Богданов Николай Григорьевич. О смелых и умелых (Избранное)

   Но на сей раз кавалеры из бывших были трезвыми. Влетев в зал, мы увидели наших барышень в их объятиях, услышали бравурные звуки краковяка.
   Прищелкивая каблуками, по юнкерской привычке, в паре с Верой мчался черномазый Катыхов.
   Подхватив Любочку, грузно топал Васька Андреев. Над пышной Катенькой склонял свою тонкую фигуру Заикин-младший. Шариком подпрыгивал толстенький Азовкин.
   У потолка стояли облака пара. Со стен текло - словно камень вспотел, глядя на танцующих.
   Золотой чуб гармониста потемнел и свернулся мочалкой, как в бане. Но пальцы его бегали по ладам, и нога неустанно отбивала такт.
   Мы ворвались в двери, как ветер. Бычков сразу увидел нас, поднял голову, повертел осоловелыми глазами и, разглядев Ванину кожаную куртку, сжал мехи гармонии, и музыка прекратилась.
   Все танцующие застыли, опустив руки.
   - Последний вальс! - провозгласил Бычков.
   Заслышав эти волшебные слова, вся кавалерская нечисть шарахнулась прочь от наших барышень и понеслась черными тенями в "преисподнюю". И в зале снова царили мы, пролетарские парни, с обветренными лицами, в худых сапогах, в одежде непраздничной, порванной в ночных тревогах и стычках.
   Народ глядел на нас с каким-то смутным ожиданием. Барышни охорашивались, одергивая нарядные платья.
   - "На сопках Маньчжурии", - хрипло объявил Бычков и, склонив голову, растянул мехи.
   И под рыдающие звуки вальса двинулись мы в раздавшийся круг, оставив винтовки нетанцующим ребятам, как оруженосцам.
   Властной рукой обнял Ваня тонкую талию Веры. Я тоже не постеснялся наложить лапу на белое платье моей барышни, печатая на нем пятерню. Последовал за нами и краснозвездный братишка, обняв пышную попову дочку. И вот уж несемся мы плавно и быстро, не чуя под собой ног, ознобленных в дороге.
   Молча танцуем мы с Сонечкой, близко держась Вани и Веры. Румянец пробивается сквозь ее смуглые щеки. Желваки играют на его широких скулах. И доносятся до меня обрывки разговора.
   - Значит, ликвидировали еще одну банду? - играя взглядом, спрашивает она.
   - С корнем, - отвечает он, - начисто!
   - Ты мной доволен?
   - Еще бы!
   Мелькают красные галифе, выпачканные мелом, постукивают каблуки сапог, вымазанных глиной, вьются вокруг них белые воланы платья.
   - Ваня, мне душно, не жми так...
   - Очень ты гибкая, как змея, боюсь, выскользнешь. - На скулах его пробегают желваки. На щеках ее вспыхивает румянец.
   - Значит, Наденька - Симочке, Симочка - Любочке, Любочка тебе на ушко, а ты нам?
   - Ну конечно... И вы помчались! Я на крыльцо выбегала... Платочком махала: "Вперед, герои"... Ты не заметил?
   - Заметил, да поздно!
   - Ой, Ваня, мне тесно, я как в железном корсете!
   - А ты не вертись, подчиняйся одной воле. Иначе добра не будет!
   Бледность покрывает Верины щеки. Краска проступает сквозь темные Ванины скулы.
   - От тебя пахнет кровью и порохом... Я не могу больше, Ваня! Мне душно...
   - Танцуй, наслаждайся последним вальсом!
   Голова ее клонится к нему на плечо, ноги не поспевают за тактом вальса.
   - Мне плохо, мне дурно...
   - А в испорченный телефон ты сыграла недурно!
   Она откидывается, отталкивая его ослабевшими руками. Но где там! Не оставляет барышню Ваня. Заслышав аккорды, подхватывает он Веру, кладет на грудь и, кружась, выносит из зала на лестницу. Прорывая круг любопытствующих, грохочет вниз по ступеням и, распахнув ногой дверь на улицу, бросается в сани.
