Богданов Николай Григорьевич. О смелых и умелых (Избранное)

   Тарасычем звали его для солидности. Такая у нас появилась мода называть друг друга по отчеству. Довольно зваться Кольками, Петьками, Ваньками.
   Мы теперь Иванычи, Петровичи, Митричи, так нам больше нравилось.
   Пропал наш Тарасыч не случайно. По собственной инициативе, можно сказать. Знал, на что идет, когда вызвался поехать инструктором в Мердушинскую волость, в лесную глушь.
   Одного нашего посланца там чуть не убили, прострелили ухо для острастки. Один бандит оттягивал, другой стрелял. А второго агитатора связали, засунули в мешок и сплавили к нам обратно, вниз по течению реки на небольшом плотике, водрузив плакат с позорными словесами.
   Не принимала комсомольского влияния эта капризная волость, да и все. Уже вся карта уезда была испещрена красными кружками, чуть не во всех селах сумели мы организовать ячейки, а в Мердушинской волости никак "белое пятно".
   - И все-таки мы ее завоюем! - стукнул кулаком по столу Тарасыч после горестного рассказа Петровича, как его ночью вязали, как в мешок совали, кулаками уминая. А кто, что - неизвестно.
   - Кулаки мягковатые были? - спросил дружка Тарасыч.
   - Вроде не очень жесткие. Большие, но пухловатые...
   - Ну вот, значит, не настоящие крестьянские. Поповы дети какие-нибудь, может, лавочника сельского сыновья... Значит, сплоховал ты. Не сумел опереться на трудовую массу! - сердился на него Тарасыч. А потом заявил: - Посылайте меня! Я их, чертей, проману! От меня так просто не отделаются.
   Выдали ему мандат на право организации комсомольских ячеек. Командировочное предписание с правом пользоваться конным транспортом от села до села. Оружие, конечно. И харчи на дорогу - только талонами, - в наличии продуктов не было.
   Нахлобучив покрепче кожаную кепчонку и приняв серьезный вид, как перед дракой, вскочил Тарасыч на попутную подводу какого-то базарника и уехал.
   И больше мы ни его не видели, ни о нем не слышали.
   Дозвониться туда не было почти никакой возможности: в Совете преобладало кулацко-эсеровское засилье. И они все делали, чтобы связь работала лишь на них. Нужно им - они всегда дозванивались. А когда у нас появлялась необходимость звонить - связь обязательно портилась. Ну что тут делать? И вот однажды с большим трудом нам удалось дозвониться до мердушинского волсовета. Долго в трубке шипело, свистело, и наконец мы услышали в ответ:
   - Нет, никакой инструктор РКСМ не заявлялся, не было здесь таких!
   Стали подумывать, что Тарасыч погиб. Ставили вопрос о посылке чоновского отряда. Что ни вечер у нашего камина, то шуток меньше.
   И вот однажды, в канун базарного дня, вдруг на огонек - гости. Постучал в окно кнутовищем какой-то бородач, весь заиндевевший, желая обогреться, и вошел не один, втащил, как охапку сена, какого-то замороженного паренька.
   - Комсомолы? - спросил бородач, звеня сосульками на усах. - Ну, значит, ваше добро, примайте.
   И вывалил на пол незнакомого паренька, который, почуяв тепло, стал разлеплять посиневшими пальцами смерзнувшиеся веки. Он посидел некоторое время на полу, где меньше от двери дуло. Не пытая, не расспрашивая, мы растерли ему руки, ноги. Засунули в рот горячую картошку. Прожевал. Значит, отойдет, жив будет. Бородач, задав лошади корму, вернулся с охапкой сена и мешком овса. Подстелив сенца, подложив под голову овес, тут же стал похрапывать... А мы принялись за свои прерванные байки.
   Митрич рассказал, как они с Тарасычем сорвали однажды пасхальную обедню. Подговорили поповского сына Серафимку набить отцу кадило заряженными самодельным порохом шутихами вперемешку с ладаном. И что из этого вышло, когда поп, раздув кадило, стал помахивать на верующих...
