без автора. Тысяча и одна ночь

И когда кади услышал эту историю, он спрятал невольницу Хубуб: «Это твоя госпожа, и вы чужестранки, и у неё нет мужа?» Хубуб ответила: «Да». И тогда кади воскликнул: «Жени меня на ней, и для меня обязательно освобождение раба, пост, паломничество и подаяние, если я не получу для вас должного от этого пса после того, как воздам ему за то, что он сделал!» И Хубуб ответила: – «Внимание тебе и повиновение!» И кади сказал: «Иди успокой своё сердце и сердце твоей госпожи, а завтра, если захочет великий Аллах, я пошлю за этим нечестивцем и возьму с него для вас должное, и ты увидишь чудеса при его пытке».

И девушка пожелала ему блага и ушла от него, оставив его в горе, безумии, тоске и страсти. И когда Хубуб со своей госпожой ушли от него, они спросили, где дом второго кади, и им показали его. И, придя ко второму кади, они сообщили ему то же самое, и третьему, и четвёртому тоже, так что Зейн-аль-Мавасиф доложила о своём деле всем четырём судьям. И каждый из них просил её выйти за него замуж, и она говорила: «Хорошо!» И ни один из них не знал про другого. И каждый кади желал её, а еврей не знал ни о чем из этого, так как он был в доме, где шёл пир.

А когда наступило утро, невольница Зейн-аль-Мавасиф поднялась и одела её в платье из прекраснейших одежд и вошла с нею к четырём кадиям в помещение суда, и, увидев, что судьи находятся там, Зейн-аль-Мавасиф обнажила лицо, подняла покрывало и приветствовала их, и судьи возвратили ей приветствие, и каждый из них узнал её. А кто-то из судей писал, и калам выпал у него из руки, и кто-то разговаривал, и язык его стал заплетаться, а кто-то из них считал, и ошибся в счёте. И судьи сказали девушке: «О прекрасная качествами и редкая по красоте, пусть будет твоё сердце вполне спокойно! Мы непременно получим для тебя должное и приведём тебя к тому, что ты хочешь». И она пожелала им блага, а потом попрощалась с ними и ушла…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят девятая ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что судьи сказали Зейналь-Мавасиф: „О прекрасная качествами и редкая по красоте, пусть будет твоё сердце вполне спокойным об исполнении твоей нужды и достижении желаемого“. И она пожелала им блага, а потом попрощалась с ними и ушла. А еврей при всем этом был у своих друзей на пиру и ничего не Знал. И Зейн-аль-Мавасиф стала взывать к вершителям законов и обладателям перьев о защите против этого подозрительного нечестивца и освобождения от болезненных пыток и заплакала и произнесла такие стихи:

«О глаз мой, слезы, как потоп, пролей ты —

От слез, быть может, печаль моя погаснет.

Я носила раньше прекрасный шёлк, весь вышитый,

Теперь ношу одежду я монахов,

Благовоньем серы окурены мои платья все —

Оно несходно с неддом и рейханом,

И если бы, Масрур, узнал, что с нами, ты,

То срам наш и позор не допустил бы.

Хубуб в цепях железных ныне пленница

Того, что в бога-судию не верит.

А я отвергла и жизнь евреев и веру их,

И ныне верю высшею я верой.

Мусульманкою пред прощающим я простёрлась ниц

И следую Мухаммеда закону Масрур, любовь ты нашу не забудь вовек,

Храни ты клятвы верно и обеты,

Я сменила веру, любя тебя, и, поистине,

От крайней страсти любовь мою скрываю.

Спеши же к нам, коль дружбу к нам ты сохранил,

Как благородный, и в пути не медли!»

И затем она написала письмо, в котором заключалось все то, что сделал с нею еврей, от начала до конца, и начертала в письме эти стихи, а потом она свернула письмо и подала его своей невольнице Хубуб и сказала: «Храни это письмо у себя за пазухой, пока мы не отошлём его Масруру».

