без автора. Тысяча и одна ночь

И тут юноша обернулся к везирю и спросил его: «Что это вы с товарищем разговариваете потихоньку? Расскажи мне о вашем деле! – „Все хорошо“, – ответил Джафар. Но юноша воскликнул: „Прошу тебя, ради Аллаха, расскажите мне вашу историю и не скрывайте от меня ничего!“ И тогда Джафар сказал: „О владыка, он увидал у тебя на боках удары и следы бичей и плетей и удивился этому до крайних пределов и сказал: „Как это можно бить халифа!“ И он хочет узнать, в чем причина этого“.

И, услышав это, юноша улыбнулся и сказал: «Знайте, моя история удивительна и дело моё диковинно; будь оно написано иглами в уголках глаз, оно послужило бы назиданием для поучающихся».

И затем он стал испускать вздохи и произнёс такие стихи:

«Рассказ мой чудесен, все он дивное превзошёл,

Любовью клянусь, тесны мне стали все выходы!

Хотите вы выслушать меня, так послушайте,

И пусть все собрание повсюду безмолвствует,

Внимайте словам моим, ведь в них указание —

Поистине, речь моя правдива – не ложь она!

Повержен я страстию и сильной влюблённостью,

И лучите сразившая меня полногрудых всех.

Её насурмлеиный глаз подобен индийскому

Клинку, и разит она из лука бровей стрелой.

И сердцем почуял я, что здесь наш имам средь вас,

Халиф сего времени, потомок прекраснейших.

Второй же из вас, кого зовёте вы Джафаром, —

Везирь у халифа он, владыка, владыки сын.

А третий из вас – Масрур, палач воздаяния,

И если май слова не ложны, а истинны, —

Добился, чего хотел во всем этом деле я,

И радость со всех сторон мае в сердце пришла теперь».

И, услышав от юноши эти слова, Джафар поклялся ему, употребив двусмысленную клятву, что они – не те, кого он упомянул, а юноша засмеялся и сказал: «Знайте, о господа мои, что я не повелитель правоверных, и я назвал себя этим именем только для того, чтобы достичь того, чего я желаю от жителей этого города. Имя моё – Мухаммед Али, сын Али, ювелир. И мой отец был из числа Знатных, и он умер и оставил мне большое имущество: золото, серебро, жемчуг, кораллы, и яхонты, и топазы, и другие камни, и поместья, и бани, и рощи, и сады, и лавки, и печи, и рабов, и невольниц, и слуг. И случилось, что в какой-то день я сидел в своей лавке, окружённый слугами и челядью, и вдруг подъехала девушка верхом на муле, и прислуживали ей три невольницы, подобные лунам. И, приблизившись ко мне, она спешилась подле моей лавки и села подле меня и спросила: „Ты ли Мухаммед, ювелир?“ И я ответил: „Да, это я, твой раб и невольник“. А она спросила: „Есть ли у тебя ожерелья из драгоценных камней, подходящие для меня?“ – „О госпожа, – отвечал я, – я тебе покажу и принесу тебе то, что у меня есть, и если тебе что-нибудь понравится, это будет счастьем для твоего раба, а если не понравится, то злой моею долей“.

А у меня было сто ожерелий из дорогих камней, и я показал ей их все, но ни одно ей не понравилось, и она сказала: «Я хочу чего-нибудь лучше, чем то, что я видела».

А у меня было маленькое ожерелье, которое мой отец купил за сто тысяч динаров, и не найти подобного ему ни у кого из великих султанов; и я сказал девушке: «О госпожа, у меня осталось ожерелье из камней и драгоценностей, равным которому не владел никто из великих и малых». – «Покажи мне его, – сказала девушка, и, увидав ожерелье, она воскликнула: – Вот то, что я ищу, и этого мне всю жизнь хотелось! Сколько оно стоит?» И я сказал: «Моему отцу оно стоило сто тысяч динаров». И девушка молвила: «Тебе будет пять тысяч динаров прибыли». – «О госпожа, ожерелье и его обладатель перед тобою, и нет у меня возражения!» – сказал я, и девушка молвила: «Прибыль обязательна, и это великая от тебя милость!»