   Лукич рассказал, как старшие братья Тарасыча, слесари-изобретатели Иван да Василий, в голодный год свои семьи отличной выдумкой прокормили. Заимели неразменный самогонный аппарат. Один брат вез его на салазках от села до села и жадным кулакам за хлеб-сало продавал. А второй, вырядившись милиционером, тут же следом шел и отбирал. Брат ему те избы, в которых оставлял аппарат, мелком метил.
   Так бы весь уезд обошли, не возрази им Тарасыч.
   - Побаловали, братаны, и хватит, - сказал он, - а то я вас в Чека!
   Побили они его, как старшие, а все же занятие бросили. Побаивались озорника, знали его принципиальность.
   Рассказали еще какую-то историю, еще. И вдруг подмороженный паренек так оттаял, слушая наши побаски, что и сам заговорил:
   - Это что, ребята, вот у нас недавно случай был...
   - Какой такой? А ну, расскажи!
   - Смешной или страшный?
   - Да как сказать, он и смешной и страшный... - замялся паренек.
   - А ты сам-то чей, откуда?
   - А я сын учительницы из села Мердуш.
   Так и подскочили мы, услышав зловещее название. И вцепились в паренька. Трясем за плечи:
   - Друг, дорогой, как тебя звать-то? Коля?.. Не встречал ли ты нашего Тарасыча? Инструктора по организации сельского комсомола. С мандатом. С оружием. Боевой такой парень!
   - Инструктора? Тарасыча? Нет, таких у нас что-то не слыхать. Я бы знал, если бы инструктора или уполномоченные какие были. Нет, нет. Возможно, он в другую волость проехал. Видит, что у нас ему делать нечего, ну и поехал дальше...
   Приуныли мы, стали слушать его весело-страшную историю без особого интереса. Все про какого-то почтаря да про его подходы. Вот, мол, скончался у нас летом престарелый волостной письмоносец. И никто не хочет занимать вакансию. Кому охота за дензнаки кривые дороги топтать? Обувь себе дороже. Стон идет по деревням: нет ни от кого писем. А без них жизни нет. По всей Руси народ разбросало - революция. Муж там, жена здесь, сыновья в разных сторонах. Кто воюет, кто кочует. Не спится тому, кто и дома ночует. Стар и млад писем ждет. Особенно девчата. У каждой невесты о почтаре сердце томится. Почему письмеца от суженого не несет.
   Спит в могиле старый почтарь. Лежат в волости груды писем. Бедствие.
   И вдруг нашелся добрый человек. Надел форменную фуражку, повесил через плечо кожаную суму.
   Как завидели его в первой деревне, так не только девчат, ребят, молодых бабенок - старушек и тех с завалинок словно вихрем подняло.
   Облепили почтаря, а он куражится: молодой.
   - Эй, не замай. Письма без марочек! Так не отдаются. За каждое штраф. Со старушки - пряничек-медовушка, с молодушки - медовый поцелуй!
   Смех, визг, шутки. Наскучавшиеся по жениховским весточкам девчата его в щечки, молодые солдатки в губки - зависть парней берет! А он видит, что дуются иные, как индюки, и для них занятие дает: хочешь получить письмо танцуй, парень! Вот так и прошел по деревням новый почтарь. Ел-пил в богатых домах, спал-посыпал на кулацких перинах. Пешком не ходил, каждая попутная подвода его сама подхватывала, завидев сумку с письмами.
   И только везде и слышал:
   - Милый, родной! Нет ли весточки от сынка? Нет ли чего от муженька?
   Со всеми был ласков. И вскоре по всей округе необходим стал, как к посеву дождь, к уборке солнце. И надо сказать, не было письмоносца скорей и ловчей в доставке телеграмм, повесток и писем. Тут же, без запинки, каждую весточку мчит. Большаком, проселками, с попутчиками, верхом, на велосипеде. Да, велосипед приобрел. Нашел где-то в поломанном виде да так ловко починил, что машина поехала, только ногами крути!
   Парень веселый, сметливый, безотказный. Кому письмо написать пожалуйста. За труд не сочтет. Кому заявление какое властям, и это может. Хоть в уездный земельный отдел, хоть в Москву к самому Калинину.
