без автора. Тысяча и одна ночь

Пушком я клянусь тебе, что кудри смутят её, —

С невинной красавицей тебя не забуду я!

А вот слова другого:

О красавец, любовь к тебе – моя вера,

Из всех толков избрал её я охотно,

Для тебя я покинул всех ныне женщин,

И монахом теперь меня все считают.

И слова другого:

Не равняй ты юнцов и жён и не слушай

Доносящих, что скажут всем: «Это мерзость!»

Меж женою, чьи ноги лик мой целуют,

И юнцом, что целует землю, – различье.

А вот слова другого:

Я жертва твоя! Тебя я избрал нарочно, —

Ведь кровь ты не льёшь, яиц никогда не носишь,

А если бы мы желали любить красавиц,

Для наших детей стал тесен бы край обширный.

И слова другого:

Она говорила мне, жеманясь и гневаясь.

Когда позвала меня за тем, что не вышло:

«Когда не полюбишь ты, как должен жену любить,

Смотри, не брани меня, коль станешь рогатым».

И слова другого:

Она молвила, когда я познать не хотел её:

«О ты глупец, о глупый до предела.

Не согласен ты, чтоб перед мой был тебе кыблою[245], —

Повернусь к тебе другой кыблою, угодной».

И слова другого:

И прямого пути из мрака заблуждения.

Прекрасно и отлично выразился сказавший:

«Кой в чем заподозрили нас люди, упорствуя своём подозрении душою и сердцем.

Иди, подтвердим их мысль, чтоб снять с них тяжёлый грех,

Один только раз – потом мы каяться будем».

И затем она дала ему заверения и обещания и поклялась ему необходимо-сущим, что такое дело случится у неё ним один только раз во все время и что любовь к нему привела её к смерти и потере. И Камар-аз-Заман пошёл с нею с этим условием в уединённое место, чтобы погасить огни её страсти, а сам говорил: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Это предопределено славным, премудрым!»

А затем он распустил шальвары в крайнем смущении, и глаза его текли от сильного волнения. А Будур улыбнулась и ввела его с собою на ложе и сказала: «После сегодняшней ночи ты не увидишь порицаемого».

И она склонилась к нему, целуя и обнимая и сплетая ногу с ногою, и сказала: «Положи руку мне между бёдрами к тому, что тебе известно». И Камар-аз-Заман заплакал и сказал: «Я не умею ничего такого!» – а Будур воскликнула: «Ради моей жизни, сделай то, что я тебе велела!»

И Камар-аз-Заман протянул руку (а душа его вздыхала) и увидел, что её бедра мягче сливочного масла и нежнее шелка, и он ощутил наслаждение, касаясь их, и стал водить рукою во все стороны, пока не достиг купола, многоблагословенного и подвижного. И тогда он подумал:

«Может быть, этот царь двуполый и он не мужчина и не женщина?» – и сказал: «О царь, я не нахожу у тебя того, что есть у мужчин. Что же побудило тебя к таким поступкам?»

И царица Будур так засмеялась, что упала навзничь, и воскликнула: «О мой любимый, как ты скоро забыл ночи, которые мы провели вместе». И она дала ему узнать себя, и Камар-аз-Заман узнал, что это его жена, царевна Будур, дочь царя аль-Гайюра, владыки островов и морей. И он обнял её, и она обняла его, и поцеловал её, и она поцеловала его, и они легли на ложе сближения и говорили друг другу такие стихи:

«И звала его я к сближению, шею гибкую

Изогнув к нему, чьи изгибы непрерывны,

И поила твёрдость души его её мягкостью.

И он просьбе внял, хоть отказывал упорно,

Побоялся он, чтоб хулители его видели,

Когда явится он в кольчуге им блестящей,

Бока сетуют на бедро его, нагрузившее,

Когда ходит он, его ногу, как верблюда.

Повязался он мечом режущим очей своих,

И кольчугу он на себя надел из мрака.

Аромат его шлёт благую весть, что явился он,

И бегу к нему, точно птица я из клетки.

И ланиты я подостлал в пути для подошв его,

И сурьмою праха он вылечит мне око»

Привязал я стяг обладания, обнимаясь с ним,

Непокорной я развязал узлы удачи.

И устроил праздник, и ответил мне на призыв мой

Лишь восторг один, от седых забот свободный.

И усеял месяц как звёздами уста его —

Пузырьками вин, что на лике влаги пляшут.

