без автора. Тысяча и одна ночь

И Ман засмеялся и, погнав коня, настиг своих воинов, а спешившись около своего жилища, он сказал привратнику: «Когда к тебе подъедет на осле человек с огурцами, введи его ко мне». И через час подъехал этот человек, и привратник разрешил ему войти. Войдя к эмиру Ману, этот человек не узнал, что это тот, кого он встретил в пустыне, из-за его величавого и благородного вида и большого количества слуг и челяди (Ман сидел на престоле своей власти, и его слуги стояли справа от него и слева и впереди его).

И когда этот человек приветствовал эмира, тот сказал ему: «Что привело тебя, о брат арабов?» И человек молвил: «Я надеялся на эмира и принёс ему огурцы, когда им не время». – «Сколько ты рассчитывал получить от нас?» – спросил Ман. «Тысячу динаров», – ответил человек. И Ман сказал: «Это много!» – «Пятьсот динаров!» – сказал человек. И Ман ответил: «Много!» – «Триста динаров», – сказал человек. И Ман отвечал: «Много!» – «Двести динаров!» – сказал человек. И Ман отвечал: «Много!» – «Сто динаров!» – сказал человек. И Ман отвечал: «Много!» – «Пятьдесят динаров!» – сказал человек. И Ман отвечал: «Много!» – «Тридцать динаров!» – сказал человек. И Ман отвечал: «Много!»

И тогда прибывший воскликнул:

«Клянусь Аллахом, тот человек, который меня встретил в пустыне, был злосчастным! Но не дашь же ты мне меньше, чем тридцать динаров?» И Ман засмеялся и промолчал, и тогда араб понял, что это – тот человек, который ему встретился в пустыне, и оказал: «О господин, если ты не велишь принести тридцать динаров, то воя осел привязан у ворот, а вот сидит Ман!»

И Ман так рассмеялся, что упал навзничь, а потом он позвал своего поверенного и сказал: «Дай ему тысячу динаров и пятьсот динаров и триста динаров и двести динаров и сто динаров и пятьдесят динаров и тридцать динаров, и пусть осел останется привязанным на том же месте!»

И араб был ошеломлён, и он получил две тысячи ею динаров и восемьдесят динаров, и да будет милость Аллаха над ними всеми!

Рассказ о городе Лабтайте (ночи 272—273)

И дошло до меня, о счастливый царь, что был город, называемый Лабтайт[298], и это была обитель власти румов, и находился там дворец, постоянно запертый. И всякий раз» как у румов умирал царь и вступал вместо него другой царь, он приделывал ко дворцу крепкий замок. Так на воротах дворца оказалось двадцать четыре замка – от каждого царя по замку.

А после этого во дворце воцарился человек не из царской семьи. И захотел он отпереть эти замки, чтобы посмотреть, что во дворце. И вельможи царства стали удерживать его от этого и порицали его и бранили, но он не захотел подчиниться им и воскликнул:

«Отпереть этот дворец неизбежно!» И они пожертвовали ему все, что было у них из драгоценностей и сокровищ, чтобы он не отпирал дворца, но царь не отказался…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят третья ночь

Когда же настала двести семьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что жители царства пожертвовали этому царю все, какие были у них деньги и сокровища, только бы он не отпирал того дворца, но царь не отказался от намерения отереть его и, сняв замки, открыл ворота. И он нашёл во дворце изображения арабов на конях и верблюдах, и были на них свисающие тюрбаны, я опоясаны они были мечами и держали в руках длинные копья. Царь нашёл во дворце также книгу, и он взял эту книгу, и стал читать, и увидел, что в ней написано: „Когда отопрут эти ворота, одолеет страну племя арабов, обликом подобных этим изображениям; остерегайтесь и ещё раз остерегайтесь отпереть ворота!“