   И вскоре так в это дело вжился, что знал в деревнях не только каждого человека - все семейные тайны. Ну, словом, покорил народ. Старушки за него бога молят, старики самогонку пьют, девчата припевки поют:
   Почтальонок - наш миленок,
   Милей милого дружка,
   За его невестам вести
   Хоть сережку из ушка!
   Влюбилась в него молодежь. А он озорник. Иной раз такое учудит, что потом вся окрестность смеется.
   Однажды шли с гулянки из соседней деревни три закадычных дружка: сын мельника - толстенный, как куль муки, сын лавочника - пухлый, белый, как крендель, сын лесника - дубина стоеросовая. Все - известные лоботрясы. Любили свататься, гулять, а жениться не торопились. Так их и прозвали "женихи". Идут женихи и вдруг видят, под шатучим мостиком сидит почтарь разулся, портянки на перилах сушит, а ноги мочит в воде. Студит ноги и приговаривает:
   - Ох, ноженьки-ноженьки, надоели вам дороженьки... Плотик, что ли, связать, чужое добро по воде пускать. Напишу-ка я плакат, пускай плывут куда хотят... - И гладит пузатую кожаную сумку.
   Подглядели его действо подвыпившие дружки, решили проучить. Подкрались и хвать за руки:
   - Ты это чего задумал? А знаешь, что бывает за писем недостав?
   - Эге, - отвечает, - не много ли тут застав? Нечего приставать, когда человек сел устав. Не видите, ноги лечу? А может, я и ходить-то к вам не хочу! По буграм да лесам, а ну вас к бесам!
   А надо сказать, втемяшилось им недаром. Отцы этих лоботрясов в город ездили - докторов подкупать, ждали теперь документов, освобождающих их сынков от призыва. Парням не терпится в сумку почтовую заглянуть. А она на замочке.
   - Парень-то ты говорок, да смотри, будет ли от того прок!
   - Тоже мне стращалки, верещат, как немазаные прялки.
   - Ну, ну, поговори еще! Мы не таких окорачивали!
   - А вы не пугайте, а то вот завернусь на обратный маршрут. Маршрут у меня кольцевой, сделаю Жуковку начальной, а вашу деревню концевой. Жуковским письма к утру, а вам на третий день к вечеру - нос утру!
   - Ой, не шуткуй, почтарь!
   - А что вы мне сделаете?
   - А вот сгребем да и доставим силком.
   - Вы-то?
   - Мы-то!
   Он от них. Они за ним. Схватили и поволокли вместе с сумкой. Ребята здоровущие. По очереди на закорках и доставили до сельсовета. Знай наших! Усадили за стол - пусть при свидетелях все до одного письма раздаст.
   Вот же было на селе смеху, когда обнаружилось, как они постарались на свои головы. В сумке у почтаря лежали для их отцов судебные повестки по поводу взяток. В тот же вечер смешливые сельские девчонки пустили про то прибаутку:
   Наш почтарик-кольцевик
   Ходить пешью не привык.
   Вместо резвых жеребцов
   Объезжает женихов!
   Облетела смешная байка всю волость. Начальник почты и тот рассмеялся, сняв очки. Но предупредил:
   - Будь поаккуратней, ты лицо официальное. А именно: почтальон. Государственный служащий!
   - А я официально вам заявляю, ничего такого не было, просто ноги натер и попросил подвезти. Парни здоровые, хорошо доехали, они пешью, а я верхом.
   Шутки шутками, а вскорости получилось и всерьез.
   За проделку на него кулачье не обиделось - посмеялись отцы над своими недорослями и сказали:
   - Вы почтаря не извольте трогать. Смотрите, сорвете доставку писем вас мужики по приговору общества выпорют на сходке при народе.
   Бывало и такое - учили в иных деревнях озорных парней по-свойскому, несмотря на все права молодежи, данные революцией. Власть на местах: как народ распорядится, так и быть посему.
   Прощали забавнику-почтарю многое. И то, что он с девчатами по укромным углам шепчется. И то, что мальчат-батрачат то на рыбалку уведет к кострам, то на какое-то гулеванье на всю ночь.