И в михрабе[246] я наслаждения пребывал всегда

Подле той, чей дар вернёт к истине ослушных,

Поклянусь чудом «Рассвета» я на лице её:

Суру «Преданность»[247] не забуду я вовеки!»

Потом царица Будур рассказала Камар-аз-Заману обо всем, что с нею случилось, от начала до конца, и он тоже рассказал ей обо всем, что с ним случилось. А после этого он перешёл к упрёкам и спросил её: «Что побудило тебя к тому, что ты сделала со мной сегодня ночью?» – а она отвечала: «Не взыщи с меня: я хотела лишь пошутить и увеличить веселье и удовольствие».

Когда же настало утро и засияло светом и заблистало, царица Будур послала к царю Арманусу, отцу царевны Хаят-ан-Нуфус, и рассказала ему об истине и о том, что она жена Камар-аз-Замана. Она рассказала ему свою историю и поведала о причине их разлуки и сообщила царю, что его дочь Хаят-ан-Нуфус девственна, как была. И когда царь Арманус, владыка Эбеновых островов, услышал историю царицы Будур, дочери царя аль-Гайюра, он изумился до крайней степени и приказал записать её золотыми чернилами. А затем он обратился к Камар-аз-Заману и спросил его: «О царевич, не хочешь ли ты стать моим зятем и жениться на моей дочери Хаят-ан-Нуфус?» И Камар-аз-Заман ответил: «Я посоветуюсь с царицей Будур: у неё надо мной неограниченное преимущество».

И когда он спросил у неё совета, Будур сказала: «Прекрасен этот план! Женись на ней, а я буду её служанкой, так как она оказала мне услугу, благодеяние, добро и милость, – тем более что мы в её жилище и нас засыпали милости её отца».

И, увидав, что царица Будур склонна к этому и у неё нет ревности к Хаят-ан-Нуфус, Камар-аз-Заман уговорился с ней об этом деле…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семнадцатая ночь

Когда же настала двести семнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камар-аз-Заман уговорился со своей женой, царицей Будур, об этом деле и рассказал царю Арманусу, что царица Будур согласна и что она будет служанкой Хаят-ан-Нуфус.

И когда царь Арманус услышал от Камар-аз-Замана эти слова, он обрадовался сильной радостью. А потом он вышел и сел на престол своего царства и, призвав всех везирей, эмиров, придворных и вельмож правления, рассказал им историю Камар-аз-Замана и его жены, царевны Будур, с начала до конца, и сказал, что он хочет выдать свою дочь, Хаят ан-Нуфус, за Камар-аз-Замана и сделать его султаном над ними, вместо его жены, царицы Будур.

И все сказали: «Раз Камар-аз-Заман, оказывается, муж царицы Будур, которая была прежде него над нами султаном (а мы думали, что он зять нашего царя Армануса), тогда мы все согласны, чтобы он был над нами султаном, и мы будем его слугами и не выйдем из повиновения ему».

И царь Арманус обрадовался сильной радостью, а затем он призвал судей и свидетелей и главарей царства и заключил брачный договор Камар-аз-Замана с его дочерью Хаят-ан-Нуфус. И после этого он устроил торжества и объявил роскошные пиры и наградил дорогими одеждами всех эмиров и предводителей войск и роздал милостыню беднякам и нищим и выпустил всех заключённых. И люди обрадовались воцарению Камар-аз-Замана и стали молиться об его вечной славе, преуспеянии, счастии и величии.

А Камар-аз-Заман, сделавшись над ними султаном, отменил пошлины[248] и выпустил тех, кто оставался в тюрьмах, и поступал с народом достохвальным образом, и пребывал он со своими жёнами в блаженстве, радости, довольстве и веселье, проводя у каждой жены одну ночь. И так он прожил некоторое время, и рассеялись его заботы и печали, и забыл он своего отца, царя Шахрамана, и то величие и власть, которое знавал с ним.

Рассказ об аль-Амджаде и аль-Асаде (ночи 217—247)

Аллах великий наделил Камар-азЗамана от обеих его жён двумя детьми мужского пола, подобными двум светящим лунам. Старший из них был от царицы Будур, и звали его царь аль-Амджад, и младший – от царицы Хаят-ан-Нуфус, и звали его царь аль-Асад[249], и аль-Асад был красивей своего брата аль-Амджада.

И они воспитывались в величии и изнеженности и, будучи образованны, научились чистописанию, наукам, искусству управления и верховой езде, так что дошли до высшего совершенства и до пределов красоты и прелести, и женщины и мужчины прельщались ими.