А был тот город в Андалусии, и завоевал его Тарик ибн Зияд в том же году, в халифство аль-Валида ибн Абд-альМелика из сынов Оадейи, и убил он того царя наихудшим убийством, и разграбил его страну, и взял в плен женщин и юношей, и захватил все богатства. А нашёл он там великие сокровища: больше ста семидесяти венцов из жемчуга, яхонта и дорогих камней, и увидел там дворец, где всадники могли бы биться копьями, и обнаружил столько сосудов из золота и серебра, что их не охватить описанием. И там оказался тот столик, что принадлежал пророку Аллаха Сулейману, сыну Дауда, – мир с ними обоими! – и был этот столик, как говорят, из зеленого изумруда, и он до сих пор хранится в городе Риме, и кубки на нем из Золота, а блюда из агата. И нашёл он там псалмы, написанные греческими письменами на золотой бумаге, украшенной драгоценными камнями. И нашёл книгу, где говорилось о полезных свойствах камней и растений, о достоинствах городов и селений, и талисманах, и науке о химических составах из золота и серебра, и обнаружил другую книгу, где рассказывалось об искусстве выделки яхонтов и драгоценных камней и составлении ядов и противоядий и где было изображение земли, морей, и стран, и рудников. И оказалась во дворце большая комната, где хранилось много эликсира, драхма которого может превратить тысячу драхм серебра в чистое золото. И нашёл он там зеркало, большое, круглое и дивное, сделанное из разных составов для пророка Аллаха Сулеймана, сына Дауда, – мир с ними обоими! И когда посмотрит в него смотрящий, он увидит воочию все семь климатов[299]. И нашёл он в этом дворце помещение, где было столько карбункулов, что не охватить их счётом.

И согнали верблюдов, и Тарик свёз это все к аль-Валиду ибн Абд-аль-Мелику, и арабы рассеялись по городам этой земли, а это одна из величайших стран. И вот конец рассказа о Лабтайте.

Рассказ о халифе Хишаме и юноше (ночь 273)

Рассказывают также, что Хишам, сын Абд-аль-Мелика ибн Мервана[300] как-то был на охоте и вдруг увидел газеленка. И он погнался за ним с собаками и, преследуя газеленка, увидал юношу из арабов-кочевников, который пас овец. «О юноша, перед тобой этот газеленок, он убежал от меня», – сказал Хишам, и юноша повернул к нему голову и молвил: «О, значения лучших не знающий, ты посмотрел на меня глазом умаляющим и заговорил со мною речью унижающей! Речью притесняющего твоя речь была, а поступки твои – поступки осла». – «Горе тебе, разве ты меня не знаешь?» – воскликнул Хишам. И юноша ответил: «Тебя я узнал, ибо невежей ты себя показал, сказав мне все это прежде привета!» – «Горе тебе – я Хишам ибн Абд-аль-Мелик!» – воскликнул Хишам. И кочевник ответил: «Аллах не приблизь твой родной край и твоей могиле жизни не дай! Как много ты сказал и как мало уважения показал!»

И не закончил халиф своих слов, как воины окружили его со всех сторон, и все вместе сказали: «Мир тебе, о повелитель правоверных!» – «Сократите свои речи и стерегите этого юношу!» – сказал Хишам. И юношу схватили. Увидев так много царедворцев, везирей и вельмож царства, он не обратил на них внимания и не спросил про них, но опустил подбородок на грудь и смотрел туда, куда ступала его нога, пока не подошёл к Хишаму. И он остановился перед ним, и опустил голову к земле, и молчал, не приветствуя и воздерживаясь от слов. И один из слуг сказал ему: «О собака среди арабов, что мешает тебе пожелать мира повелителю правоверных?»

И юноша обернулся к слуге, гневный, и воскликнул: «О седло для осла, этому препятствует длина пути, и я вспотел, когда пришлось по ступенькам вверх идти!» И Хишам вскричал (а гнев его увеличился): «О юноша, ты явился в день, когда пришла твоя пора и одежда от тебя ушла, и жизнь твоя истекла!» – «Клянусь Аллахом, о Хишам, – воскликнул юноша, – если время моё суждено сократить, то срок уже нельзя продлить, и ни малым, ни многим не могут твои речи мне повредить!» – «Или ты достиг такой степени, о сквернейший из арабов, что ты отвечаешь повелителю правоверных на каждое слово словом?» – воскликнул царедворец, и юноша поспешно ответил: «Да поразит тебя наважденье, и да не оставит мученье и заблужденье! Или не слышал ты, что сказал Аллах великий: „В тот день, когда придёт всякая душа, оспаривая, чтобы защитить себя?“ И тут Хишам поднялся, сильно разгневанный, и воскликнул: „Эй“ палач, ко мне с головой этого юноши! Он много говорит о том, чего никто не вообразит!»