А потом она тотчас же поднялась и поспешно села на мула и сказала мне: «О, господин, во имя Аллаха, пожалуй вместе с нами, чтобы взять деньги; твой сегодняшний день для нас подобен молоку!»[323] И я поднялся и запер лавку и отправился с ней, хранимый Аллахом, и мы шли, пока не достигли её дома, и я увидел, что это дом, на котором ясны следы счастья. И ворота его были украшены золотом, серебром и лазурью, и на них были написаны такие два стиха:

О дом, пускай печаль в тебя не входит,

Господ твоих пусть время не обманет!

Прекрасен, дом, для всякого ты гостя,

Когда для гостя всюду стало тесно.

И девушка спешилась и вошла в дом, а мне велела посидеть на скамье у ворот, пока не придёт меняла. И я просидел немного у ворот дома, и вдруг вышла ко мне невольница и сказала: «Господин, войди в сени: скверно, что ты сидишь у ворот». И я поднялся и вошёл в сени и сел на скамеечку. И когда я сидел, вдруг вышла ко мне невольница и сказала: «О господин, моя госпожа говорит тебе: „Войди и посиди у дверей в зал, пока не получишь свои деньги“. И я поднялся и вошёл в комнату и просидел одно мгновенье, и вдруг увидел золотую скамеечку, перед которой была опущена шёлковая занавеска. И эту занавеску вдруг подняли, и из-за неё появилась та девушка, что купила у меня ожерелье, и она открыла лицо, подобное кругу луны, а ожерелье было у неё на шее. И ум мой был восхищён, и сердце моё смутилось при виде этой девушки из-за её чрезмерной красоты и прелести; и, увидав меня, девушка поднялась со скамеечки и побежала ко мне и воскликнула: „О свет моего глаза, всякий ли, кто красив, как ты, не сжалится над своей любимой?“ – „О госпожа, – отвечал я, – красота вся в тебе, и она – одно из твоих свойств“. А девушка молвила: „О ювелир, Знай, что я тебя люблю, и мне не верилось, что я тебя приведу к себе!“ И затем она склонилась ко мне, и я поцеловал её, и она меня поцеловала и притянула меня к себе и кинула меня к себе на грудь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто первая ночь

Когда же настала двести девяносто первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ювелир говорил: „И затем она склонилась ко мне и поцеловала меня и притянула меня к себе и кинула меня к себе на грудь. И она поняла, по моему состоянию, что я хочу сближения с нею, и сказала: „О господин, желаешь ли ты соединиться со мной запретно? Клянусь Аллахом, пусть не будет того, кто совершит подобные прегрешения и удовлетворится дурными словами! Я – девушка невинная, и не приближался ко мне никто, и я небезызвестна в городе. Знаешь ли ты, кто я?“ – «Нет, клянусь Аллахом, о госпожа!“ – ответил я, и она сказала: «Я Ситт-Дунья, дочь Яхьи ибн Халида, Бармакида[324], и брат мой – Джафар, везирь халифа».

И когда я услышал это, моё сердце отпрянуло от неё, и я воскликнул: «О госпожа, я не виноват, что напал на тебя: ты сама разохотила меня к сближению, приведя меня к себе!» – «С тобой не будет беды, – сказала девушка, – и ты непременно достигнешь желаемого так, как будет угодно Аллаху. Власть надо мной в моих руках, и кади заключит за меня брачный договор. Я хочу быть тебе женой и чтобы ты был мне мужем».

И потом она позвала кади и свидетелей и не пожалела стараний, и когда эти люди явились, сказала им: «Мухаммед Али, сын Али, ювелир, пожелал на мне жениться и дал мне это ожерелье в приданое, а я приняла его и согласилась». И они написали мой договор с девушкой, и я вошёл к ней, и она велела принести приборы для вида, и кубки пустили вкруговую в наилучшем порядке и с совершеннейшим уменьем, и когда вино засверкало у нас в головах, девушка велела невольнице-лютнистке петь, и та взяла лютню и, заведя напев, произнесла такие стихи:

«Явился и показал луну и газель и ветвь,

Погибнет же пусть душа, в него не влюблённая!

