Болгарин И.. Пророки и поэты

тайну, о человеке, души человеческой.

Достоевский

В драмах Шекспира начало и конец всему - человек.

Аникст

Шекспир уловил то подспудное, невысказанное и задолго до Свифта
"возвестил нам тайну о человеке" - ту тайну, которую позже и с еще большей
глубиной постигли Достоевский, Кафка и Джойс. Человеческие фикции знатока
человеческого сердца и отношений между людьми - это глубина человеческой
достоверности, человеческой многозначности, беспощадность человеческой
правды. Человечность Шекспира - живость его героев.

Достаточно только вспомнить этого глупого старика Лира, большого
ребенка Отелло, упрямого и гордого школьника Кориолана, слабого
Гамлета, с его коротким дыханием и тучностью, эпилептика Цезаря,
глухого на одно ухо, суеверного, тщеславного, непоследовательного и,
несмотря на это, обладающего несомненным величием.

Человечность - не только слабость, но еще непоследовательность,
немотивированность, противоречивость, амбивалентность. Таковы все герои
Шекспира - от Гамлета "в хаки" до музыкального Калибана.

Формула человековедения Шекспира - "нет в мире виноватых" (как,
впрочем, и невиновных). У него редки герои, не вызывающие сочувствия.
Покаяние и искупление играют если не определяющую, то значительную роль. В
"Генрихе V" король говорит: "Некоторая часть добра есть в дурных вещах,
людям надо внимательно извлечь ее". А старик в "Макбете" идет дальше:
"сделать добро из зла и друзей из врагов".

Шекспир - мастер человеческих темпераментов и человеческих страстей.
"Шекспир - темперамент самый сильный, на какой человеческий организм
способен". Без сильных страстей Шекспира не существует. Страсти человека -
сильнее Рима и всех земных царств. Объясняясь Клеопатре в любви, Антоний
говорит:

Пусть в Тибре сгинет Рим
И рухнут своды вековой державы!
Мое раздолье здесь. Все царства - прах.
Земной навоз - заслуженная пища
Зверям и людям. Жизни высота
Вот в этом. (Обнимает Клеопатру.)
То есть в смелости и страсти.
А в них - я это кровью докажу -
Нам равных нет.

Даже природные стихии Шекспиром очеловечены: символы разбушевавшейся
природы переплетены с разгулом человеческой страсти.

Сравнивая Шекспира и Леонардо да Винчи, имярек говорил о двух зрениях -
духовном и физическом, нутре человека и его внешней форме.

Могучий творец человеческих характеров, он переоценивал сознание
и особенно осознание человеком собственных поступков. Гамлет, Макбет и
Лир выкладывают нам все, что они знают о себе, и если мы угадываем в
них много, чего они сами о себе не знают, то это уже заслуга не
Шекспира, а Фрейда, Юнга или Фромма, научивших нас разрушать
интимность.

Жизнь - это сказка, рассказанная идиотом, сказка, полная смятения
и ярости и лишенная всякого смысла. Это говорит Потрясающий Копьем
устами Макбета. А в "Юлии Цезаре" над телом убитого императора он
говорит: Возмущенная природа может воскликнуть: "Это был человек!
Когда же придет другой?" Нет, решительно, у Англии был поэт, и мы
зовем его Шекспиром, хотя и не знаем, откликался ли он на это имя.

Вслед за Данте Шекспир повернул глаза "вовнутрь" человека. На это
впервые обратил внимание Гете. У Шекспира важен не внешний антураж, а именно
"невидимое" и "бестелесное" - внутренняя суть человека, постигаемая не
столько рассудком, сколько интуицией.

Согласно свидетельствам профессиональных психологов, Шекспир был
бессознательным бихевиористом: он знал тончайшие особенности и мотивы
человеческого поведения - задолго до того, как они стали известны науке.
Главное в человеке - личностное начало, духовность. Вклад Шекспира в
мировую культуру - демонстрация развитой человеческой личности. Личностное
начало само по себе не есть добро или зло: из личностей выходят и Гамлеты, и
Тимоны, и Кориоланы, и Ричарды...