   - В Чека! - приказывает он кратко Савоськину и глушит девичий крик тулупом.
   И больше никто, никогда не видел в нашем городе ни Вани, ни Веры. Говорили потом, что кто-то заметил его на бронепоезде "Память Азина", громившем белополяков. На то и похоже, много таких вот, в чем-либо оплошавших товарищей, просились за искуплением вины на фронт.
   А что касается убийц красного директора, их задержали мы тут же, в кочегарке у Глебыча, где пили они спирт и закусывали солеными огурцами. По огурчику Марьиного засола и определил их мудрый Савоськин, забежавший в "преисподнюю" погреться.
   Помню его страшный крик: "Вяжи их, братцы!" Помню отчаянную возню. Помню, как разрядил всю обойму в грудь краснозвездному братишке Котик Катыхов, и его искаженные злой усмешкой тонкие усики. Не забуду, как связанный Заикин, сын адвоката, кричал дико и непонятно, голосом выпи: "Алиби! Алиби!"
   Ну, один всего не расскажешь, пусть подключатся другие, а я послушаю...
   ДЕЛО СЕРАФИМА ЖЕРЕБЦОВА
   В уком явился интересный тип. Кривой на правый глаз и хромой на левую ногу. Одет в потертые галифе и кожаную куртку, лопнувшую по швам. Лицо его то и дело подергивалось, и свежие шрамы на нем то краснели, то бледнели.
   "Герой, - подумал я, - совсем на вид молод, а успел побывать на фронтах - экие отличия нахватал на гражданской войне!"
   Он зашел к Потапычу и, закрыв дверь, накричал на нашего секретаря укома, как начальник какой-нибудь или как припадочный инвалид.
   Он требовал немедленного заседания, а Потапыч обещал собрать укомовцев только завтра.
   Помирились на том, что парень переждет одну ночку в укоме.
   - Накорми и обогрей, - сказал мне Потапыч и добавил с усмешкой: - По персональному делу явился, орел!
   Как только окончились занятия в укоме, я затопил камин, сдвинул столы поближе к теплу и указал герою самый лучший, для спанья покрытый сукном стол секретаря. Он улегся, положив под голову бобриковую кепку, а я пошел добывать картошку.
   Зашел к одному дружку, к другому, к третьему и у каждого выманил по нескольку штук, и все под неизвестного героя. Обещал его рассказ про гражданскую войну. Приходите, мол, - будет что покушать, будет что и послушать. Покормим его печеной картошкой, а он нам такое порасскажет...
   Заинтриговал ребят. Набрал картошки.
   Когда вернулся, в печке уже нагорели угли. Загреб, положил картошку. Вскоре дух от нее пошел сильно приятный для комсомольского нутра. А герой лежит, закрыв глаза, и носом не ведет.
   Что-то очень угрюм, неразговорчив. Удастся ли расшевелить его на что-нибудь интересное? А вдруг пустой номер? Вот сыграет он со мной шутку. Что я ребятам скажу? Зачем картошку собирал? У железнодорожных дружков не было - так они пообещались воблы притащить, прямо из депо явиться, после обтирки паровозов.
   Эх, как хорошо поедать горячую картошечку, пожевывать воблочку да слушать-слушать про дела и случаи комсомольские...
   Погляжу в сторону неизвестного. Молчит. Ладно, меня не замечает почему не обращает внимания на печеную картошку?
   И только я это подумал - он вдруг, не открывая глаз, буркнул:
   - Смотри, пригорит!
   Ага, отозвался все-таки. Настроение у меня после этой реплики сразу улучшилось. Есть надежда - заговорит.
   Постепенно, пока упекалась картошка, подходили наши ребята, всегдашние посетители вечеров на укомовских столах. Алешка Семечкин пришел и поставил на подоконник пузырек постного масла. Тарасыч явился с горбушкой хлеба. У Быляги оказалась в спичечном коробке соль.
   Выгреб я картошку, высыпал на газету. Хороша, кругла, бока поджаристы. С хрустом будет. Все любуемся, а неизвестный герой даже не повернул носа.