И когда это было так, вдруг вошёл к ним еврей и увидал, что они радуются. «Что это вы, я вижу, радуетесь? Разве пришло к вам письмо от вашего друга Масрура?» – спросил он. И Зейн-аль-Мавасиф сказала ему: «У нас нет помощника против тебя, кроме Аллаха, великого, славного, и это он избавит нас от твоего притесненья. Если ты не воротишь нас в наши страны и на родину, мы завтра будем судиться с тобой у правителя этого города и его судьи». – «А кто снял цепи с ваших ног? – спросил еврей. – Я обязательно сделаю для каждой из вас цепь в десять ритлей и обойду с вами вокруг города». – «Ты сам попадёшь во все, что ты для нас задумал, если захочет Аллах великий, – сказала Хубуб, – а также пострадаешь и за то, что ты удалил нас от родины. Завтра мы с тобой будем стоять перед правителем этого города».

И так продолжалось до утра, а потом еврей поднялся и пошёл к кузнецу, чтобы сделать для женщин цепи, и тогда Зейн-аль-Мавасиф поднялась её своими невольницами и пошла к дому суда и вошла в него. Она увидела кадиев и приветствовала их, и все кадии возвратили ей приветствие, и потом кадий кадиев сказал тем, что были вокруг него: «Это женщина блестяще прекрасная, и всякий, кто её видит, в неё влюбляется и смиряется перед её красотой и прелестью». И потом кади послал с нею четырех посланцев и сказал им: «Приведите её обидчика в наихудшем состоянии».

Вот что было с нею. Что же касается еврея, то он сделал для женщин цепи и отправился в своё жилище, но не нашёл их там и растерялся. И когда это было так, посланные вдруг вцепились в него и начали его бить жестоким боем и тащили его, волоча на лице, пока не пришли с ним к кади. И, увидав его, кади закричал ему в лицо и сказал: «Горе тебе, о враг Аллаха! Разве дошло твоё дело до того, что ты сделал то, что сделал, и удалил этих женщин от их родины и украл их деньги и хочешь сделать их еврейками. Как это ты хочешь превратить мусульман в неверных?» – «О владыка, это моя жена», – сказал еврей. И когда кадии услышали от него эти слова, они все закричали и сказали: «Киньте этого пса на землю и колотите его по лицу сандалиями! Бейте его болезненным боем, ибо его грех не прощается».

И с еврея сняли его шёлковую одежду и надели на него волосяную одежду Зейн-аль-Мавасиф, и его кинули на землю, выщипали ему бороду и больно побили его по лицу сандалиями, а потом его посадили на осла, лицом к заду, и вложили хвост осла ему в руки, и его возили вокруг города, пока не обошли с ним весь город. А потом с ним вернулись к кади, и он был в великом унижении, и четверо кадиев присудили его к отсечению рук и ног и распятию. И проклятый оторопел от таких слов, и его разум исчез, и он воскликнул: «О господа судьи, чего вы от меня хотите?» И судьи отвечали: «Скажи: „Эта женщина – не моя жена, и деньги – её деньги, и я совершил над ней преступленье и разлучил её с родиной“. И еврей признал это, и об его признанье написали свидетельство, и, отобрав от него деньги, отдали их Зейн-аль-Мавасиф и дали ей свидетельство, и она ушла домой, и всякий, кто видел её красоту и прелесть, смущался умом, и каждый из кадиев думал, что её дело приведёт её к нему.

И когда Зейн-аль-Мавасиф пришла к своему жилищу, она собрала для себя все, что ей было нужно, и подождала, пока пришла ночь, и тогда она взяла то, что легко нести и дорого ценою, и пошла со своими невольницами во мраке ночи. И она шла не переставая в течение трех дней пути с их ночами, и вот то, что было с Зейн-аль-Мавасиф.

Что же касается кадиев, то после ухода Зейн-аль-Мавасиф они приказали заточить её мужа, еврея…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что кадии приказали заточить еврея, мужа Зейн-аль-Мавасиф, а когда наступило утро, кадии и свидетели стали ждать, что Зейн-аль-Мавасиф к ним придёт, но она не пришла ни к одному из них.

И тогда кади, к которому она пришла сначала, сказал: «Я хочу сегодня прогуляться за городом – у меня есть там дело». И он сел на своего мула, взял с собой слугу и начал объезжать переулки города, вдоль и поперёк, и искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напал на слух о ней. И когда он так ездил, он вдруг увидел, что и остальные кадии разъезжают по городу, и каждый из них думал, что Зейн-аль-Мавасиф ни с кем, кроме него, не условилась. И первый кади спросил, почему они выехали и разъезжают по переулкам города, и они рассказали ему о своём деле, и увидел он, что их состояние подобно его состоянию и их вопросы подобны его вопросам. И они все стали искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напали на слух о ней, и каждый из них уехал домой больной, и они легли на ложе изнеможения.