Интернациональность Шекспира не в том, что он включил в круг своего
творчества все страны Европы - от Португалии до Татарии, но в том, что его
герои все - человечны.

Важнейший элемент поэтической мысли Лебедя Эйвона - неувядаемая
живость, вечность, непреходимость, всечеловечность. Это прежде всего
относится к описанию человеческих качеств, не знающих времени и места.

Тупой разгул на запад и восток
Позорит нас среди других народов:
Нас называют пьяницами, клички
Дают нам свинские; да ведь и вправду -
Он наши высочайшие дела
Лишает самой сердцевины славы.
Бывает и с отдельными людьми,
Что если есть у них порок врожденный -
В чем нет вины, затем что естество
Своих истоков избирать не может, -
Иль перевес какого-нибудь свойства,
Сносящий прочь все крепости рассудка,
Или привычка слишком быть усердным
В старанье нравиться, то в этих людях,
Отмеченных хотя б одним изъяном,
Пятном природы иль клеймом судьбы,
Все их достоинства - пусть нет им счета
И пусть они, как совершенство, чисты, -
По мненью прочих, этим недостатком
Уже погублены: крупица зла
Все доброе проникнет подозреньем
И обесславит.

Вечная тема "Гамлета", делающая его вечно злободневным, - торжество
слепой силы зла.

При дворе задают тон такие ничтожные болтуны, как Полоний,
процветают еще более ничтожные людишки, как Озрик; здесь с
распростертыми объятиями встречают Розенкранца и Гильденстерна, всегда
готовых предать друга, а такие ограниченные и неуравновешенные натуры,
как Лаэрт, легко становятся орудиями преступлений. Теме господства зла
в обществе, начатой еще в первом монологе Гамлета (мир - "это
неполотый сад, который растет в семя. Лишь то, что по природе своей
отвратительно и грубо, владеет им"), подведен итог в монологе "Быть
или не быть". Говоря о "Бичах и насмешках жизни", Гамлет раздвигает
рамки непосредственно изображаемого в пьесе и упоминает
"несправедливости угнетателя, презрение гордеца, боль отвергнутой
любви, проволочку в судах, наглость чиновников и удары, которые
терпеливое достоинство получает от недостойных".

Люди во главе государства олицетворяют собой единство
человеческого и государственного организма. В шекспировской трагедии
они изображены как заживо разлагающиеся и обреченные. Клавдий - тайный
братоубийца, узурпатор и кровосмеситель - добился всего, чего хотел.

Уже в ранних хрониках, написанных молодым Уильямом, идет беспощадная
война всех против всех. "Генрих VI" и "Ричард III" - не направлены против
Макиавелли, а являются иллюстрациями к "Государю".

В дотрагический период следовать природе означало у Шекспира
служить добру. В трагический пери - од это означает поддаться самым
низменным инстинктам. Гамлет упрекает мать за то, что похоть в ней
оказалась сильнее памяти о возвышенной любви ее мужа.
Полный разгул низменной природы мы видим в "Короле Лире".
Гонерилья и Регана, Эдмунд и Корнуол - все повинуются своей природе -
инстинкту, "аппетитам", как говорили тогда: дурное в них не просто
страсти, а побуждения, проистекающие из той "природы", которая не
признает ни долга, ни закона, ни морали.

Fair is foul, and foul is fair: прекрасное - гнило, а гнилое -
прекрасно. Грани добра и зла нет. Троил не знает, где кончается Крессида -
ангел и начинается Крессида - похотливая дьяволица. Он не знает, в чем
сущность человека, изменчивого как Протей.

Совесть? А что это? Мозоль? Так я хромал бы... - заявляет Антонио в
"Буре".

Таков уж от природы человек;
Потоком бедствий всяческих гонимый,
Не может быть он счастлив без того,
Чтоб к ближнему не проявить презренье.

"Краса вселенной", "венец всего живущего" оказался скопищем
пороков. Жадность, честолюбие, сладострастие, желание превосходства
над другими, деспотизм по отношению к неудачливым, к беднякам, ложь,
измена, неблагодарность - все это предстает в трагедиях Шекспира в
самых разнообразных проявлениях. Отношения между людьми, изображенные
в них, подтверждают ужасающий вывод Тимона:

Нет ничего прямого
В проклятых человеческих натурах,
За исключеньем подлости прямой.