   Стал Алешка хлеб разламывать, на него тоже не глядя, а тот вдруг новую реплику:
   - Зачем крошить, возьми вот нож!
   Когда человек дает нож для хлеба - значит, просится в компанию.
   - Давай с нами, - кивнул Тарасыч и стал делить картошку - выходило по две на брата, если учесть железнодорожников.
   - Гм, - отозвался герой, - отведать, что ли, еще раз кушанья индейского...
   - А ты что, был в Индии? - спросил Быляга, гордившийся своими путешествиями.
   Вместо ответа герой быстро выбрал самую крупную картошину и засунул в рот, не посолив, не помаслив, не разломив.
   От удивления мы перестали есть, дожидаясь, пока незнакомец прожует картошку, которую он заправил в рот целиком. Она оказалась чересчур горяча и велика, и он валял ее во рту, не в силах ни проглотить, ни выплюнуть. И мы не могли ничем помочь, а только морщились, смотря на его страшные гримасы.
   Наконец проглотил. Все облегченно вздохнули.
   - Речь идет об американских индейцах, - сказал гость Быляге, - вот у них-то и похитил Колумб то, что оказалось дороже золота.
   И, указав жестом на аккуратную, кругленькую и румяную картофелину поменьше, парень тут же заправил и ее в рот. И заставил нас снова ждать, пока он корчит гримасы.
   - Так что, ты был в Америке? - все еще не тронув своей картошки, спросил снова Быляга. - В Южной?
   Парень отрицательно покачал головой.
   - В Северной?
   Парень мотнул утвердительно.
   Мы переглянулись. Картошка застыла у каждого в руке.
   - Да, - сказал, проглотив картофелину, наш удивительный гость, картошка - продукт Северной Америки, в Южной ей жарко, не растет. Оттуда, насколько я помню, вывезли маис, иначе кукурузу... Это тоже штука, я вам доложу! Если ее сварить в период молочно-восковой спелости в соленой воде... Да натереть солью, а потом маслом, вот так... - И, ухватив третью картошку, посыпал солью, полил постным маслом и снова отправил в свой рот, огнеупорный наверно...
   Переждали мы и эту операцию. Когда он гримасничал, думали, обжегся, вся шкура на нёбе слезет, а ему хоть бы что - управился и с этой...
   - А ведь были времена, - сказал он, разглядывая и подсчитывая глазами, сколько еще на нашу компанию осталось картофелин, - когда каждая картофелина ценилась на вес золота. Царица Екатерина, как известно, за мерку картошки платила французскому королю мерку золота... А мы берем сейчас ее запросто и в рот!
   И он, подмигнув нам нахально зрячим глазом, заправил в рот четвертую, в то время, как мы не съели и по одной.
   - А при дворе испанских королей, я вам доложу, - картофелю совсем цены не знали... Сажали на клумбах и нюхали только цветочки...
   Когда при этих словах он взял пятую и стал ее обнюхивать широкими ноздрями, Быляга не выдержал:
   - Ну, хватит разыгрывать! - И, выкатив из его ладони картошку, добавил: - Я сам в Ростове-городе бывал и Одессу-маму видывал... И солдатский суп из топора варивал, и тоже баснями кормился.
   Разделив оставшиеся картошки поровну, я быстро уладил этот инцидент, пожалев, что не сделал этого с самого начала. Так бы нам пришлось по три штуки, а то получилось на нашего брата только по паре.
   Некоторое время мы молча дули на раскаленные картофелины, жевали, сопели, ели. Поставив в печь наш артельный закопченный чайник, я вспомнил, по какой причине попал на наш вечер этот парень с огнеупорным ртом, и, усмехнувшись, спросил:
   - Ты бы не про индейцев, не про испанских королей, а лучше бы про свое конфликтное дело рассказал. Откуда сам и почему тебя на бюро вызвали?
   - Я из Заболотья.
   - Из Заболотья?! - воскликнули ребята. - Это там, где какая-то страшная история с комсомольской плотиной?