И стало им около семнадцати лет, и они не покидали друг друга: вместе ели и вместе спали, не расставаясь ни в какой час и ни в какое время, и все люди из-за этого им Завидовали. И, когда достигли они возраста мужей и украсились совершенством, их отец, уезжая, стал сажать их поочерёдно в помещении суда, и каждый из них судил людей один день.

И случилось, по неизбежному велению и заранее назначенному приговору, что любовь к аль-Асаду, сыну Хаятан-Нуфус, запала в сердце царицы Будур, жены его отца, а любовь к аль-Амджаду, сыну царицы Будур, запала в сердце Хаят-ан-Нуфус, жены его отца. И каждая из женщин стала заигрывать с сыном другой жены и целовать его и прижимать к груди, и когда мать мальчика видела это, она думала, что это происходит от нежности и любви к детям. И страсть овладела сердцами женщин, и они прельстились мальчиками, и каждая, когда к ней входил сын другой жены, прижимала его к груди, и ей хотелось, чтобы он с ней не расставался.

И когда эта страсть продлилась над ними и они не находили пути к сближению, обе женщины отказались от питья и пищи и расстались со сладостью сна.

Вот однажды царь отправился на охоту и ловлю и приказал своим детям сесть на его место, чтобы судить, каждому по дню, как обычно…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восемнадцатая ночь

Когда же настала двести восемнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь выехал на охоту и ловлю и приказал своим детям сесть на его место, чтобы судить, каждому по дню, как обычно. И в первый день сел, чтобы судить, аль-Амджад, сын царицы Будур, и стал приказывать, запрещать и назначать, и отставлять, и давать, и не давать.

И царица Хаят-ан-Нуфус, мать аль-Асада, написала ему письмо, в котором старалась смягчить и показать ему, что она привязана и влюблена в него, и поднимала завесу и осведомляла, что хочет его близости.

И взяв бумагу, она написала такие созвучия: «От несчастной влюблённой, печальной, разлучённой, чья юность из-за тебя скрылась и чьё мученье продлилось. Если бы я горе своё описала и ту печаль, что я испытала, и некую страсть переживала, и как плачу я и стенаю, себе сердце печальное разрывая, и как заботы мои сменяются и горести не прерываются, и как я от разлуки страдаю, с тоски и горя сгорая, – право, было бы долго в письме все это писать, и бессильны счётчики это сосчитать. Земля с небом для меня тесна стала, и на других я надеяться и рассчитывать перестала, и к смерти близка теперь я стала, и ужасы кончины испытала, и велико во мне пыланье и боль от разлуки и расставанья, и если б тоску свою я описала, на это бумаги бы недостало, и от великих бед и изнуренья я скажу такое стихотворенье:

«Коль стану описывать, какой я терплю огонь,

Недуг и любовь мою, тревогу, бессонницу,

Не хватит на всей земле ни свитков, ни перьев мне,

Чернил не останется, бумага исчезнет вся».

Потом царица Хаят-ан-Нуфус завернула эту бумагу в кусок дорогого шелка, пропитанного мускусом и шафраном, и положила с нею ленты из своих волос, которые ценностью были выше денег, а затем она завернула все это в платок и отдала это евнуху и велела ему доставить платок царю аль-Амджаду…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девятнадцатая ночь

Когда же настала двести девятнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царица отдала платок с письмом евнуху и велела ему доставить его царю альАмджаду. И этот евнух вошёл, не зная, что скрыто для него в неведомом, а знающий скрытое управляет как хочет.

И евнух, войдя к царю аль-Амджаду, поцеловал перед ним землю и подал ему письмо, передав ему поручение, и царь аль-Амджад взял платок и развернул его и увидел бумажку, которую раскрыл и прочитал, а поняв её смысл, он узнал, что у жены его отца перед глазами измена и она обманула его отца, царя Камар-аз-Замана.

И царевич разгневался великим гневом и стал порицать женщин за их дела и воскликнул: «Да проклянёт Аллах женщин-обманщиц, которым недостаёт ума и веры!» – а затем он обнажил меч и сказал евнуху: «О злой раб, и ты носишь письма, заключающие измену жены твоего господина! Клянусь Аллахом, нет в тебе добра, о чёрный по цвету и по странице твоих грехов[250], о гадкий по внешности и по гнусной природе!»