Человек - это лицемерие, бесконечный спектр ханжества и маскировки.
Видимо, Шекспир с особой пристрастностью относился к этому человеческому
качеству, ибо герои - рупоры идей так ненавидели лицемерие, что предпочитали
надевать маску равнодушия, чтоб их не заподозрили в сем пороке.

Тимон любил человечество, отдал ему все, что имел, но когда попал в
затруднительное положение, никто не поспешил ему на помощь. В отличие от
Алкивиада, Тимон - не мститель, а ушедший в схиму мизантроп. Алкивиад же -
макиавеллист, поэтому чернь преклоняется пред ним. Тимон - мыслитель,
поэтому чернь видит в нем безумца.

Какова природа человека, таково и общество. Каким своим боком
повернется человек, таким и будет мир, в котором он живет.

Как в эпосе или мифе, у Шекспира большинство убийств происходит в
семье: "семья как бы стягивает внутри себя противоречия мира". История
короля Лира - не история обновления семьи, а история человеческих отношений,
миф об истории человечества.

Драмы Шекспира монументальны, ибо мифологичны. А монументальность мифа,
в отличие от монументальности эпоса, - это монументальность человеческих
глубин, монументальность вечности.

Трагедии Шекспира накануне века Просвещения предостерегали: люди слабы
и подвержены дурным страстям, скрытны, жестоки, непоследовательны, способны
на ужасные преступления - и дело не в просвещении, а в их внутренней сути, с
просвещением слабо связанной. Дело в количестве духа, которого всегда
недостает и который сам бездуховен...

МАССА

Позвольте
Всю правду говорить - и постепенно
Прочищу я желудок грязный мира.

Шекспир

"И порицание народа и его восхваление так же нелепо, как порицание и
восхваление урожая".

Ибо народ - это ВСЕ и тоже - УРОЖАЙ.

Но есть народ, состоящий из единиц, а есть другая сторона народа -
неразличимая масса. О ней, об этой стороне, - а у народа много сторон, -
речь. Мы так напреклонялись перед народом, что давно пора отдать должное
этой далеко не последней его стороне-мраку, лежащему во мраке.

Одна из главных тем Шекспира - соотношение личности и массы, их
взаимная ответственность, не только утверждение человека среди себе
подобных, но и возможность самореализации - то, что М. Барг называл
социальной ответственностью за судьбу индивида, за то, в какой мере условия
позволяют человеку проявить свои "божественные потенции". Иными словами,
Шекспир не просто противопоставил героя и массу, но и взаимообусловил
героическое и массовое. Хотя Шекспир не знал массового общества и массового
сознания, у него есть все заготовки для грядущего Киркегора.

Задолго до Киркегора упреждая бесовство массовости, отталкиваясь от
мелких крестьянских бунтов и свойств городского плебса, Шекспир провидел
причину разрушительности черни: свободу от культуры. В "Генрихе VI"
мятежники убивают писца только за одну провинность - грамотность. Когда он
на вопрос "бешеного" отвечает, что умеет читать и писать, возбужденная чернь
вопит: "Он признался!" - и вешает его.

Шекспир знал духовное убожество черни и изобличал его - одна из причин
неприязни стареющего Толстого к творцу "Кориолана" и "Генриха VI".

Масса у Шекспира шумна, безумна, слепа, дурно пахнет, охвачена жаждой
разрушения. Слуги - либо рабы, либо ослы. Все они обезличены, вульгарны,
нелепы. Вот их имена: Dull (тупица), Gostard (пустая башка), Hallow
(мелкодонный). Lender (скупец), Fool (дурак).

...чернь к делам и к чести
Не более способна, чем верблюды,
Которых кормят при войсках за то,
Что тяжести всегда они таскают...

Показательно, что произносящий эти слова и пострадавший за народ Брут
предается этим народом.

Хэзлит считал, что охлофобия Шекспира достигала макиавеллиевских
масштабов: "Всякий, кто изучит Кориолана, избавит себя от труда читать
"Размышления" Берка, "Права человека" Пейна и дебаты обеих палат со времен
французской революции до наших дней".