   - Именно. На плотине-то я и пострадал, - медленно сказал парень и, вынув из бокового кармана здоровенную деревянную трубку, стал ее закуривать.
   - Постой, погоди, слышь, ребята еще идут, - остановил его заботливый о товариществе Алешка.
   Ввалились наши "чумазые" железнодорожники. В руках у каждого по вобле. Эге, значит, всем по половинке достанется.
   Прокричав "ура", сплясав в паре с каждым по этому поводу, мы снова расселись по столам и, ожидая закипания чайника, стали слушать рассказ героя.
   - Вся Заболотская трагедия произошла на почве моей страстной, нестерпимой любви... - начал парень и затянулся трубкой.
   Потомив нас паузой, он выпустил дым, едучий, как из паровозной трубы.
   - Мда, из-за моей неукротимой любви к мировой революции! - Он вздохнул, развеял дым рукавом и, грустно поникнув рыжим чубом, добавил: Настоящая любовь всегда непонятна и всегда требует жертв.
   Мы сидели затаив дыхание, не в силах связать происшествие на станции Заболотье с мировой революцией. Даже Быляга и тот рот разинул.
   - Заболотье наше, известно, - самая захолустная станция, хотя есть в ней немало обывателей, есть каменные дома, почта, аптека. Были капиталисты и эксплуататоры, которых мы свергли. А вот библиотеки не было. Вся моя образованность, начитанность - от аптекаря. Работал я еще до революции пробирным мальчиком. Не думайте, только пробирки мыл. Аптекарь в заболотской жизни так запустился, так запьянствовал, что все свои книжки пустил в расход, на заворачиванье пузырьков, бутылок и на обертки для порошков. С болью в сердце рвал я на это дело недочитанные страницы, полные тайн... Отсюда у меня нетерпимость в характере. Есть такая черта.
   Хотя работал я в аптеке - не тянуло меня к медицине. Отвратили меня от нее наши медики. Уж если аптекарь был пьяница и свинья, то станционный фельдшер и тем паче. Ни в какие лекарства не верил, лечился не лекарством, а полынью, настоянной на спирту. До революции на ратификате, а после революции на денатурате. И переваривал, ничего. Революцию он воспринял сперва бурно, потому что до революции жизнь нашей станции была одно увяданье. С одного бока степь, а с другого тоже, дальше болота с кочками, а станция - всего сотня домишек, казарма рабочая, а мимо казармы баланда для стока нечисти прорыта прямо в жирное нефтяное болото. Может, оттого и Заболотье пошло. Глины-грязи много, а не только людям - гусям искупаться негде. И ходят у нас по станции не гуси, а какие-то огородные пугала. Так и текла жизнь наша: одно увяданье и никакой красоты. Мимо по рельсам движение. А у нас - ни взад ни вперед.
   И фельдшер задумал утопиться. Выпил сперва весь запас спирту, перебил перед смертью склянки-банки, заслонившие его жизнь, плюнул жене на передник и отправился. Подошел к речке и орет:
   "Утоплюсь!"
   Зашел по колени в грязь, ноги липнут, стремится глубже. А глубже-то и нет!
   "Все равно утоплюсь!"
   Встал он на четвереньки и голову в грязь утыкает. Но грязь вонючая, нестерпимая. Вынет фельдшер голову, глянет кругом - народ бежит. Наберется духу:
   "Утоплюсь, не я буду!"
   Заскрипит зубами и опять голову в тину.
   Шли рабочие из депо и прекратили это издевательство над человеком ни к чему не способной нашей стихии. Вытащили фельдшера и обмыли под водонапорным краном. С тех пор наш фельдшер веру не только в жизнь, но и в смерть потерял, а на место набитых склянок велел собирать и таскать ему всякие жестянки...
   Это было до революции. А после все колесом закрутилось. Вместо гиблого места стало Заболотье рабочим центром, одной из опор мировой революции!