А потом кадий кадиев вспомнил о кузнеце и послал за ним, и когда кузнец предстал меж его руками, спросил его: «О кузнец, знаешь ли ты что-нибудь о делах девушки, которой ты указал на нас? Клянусь Аллахом, если ты не осведомишь меня о ней, я побью тебя бичами!» И кузнец, услышав слова кади, произнёс такие стихи:

«Поистине, та, что мной владеет теперь в любви,

Красой овладела всей, другим не оставив!

Глядит, как газель, и пахнет амброй, и солнце нам

Являет; течёт, как пруд, и гнётся, как ветка».

А потом кузнец воскликнул: «Клянусь Аллахом, о владыка мой, с тех пор как она удалилась от благородного присутствия, мой глаз ни разу её не видел. А она овладела моим сердцем и разумом, и о ней мой разговор и моя забота, и я пошёл в её жилище, и не нашёл её, и не увидел никого, кто бы мне рассказал о ней, как будто она погрузилась в пучину вод или её унесло на небо».

И когда кади услышал его слова, он вскрикнул криком, от которого чуть не вышла его душа, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, не было нам надобности видеть её!» И кузнец ушёл, а кади свалился на постель и впал из-за девушки в изнеможение, и свидетели, и остальные кадии тоже. И стали ходить к ним врачи, но не было у них болезни, для которой нужен лекарь. А потом именитые люди пришли к первому кади и приветствовали его и стали его расспрашивать, что с ним, и кади вздохнул и открыл то, что было у него на душе, и произнёс такие стихи:

«Довольно упрёков, хватит боли с меня моей:

Просите за кадия, людьми управлявшего!

Кто раньше меня корил за страсть, пусть простит меня

И пусть не бранит, – убитым страстью упрёка нет.

Был кадием я, и рок мне счастье приносил

На всех должностях, и подпись ставил каламом я.

Но вот я сражён стрелой – и нет для неё врача —

Из глаз дивной девушки, пришедшей, чтобы кровь пролить.

Ей равной средь мусульманок нет, что приходят к нам

С обидой, в устах её сверкает жемчужин ряд.

Взглянул я в лицо прекрасной, и показала мне

Она круг луны, взошедшей средь темноты ночной,

И лик светлый свой, и уст улыбку чудесную

Покрыла краса её от ног до темени.

Аллахом клянусь, мой глаз не видел подобной ей

Средь всех, что арабом создан и неарабом был.

Прекрасное обещала мне эта девушка

И молвила: «Обещав, исполню, о кади, я!»

Вот сан мой, и вот чем был испытан, узнайте, я.

Не спрашивайте ж, в чем горе, люди разумные!»

А произнося эти стихи, кади заплакал сильным плачем, и потом он издал единый вопль, и дух его расстался с телом. И когда пришедшие увидели это, они вымыли его, завернули в саван, помолились над ним и похоронили его, и написали на его могиле такие стихи:

Собрались свойства влюблённых всех в душе того,

Кто в могилу слёг, умерщвлённый злобой любимого.

Был прежде он судьёю среди тварей всех,

Перо его тюрьмою было мечу в ножнах.

И свершила суд свой над ним любовь – мы не видели,

Чтоб владыка прежде унизился пред рабом своим.

И потом они сказали: «Да помилует его Аллах!»

И они ушли ко второму кади вместе с врачом, но не нашли у него повреждения или боли, для которой был бы нужен врач. И они спросили, что с ним и чем занят его ум, и кади осведомил их о своём деле, и они стали бранить и порицать его за такое состояние, и он ответил им, произнеся нараспев такие стихи:

«Беда моя в ней: хулить меня не надо —

Из рук стрелка я поражён стрелою.

Ко мне невольница Хубуб явилась,

Что дни судьбы считает год за годом,

И с нею девочка, черты которой

Прекраснее луны во мраке ночи.

Красу свою нам, жалуясь, явила

Она, и слезы глаз лились струёю.

Слова её услышал и взглянул я

И заболел от уст её улыбки.

Ушла с душой моей она – куда же?

А я остался, как любви заложник.