И палач взял юношу, и привёл его на ковёр крови[301], и обнажил меч над его головой, и сказал: «О повелитель правоверных, это твой раб, сам собою кичащийся и к могиле своей стремящийся. Отрублю ли я ему голову, не ответственный за его кровь?» – «Да», – сказал Хишам. И палач спросил у него позволения второй раз, и Хишам ему позволил. И палач спросил позволения в третий раз, и юноша понял, что, если Хишам на этот раз позволит ему, палач его убьёт. И он засмеялся, так что стали видны его клыки, и Хишам разгневался ещё больше и воскликнул: «О юноша, я думаю, ты помешанный! Не видишь ты разве, что расстаёшься с земной жизнью? Как же ты смеёшься, вдеваясь над собой?»

«О повелитель правоверных, – ответил юноша, – если Жизни моей суждено продлиться, то ни малое, ни многое те может мне повредить! Но мне пришли на память стихи, – выслушай их, – убить меня ты успеешь». – «Подами и будь краток!» – воскликнул Хишам.

И юноша произнёс такие стихи:

«Говорили мне, что однажды сокол вцепился вдруг

В воробья в пустыне, что пригнан был судьбою»

И промолвил тут воробей в когтях того сокола

И он, в него вцепившись, уносился:

«Тебе подобный сыт не будет от меня,

А коль съешь меня, то поистине ведь мал я».

Улыбнулся сокол, в самом себе уверенный,

Из кичливости, и спаслась тогда пичужка».

И Хишам улыбнулся и воскликнул: «Клянусь моим родством с посланником Аллаха – да благословит его Аллах и да приветствует! – если бы он произнёс эти слова в первую же минуту и потребовал чего-нибудь, что меньше халифата, я бы, право, дал это ему! Эй, слуга, набей ему рот драгоценностями и дай ему хорошую награду!»

И слуга дал кочевнику великолепный подарок, и кочевник ушёл своей дорогой.

Рассказ об Ибрахиме ибн аль-Махди (ночи 273—276)

К числу хороших рассказов относится и такой: Ибрахим ибн аль-Махди[302], брат Харуна ар-Рашида, когда власть в халифате перешла к аль-Мамуну, сыну Харуна ар-Рашида, не присягнул ему, но отправился в ар-Рей[303] и объявил халифом самого себя. И он провёл так один год и одиннадцать месяцев и двенадцать дней, и сын его брата, аль-Мамун, ожидал, что он вернётся к повиновению и присоединится к другим на пути общины, пока не отчаялся в его возвращении. И тогда аль-Мамун выехал с конными и пешими и вступил в ар-Рей, ища Ибрахима. И когда дошла до Ибрахима весть об этом, ему оставалось только прийти в Багдад и спрятаться, боясь за свою кровь. И аль-Мамун назначил тому, кто укажет, где Ибрахим, сто тысяч динаров.

«И когда я услышал об этой награде, – говорил Ибрахим, – я испугался за себя…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят четвёртая ночь

Когда же настала двести семьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ибрахим говорил: „И когда я услышал об этой награде, я испугался за себя и впал в замешательство. И я вышел из своего дома в полуденное время, изменив обличье, и не знал, куда мне направиться, и вошёл на улицу, не имевшую выхода, и воскликнул: „Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Я подверг тебя гибели! Если я вернусь по своим следам, меня заподозрят, так как у меня вид переодетого“. И я увидел в конце улицы чёрного раба, который стоял у ворот своего дома, и подошёл к нему и спросил: „Есть у тебя место, где бы я мог укрыться на час?“ – „Да“, – ответил он и открыл ворота. И я вошёл в чистый дом, где были циновки и подушки из кожи, а раб, приведя меня туда, запер за мною дверь и ушёл. И я заподозрил, что он услышал о награде за меня и подумал: „Он пошёл, чтобы на меня указать!“ И я стал кипеть, как вода в котле на огне, и раздумывал о своём деле, как вдруг вошёл негр, а с ним носильщик, у которого было все, что нужно: хлеб, мясо, и новые котлы, и принадлежности к ним, и новая кружка, и новые кувшины. И раб снял ношу с носильщика и затем, обратившись ко мне, сказал: «Да будет моя душа за тебя выкупом! Я отворяю кровь, и я знаю, что ты не побрезгуешь мною из-за того, что я делаю для пропитания. Вот тебе эти вещи, на которые не упадала ничья рука. Поступай как тебе вздумается“.