   Раньше нашего слесаря из депо по походке знали - все он молчком да бочком идет, грязный, рваный, а теперь - грудь колесом, руки нараспашку. Боевая дружина - на сто человек - станцию три раза от бандитов отстояла, кулацкое восстание усмиряла. Паровоз имени Первого мая отремонтировали сверхурочно. Почувствовали себя пригодными на большие дела. Ребята впереди больших стараются. И не помню точно как, только организовался комсомол, и в ячейке полсотни ребят.
   Тут я почувствовал свое призвание быть комсомольцем.
   Ни меня, ни фельдшера в больнице не найдешь. Я - на комсомольское собрание, он - на партийное. Я - со спектаклем в деревню, он - на диспут с попами. А в аптеке и в приемном покое у нас - одна его жена и тоже не распоряжается. Вот тут и вышла комбинация: пристегнула фельдшера партия, почему халатное отношение и полное нарушение всей медицины в Заболотье? Человек думал, что отделался, а ему опять про банки-склянки. И кто! Любимая его партия!
   Плакал он после спьяну и каялся. Никогда не хотел фельдшером быть. Желал быть профессиональным революционером, и все рвение у него было ехать бить буржуев туда, где они еще водятся.
   И я с ним был вполне согласен.
   Неужели и ему и мне опять копошиться в аптеке? Я думал: раз революция, то кончено - без аптек и без приемных покоев. А тут наоборот как повалили эти сыпные! Потащили их к нам в покой со всех проходящих поездов. И стали они помирать на полу и на пороге и везде.
   Вошь была на полу видима простым глазом.
   Фельдшер ходил весь проспиртованный, и я тоже. Только поэтому пронесло. Для успокоения моей нервной системы стал я курить тоже, как фельдшер, трубку.
   Тиф кончился. Нас благодарили и дали мне за храбрость вот этот жетон.
   Вот, смотри. - Он показал нам что-то круглое, неразборчивое. - Я и сам не знаю, что он означает, - что-нибудь по случаю нашего геройства, потому что вдвоем мы осилили весь тиф. Все сиделки разбежались. Вдвоем мы носили покойников и складывали во дворе штабелями. И, чтобы было не так страшно, звали их жмуриками. Глянем в окно - ну как, лежат наши жмурики?
   Лежат: не дрова, не раскрадут... Потаскал я их много - даже мускулатурная система развилась.
   Ну, всем известно, что все это кончилось. Победили мы вошь, сыпняк, и, пока мы с этим боролись, приставленные по партийной и по комсомольской линиям, белогвардейщина тоже была разбита. Фронты в основном окончились, и у нас одна надежда - на мировую революцию. Обидно иначе.
   Написал я письмо в высшие инстанции.
   Есть, мол, еще угнетенные, есть угнетатели. И какая нам разница, рубать ли буржуев русских или каких-либо немецких, румынских, французских? Нам это все равно, где и каких придется, лишь бы с саблей на коне или в каком подполье с кинжалом и бомбой...
   И получил ответ. Меня не отвергали, но товарищи резонно спрашивали:
   "Какие у вас, товарищ Серафим Жеребцов, данные? Знаете ли вы языки, допустим, японский или польский?"
   Задумался я. Стран много, куда на подпольную работу кинуться? На Дальний Восток? На Запад? Всюду хочется быть, везде побывать манит. А без языка-то никуда. Это я понимал. Надо язык изучить. Но какой? Ты, допустим, займешься германским, пока его изучишь, она, мировая-то, начнется во Франции... Ты за французский, а она взорвется в Италии. Нашел я выход из положения - схватился за эсперанто. Вот язык - во всех странах с ним можно обойтись. Это мне аптекарь говорил точно. И учебник дал. И как его на порошки не изорвали? Чудом сохранился. Засел за него и давай зубрить. Как же это увлекательно, как здорово! Логично. И слова такие, что ни в каком языке нет. Скажешь, бывало, на базаре или в аптеке или в каком другом людном месте, и все на тебя посмотрят как на сумасшедшего. Весело!
   Ночей недосыпал. Недоедал, недопивал, а все же одолел эсперанто и теперь могу с любым эсперантистом разговор вести. Да вот нет их у нас. Выйду на улицу, начну упражняться, так только петухи мне почему-то откликаются да приходит в ярость индюк, вечно шатающийся вокруг станции. Птица нашего начальника...