   Обижаться на него начали недруги из-за доставки газет. Заметило кулачье, что стал он распространять по деревням "Правду", "Известия", а больше того - "Бедноту".
   Раньше газеты только в сельсоветы попадали, иногда в комитеты бедноты. А теперь, глянешь, в той хате, в другой мужички из свежих газет самокрутки вертят.
   Где берут, откуда? А это почтарь принес. По подписке. Распространял он газеты, как хотел.
   Вот ночует в избе на полатях и слышит: дед с бабкой ругаются. Тычет бабка деду в глаза его несознательностью. Другие, мол, на сходках и про то и про се, а он все молчком. Голоснет, как все, а своего интереса не отстаивает. Если у них три сына на фронтах - один в конных, другой в пеших, третий матрос, - на сколько душ им надел должны дать? Не им ли первым должны хлеб пособлять казенной машиной жать? Да их за таких сыновей должны не в такой вот избе, а во дворце содержать.
   Кряхтит старик:
   - Газет не читаешь... Знаешь, как и без нас властям трудно.
   Почтарь тут как тут:
   - Правда ваша, папаша, много теряете, не читая газет. Желаете, вашу беду поправлю. Выпишу вам "Бедноту".
   Дед, оказывается, не забыл еще, как обучился грамоте, хаживая в городе печи класть, и вот уже очки на лбу и при сбежавшихся соседях вычитывает новость за новостью, о всех мировых делах. У подписчика "Бедноты" на дому клуб не клуб, а изба-читальня полная.
   Или вот зайдет на посиделки. Содержит избу для них молодая бабенка, муж где-то на фронтах. Девчата пряжу прядут, а ребята одно дело знают лезут обниматься.
   А то займутся в карты играть на поцелуи. Чего глупость да безделье не выдумают!
   Смотрит-смотрит на это почтарь.
   - Эх, - говорит, - некультурно!
   - А откуда нам взять культуры-то?
   - А вот из моей волшебной сумки. Желаете, могу выписать по почте музыкальный инструмент и к нему самоучитель.
   И действительно, выписывает: кому балалайку, кому гитару и ноты к ним и песенники. Слышь, уже звенит на посиделках красная песня "Провожала Ваню мать, провожала".
   И вот не понравились кое-кому такие его подходы к действительности. Начинают на дорогах встречать его разные хмурые личности: ты, мол, почтарь, того - поостерегись на деревни газеты таскать, от них нам один вред. Особо от "Бедноты". Если еще хоть одну газетину в нашу Жуковку или там в Пеньки занесешь, споткнутся твои ноги на нашей дороге.
   А он в ответ на такое воспрещение переходит с дороги на тропку и доставляет газеты окольным путем.
   Летом - по межам, осенью - по жнивьям, где враги - по овражкам, где недруги - по кустам.
   Думали, зима его окоротит. Ничего подобного - купил себе у старого лесника лыжи и пошел. Кулачье с обрезами его на дорогах стережет, а он по снегам напрямик жмет. Раз в Жуковку с горы, как на крыльях. Шасть в Пеньки из лесу, как тать. И никогда по старому следу. Каждый раз в любое знакомое село с необъезженной стороны вкатывается. Чтобы злыдни не подкараулили где-нибудь у сараев, у гумен.
   Влетел в село и сразу в народ. Где мальчишки с горы катаются почтарь среди них.
   - Дядек, дай на лыжах скатиться!
   - Почтарек, а ну махни с нашей крыши - до трубы снегом занесло.
   Почтарь и детей уважит. С крыши на потеху кувырнется. Через ручей перемахнет. Скатиться даст. И на улице у него все приятели.
   Прошмыгнул в деревню - и сразу на свет, где посиделки.
   - Здорово, почтарик - живые новости! Ну, садись, говори, что там еще на белом свете сделалось. Где какая революция? Где наши буржуев бьют?
   Почитает из газет выдержки. Даст журнальчик - картинки полистать. Подарит новой песенкой - и здесь у него все друзья.
   В глаза кулачью смеется - нельзя его при народе убить.