Красавец! Хотел Аллах волнение погасить

Ланит его, началось другое волнение.

Я спорю с хулящими, когда говорят они

О нем, словно не люблю о нем поминания.

И слушаю о другом, когда говорят со мной

Прилежно, хоть таю сам, о том первом думая,

Пророк красоты! Все в нем – диковина прелести,

Но только лицо его – вот чудо великое,

Биляль его родинки[325] на блюде щеки его

Стоит и из жемчуга чела его ждёт зари.

Хулитель, по глупости, желает, чтобы я забыл

Его, но я веровал, не буду неверным я».

И девушка пришла в восторг от исполненных невольницей песен на лютне и нежных стихов. И невольницы продолжали петь одна за другой и говорили стихи, пока не спели десять невольниц, и после того Ситт-Дунья взяла лютню и, затянув напев, произнесла такие стихи:

«Клянусь нежностью я боков твоих столь гибких, —

От огня страдаю разлуки я с тобою,

Пожалей же сердце, горящее любви пламенем,

О месяц полный в мраке предрассветном!

Подари сближенье с тобою мне, – постоянно я

Красоту твою при сиянье кубка вижу.

Как будто розы цвета всевозможного

Своей прелестью между белых мирт блистают».

А когда она окончила стихи, я взял у неё лютню и, ударив по ней на диковинный лад, пропел такие стихи:

«Прееславен господь, что дал тебе все красоты,

И сделался я одним из тех, кто твой пленник,

О ты, чей пленяет взор весь род человеческий

Пощады для вас проси у стрел, что ты мечешь.

Две крайности – огонь и влага в рдеющем пламени —

Сошлись на щеке твоей по дивной природе.

Ты – пламя в душе моей, и счастье ты для неё»

О, как ты горька в душе и как ты сладка в ней?»

И, услышав от меня эту песню, девушка обрадовалась сильной радостью, а затем она отпустила невольниц, и мы пошли в наилучшее место, где нам постлали постель всевозможных цветов, И девушка сняла бывшие на ней одежды, и я уединился с нею уединеньем любимых, и увидел я, что она жемчужина несверленая и кобылица необъезженная, и обрадовался ей, и я в жизни не видел ночи приятнее, чем эта ночь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто вторая ночь

Когда же настала двести девяносто вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мухаммед ибн Али, ювелир, говорил: «И когда я вошёл к Ситт-Дунья, дочери Яхьи ибя Халида Бармакнда, я увидел, что она жемчужина несверленая и кобылица необъезженная, и произнёс такие два стиха:

«Я обнял её, как кольцо голубки[326], рукой своей,

Только кисть была, чтобы покров поднять, свободна.

Поистине, вот успех великий! Все время мы

Обнимались с ней и расстаться не хотели».

И я пробыл с нею целый месяц и оставил лавку и близких и родные места, и в один день из дней она сказала мне: «О свет моего глаза, о Сиди Мухаммед, я решила сегодня пойти в баню. Оставайся же на этом ложе и не сходи с места, пока я не вернусь к тебе».

И она заставила меня поклясться в этом, и я сказал ей: «Слушаю и повинуюсь!» А затем она взяла с меня клятву, что я не двинусь с места, и, захватив своих девушек, ушла в баню, и, клянусь Аллахом, о братья, не успела она ещё дойти до конца переулка, как дверь вдруг отворилась и в неё вошла старуха и сказала: «О Сиди Мухаммед, Ситт-Зубейда зовёт тебя: она прослышала, как ты образован, остроумен и искусен в пении». – «Клянусь Аллахом, я не встану с места, пока не придёт Ситт-Дунья!» – ответил я. И старуха сказала: «О господин мой, не допусти, чтобы Ситт-Зубейда разгневалась на тебя и стала твоим врагом! Поднимись же, поговори с ней и возвращайся на твоё место».