А я нуждался в пище, – говорил Ибрахим, – и сварил себе еду и не помню, чтобы я ел что-нибудь подобное этому. А когда я удовлетворил своё желание, негр сказал мне: «О господин, да сделает меня Аллах за тебя выкупом! Не хочешь ли вина, оно приятно душе и прогоняет заботу». – «Это мне не противно!» – ответил я, желая подружиться с кровопускателем. И негр принёс новые стеклянные сосуды, которых не касалась рука, и надушённый кувшин, и сказал: «Процеди себе сам, как ты любишь!»

И я процедил вино наилучшим образом, и негр принёс мне новый кубок, и плоды, и цветы в новых глиняных сосудах, а затем он сказал: «Позволишь ли мне сесть в сторонке и выпить одному вина, радуясь тебе и за тебя». – «Сделай так», – сказал я и выпил, и негр тоже выпил, и я почувствовал, что вино зашевелилось в нас. И кровопускатель сходил в чуланчик и вынес лютню, украшенную металлическими полосками, и сказал мне: «О господин, мой сан не таков, чтобы я просил тебя петь, но на твоём великом благородстве лежит долг передо мною, и если ты сочтёшь возможным почтить твоего раба, то тебе присущи высокие решения».

И я спросил его, не думая, что он меня знает: «А откуда ты взял, что я хорошо пою?» И негр ответил: «Да будет слава Аллаху? Этим наш владыка слишком известен! Ты мой господин Ибрахим ибн аль-Махди, наш вчерашний халиф, за которого аль-Мамун назначил сто тысяч динаров, но от меня ты в безопасности».

И когда негр сказал это, – говорил Ибрахим, – он сделался велик в моих глазах, и я утвердился в предположении о его благородстве и согласился удовлетворить его желание.

И, взяв лютню, я настроил её и стал петь, и мне пришла на ум мысль о разлуке с моим сыном и семьёй, и я заговорил:

«И надеюсь я, что кто Юсуфу его близких дал

И в тюрьме его, где он пленным был, возвысил,

Ответит нам, и снова вместе нас всех сведёт

Аллах, господь миров, могуч и властен».

И негром овладел чрезвычайный восторг, и жизнь показалась ему очень приятной (а говорят, что когда соседи Ибрахима слышали, как он говорит: «Эй, мальчик, седлай мула!» – их охватывал восторг). И когда душе негра стало приятно и его охватило веселье, он воскликнул: «О господин, разрешишь ли ты мне высказать то, что пришло мне на ум, хотя я и не из людей этого ремесла?» И я отвечал ему: «Сделай так, это следствие твоего великого вежества и благородства».

И он взял лютню и запел:

«Любимым я сетовал на то, как продлилась ночь;

Сказали они: «О как для нас коротка та ночь!»

И все потому, что сон глаза покрывает им

Так скоро, а нам очей всю ночь не закроет сон,

Когда наступает ночь-мученье для любящих, —

Нам грустно; им радостно, когда наступает ночь.

И если бы им пришлось терпеть, что стерпели мы,

На ложе, поистине, им было бы так, как нам».

И я воскликнул: «Ты отличился совершённым отличием, мой сердечный друг, и прогнал от меня боль печали. Прибавь же ещё таких безделок!»

И негр произнёс такие стихи:

«Когда не грязнит упрёк честь мужа, увидишь ты,

Что всякий прекрасен плащ, какой он наденет,

Она нас корит за то, что мало число таких,

Но я отвечаю ей: «Достойных немного!»

Не плохо, что мало нас, – сосед наш высок душой,

Тогда как у большинства соседи столь низки.

Мы люди, которым бой постыдным не кажется,

Когда биться вздумают Салуль или Амир[304].

Желание умереть к нам срок приближает наш,

Они же не любят смерть, и сроки их долги.

Мы можем словам людей не верить, коль захотим,

Но верят словам они, когда говорим мы».

И, услышав от негра эти стихи, – говорил Ибрахим, – я удивился им до крайней степени, и великий восторг заставил меня склониться, и я заснул и проснулся только после вечерней молитвы. И я умыл лицо, и вернулись ко мне мысли о величии души этого кровопускателя и его хорошем умении себя вести, и я разбудил его и, взяв бывший со мною мешок, в котором были ценные динары, бросил его негру и сказал: «Поручаю тебя Аллаху – я ухожу от тебя! Прошу тебя, бери из этого мешка и трать на то, что тебя заботит, и тебе будет от меня великий дар, когда я окажусь в безопасности от страха».