   Одураченные им парни, где-то у гумен его караулившие, являются на посиделки злые, щеки красные, уши примороженные, а он им фитиль к носу:
   - Где вы, кони мои вороные, запропастились, пришлось вместо вас запрягать в лыжи зайцев!
   Хохот в избе - стены ломит. Бревна трещат. Весь авторитет у "женихов" вышибает. Никто их не может принять всерьез, а все только на смех.
   Ну и, конечно, они в долгу не остались. Мельники, лавочники да лесники - люди богатые. То ли они наняли за хлеб да за сало каких-то чуждых людей, то ли из другой волости прислали им против него подмогу, только подкараулили все же почтальона. На шатучем мостике. Заприметили, что трудновато ему перескакивать напрямик через лесной, никогда не замерзающий ручей. Когда в село бежит, он еще резв, с разбегу его перескакивает. Тот бережок повыше, а этот пониже. А когда обратно идет, чаще всего скатывается по мосточку.
   На этот раз силенки паренек совсем порастратил. Учили его девчата весь вечер танцы танцевать. И никак он не мог раньше полночи выбраться: то с одной, то с другой в обнимочку.
   Девчонки к нему одна другой ласковей. Чем не женишок растет! Один, как дубок на горе, любой завидно такого сироту в дом взять.
   Закружили его девичьи чары, опомнился только, когда луна взошла.
   - Красавицы, мне же в Жуковку нужно. Имею срочную телеграмму. Плыть да быть!
   И как ни уговаривали - скользь на лыжи и ушел.
   Ни страсти про напасти, ни толки про волка - сумку на плечо и исчез, только снежок завихрился.
   Скатился по овражку, хотел пойти напрямик, да вспомнил, что по пути еще два оврага. А ноги не идут, что-то заплетаются слегка. Сбиваются на танец. Усмехнулся он и решил: сверну на дорогу. Ночь глубока, мороз жесток. Никого нет.
   Вышел на накатанный наст, следы полозьев, как зеркальные, блестят. Лыжи по ним сами катятся, только палками подправляйся. Вот здорово! Любо ему, не нужно и ноги переставлять.
   Летит почтарик, еще девичьим теплом овеянный, и перед глазами его то одно милое лицо, то другое. Хороши девчонки здесь, ласковые. Так и хочется оглянуться - мысленно послать привет.
   Забылся паренек, что не простой он почтальон, а особый. Ослабил бдительность, да и попал в беду.
   Вкатился на шатучий мостик без острастки, встрепенулся, завидев, что дорога-то занята опрокинувшимся возом с сеном, да поздно. Так с разбегу лыжи в сено и занозил.
   - Стой! Куда?
   - Пусти, что за люди?
   Видит, на мосту лошадь лежит на вывернутых оглоблях. За хвост и за гриву тянут ее какие-то незнакомые мужики.
   - Чего смотришь, а ну, помоги, лешак!
   Только взялся за гуж, чтобы рассупонить хомут, как его ударили чем-то тяжелым по затылку. Устоял, однако, на ногах парень, обернулся, а на голову ему свиту набросили. Под ноги подножку подставили. Уронили на снег и давай бить оглоблей.
   Бьют, а сверху сеном притрушивают, чтоб ни крика его, ни стона не было слышно.
   А когда затих, развернули, как дорогую куколку, и, подложив под ноги бастрык-бревно, которым сено утягивают, переехали санями, чтобы полозьями поломать в ногах кости.
   Поломали и обе лыжи. И в таком виде на морозе бросили.
   - Ну вот, ладно обделали парня, - сказал один, оглядев свою работу.
   - Найдут, подумают, мол, сам убился, разогнался с горы шибко да об перила... - сказал другой.
   - Да уж здорово. Жениться, может, еще и сумеет, а уж бегать почтарем никогда!
   Закурили и отъехали, подобрав сено.
   А почтарь все слушал. Хотелось ему крикнуть им вслед насмешку, да сдержался, еще вернутся, дубатолы, совсем убьют.