И я тотчас же поднялся и пошёл, и старуха шла впереди меня, пока не привела меня к Ситт-Зубейде, а когда я пришёл к ней, она сказала: «О свет глаза, ты возлюбленный Ситт-Дунья?» – «Я твой невольник и раб!» – ответил я. И Ситт-Зубейда воскликнула: «Правду сказал тот, кто приписал тебе красоту, прелесть, образованность и совершенство! Ты выше описаний и слов! Но спой мне, чтобы я тебя услыхала». – «Слушаю и повинуюсь!» – ответил я. И она принесла мне лютню, и я пропел под неё такие стихи:

«Ведь сердце влюблённого бранят за любимых,

И тело ограблено рукою недуга.

И всякий среди едущих, чьи кони уж взнузданы,

Влюблён, и возлюбленный его в караване.

Аллаху я поручил луну в вашем таборе —

Я сердцем люблю её, от глаз она скрыта.

Довольна иль сердится, как сладок каприз её!

Ведь все, что ни делает любимый, – любимо».

И, когда я кончил петь, она воскликнула: «Да сделает Аллах здоровым твоё тело и душистым твоё дыхание! Ты достиг совершенства в красоте, образованности и пенье! Поднимайся же и иди на своё место прежде, чем придёт Ситт-Дунья, – она не найдёт тебя и рассердится».

И я поцеловал землю меж рук Ситт-Зубейды и вышел, и старуха шла впереди меня, пока я не дошёл до той двери, через которую вышел, и я вошёл и подошёл к ложу, и увидел что Ситт-Дунья уже пришла из бани и спит на ложе. И я сел у её ног и стал их растирать, и Ситт-Дунья открыла глаза и, увидев меня, сдвинула ноги и толкнула меня и сбросила меня с ложа. «Обманщик, – сказала она мне, – ты нарушил клятву и не сдержал её! Ты обещал мне, что не сдвинешься с места, и нарушил обещание и ушёл к Ситт-Зубейде. Клянусь Аллахом, если бы я не боялась позора, я бы опрокинула её дворец ей на голову!»

И потом она сказала своему рабу: «О Сауаб, встань, отруби голову этому обманщику и лгуну – нет дам до него нужды!» И раб подошёл ко мне и, оторвав кусок от подола, завязал мне глаза и хотел отрубить мне голову…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто третья ночь

Когда же настала двести девяносто третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мухаммед ювелир говорил: „И раб подошёл ко мне и, оторвав кусок от подола, завязал мне глаза и хотел отрубить мне голову. И тогда поднялись невольницы Ситт-Дунья, большие и маленькие, и сказали ей: „О госпожа, это не первый, кто ошибся, не зная твоего нрава. Он не совершил греха, требующего убийства!“ – „Клянусь Аллахом, я непременно оставлю на нем след!“ – воскликнула она и затем велела побить меня. И меня били по рёбрам, и то, что вы видели, – следы этих побоев. А после этого она приказала меня вывести, и меня вывели и увели далеко от дворца и бросили. И я потащился и шёл мало-помалу, пока не дошёл до своего дома, и тогда я позвал лекаря и показал ему следы побоев, и он стал за мной ходить и постарался меня вылечить. И когда я выздоровел, я сходил в баню, и прошли мои боли и недуги. И я пришёл в лавку и взял все, что там было, и продал, и на эти деньги купил себе четыреста невольников, которых не собрал у себя ни один царь, и со мной стали выезжать каждый день двести из них. И я сделал этот челнок, истратив на него пять тысяч золотых динаров, и назвал себя халифом и дал каждому из бывших со мною слуг должность одного из приближённых халифа, и придал ему облик, подобный его облику, и я призывал всякого, кто прогуливался по Тигру, и рубил ему голову без отсрочки. И я живу таким образом целый год и не слышал вести о Ситт-Дунья и не напал на её след“.