И он ударил его мечом по шее и отделил ему голову от тела. И платок с тем, что в нем было, он положил за пазуху. А потом он вошёл к своей матери и сообщил ей о том, что произошло. И стал ругать и бранить её, и сказал: «Все вы одна сквернее другой! Клянусь великим Аллахом, если бы я не боялся нарушить пристойность по отношению к моему отцу, Камар-аз-Заману, и брату, царю аль-Асаду, я бы наверное вошёл к ней и отрубил ей голову, как я отрубил голову её евнуху». И он вышел от своей матери, царицы Будур, в крайнем гневе.

А когда до царицы Хаят-ан-Нуфус дошёл слух о том, что сделал царевич с её евнухом, она стала ругать его и проклинать и задумала против него козни. А царевич альАмджад провёл эту ночь больной от гнева, огорченья и раздумья, и не были ему сладки ни еда, ни питьё, ни сон.

Когда же настало утро, его брат, царь аль-Асад, вышел и сел на престол своего отца, царя Камар-аз-Замана, чтобы судить людей (а его мать, Хаят-ан-Нуфус, сделалась больна, услышав, что царь аль-Амджад убил евнуха). И царь аль-Асад, воссев в этот день для суда, судил и был справедлив и назначал и отставлял и приказывал и запрещал и жаловал и оделял, и просидел он в помещении суда почти до захода солнца.

А царица Будур, мать царя аль-Амджада, послала за одной старухой из злокозненных старух и высказала ей то, что таилось в её сердце. И она взяла листочек, чтобы написать послание царю аль-Асаду, сыну её мужа, и посетовать на силу своей любви к нему и страсти, и написала такие созвучия: «От той, кто любовью и страстью убит, тому, чей лучше всех нрав и вид, в красоте своей превозносящемуся, изнеженностью кичащемуся, отвернувшемуся от ищущих сближения, не желающему близости тех, кто покорён в унижении, тому, кто суров и кому наскучил влюблённый, которого он измучил, – царю альАсаду, чья превосходная красота и прелесть безукоризненно чиста, чьё лицо как луна сияет, чей лоб ярко блестит и чей свет сверкает. Вот письмо моё к тому, кто от страсти моё тело размягчил и кожу с костями разлучил. Знай, что терпенье моё ослабело, и не знаю я, что мне делать; страсть и бессонница меня волнуют и терпенье и покой со мной враждуют. Печаль и бессонница меня не покидают, и страсть и любовь меня терзают, а изнурение и хворь не оставляют. Пусть душа моя тебя избавит, если убить влюблённого тебя позабавит, и пусть Аллах тебя вовек сохранит и от всякого зла оградит».

И после этих строк она написала такие стихи:

«Рассудило время, чтоб быть в тебя мне влюблённому,

О ты, чья прелесть как лик луны воссияла нам!

Красноречье ты и все прелести собрал в себе,

И в тебе одном, средь творений всех, светит блеск красот.

И согласна я, чтобы стал моим ты мучителем, —

Может, взгляд одни подарить ты мне не откажешься.

Кто умрёт, любовью к тебе убитый, лишь тот блажен;

Нету блага в том, кто любви и страсти не ведает!»

И ещё она написала такие стихи:

«О Асад, тебе, в любви сгорая, я сетую,

О, сжалься над любящей, тоскою сжигаемой.

Доколе рука любви так будет играть со мной?

Доколе бессонница и думы, и страсть и хворь?

То в море я, то стону от пламени жгучего

В душе, о мечта моя, – вот диво поистине!

Хулитель, оставь укоры! В бегстве ищи себе

От страсти спасения, из глаз проливай слезу.

Как часто в разлуке я кричал от любви: «О смерть!»

Но вопли и выкрики меня не избавили.

Хвораю в разлуке я – её мне не вынести —

Ты врач, помоги же мне в болезни чем следует.

Упрёки, хулители, оставьте и бойтесь вы,

Что может любви болезнь и вам принести конец».

Потом царица Будур пропитала листок с посланием благоухающим мускусом и завернула его в ленты из своих волос – ленты из иракского шелка с кисточками из зёрен зеленого изумруда, вышитые жемчугом и драгоценными камнями. И она вручила бумажку старухе и приказала ей отдать её царю аль-Асаду, сыну её мужа, паря Камар-аз-Замана, и старуха отправилась, чтобы ей угодить, и вошла к царю аль-Асаду в тот же час и минуту.