С образами Калибана и Джека Кеда связана бунтарская разрушительность и
безмозглость темных народных масс.

В восстании Кеда Шекспир изобразил поведение плебейского
демагога, комизм анархического угара массы со столь захватывающей
истинностью, как будто он был очевидцем некоторых событий нашего века,
хотя мы, не зная истории, думаем, что они не имели примера в прошлом.

Гервинус: "народное правление быстро погибает жертвою собственного
неистовства и безумия".

Восстание Кеда, считал Ульрици, есть естественное следствие разрушения
нравственных и религиозных основ общества.

Впервые в истории литературы Шекспир описал феномен массы: легковерие,
изменчивость, разрушительность, зависимость, растерянность,
непредсказуемость, спонтанность, безрассудство. Кед - непревзойденное
изображение манипулирующего чернью фюрера-демагога, окруженного шутовскими
фигурами "соратников", извлекающих выгоду из бедствий народа. Кед -
квинтэссенция предрассудков черни, типичный "мелкий бес", "каким он был во
времена Шекспира, каков он сейчас и каким будет вечно".

Как только вождь мятежников приходит к власти. он становится
столь же высокомерным, как лорд самой голубой крови. Это похоже на
наши времена.

Кед - это беспощадно истинный портрет народного оратора,
профессионального агитатора, наполовину обманутого и полностью
обманывающего других, вождя бесцельной революции.

У нас никто не обратил внимание на сходство Кеда с вождями эпохи масс:
то же причудливое смешение сочувствия к обездоленным и способности идти по
трупам, справедливости и палачества, народности и деспотизма. Он объявляет о
необходимости "свергать королей и принцев" и - становится вождем. Он
уничтожает рыцарей и - производит в рыцари себя. Он обещает равенство и -
приказывает "пристукнуть" солдата, который назвал его "Джеком Кедом". Он
страждет быть справедливым и - в пылу борьбы - приказывает беспощадно
уничтожать всех...

Поль Дюпор в далеком 1828-м рассматривал смуту Кеда как пролог к
якобинской диктатуре. Оказалось, сказанное Дюпором в куда большей мере
приемлемо в отношении другой "великой" революции, обезглавившей третий по
численности народ в мире.

Трудно выразить с большей энергией все то, что породила
революция, совершенная руками невежественной толпы, когда вчерашние
рабы сегодня сделались тиранами и подонки нации стали в ней накипью.

О том, что Калибан - народные низы, однозначно свидетельствует
шекспировская характеристика, данная в диалоге Просперо и Ариэля: "Тот самый
Калибан, тупой и темный, которого держу я для услуг". Ренан, следуя по
стопам Шекспира, написал своего Калибан а, где герой свергает Просперо и
становится правителем. Впрочем, эта идея присутствует ив Буре.

Калибан - Просперо: "Я этот остров получил по праву от матери моей, а
ты меня ограбил".

Если допустить, что Просперо олицетворяет гармонию и гений
творческого разума, то Калибан, как известно, кончает тем, что ведет
на него одичавших пьянчуг, Стефано и Тринкуло.

Если Просперо - это человеческий разум, то Калибан - человеческая
тупость и глупость, о которой говорится, что Бог был несправедлив, ограничив
возможности человеческого ума и не ограничив пределов человеческой глупости.

Калибан - "гнусный раб, в пороках закосневший", "прирожденный дьявол",
"порожденье тьмы". Он груб, зол, уродлив, похотлив, низок, ленив,
невежествен, неспособен к ученью.

Презренный раб! Нет, ты доброту не желаешь усваивать, будучи
способным на все пороки. Из жалости я на себя взял труд тебя учить.
Невежественный, дикий, ты выразить не мог своих желаний и лишь мычал,
как зверь. Я научил тебя словам, дал знание вещей. Но не могло ученье
переделать твоей животной, низменной природы.

Эта фраза, произнесенная задолго до наступления эпохи Просвещения, была
приговором утопиям "учителей человечества".

Нет, Калибана мне не приручить!
Он прирожденный дьявол, и напрасны
Мои труды и мягкость обращенья
Напрасно все! Становится с годами
Он лишь еще уродливей и злей.