   А его задача - остаться в живых. Нелегкая это задача, когда валяешься на дороге, как поломанная кукла. И ни тебе девичьего участия, ни тебе дружеской руки. Один дед-мороз в лесу по деревьям стучит, над теплым ручьем дышит. Пар от него инеем на глаза садится, замуровывает.
   Заплачет парень, чтобы горячей слезой ресницы разлепить, потом засмеется.
   - Эх ты, а еще жених... То-то вот, не нарушай комсомольской заповеди - не танцевать... Дотанцевался, брат!
   Самого себя хочет посмешить.
   А спасли его все-таки девчонки. Две сестренки из Жуковки приезжали в село за беленой пряжей, да задержались на посиделках. Затанцевались с ним.
   А когда исчез почтарик, опомнились. Забоялись, что им от родной маменьки попадет, увидали, луна светит, сели в розвальни, хлестнули лошаденку - и пошел.
   На шатучем мостике захрапел, попятился их конь. Глянули они, чего это он, - и обомлели...
   Ну, словом, попал почтальон в земскую больницу, подивил докторов. Чуть очнется, переможет боль, кричит в шутку:
   - Крепче, крепче латайте, чтобы в следующий раз никакие черти мне руки-ноги не повыдергивали.
   А сейчас вокруг него целый клуб. Ребята из Пенькова, девчата из Жуковки. Батраки с хуторов. Кого-кого только нету! Куча школьников и даже учительницы.
   - Почтарик! Почтарёк! Да за что это тебя? Да как? Хочешь, мы письма за тебя снесем. Газеты доставим.
   Добровольцев хоть отбавляй.
   Почтальон лежит и командует. Этим сюда, другим туда. Где подписку принять, кому посылку доставить с политброшюрами. Где вечер молодежи по-новому провести. И попробуй ослушайся, шалишь - он теперь начальство. Деревенские ячейки, которые он, между прочим, за время почтарства организовал, собрались на конференцию, избрали теперь волостной комитет, а его секретарем волкома.
   - Ну вот, оно и к лучшему, - сказал он, посмеиваясь. - На свою голову кулаки перестарались! Выбили из меня оглоблей почтаря, переделали на секретаря. Не хотели знать меня с лучшей стороны, теперь узнают с худшей.
   Одним словом, смеется неугомон!
   - Весь побит, поранен, а смеется! - воскликнули мы.
   - Ну да, и сейчас еще весь в лубках, в гипсе, сотворили из него доктора статуя.
   - Жив-то будет?
   - Скорей всего... "Была бы, говорит, середка цела, а краешки и приделать можно".
   - Опять шутит? А ты не врешь, парень?
   - Смеется, вот крест, не вру. - И паренек нарочито перекрестился на портрет Луначарского.
   И тут нас как взорвало.
   - Ура! - крикнули мы и стали паренька качать.
   - Тише, уроните, за что, ребята?!
   - Да как же, за такую весть мы тебя хоть до неба! Ты же нам про нашего дружка рассказал.
   - А может, это и не он вовсе?
   - Ну, как же не он, других таких не бывает, его повадки. Ура! Жив Тарасыч!
   А заросший до самых глаз бородатый мужик-возчик, напросившийся ночевать, прекратив храп, приподнялся и сказал:
   - Конечно, он городского обличья, вашенский. Об этом не сомневайтесь. Скажите вот только, где это у вас в городе из ребят таких неугомонов делают?
   - А может, показать где - в депо, у верстаков, у станков, у вагранок, на горячем поду, на железном солнышке! - ответили наши говорки, дружки Тарасыча, как по обычаю, шуткой.
   ПОСЛЕДНИЙ ВАЛЬС
   - Первый вальс! - провозгласил Ваня Глухов, выбежав на средину зала. И мы, как всегда, полюбовались революционной красотой нашего комсомольца. Черная кожаная куртка блестела. Красные галифе пламенели. Легкие хромовые сапоги первого танцора просили ходу. Маузер в деревянной коробке небрежно висел через плечо. Но все знали: сколь крепка у Вани нога, столь метка рука. Помощник начальника ЧОНа - вот он каков.
   Гармонист, наш любимец Бычков, заслышав условный сигнал, тряхнул чубом, дал ногой первый такт, гармонь шумно вздохнула, и полились-полились звуки чудесного вальса "Дунайские волны".