А когда старуха вошла, он был в одиночестве и взял от неё бумажку с тем, что в ней было, а старуха простояла некоторое время, ожидая ответа. И тогда царь альАсад прочитал бумажку и понял, что в ней заключается, а после того он завернул бумажку в ленты и положил её За пазуху. И он разгневался сильным гневом, больше которого не бывает, и стал проклинать обманщиц женщин. А потом он поднялся и, вынув меч из ножен, ударил старуху по шее и отделил ей голову от тела.

И затем он встал и пошёл и, войдя к своей матери, Хаят-ан-Нуфус, увидел, что она лежит на постели, больная после того, что с ней случилось, из-за царя аль-Амджада. И царь аль-Асад выбранил её и проклял, и вышел и встретился со своим братом, царём аль-Амджадом, и рассказал ему обо всем, что у него было с его матерью, царицей Будур. Он сказал, что убил старуху, которая принесла ему послание, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, о брат мой, если бы я не стыдился тебя, я бы обязательно сию же минуту вошёл к ней и срубил бы ей голову с плеч».

И брат его, царь аль-Амджад, сказал ему: «Клянусь Аллахом, о брат мой, со мной случилось вчера, когда я сел на престол царства, то же, что случилось с тобой сегодня: твоя мать послала мне письмо, содержавшее такие же речи». И он рассказал ему обо всем, что у него случилось с матерью царя аль-Асада, царицей Хаят-ан-Нуфус, и сказал: «Клянусь Аллахом, о брат мой, если бы я не стыдился тебя, я бы обязательно вошёл к ней и поступил бы с ней так же, как поступил с евнухом».

И они провели остаток этой ночи, разговаривая и проклиная женщин обманщиц, и посоветовали друг другу скрывать это дело, чтобы о нем не услышал их отец, Камар-аз-Заман, и не убил бы обеих женщин. И всю эту ночь, до утра, они были озабочены.

И когда настало утро, со своим войском прибыл царь с охоты и посидел немного на престоле царства, а потом он отправился в свой дворец и отпустил эмиров идти своей дорогой. И он вошёл в свои покои и увидел, что обе его жены лежат на постели, крайне ослабевшие (а они учинили против своих сыновей хитрость и сговорились погубить их души, так как они опозорились и боялись оказаться во власти своей оплошности). И когда царь увидал их в таком положении, он спросил: «Что с вами?» – и женщины поднялись и поцеловали ему руку и рассказали ему все дело наоборот, сказавши: «Знай, о царь, что твои сыновья, которые воспитались в твоей милости, обманули тебя с твоими жёнами и заставили тебя испытать унижение».

И когда Камар-аз-Заман услышал от своих женщин Эти слова, свет стал мраком перед лицом его, и он очень разгневался, и от сильного гнева ум его улетел, и он сказал жёнам: «Разъясните мне, как это было!»

И царица Будур сказала: «Знай, о царь времени, что твой сын аль-Асад, сын Хаят-ан-Нуфус, уже несколько дней посылал ко мне и писал мне и соблазнял меня на разврат, и я удерживала его от этого, но он не переставал. И когда ты уехал, он налетел на меня, пьяный, с обнажённым мечом в руках, и ударил моего слугу и убил его, и сел мне на грудь держа меч в руках, и я побоялась, что он убьёт меня, если я стану ему противиться, как убил моего слугу, и он удовлетворил со мною своё желание насильно. И если ты не воздашь ему за меня должное, о царь, я убью себя своей рукой: нет мне нужды жить в этом мире после такого мерзкого дела!»

А Хаят-ан-Нуфус, плача и рыдая, также рассказала царю подобное тому, что рассказала его другая жена, Будур…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая, до двухсот двадцати

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот двадцати, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царица Хаят-ан-Нуфус рассказала своему мужу, царю Камар-азЗаману, то же самое, что рассказала ему царица Будур, и сказала: „У меня тоже случилось с твоим сыном альАсадом такое же“, – а потом она принялась плакать и рыдать и воскликнула: „Если ты не воздашь ему за меня должное, я осведомлю об этом моего отца, царя Армануса!“

И обе женщины заплакали перед своим мужем, царём Камар-аз-Заманом, сильным плачем, и когда царь увидел, что его жены обе плачут, и услышал их речи, он уверился, что это правда, и разгневался сильным гневом, больше которого не бывает. И, поднявшись, хотел броситься на своих сыновей, чтобы убить их.