Как и Кед, Калибан испытывает неукротимую ненависть к учености. Его не
только нельзя приручить или обтесать - он сам готов укротить учителей (такая
вот проницательность!).

Даже магическая власть Просперо над силами природы бессильна исправить
Калибана - здесь действенна лишь сила, единственное средство, доступное его
пониманию. До тех пор, пока темная масса не будет поднята до определенного
уровня культуры, вместо демократии будет один лишь разгул насилия Кедов и
Калибанов вот мысль, доступная Шекспиру, но так и не усвоенная
саморазрушившимся посттоталитарным сознанием.

Об отношении Шекспира к плебсу свидетельствую и его "Кориолан",
демофобию которого подчеркивал Брандес. Если у Макиавелли Сенат спасает
Кориолана, подвергшегося нападению плебеев, для суда над ним, то у
Потрясающего Копьем народные трибуны выписаны мелкими интриганами, а народ -
аморфной массой, способной идти за любым горлодером.

Решительный противник демократии, Кориолан спорит с сенаторами -
аристократами, призывающими его склониться перед обычаем и ради того,
чтобы получить голоса плебса для избрания на должность консула,
просить об этом рядовых граждан. "Будет!" - предостерегающе и грозно
заявляет Кориолану трибун Сициний. Воинственный герой подхватывает это
словцо, чтобы приемом повтора подчеркнуть всю неприемлемость его для
аристократов:

"Будет!"
О добрый и почтенный, но безвольный
И непредусмотрительный сенат!
Как мог ты допустить, чтоб проходимцы,
Став трубным гласом черни, этой гидры,
Поток твоих решений, как запруда,
В болото направляли дерзким "Будет!"?
Коль власть у них, тогда, отцы, склонитесь
Пред ними головой недальновидной,
А если нет, то гибельную слабость
Пора отбросить. Если мудры вы,
То не уподобляйтесь недоумкам;
А если глупы, то сажайте их
С собою рядом на подушки ваши.
Вы с плебсом, видно, местом поменялись,
Раз голосом его в совете общем
Ваш голос заглушен. Избрала чернь
Сановников себе, как, скажем, этот,
Бросающий запанибрата "Будет!"
В лицо такому славному собранью,
Какого Греция не знала.

Наступит время,
Когда спадут замки с ворот сената
И станут вороны, в него ворвавшись,
Клевать орлов.

Когда сказано?..

Следуя духу Шекспира, Т. С. Элиот в своем "Кориолане" нарисовал
гротескную толпу, застывшую в благочестивом экстазе: "возвести, что мне
возвещать!". Эта фашистско-коммунистическая человекомасса прямо списана с
шекспировского прототипа.

Но... плохо читали...

А вот Тургеневу "Кориолан" нравился именно по причине того, что "мусье
Франсуа" "очень непочтительно, почти презрительно отзывается о народе, о
черни". Зато наши народники и наши социалисты...

ЭТИКА

Ошибается тот, кто приписывает театру Шекспира моральный
эффект.

Ницше

Хотя из драм и хроник Шекспира "можно составлять систему гражданского и
хозяйственного благоразумия", вряд ли стоит видеть в художнике ритора,
моралиста, наставника масс, призванного "пасти народы". Стареющий Толстой
потому и не принимал собрата по перу, что не чувствовал в нем собрата по
морали. Шекспир - куда больше обличитель, чем учитель. Художественность у
него стоит выше моральности и благоразумия, как и должно быть в искусстве.
Словами Лоренцо Шекспир восклицает:

О, к чертям
Всю философию! Она не может
Создать Джульетту, передвинуть город
Иль уничтожить этот приговор
Так что в ней пользы? Даром слов не тратить.