   Все барышни, стоявшие у стен, колыхнулись призывно. Голуби, дремавшие по карнизам пересыльного пункта, взметнулись вверх, в проломы потолка. Кавалеры ринулись вперед, как застоявшиеся кони.
   И, конечно, вальс открыл Глухов.
   Изогнувшись перед барышней, он изящно отставил левую ногу, показав во всем сиянии начищенный хромовый сапог с козырьком, и притопнул подкованным каблуком правой. И лучшая барышня - нарядная, как вишня в цвету, Вера-телефонистка склонилась в его объятия.
   Воланы ее легкого платья, как дым, вились вокруг пламенеющих Ваниных галифе.
   Ни одному кавалеру не отказывала Вера, так она любила танцы. Без всякого классового подхода растанцовывала падеспани, польки и краковяки с сынками купцов, царских чиновников и помещиков и прочих бывших, лишь бы приглашали. Они были мастера на самые сногсшибательные танцы, вроде окаянной мазурки, до которой мы, пролетарии, не доросли, хотя и тянулись. Вера предпочитала их кавалерство не задумываясь. Но первый и последний вальс были во власти комсомольского актива, который представлял Ваня Глухов.
   Да уж и танцевал он вальсы как бог. Мало того, что во время кружения вдруг подхватывал барышню за талию и по воздуху оборачивал вокруг себя, он, по окончании танца, под мощные аккорды возносил ее над толпой к облакам пара и проносил, как тучку в небеси, до самых скамеек. Завидев его, мамаши, сидящие с шубами и валенками своих дочек, торопливо освобождали место, и он аккуратно усаживал Веру на нагретые скамьи. Грубы на вид руки молотобойца, но у Вани они особые. От деда перешло к нему мастерство - мог отковать не только коленчатый вал пудов на сто, но и самую мелкую бляшку для украшения конской сбруи. Не говоря уже о рыболовном крючке или мешковинной иголке.
   - В твоих руках - как в железном корсете, - признавалась ему Вера, томно отдыхая после его пролетарских объятий, обмахивая китайским веером то свое нежное лицо, то его каменные скулы.
   Что там нежная барышня, у нас долго плечи болели от дружеских Ваниных похлопываний.
   Итак, вечер, как обычно, открыл Ваня. Пошел в первой паре, плавно, не заглушая топотом сапог музыки. За ним последовал я с Сонечкой Бакановой, менее четко, потому что в валенках. За мной Максим Шестеркин, в удивительных брюках клеш и в ботиночках из черного хрома. Приносил он их под мышкой, в коробочке, как драгоценность, топая на вечеринки зимой в отцовских подшитых валенках, а осенью - босиком.
   Столяров с дочкой машиниста Женей, по прозвищу "Огонек", потом последовали другие пары, состоящие из нашего комсомольского актива и отборных барышень городка.
   Их прежние кавалеры - разные бывшие и прочие интеллигенты - жались по стенам, включились в последнюю очередь, не решаясь оспаривать завоеванное нами первенство. Все знали: с комсомольцами лучше не связываться. Ведь нам оружие носить доверено, в то время как для прочих за незаконное хранение тюрьма, вплоть до расстрела. А были среди них разные люди. Вот Котя Катыхов, сын лесопромышленника, - тонкие усики, колючие глаза. Он бы живьем нас съел за то, что лесопильный завод у его папаши отобрали, да, видно, кишка тонка, не лезет на рожон, у стенки тушуется. Лихой танцор, бывший юнкер, а все-таки мы его забиваем. Пройдется в падекатре, блеснет в мазурке и исчезает как тень. В последнем вальсе даже и не участвует. Так же его дружки-приятели, наши враги: сын колбасника Васька Андреев, сын адвоката-эсера Заикин, сын торгаша Азовкин. И иже с ними. Мелькнут на танцах, покажутся и исчезнут, не в силах противостоять комсомольскому напору. Это нам льстит. И мы, рабочие ребята, нарочно отбиваем у них всех лучших танцорок, самых интеллигентных барышень.