Но негр отдал мне мешок обратно, – говорил Ибрахим, – и сказал: «О господин, бедняки из нашей среды не имеют у вас цены, но, следуя моему благородству, как могу я взять деньги за то, что время подарило мне твою близость и ты поселился у меня? И если ты будешь возражать этим словам и ещё раз кинешь мне кошелёк, я убью себя».

И я спрятал мешок в рукав, – говорил Ибрахим (и тяжело было мне нести его)…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят пятая ночь

Когда же настала двести семьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ибрахим ибн аль-Махди говорил: „И я спрятал мешок в рукав (и тяжело было мне нести его) и ушёл. А когда я дошёл до ворот дома, негр сказал мне: «О господин, здесь тебе укрываться лучше, чем где-либо ещё, и нет для меня тяготы содержать тебя; оставайся у меня, пока не поможет тебе Аллах!“

И я вернулся и сказал: «С условием, что ты будешь тратить из этого кошелька». И негр дал мне понять, что он согласен на это условие, и я провёл у него несколько дней, ведя самую сладостную жизнь, и он ничего не брал из этого мешка. И я счёл зазорным оставаться у него на содержании и постыдился утруждать его и оставил его и ушёл, перерядившись в наряд женщины – башмаки и покрывало, – и вышел из его дома. Но когда я оказался на дороге, меня охватил страх, и очень сильный, и я пошёл, чтобы перейти мост, и оказался у одного места, обрызганного водой.

И вдруг увидал меня военный, из тех, что прислуживал мне, и узнал меня и крикнул: «Вот то, что нужно аль-Мамуну!» И уцепился за меня, и ради сладости жизни я толкнул его, и опрокинул вместе с конём на этом скользком месте, и стал он назиданием для поучающихся, и люди поспешили к нему. А я постарался идти скорее и, перейдя мост, вошёл в какую-то улицу. И я увидел у одного дома открытые ворота и в них женщину. И я сказал ей: «О госпожа, пожалей меня и спася мою кровь от проклятия, – я человек боящийся». А она отвечала: «Простор тебе и уют, входи!», и привела меня в горницу, и постлала мне и подала мне кушанье. «Пусть твой страх успокоится, ни едва тварь не узнает о тебе», – сказала она. И пока это было так, в ворота вдруг постучали сильным стуком. И женщина вышла и открыла ворота, и вдруг входит мой соперник, которого я толкнул на мосту, и голова у него завязана, и кровь бежит по его платью, а коня с ним нет. «Эй ты, что тебя постигло?» – спросила женщина. И военный сказал: «Я схватил того юношу, но он ускользнул от меня».

И он рассказал ей, как было дело, и женщина вынула лоскут и, разорвав его на куски, перевязала военному голову, а потом она постлала ему, и он лёг, больной. А она поднялась ко мне и сказала: «Я думаю, ты тот, о ком говорил этот военный». – «Да», – ответил я ей. И она молвила: «С тобой не будет беды», и вновь оказала мне уважение.

И я пробыл у неё три дня, а потом она сказала мне: «Я боюсь для тебя зла от этого человека: как бы он про тебе не узнал и не донёс бы о том, чего ты боишься. Спасай твою душу». И я попросил у неё отсрочки до ночи, и она молвила: «В этом нет беды!»

А когда пришла ночь, я надел женскую одежду и ушёл от неё. И я пришёл к дому одной вольноотпущенницы, принадлежавшей нам. Увидав меня, она стала плакать и причитать и восхвалять Аллаха великого за моё спасение. И она вышла, как будто желая пойти на рынок, чтобы позаботиться об угощении, и я подумал доброе, но не успел я опомниться, как увидел, что идёт Ибрахим Мосульский[305] со своими слугами и военными и впереди них женщина.

Я вгляделся в неё, и вдруг оказалось, что это моя отпущенница, владелица дома, в котором я находился, и она шла впереди них и передала меня им. И я увидел смерть воочию, и меня доставили в том наряде, в котором я был, к аль-Мамуну, и он собрал собрание для всех и велел ввести меня к нему. И войдя, я приветствовал его как халифа, но он воскликнул: «Да не даст тебе Аллах мира и да не продлит твою жизнь!» – «Не торопись, о повелитель правоверных, – ответил я. – Владыке мести дана власть возмездия и прощения, но только прощение ближе к благочестию, и Аллах поставил твоё прощение выше всякого прощения, как он поставил мой грех выше всякого греха. И если ты взыщешь, то по праву, а если простишь, то по милости».