Шекспир гораздо ближе к Ницше, чем к Великому Пилигриму - не в
отношении философии, в отношении правды. Шекспир упредил имморализм
Мифотворца, но не как агитатор, а как констататор "правды короля Лира". Хотя
в драмах Шекспира нарушение меры угрожает гибелью, страсть стоит выше
рассудка - как в жизни... Его злодеи погибают не в результате божественного
возмездия, а тонут в буре собственных страстей. Жизненность этики Шекспира и
в другом - в неотделимости добра от зла: видимо, отсутствие
"университетского ума" позволило ему видеть больше, чем понимать. Этическая
система Шекспира - сама жизнь, а не кабинетное построение о ней. Драматургия
Лебедя Эйвона - этика и философия жизни в образах.

Даже педантичный Гегель ценил в Шекспире именно отсутствие сухой
назидательности и рассудочной сатиры. Правда, для него мир Шекспира был
миром еще не организованного хаоса, игры человеческого своеволия и героики,
не обремененной законом. Иными словами, он видел аморализм исключительно в
историческом аспекте, как пройденный исторический этап. Современному
искусству, поучал системотворец, нельзя следовать по стопам Шекспира:
страсти и трагедии окончательно и бесповоротно уступили место закону и
порядку. Бедный великий Гегель... А мы-то упрекаем в утопизме его
учеников...

Шекспир был слишком хорошим балаганщиком, чтобы загонять нам проповедь
в глотку, говорила М. Уэбстер. Скажу больше, Шекспир был слишком юродивым,
чтобы впадать в пуританство. Моральная распущенность и моральный экстремизм
- одно. Изабелла, Брут, Гамлет - свидетельства того, что фанатизм ведет к
крови.

Шекспир знал краткость пути от добра до зла и в 119-м сонете прямо
говорил о неисповедимых путях жизни:

Так я вернулся к счастью через зло -
Богаче стать оно мне помогло.

Поэтому-то у Шекспира нет призывов бороться со злом, как нет и громких
слов о "торжестве идеалов". Идеалы вообще обладают свойством "торжествовать"
в руках некрофилов и идиотов. У жизнелюбивых и умных торжествуют не идеалы,
а люди. Мы слишком хорошо научены тому, что идеалы всегда торжествуют за
счет гибели людей.

Шекспир ощущал и передавал зло не как гуманист, а как наш современник,
переживший не искусственный, а реальный культ мрака.

Мы говорим, что в этике Шекспира разуму отводится роль основной
моральной силы. Откуда это? Где это сказано? У Шекспира человек - игралище
страстей, а добро - не разум, а отсутствие зла. Я не знаю у Шекспира такого
места, где человек продумывает доброе дело, а вот все зло у него тщательно
продумано, спланировано, рассчитано. Именно разуму Шекспир отводит то место,
где зарождается зло. А моральная сила Францисков Ассизских - не разум, а
любовь, к Богу и к человеку. А любовь и расчет - субстанции трудно
совмещаемые.

Категорически возражаю против "отвращения Шекспира к чувственному
началу в человеке", скорее уж - к интеллектуальному. Шекспир в равной мере
осуждает и Анджело, и Изабеллу, и скотство, и фанатизм.

ЯЗЫК

Замшелый мрамор царственных могил
Исчезнет раньше этих веских слов

Шекспир

Шекспир воздействует живым словом... Нет наслаждения более
возвышенного и чистого, чем, закрыв глаза, слушать, как естественный и
верный голос не декламирует, а читает Шекспира. Так лучше всего
следить за суровыми нитями, из которых он ткет события. Правда, мы
создаем себе по очертаниям характеров известные образы, но о
сокровенном мы все же можем узнать лишь из последовательности слов и
речей; и здесь, как кажется, все действующие лица точно сговорились не
оставлять нас в неизвестности или в сомнении. В этом сговоре участвуют
герои и простые ратники, господа и рабы, короли и вестники; в этом
смысле второстепенные фигуры подчас проявляют себя даже деятельнее,
чем основные персонажи. Все, что веет в воздухе, когда совершаются
великие мировые события, все, что в страшные минуты таится в людских
сердцах, все, что боязливо замыкается и прячется в душе, здесь
выходит на свет свободно и непринужденно, мы узнаем правду жизни, сами
не зная, каким образом.

Мастер языка, чарующей красоты речи, Шекспир не страшится ни
вульгаризмов, ни словесных изысков. Как заметил Виланд, язык, на котором
Шекспир говорил, был тем языком, на котором он писал.