Вот моя повесть – сжальтесь надо мною

И моего слугу судьёй назначьте».

И потом он издал вопль, и душа его рассталась с телом, и его обрядили и похоронили и сказали: «Да помилует его Аллах!» – и отправились к третьему кади и увидели, что он болен и с ним случилось то же, что случилось со вторым. И с четвёртым было то же самое, и они увидели, что все судьи больны от любви к Зейн-альМавасиф, и свидетелей они тоже нашли больными от любви к ней, ибо всякий, кто её видел, умирал от любви, а если не умирал, то жил, борясь с волненьями страсти…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят первая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что именитые жители города нашли всех судей и свидетелей больными от любви к Зейн-альМавасиф, ибо всякий, кто её видел, умирал от увлеченья ею, а если не умирал, то жил борясь с волненьем страсти из-за сильной любви к ней, да помилует их всех Аллах!

Вот что было с ними. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она ехала, ускоряя ход, в течение нескольких дней, пока не проехала далёкого расстояния. И случилось, что она выехала со своими невольницами и проезжала по дороге монастыря, а в этом монастыре был великий монах по имени Данис, у которого было сорок патрициев. И, увидев красоту Зейн-аль-Мавасиф, он вышел к ней и пригласил её и сказал: «Отдохните у нас десять дней, а потом поезжайте». И девушка остановилась со своими невольницами в этом монастыре.

И когда она там остановилась и Данис увидел её красоту и прелесть, его вера испортилась, и он пленился ею и стал посылать к ней с просьбами патрициев, одного за другим, чтобы подружиться с нею, и каждый, кого он посылал, впадал в любовь к ней и соблазнял её, а она извинялась и отказывалась. И Данис все посылал к ней одного за другим, пока не послал к ней сорок патрициев, и каждый из них, увидав её, привязывался к ней любовью и усиленно её уговаривал и соблазнял, не называя ей имени Даниса, а она отказывалась и отвечала им самыми грубыми словами.

И когда истощилось терпение Даниса и усилилась его страсть, он сказал про себя: «Говорит сказавший поговорку: „Почешет мне тело только мой ноготь, и не побегут для дел моих ничьи, кроме моих, ноги“. А затем он поднялся на ноги и приготовил роскошное кушанье и понёс его и поставил перед Зейн-аль-Мавасиф (а было это в девятый день из тех десяти, которые Зейн-аль-Мавасиф уговорилась провести у Даниса для отдыха). И, поставив перед ней кушанье, монах сказал: „Пожалуй во имя бога – лучшая пища – та, что нам досталась“. И девушка протянула руку со словами: „Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!“ – и стала есть со своими невольницами. А когда она кончила есть, монах сказал ей; „О госпожа, я хочу сказать тебе стихи“. – „Говори“, – молвила девушка. И Данис произнёс такие стихи:

Пленила ты сердце мне ланитой и взором,

О страсти к тебе гласит и стих мои в проза.

Ты бросишь ли страстью к тебе изнурённого?

С любовью борюсь своей и в сонных я грёзах.

Меня ты не оставляй безумным, поверженным,

Забыл я и монастырь и жизни услады.

О нежная ветвь! В любви дозволила кровь пролить

Мою! Пожалей меня и жалобам внемли».

И, услышав эти стихи, Зейн-аль-Мавасиф ответила на его стихотворение таким двустишием:

«О жаждущий близости, не льстись ты надеждою,

Вопросы, о человек, ко мне прекрати свои!

И душу не распаляй на то, чем владеть вовек

Не будешь, – ведь к жадности близки опасения».

И Данис, услышав её стихи, вернулся в свою келью, задумчивый, не зная, как поступить в деле этой девушки, и он провёл эту ночь в наихудшем состоянии. А когда опустилась ночь, Зейн-аль-Мавасиф встала и сказала своим невольницам: «Пойдёмте! Нам не справиться с сорока человеками из монахов, когда каждый из них соблазняет меня». И невольницы ответили: «С любовью и охотой!» И затем они сели на своих коней и выехали из ворот монастыря…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят вторая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Зейн-аль-Мавасиф со своими невольницами выехала из монастыря ночью, и они ехали не переставая и вдруг увидели шедший караван.