   Написал я снова письмо в инстанции.
   В добавление к языку эсперанто, - сообщаю, - изучил я тайны составления пороха из обычных веществ, имеющихся в любой аптеке. Могу в каждой стране сочинить бомбу и кого надо взорвать. Овладел искусством бросать нож из-за угла, а также стрелять из разных видов оружия, как-то: наган, двустволка, монтекристо. Других у нас не имеется, но, если дать мне в руки, любым овладею в краткий срок...
   Жду-пожду ответа, и вдруг являются с моим письмом не почтальон, а ребята из нашей ячейки и даже девчата. Ребята говорят всерьез, а девчата с улыбчивостью.
   "Серафим, - говорят мне ребята, - мы должны тобой заняться".
   "По приказу инстанции?" - спрашиваю.
   "Конечно. Всыпали нам из-за твоего письма".
   "Так вам и надо, где вы раньше были? Помогли бы языки изучать, оружием овладевать, глядишь бы... Так чем же я теперь не подошел?"
   "Да всем ты парень подходящий, просто до настоящего дела ты не дошел... Дело тебе надо богатырское, по плечу!"
   При этих словах Тоська фыркнула. Вот не вру. А ведь это была влюбленная в меня до безумия комсомолка. Она за мной бегала как привязанная. Даже пыталась вместе учить эсперанто.
   И уверяла, что готова ехать хоть на край света, поднимать на восстание суданских негров.
   А при словах о богатырском плече рассмешилась. Я-то знал почему. Не раз она на это плечо клала свою кудрявую головку... И соскальзывала... Я несколько узкоплеч... Ну, не стал я ее при всех конфузить и смолчал.
   "Ладно, - говорю, - какую же работенку мне по размаху вы хотите предложить?"
   "Да уж не простую, - отвечает, - достойную твоей устремленности. Такую, что в веках останется. В историю войдет".
   "Короче, короче!"
   "Ты ведь у нас такой, что тебе реки вспять поворачивать. Горы двигать..."
   "Еще короче!"
   И знаете, о какой они истории речь вели? Об истории Заболотья. Какие горы имели в виду? Какие реки? Догадываетесь? Грязнушку, омывающую депо, и глиняные бугры, оставшиеся от выемки ямы для поворотного круга.
   - Ха-ха-ха! - Кривой расхохотался, как Мефистофель, и прошелся от возбуждения по комнате, сильно прихрамывая. - Им, видите ли, захотелось, не дожидаясь мировой революции и всемирного счастья трудящихся, завести в нашем Заболотье уютную жизнь. Запрудить Грязнушку, создать зеркало пруда, развести вокруг сад. Грызть райские яблочки, посматриваться в водное зеркало, купаться летом, кататься на коньках зимой, да еще под музыку. Словом, создать в Заболотье хорошую жизнь для самих себя и окружающих.
   - Ну и что же ты? - спросил Алешка заинтересованно.
   - Я смерил их презрительным взглядом!
   - А дальше?
   - А дальше я им сказал:
   "Позвольте, что же это вы задумали - подрыв революции?"
   "Почему - подрыв? Разве устройство хорошей жизни - это..."
   - Отчего революционеры делались, я вас спрашиваю? - Парень уставился в нас одним глазом, который у него как-то странно завертелся, словно буравил. И ткнул в каждого пальцем.
   Мы промолчали.
   - Революционерами люди делались от плохой жизни! От сплошных страданий. Ежели заболотцам, а затем всем нашим людям дать вкусить хорошей жизни - откуда же революционеры возьмутся? Бытие-то определяет сознание, не так ли? От хорошей жизни какое подполье, какая борьба? Революции-то не захочется!
   Это было убедительно, и мы призадумались.
   - Не улучшать надо бытие, а ухудшать. Чем хуже - тем лучше. Чтобы народ наш не прохлаждался, а горел, как в чесотке, пока не свергнута мировая буржуазия! Пока не заведен коммунизм на всей планете! Не созидать надо, а разрушать! И изучать эсперанто! - крикнул он после передышки.