И потом я произнёс такие стихи:

«Мой грех пред тобой огромен,

Но ты его ещё больше.

Возьмёшь или нет, что должно?

Прости его, будь же кроток.

И если в своём я деле

Достойным не был, то будь им».

И аль-Мамун поднял ко мне голову, – говорил Ибрахим, – и я поспешил сказать ему такие стихи:

«Свершил я грех превеликий,

Тебе же простить пристойно.

Простишь – это будет милость,

Накажешь – так справедливость».

И аль-Мамун опустил голову и произнёс:

«И если мой друг захочет меня прогневать,

И в ярости я своей подавлюсь слюною,

Его я прощу, и грех отпущу ему я,

Боясь, что потом без друга мне жить придётся».

И, услышав от него эти слова, – говорил Ибрахим, – я почуял благоухание милости по его чертам, и аль-Мамун обратился к своему сыну аль-Аббасу и брату своему АбуИсхаку и ко всем своим приближённым и спросил их: «Что вы думаете об этом деле?» И все посоветовали ему убить меня и были только несогласны насчёт способа моего убийства.

И аль-Мамун спросил Ахмеда ибн Халяда:[306] «Что ты скажешь, Ахмед?» И тот сказал: «О повелитель правоверных, если ты его убьёшь, мы найдём подобных тебе, что убили подобных ему, а если простишь, мы не найдём подобных тебе, что простили такого, как он…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят шестая ночь

Когда же настала двести семьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что повелитель правоверных аль-Мамун, услышав слова Ахмеда ибн Халида, опустил голову и произнёс слова поэта:

«Мой народ убил моего Умейма брата,

И меня стрела, коль метну её, ударит».

И ещё он произнёс такие слова поэта:

«Прости же друга, когда смешал

Ответ удачный с ошибкой он,

Храни ты милость свою к нему,

Благодарен он иль презрел её.

Воздержись же от порицания,

Коль с пути сойдёт иль собьётся он.

Ты видишь – на одном ковре

С приятным скверное лежит,

И сладость века долгого

Слита с отравою седин,

И шип мы видим на ветвях

Среди сбираемых плодов,

Кто совершенно не грешил,

И у кого одно добро?

Сынов ты времени узнай —

Увидишь – пало большинство».

«Услышав от него эти стихи, – говорил Ибрахим ибн аль-Махди, – я снял с головы покрывало и воскликнул: „Аллах велик!“ И прославил Аллаха великим прославлением. „Клянусь Аллахом, простил меня повелитель правоверных!“ – сказал я. И халиф произнёс: „С тобою не будет беды, о дядюшка“. А я молвил: „Мой грех, о повелитель правоверных, слишком велик, чтобы после него я мог выговорить извинение, а твоё прощение слишком велико для того, чтобы после него я мог произнести благодарность!“

И я затянул напев и произнёс такие стихи:

«Поистине, ведь творец достоинств собрал их всех

В седьмом имаме из ребра Адамова[307],

И сердца людей пред тобою страха исполнены,

Обо всех из них печёшься ты, душой смирен,

Я ослушался (а верёвками заблуждения

Я притянут был), только жадностью влекомый.

Ты простил того, кому равного извинить нельзя,

Хоть заступники за него просить и не шли к тебе,

И ты сжалился над детками-цыплятами

И горестью их матери, в чьём сердце грусть»

И сказал аль-Мамун: «Я скажу, подражая господину нашему Юсуфу – да будет с пророком нашим и с ним молитвы и привет! – Нет укора на вас в сей день, да простит вам Аллах, – он премилостивый из милостивцев! Я прощаю тебя и возвращаю твоё имущество и поместья, о дядюшка, и нет беды».

И я вознёс за него праведные молитвы и проговорил такие стихи:

«Имущество мне вернув, его ты не пожалел,

А прежде, чем возвратить его, ты мне кровь сберёг.

И если бы отдал я в угоду тебе и кровь,

И деньги, хотя бы снять мне обувь пришлось с ноги,