И они вмешались в караван, и вдруг оказалось, что это караван из города Адена, где была Зейн-аль-Мавасиф, и она услышала, что люди в караване разговаривают о происшествии с Зейн-аль-Мавасиф и говорят, что кадии и свидетели умерли от любви к ней и жители города назначили других кадиев и свидетелей и выпустили мужа Зейн-аль-Мавасиф из тюрьмы. И Зейн-аль-Мавасиф, услышав эти речи, обратилась к своим невольницам и спросила свою рабыню Хубуб: «Разве ты не слышишь эти речи?» И Хубуб ответила: «Если монахи, которые веруют, что опасаться женщин – благочестиво, пленились любовью к тебе, то каково же положение кадиев, которые веруют, что нет монашества в исламе! Но будем идти на родину, пока наше дело остаётся скрытым». И они пошли, силясь идти скорее, и вот то, что было с Зейн-альМавасиф и её невольницами.

Что же касается монахов, то, когда наступило утро, они пришли к Зейн-аль-Мавасиф для приветствия, но увидели, что её место пусто, и схватила их болезнь во внутренностях их. И первый монах разодрал свою одежду и начал говорить такие стихи:

«О Други, ко мне скорей придите! Поистине,

Расстаться я с вами должен скоро, покинуть вас!

Душа моя вся полна страданьями от любви,

А в сердце таятся вздохи страсти смертельные

По девушке, что пришла и наш посетила край, —

С ней месяц, на небеса входящий, сравняется.

Ушла она и меня убитым оставила,

Стрелою поверженным, что смерть принесла, разя».

А потом второй монах произнёс такие стихи:

«Ушедшие с душой моей, смягчитесь же

Над бедным вы и, сжалившись, вернитесь вновь.

Ушли они, и ушёл мой отдых с уходом их.

Далеко они, но речей их сладость в ушах моих.

Вдали они, и вдали их стан. О, если бы

Они сжалились и во сне хотя бы вернулись к нам!

Они сердце взяли, уйдя, моё и всего меня

В слезах, потоком льющихся, оставили».

А потом третий монах произнёс такие стихи:

«Рисует ваш образ и глаза, и душа, и слух,

И сердце моё – приют для вас, как и все во мне.

И слово о вас приятней мёда в устах моих —

Течёт оно, как течёт мой дух в глубине груди.

И тонким, как зубочистка, вы меня сделали

От мук, и в пучине слез от страсти потоплен я.

О, дайте увидеть вас во сне! Ведь, быть может, вы

Ланитам моим дадите отдых от боли слез».

А потом четвёртый монах произнёс такие два стиха:

«Онемел язык – о тебе скажу немного:

Любовь – причина хвори и страданий.

О полная луна, чьё место в небе,

Сильна к тебе любовь моя, безумна!»

А потом пятый монах произнёс такие стихи:

«Люблю я луну, что нежна и стройна и стан её тонок – в беде он скорбит,

Слюна её схожа со влагой вина, и зад её тяжкий людей веселит.

Любовью душа моя к ней сожжена, влюблённый средь мрака ночного убит.

Слеза на щеке точно яхонт, красна, и льётся она точно дождь вдоль ланит».

А потом шестой монах произнёс такие стихи:

«Губящая в любви к себе разлукою,

О бана ветвь, светило счастья взошло твоё!

На грусть мою и страсть тебе я жалуюсь,

О жгущая огнями роз щеки своей!

В тебя влюблённый набожность обманет ли

И забудет ли поясной поклон и паденья ниц?»

А потом седьмой монах произнёс такие стихи:

«Заточил он душу, а слезы глаз он выпустил,

Обновил он страсть, а терпение разорвал моё.

О чертами сладкий! Как горько мне расстаться с ним.

При встрече он разит стрелою душу мне.

Хулитель, прекрати, забудь минувшее —

В делах любви тебе, ты знаешь, веры нет».

И остальные патриции и монахи тоже все плакали и произносили стихи, а что касается их старшего – Джвиса, то усилился его плач и завыванья, но не находил он пути к сближению с нею. А потом он произнёс нараспев такие стихи:

«Терпенья лишился я, ушли когда милые,

Покинула меня ты, надежда, мечта моя,

Погонщик верблюдов, будь помягче с их серыми —

Быть может, пожалуют они возвращение.

Суров к моим векам сон в разлуки день сделался,

И горе я обновил, а радость покинул я.