И потом он заплакал и пролил слезы и произнёс такие стихи:

«Аллахом клянусь, всю жизнь её не забуду,

И близок лишь буду к тем, кто близость с ней даст мне!

Как будто она луна по сущности облика,

Преславен творец её, преславен создатель!

Я худ и печален стал, не сплю я из-за неё,

И сердце смутили мне красавицы свойства».

И когда Харун ар-Рашид услышал слова юноши и узнал, что тот влюблён, увлечён и охвачен страстью, он смутился от волнения и растерялся от удивления и воскликнул: «Слава Аллаху, который создал для всякой вещи причину!»

И затем они попросили у юноши позволения уйти, и тот позволил, и ар-Рашид задумал оказать ему справедливость и одарить его до крайней степени. И они удалились от юноши, направляясь в халифский дворец, и уселись, и переменили бывшую на них одежду, и надели одеяние торжеств.

И Масрур, палач мести, встал перед ними, и халиф сказал Джафару: «О везирь, ко мне того юношу».

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто четвёртая ночь

Когда же настала двести девяносто четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф сказал везирю: „Ко мне того юношу, у которого мы были прошлой ночью!“ И везирь отвечал: „Слушаю и повинуюсь!“

И затем он отправился к юноше и приветствовал его и сказал: «Отвечай повелителю правоверных, халифу Харуну ар-Рашиду!» И юноша пошёл с ним во дворец, окружённый стражниками. А войдя к халифу, он поцеловал землю меж его рук и пожелал ему вечной славы и успеха, и осуществления надежд, и постояного счастья, и прекращения неудач и несчастий, и отличился он в том, что высказал, сказавши: «Мир тебе, о повелитель правоверных и защитник собрания верных!»

И затем он произнёс такие стихи:

«Пусть же будет дверь твоя Каабой вечно желанною,

А земля пред ней на лбах пусть будет знаком,

Чтобы в странах всех о тебе всегда кричать могли:

«Ты Ибрахим, а вот Макам, по правде!»[327]

И халиф улыбнулся ему в лицо, и ответил на его привет, и обратил к нему око уважения, и приблизил его к себе, и посадил его перед собою, и сказал: «О Мухаммед Али, я хочу, чтобы ты мне рассказал, что произошло с тобою сегодня ночью, – поистине, это чудо и редкостное диво».

И юноша отвечал: «Прости, о повелитель правоверных, дай мне платок пощады, чтобы утих мой страх и успокоилось моё сердце». А халиф сказал: «Тебе будет пощада от страха и печали». И юноша начал ему рассказывать о том, что досталось ему на долю, от начала до конца.

И халиф понял, что юноша влюблён в разлучён с любимой, и спросил его: «Хочешь ли ты, чтобы я вернул её тебе?» И юноша молвил: «Это будет милостью повелителя правоверных».

И затем он произнёс такие стихи:

«Целуй его пальцы ты, – не пальцы они совсем,

Скорее они ключи к достатку и благу.

За милость благодари его-то не милость ведь,

Скорее ожерелье на шеях красавиц».

И тогда халиф обратился к везирю и сказал ему: «О Джафар, приведи ко мне твою сестру Ситт-Дунья, дочь везиря Яхьи ибн Халида!» И везирь отвечал: «Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных!»

И он в тот час и минуту привёл её, и когда она предстала перед халифом, тот спросил её: «Знаешь ли ты, кто это?» – «О повелитель правоверных, откуда женщинам знать мужчин?» – сказала Ситт-Дунья.

И халиф улыбнулся и молвил: «О Дунья, это твой возлюбленный Мухаммед Али, сын ювелира. Мы узнали, в чем дело, и слышали эту историю от начала до конца и поняли явное и тайное, и ничто от нас не скрылось, хотя его и скрывали». – «О повелитель правоверных, – сказала Ситт-Дунья, – это было начертано в книге, и я прошу прощения у Аллаха великого за то, что из-за меня произошло, а тебя прошу по твоей милости извинить меня».