   - Ну и что же дальше? - спросил переживавший больше других Алешка.
   - Выпроводил дружков. До мировой революции, - говорю, - о личном счастье не смейте и думать.
   - А Тося как же?
   - Ушла со всеми. И не только ушла - пошла наперекор. Занялась вместе с ребятами стройкой плотины. Водоспуск копала, землю в тачке возила, камни-бревна подносила. Откуда у девчонки сила бралась?.. Потом-то я понял, откуда... Стройку-то возглавлял кто? Сынок учителя, интеллигентик Игорь. Понятно? - Серафим Жеребцов подмигнул нам единственным глазом. - До чего же хитер оказался! Мало силенок у комсомольцев, так он все население расшевелил. Любителям гусей-уток заявил:
   "Помогите, и будет где вашей водоплавающей птице разгуляться".
   Стариков рыболовов тоже на крючок поддел - карасей-щук, дескать, разведем. Мальчишек и тех в свою лавочку притянул - известно, мальчишки любители купаться. Так он прелестное купание посулил.
   То есть не осталось в Заболотье человека, кто бы не пришел на эту стройку с лопатой. Велика людская тяга к улучшению своей жизни, я вам доложу! - сокрушенно опустил голову знаток эсперанто. - Но я от идей не отступник. Я не бросил и горстки земли в комсомольскую плотину, в эту могилу мировой революций и пламенных мечтаний о всеобщей коммуне и всемирном братстве трудящихся.
   Много раз я говорил им:
   "Остановитесь. Что вы творите? Вспомните воинов Спартака, размагнитившихся от хорошей жизни. Обабитесь и вы! Не сможете побить горшков и ринуться в бой, когда заиграют трубы, призывая в последний решительный!"
   Но вопил я зря, как в пустыне. Плотина росла. И надо мной уже мальчишки стали смеяться, как над непризнанным пророком... Гнали и швыряли камнями. Правда, небольшими... так, по-детски, шалости ради...
   И вот, когда затея стала превращаться в реальную угрозу, решил я не дать никому возможности погрязнуть...
   - Покупаться, помыться? - воскликнул Алешка.
   - Погрязнуть! - упрямо подтвердил Серафим. - В болоте благополучия. Я удалился и в тиши неприемных часов аптеки стал...
   - Изучать эсперанто, - съехидничал Алешка.
   - Нет, готовить взрывчатое вещество.
   При этих словах ребята перестали улыбаться.
   - И наготовил достаточно, мобилизовав весь запас бертолетовой соли... Вспоминал Кибальчича, готовившего бомбу, чтоб взорвать царя. Заложил натертый мной самодеятельный порох в бидон, имевшийся в аптеке для дистиллированной воды. Он всегда стоял пустым. Проделал дырку для шнура. Вставил запал... Словом, все, что надо. Но в последний момент остановился.
   Серафим Жеребцов выбил о каблук пепел из трубки и долго набивал ее для нового запала. Затянулся, пустил дым. Разогнал его ладонью. И вдруг сказал:
   - Чуть-чуть не размагнитила меня любовь. Я ведь ее все-таки любил, Тосю... И думал жениться. После мировой революции, конечно... Всегда мы обо всем вместе, все мечты. И куда поедем на подпольную работу. И как будем бороться. Я все письма в инстанции с ней обсуждал... Решил обсудить и этот вопрос окончательно. И если она отступница - вычеркнуть ее навсегда из сердца!
   Вышел я однажды ночью из своего добровольного аптечного заточения. От бесконечного стирания бертолетки с углем и сахаром меня что-то поташнивало. Производство пороха вредно для здоровья... Захотелось мне освежить голову и подкрепить нервы.
   Иду и что же вижу - плотина-то готова! Лежит поперек Грязнушки такая самодовольная, чистенькая, укатанная катком. И волны о нее плещутся, баюкают. И лунная дорожка на воде играет синим светом. И несколько чахлых ив, росших по берегам Грязнушки, очутившись в воде, даже как-то распустились и похорошели.