Аллаху я жалуюсь на то, что в любви терплю, —

Она изнурила тело, силу похитила».

И когда монахи потеряли надежду увидеть Зейн-альМавасиф, их мнение сошлось на том, чтобы изобразить у себя её образ, и они согласились в этом и жили, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений.

Вот что было с этими монахами, обитателями монастыря. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она ехала, направляясь к своему возлюбленному, Масруру, и продолжала ехать, пока не достигла своего жилища. И она отперла ворота и вошла в дом, а затем она послала к своей сестре Насим, и когда её сестра услышала о её прибытии, она обрадовалась сильной радостью и принесла ей ковры и дорогие материи. И потом она убрала ей дом, и одела её, и опустила занавески на дверях, и разожгла алоэ, недд, амбру и благовонный мускус, так что дом пропитался их запахами и стал великолепнее всего, что бывает. А затем Зейн-аль-Мавасиф надела свои роскошнейшие материи и украсилась лучшими украшениями. И все это происходило, и Масрур не знал о её приезде, а напротив, был в сильной заботе и печали, больше которой нет…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят третья ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Зейн-аль-Мавасиф вошла в свой дом, её сестра принесла ей ковры и материи и постлала для неё и одела её в роскошнейшие одежды, и все это происходило, и Масрур не Знал о её прибытии, а напротив, был в сильной заботе и печали, больше которой нет. И Зейн-аль-Мавасиф села и начала разговаривать с невольницами, которые остались и не поехали с ней, и рассказала им обо всем, что с ней случилось, от начала до конца, а потом она обратилась к Хубуб и, дав ей денег, приказала ей сходить и принести чего-нибудь поесть ей и её невольницам. И Хубуб пошла и принесла то, что Зейн-аль-Мавасиф потребовала из еды и питья, и когда они кончили есть и пить, Зейн-аль-Мавасиф приказала Хубуб пойти к Масруру и посмотреть, где он, и взглянуть, каковы его обстоятельства.

А Масрур – он не успокаивался в покое, и не была для него возможна стойкость, и когда увеличилось над ним волненье, и страсть, и любовь, и увлеченье, он стал утешать себя произнесением стихов и ходил к её дому и целовал стену. И случилось, что он пошёл на место прощанья и произнёс такое дивное стихотворение:

«Хоть таил я то, что пришлось снести мне, но явно все,

И сменило око усладу сна на бессонницу.

И когда пленили мне сердце мысли, воскликнул я;

«О судьба моя, ты не милуешь, не щадишь меня!»

И душа моя меж мучением и опасностью!

Если б был владыка любви моей справедлив ко мне,

Сон не был бы от глаз моих так прогнан им.

Господа мои, пожалейте же изнурённого,

Благородного пожалейте вы, что унизился

На путях любви, и богатого, обедневшего!

Приставал хулитель, браня за вас, но не слушал я,

И заткнул я все, чем я слышать мог, и смутил его

И обет хранил нерушимо я, что любимым дан.

Они молвили: «Ты ушедших любишь!» Ответил я:

«Падёт когда приговор судьбы, тогда слепнет взор».

И затем он вернулся в своё жилище и сидел, плача, и одолел его сон, и увидел он в сновидении, будто Зейналь-Мавасиф приехала домой. И он пробудился от сна, плача, и направился к жилищу Зейн-аль-Мавасиф, произнося такие стихи:

«Могу ли забыть я ту, что мной овладела всем,

И сердце моё в огне, угля горячей, горит?

Влюбился я в ту, чья даль – причина мольбы моей

К Аллаху, и смена дней и рока изменчивость.

Когда же мы встретимся, о цель и мечта души,

И близость когда вкусить смогу я, о лик луны?»

И, произнося конец стихотворения, он шёл в переулке Зейн-аль-Мавасиф. И он почувствовал там благовонные запахи, и разум его взволновался, и сердце его покинуло грудь, и загорелась в нем страсть, и усилилось его безумие. И вдруг он видит: идёт Хубуб, чтобы исполнить какое-то дело. И Масрур заметил её, когда она подходила из глубины переулка, и, увидав её, обрадовался сильной радостью. И, увидев Масрура, Хубуб подошла к нему и приветствовала его и обрадовала вестью о прибытии своей госпожи Зейн-аль-Мавасиф и сказала: «Она послала меня, чтобы потребовать тебя к ней».