И халиф Харун ар-Рашид засмеялся и призвал кади и свидетелей, и возобновил договор Ситт-Дунья с её мужем, Мухаммедом Али, сыном ювелира, и выпало ей на долю счастливейшее счастье и огорчение завистников. И халиф сделал Мухаммеда одним из своих сотрапезников, и проводили они жизнь в радости, наслаждении и благоденствии, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Раэлучительница собраний.

Рассказ о мешке (ночи 294—296)

Рассказывают также, что халиф Харун ар Рашид в одну ночь из ночей был взволнован, и позвал он своего везиря, и когда тот предстал перед ним, сказал ему «О Джафар, я сегодня ночью был охвачен великим беспокойством, и моя грудь стеснилась, и я хочу от тебя чего-нибудь, что обрадовало бы моё сердце и расправило бы мою грудь». – «О повелитель правоверных, у меня есть друг, по имени Али-персиянин, и он знает рассказы и увеселяющие повести, которые радуют душу и отгоняют от сердца дурное», – сказал Джафар. И халиф воскликнул: «Ко мне его!» И Джафар отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»

И потом Джафар вышел от халифа на поиски Алиперсиянина, и послал за ним, и когда Али явился, сказал ему: «Отвечай повелителю правоверных!» И Али отвечал: «Слушаю и повинуюсь!..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто пятая ночь

Когда же настала двести девяносто пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что персиянин сказал: „Слушаю и повинуюсь!“ – и отправился с Джафаром к халифу. И когда он предстал перед халифом, ар Рашид позволил ему сесть, и он сел, и халиф сказал ему: „О Али, у меня стеснилась сегодня ночью грудь, а я слышал про тебя, что ты помнишь рассказы и повести, и хочу, чтобы ты мне рассказал что-нибудь, что прогонит мою заботу и развеселит мой ум“. – „О повелитель правоверных, рассказать ли тебе то, что я видел глазами, или то, что слышал ушами?“ – спросил Али. И халиф оказал: „Если ты что-нибудь видел, рассказывай!..“

«Слушаю и повинуюсь! – отвечал Али. – Знай, о повелитель правоверных, что я выехал в какомто году из своего города – а это город Багдад – и вместе со мной был слуга, у которого был небольшой мешок. Мы прибыли в один город, и пока я там продавал и покупал, вдруг какой то человек из курдов, жестокий преступник, набросился на меня и отнял у меня мешок и сказал: „Это мой мешок, и все, что там есть, моё достоянье!“ – „О собрание мусульман, освободите меня из рук нечестивейшего из обидчиков!“ – закричал я, и все люди сказали: „Идите к кади и примите его приговор с удовлетворением“. И мы отправились к кади, и я был согласен на его приговор. И когда мы вошли к кади и предстали перед ним, он спросил: „Из за чего вы пришли и в чем ваше дело?“ И я сказал: „Мы соперники и взываем к твоему суду“ согласные на твой приговор». – «Который из вас жал об итак?» – спросил кади. Тогда курд выступил вперёд и сказал: «Да поддержит Аллах владыку нашего – кади! Этот мешок – мой мешок, и все, что в нем есть, – моё достоянье. Он пропал, и я нашёл его у этого человека». – «А когда он у тебя пропал?» – спросил кади. «Накануне, и я провёл ночь без сна из за его исчезновения», – ответил курд. «Если ты узнал этот мешок, расскажи мне, что в нем есть», – сказал кади. И курд ответил: «В этом мешке две серебряные иглы и разная сурьма для глаз, и плаюк для рук, и я положил туда два позолоченных горшка и два подсвечника, и там находятся две палатки, два блюда, две ложки две лампы, подушка, два ковра, два кувшина, поднос, два таза, котёл, две кружки, поварёшка, игольник, две торбы, кошка, две собаки, миска, два больших мешка, кафтан, две меховые шубы, корова, два телёнка, коза, пара ягнят, овца, пара козлят, два Зелёных шатра, верблюд, две верблюдицы, буйволица, пара быков, львица, два льва, медведица, две лисицы, скамеечка, два ложа, дворец, две беседки, сводчатый проход, два зала, кухня с двумя дверями и толпа курдов, которые засвидетельствуют, что этот мешок – мой мешок». – «Эй ты, а ты что скажешь?» – спросил кади. И я подошёл к нему (а курд ошеломил меня своими речами) и сказал: «О повелитель правоверных. Да возвеличит Аллах нашего владыку кади! У меня в этом мешке только разрушенный домик, и другой, без дверей, и собачья конура, и там школа для детей, и юноши, которые играют в кости, и палатки, и верёвки, и город Басра, и Багдад, и дворец Шеддада, сына Ада, и горн кузнеца, и сеть рыбака, и палки, и „одышки, и девушки, и юноши, и тысяча сводников, которые засвидетельствуют, что этот мешок – мой мешок“.

