бы мне удалось
узреть его задницу, то уверен, что и она была бы достойна всего остального.
Не ожидал, что встречу кого-нибудь в этом захолустье, - сказал он, - мне
повезло. Отойдя от костра, который уже вовсю разгорелся, так что огонь,
которому я более не препятствовал, освещал незваного гостя, я смог
убедиться, что, несмотря на сумерки, я не ошибся, и он действительно так
противен, как я и предполагал. Не скажете ли вы, - произнес он. Я вынужден
вкратце его описать, хотя это и противоречит моим принципам. Он был невысок,
но коренаст. На нем был тяжелый темно-синий костюм (двубортный) ужасного
покроя и пара возмутительно широких черных туфель со вздутыми носами. Такая
безобразная форма встречается, кажется, только у черных туфель. Вы,
случайно, не знаете, - сказал он. Мохнатые концы черного кашне, метра два
длиной, несколько раз обернутого вокруг шеи, свисали за его спиной. На
голове у него была синяя фетровая шляпа с узкими полями и ленточкой, в
которую был воткнут рыболовный крючок с искусственной мушкой, что
производило крайне спортивное впечатление. Вы слышите меня? - спросил он. Но
все это не шло ни в какое сравнение с его лицом, которое, признаю это с
сожалением, слегка напоминало мое собственное, не столь утонченное, конечно,
но те же самые короткие, неудавшиеся усики, те же маленькие, как у хорька,
глазки, тот же парафимоз носа и воспаленный красный рот, сжатый гузкой.
Скажите, пожалуйста, - произнес он. Я повернулся к костру. Полыхал он вовсю.
Я подбросил еще дров. Вы слышите, я к вам обращаюсь, - сказал он. Я
направился к шалашу. Он загородил мне путь, осмелев при виде моей хромоты.
Почему вы молчите? - спросил он. Я вас не знаю, - ответил я. И засмеялся. Я
не собирался острить. Не желаете ли взглянуть на мою визитную карточку? -
спросил он. Это ничего не изменит, - ответил я. Он придвинулся ко мне
вплотную. Отойдите с дороги, - сказал я. Теперь засмеялся он. Вы
отказываетесь отвечать? - спросил он. Я сделал усилие над собой. Что вам
угодно знать? - спросил я. Он, должно быть, подумал, что я сдался. Это
другое дело, - сказал он. Я призвал на помощь образ сына, который мог в
любой момент вернуться. Я уже вам сказал, - сказал он. Я весь дрожал. Будьте
добры, повторите снова, - сказал я. Короче говоря, он хотел узнать, не видел
ли я проходившего мимо старика с палкой. Он описал его. Плохо. Казалось,
голос доносится до меня издалека. Нет, - сказал я. Что значит нет? - спросил
он. Я никого не видел, - сказал я. И однако же, он прошел этой дорогой, -
сказал он. Я промолчал. Вы давно здесь? - спросил он. Тело его все больше
теряло очертания, как бы расплывалось. Чем вы здесь занимаетесь? - спросил
он. У вас ночной обход? - спросил я. Он протянул ко мне руку. Кажется, я
снова попросил его уйти с моей дороги. Ладонь, приближающуюся ко мне, я вижу
по сей день - мертвенно-бледная, она сжимается и разжимается. Словно
отделилась от тела. Что случилось потом, я не знаю. Но немного позже, может
быть, намного позже, я нашел его распростертым на земле, с разбитой
вдребезги головой. Сожалею, но объяснить более ясно, как был достигнут такой
результат, я не в состоянии. Получился бы неплохой эпизод. Но не собираюсь
же я на столь позднем этапе своего отчета удариться в литературу. Лично я
остался невредим, не считая нескольких царапин, обнаруженных лишь на
следующий день. Я склонился над ним. Склонившись, понял, что моя нога снова
сгибается. Теперь он не был похож на меня. Я ухватил его за лодыжки и,
пятясь задом, потащил в шалаш. Туфли его блестели толстым слоем гуталина.
Носки были украшены модным узором. Брюки задрались, приоткрыв белые гладкие
ноги. Лодыжки у него были узкие и костлявые, как у меня. Я почти обхватывал
их ладонью. На нем были подтяжки, одна из которых отстегнулась и висела. Эта
деталь меня растрогала. Мое колено сгибалось все хуже, но это было уже
неважно. Я забрался в шалаш и подобрал плащ сына. Потом вернулся к костру,
лег на землю, накрылся плащом. Спал я недолго, но все же поспал. Я
прислушался к крику сов. Это не филины, крик их напоминает гудок паровоза. Я
прислушался к пению соловья. И к скрипу дергачей, вдалеке. Если бы я знал
названия других птиц, которые кричат и поют по ночам, то непременно
прислушался бы и к ним тоже. Я наблюдал за угасающим костром, подложив под
щеку обе ладони. Я поджидал зарю. Едва начало светать, как я был уже на
ногах и направился к шалашу. Его ноги тоже почти одеревенели в коленях, но в
паху, к счастью, еще сгибались. Я отволок его в подлесок, по пути часто
отдыхая, но не отпуская ноги, чтобы не пришлось за ними нагибаться. Потом
разобрал шалаш, забросал тело ветками. Уложил и взвалил себе на спину два
рюкзака, взял плащ и зонт. Одним словом, снялся с бивуака. Но прежде чем
уйти, собрался с мыслями, не забыл ли я чего-нибудь, и, не полагаясь
исключительно на разум, похлопал себя по карманам и огляделся по сторонам. А
похлопав по карманам, обнаружил отсутствие в них ключей, о чем мой разум
бессилен был меня предупредить. Искал я их недолго - кольцо сломалось, они
рассыпались по земле. Честно говоря, первой я нашел цепочку, потом ключи и
самым последним кольцо, разломанное пополам. А поскольку не могло быть и
речи о том, чтобы нагибаться и поднимать, пусть даже с помощью зонта, каждый
ключ в отдельности, я снял рюкзаки, положил в сторону зонт и плащ и лег
ничком посреди ключей, получив таким образом возможность без особого труда
их собрать. Когда ключ оказывался в пределах моей досягаемости, я хватался
обеими руками за траву и подтягивался к нему. Каждый ключ, прежде чем
положить его в карман, я вытирал о траву, независимо от того, нуждался он в
этом или нет. Время от времени я приподнимался на руках, чтобы лучше
обозреть театр действия. Несколько ключей я обнаружил таким образом на
значительном удалении и добрался до них, перекатываясь, как огромный
цилиндр. Перестав находить ключи, я сказал себе: Считать их бесполезно, ибо
я не знаю, сколько их было. И возобновил поиски. Но в конце концов сказал: К
черту, обойдусь теми, которые есть. И пока я искал так ключи, я нашел ушко