И ему повстречался его тесть, царь Арманус, который в эту минуту входил, чтобы приветствовать его, узнав, что он вернулся с охоты. И, увидев, что у Камар-аз-Замана в руке обнажённый меч и кровь капает из его ноздрей от сильного гнева, он спросил, что с ним. И Камар-азЗаман рассказал ему все, что случилось из-за его сыновей, аль-Амджада и аль-Асада, и воскликнул: «Вот я иду к ним, чтобы их убить наихудшим образом и изуродовать их самым худшим способом!»

И царь Арманус, его тесть, сказал, тоже разгневавшись на юношей: «Прекрасно будет то, что ты сделаешь, о дитя моё! Да не благословит Аллах их и всех детей, которые совершают такие поступки со своими отцами. Но только, дитя моё, говорит сказавший поговорку: „Кто не думает о последствиях, тому судьба не друг“. Они при всех обстоятельствах твои дети, и не должно тебе убивать их своей рукой и выпить горечь убийства и раскаиваться в их смерти, когда бесполезно будет раскаяние. Пошли одного из невольников: пусть он их убьёт в пустыне, когда их не будет у тебя перед глазами. Ведь говорится в поговорке: „Быть вдали от любимого лучше мне и прекраснее – не видит глаз, не печалится сердце“.

И, услышав от своего тестя, царя Армануса, такие речи, царь Камар-аз-Заман счёл их правильными. Он вложил меч в ножны и, вернувшись, сел на престол царства, я позвал своего казначея (а это был дряхлый старец, сведущий в делах и превратностях судеб) и сказал ему: «Пойди к моим сыновьям, аль-Амджаду и аль-Асаду, скрути их хорошенько, положи их в сундук и взвали на мула, а сам садись верхом, выезжай с ними на середину пустыни и зарежь их, и наполни мне два кувшина их кровью и скорее принеси мне». И казначей отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»

В тот же час и минуту казначей поднялся и отправился к аль-Амджаду и аль-Асаду. И он встретил их по дороге, когда они выходили через дворцовый проход, одетые в лучшие платья и одежду, чтобы отправиться к своему отцу, царю Камар-аз-Заману, и приветствовать его и поздравить с благополучным возвращением после поездки на охоту. И, увидав юношей, казначей схватил их и воскликнул: «О дети мои, знайте, что я подневольный раб и что ваш отец отдал мне приказание. Послушны ли вы приказанию его?» И они ответили: («Да!» – и тогда казначей подошёл к ним и скрутил их и положил в сундуки и, взвалив их на спину мула, выехал с ними из города.

И он до тех пор ехал с ними в пустыне, пока не приблизился полдень, и тогда он остановился в глухом пустынном месте. Сойдя с коня, он снял сундуки со спины мула и открыл их и вынул оттуда аль-Амджада и альАсада. И, увидав их, казначей горько заплакал из-за их красоты и прелести, а потом он обнажил меч и сказал им: «Клянусь Аллахом, о господа мои, тяжело мне совершить с вами скверный поступок, но эти дела мне простительны, так как я подневольный раб, и ваш отец, царь Камар-азЗаман, велел мне отрубить вам головы». И юноши сказали ему: «О эмир, делай так, как приказал тебе царь: мы вытерпим то, что судил нам Аллах, великий, славный, и ты не ответствен за нашу кровь».

Затем братья обнялись и простились друг с другом, и аль-Асад сказал казначею: «Ради Аллаха, о дядюшка, не Заставляй меня проглотить горесть по моем брате и испить печаль о нем, но убей меня раньше него, и будет мне легче». И аль-Амджад сказал казначею то же, что сказал его брат, и стал его упрашивать, чтобы он убил его раньше брата: «Он моложе меня, не заставляй же меня вкусить печаль о нем».

И потом они оба заплакали сильным плачем, сильнее которого не бывает. И казначей тоже заплакал, глядя на их слезы…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать первая ночь

Когда же настала двести двадцать первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что казначей заплакал из-за их плача, а потом братья обнялись и простились друг с другом, и один из них сказал другому: „Это все – козни обманщиц – твоей матери и моей матери, – и вот воздаяние за то, как я поступил с твоей матерью и как ты поступил с моей матерью. Но нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся!“

Аль-Асад обнял своего брата и произнёс, испуская вздохи, такие стихи:

«О ты, к кому я, в страхе сетуя, стремлюсь,

Лишь ты для всех случайностей прибежище.

Одна мне хитрость – постучаться в дверь к тебе,