И когда курд услышал эти слова, он заплакал и зарыдал и воскликнул: «О владыка наш кади, этот мешок известен, и все, что в нем есть, описано! В этом мешке укрепления и крепости, журавли и львы, и люди, играющие в шахматы на досках, и в этом моем мешке кобыла и два жеребёнка, и жеребец, и два коня, и два длинных копья, и там находится лев, два зайца, город и две деревни, и девка, и два ловких всадника, и распутник в женском платье, и два висельника, и слепой, и два зрячих, и хромой, и два расслабленных, и священник с двумя дьяконами, и патриарх, и два монаха, и кади, и два свидетеля, которые засвидетельствуют, что этот мешок – мой мешок». – «Что ты скажешь, Али? – спросил кади. И я исполнился гнева, о повелитель правоверных, и подошёл к кади и сказал: „Да поддержит Аллах владыку нашего – кади…“

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто шестая ночь

Когда же настала двести девяносто шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что персиянин говорил: «И я исполнился гнева, о повелитель правоверных, и подошёл к кади и сказал ему: «Да поддержит Аллах владыку нашего, кади! В этом моем мешке кольчуги и лезвия, и кладовые с оружием, и тысяча бодливых баранов, и там пастбище для скота, и тысяча лающих псов, и сады, и виноградники, и цветы, и благовония, и смоквы, и яблоки, кувшины и кубки, и картины, я статуи, и прекрасные невесты, и певицы, и свадьбы, и суета и крик, и обширные области, и удачливые братья, и прекрасные товарищи – ас ними и мечи, и копья, и стрелы, и луки – и друзья, и любимые, и приятели, и товарищи, и клетки для орлов, и сотрапезники для питья, и тамбуры[328], и свирели, и знамёна, и флаги, и дети, и девушки, и открытые невесты, и невольницы, певицы, и пять абисоияок, и три индуски, и четыре мединки, и двадцать румиек; пятьдесят турчанок, семьдесят персиянок, восемьдесят курдок и девяносто грузинок, и Тигр, и Евфрат, и сеть рыбака, и огниво, и кремень, и Ирем многостолбный, и тысяча распутников, и сводник, и ристалища, и стойла, и мечети, и бани, и каменщик, и столяр, и кусок дерева, и гвоздь, и чёрный раб с флейтой, и начальник, и стремянный, и города, и области, и сто тысяч динаров, я Куфа с аль-Анбаром[329], и двадцать сундуков, полных материи, и пятьдесят кладовых для припасов, и Газза, и Аскалон[330], и земля от Дамиетты до Асуана, и дворец Хосроя Ануширвана, и царство Сулеймана, и страны от долины Намана до земли Хорасана, и Балх, и Испахан. И страна от Индии до Земли чёрных[331]. И в нем – да продлит Аллах жизнь владыки нашего кади! – исподнее платье и куски полотна и тысяча острых бритв, которые обреют бороду кади, если он не побоится меня наказать и постановит, что этот мешок не мой».