Страница:
Но не только! Разве не Возрождение с его жизнеутверждающим
индивидуалистическим началом имело в своем итоге Штирнера и Ницше?
Я смотрю на то, справедливо ли это для меня, вне меня нет права.
Если это справедливо для меня, то это справедливо вообще.
И если бы что-нибудь было несправедливо по отношению ко всему
миру, а по отношению ко мне справедливо, то я хотел бы этого, то я не
считался бы с миром. Так делает всякий, кто ценит себя; всякий,
поскольку он - эгоист, ибо власть идет впереди права, - и с "полным
правом".
Позже Бердяев, имея в виду эволюцию "единственного", скажет: "От
безграничности и безудержности индивидуализма индивидуальность погибает. Мы
видим действительный результат всего гуманистического процесса истории:
гуманизм переходит в антигуманизм".
Единственное, что существенно отличает Возрождение от Средневековья,
это ницшеанство Ренессанса - передача части прерогатив Бога в руки человека.
Фрэнсис Бэкон сформулировал это афоризмом: "Человек - мастер своей судьбы".
Суть человеческой природы, считал ренессансный человек Яго, в себялюбии, в
получении пользы лишь для себя.
Ведь совесть слово, созданное трусом, чтоб сильных напугать и
остеречь. Кулак нам - совесть, и наше право - меч...
Это - результат Ренессанса. Так кончилась фетишизация личности, как
позже - обожествление массы...
Возрождение - это мост: мост между плюрализмом и экстремизмом.
Синкретизм здесь еще соседствует с утопическими представлениями,
множественность человека с его достоинством. Человек, говорил Петрарка,
слишком бренное и слишком высокомерное животное, слишком высоко возводящий
постройку на хрупких основаниях. Августин здесь еще соседствовал с Сократом,
а не изгонялся из человековедения. Подлинная жизнь моральна, поучали
гуманисты, но человек зол... Человек здесь все еще расположен между землей и
небом. Дьяволом и Богом.
Ренессанс - культура перехода, мост, связующее звено, прорастание
зерен, завершение.
Ренессанс "как таковой" - лишь неповторимая возможность диалога;
все конкретно-определенное в сфере его мысли и творчества, собственно,
неренессансно, будь то христианство, "словесность", платонизм,
герметизм, аверроизм. Все это, взятое в отдельности, принадлежит
прошлому или будущему. Собственная содержательность эпохи негативна,
как Бог у Дионисия Ареопагита и Пико делла Мирандоллы. Ренессансна
только встреча неренессансных культур в индивиде, свободном по
отношению к каждой из них.
Синтезом здесь становится тот самый индивид, в котором культуры
сталкиваются.
Одной идеи терпимости в поисках истины, высказанной Валлой в сочинении
"О наслаждении", вполне достаточно, дабы забыть все проявления нетерпимости
деятелей кватроченто. Но идея идеей, а была ли эта культура действительно
полифоничной? Была! И вот тому свидетельство Бруни:
Ибо хотя я и думаю, что нет доводов, которые опровергли бы меня,
но я жажду быть опровергнутым, дабы смягчить мою душевную муку и
недуг.
Истина, признанная победительницей, всего лишь лучшая, но не
единственная. Одного этого довольно, чтобы считать эту культуру великой.
Без открытости и терпимости, без того ощущения неисчерпаемого
плюрализма истины, которое так хорошо и сознательно воплотилось в
пиковском "мире философов", гуманистический диалог как дружеский спор
разных культурных позиций был бы немыслим, во всяком случае в XV в.
Ludum serium сразу превратилось бы в столкновение лбами. Тогда запахло
бы теми кострами, на которых савонароловские "плаксы" сжигали
ренессансные картины и книги, или тем костром, на котором впоследствии
сожгли самого Савонаролу.
Мы связываем ренессансный гуманизм со свободой, но он ближе к суровому
аскетизму монашества. Когда Поджо Браччолини описывает Никколо Никколи
баденские нравы, это пишет клирик, а не артист. Баденские купальни и
красотки для флорентийца - иной мир, иная планета.
Ренессансный гуманизм - головной. К нему восходят все те
абстрактные виды гуманизма, для которых филология важнее
одного-единственного человека, "слезинки ребеночка". Это гуманизм
торжественно-серьезный, полностью поглощенный великими вещами.
Возрождение - "серьезная игра", ритуал, стиль жизни. Дух Ренессанса
очень далек от легкомыслия, говорил Хейзинга. - Жизненная игра в подражание
античности велась со священной серьезностью.
Гуманизм мифологичен, но за его сценой прячется живая жизнь. Такова
Венера Боттичелли: сакральность и природность, божественность и
женственность, небо и плоть. Постепенно миф и игровая культура отступят под
напором цивилизации, но XIV-XV века - игра, игра детей, повзрослевших детей.
Ренессанс - конец детства.
Ренессанс и эстетизм - синонимы. Гуманизм - ранний эстетизм. Ритуалы
общения, жизненные установки, образ жизни - это ранние отзвуки Шопенгауэра
или Уайльда, в наивном или высокопарном варианте.
Вообще же Ренессанс эклектичен. Он взял гораздо больше, чем дал.
Возможно, это самая непроизводительная из культур.
Ренессанс в такой же мере позднее Средневековье, в какой - раннее
Просвещение; в этом его плюсы и его минусы.
Раннее христианство, гностики, мистики, отцы церкви возвышали истину
души, деятели Возрождения - внешние истины. Типичным выразителем эпохи
являлся Марсилио Фичино, в котором бедность осознанных идей компенсируется
богатством творческой фантазии. Ренессансный гуманизм - конец искренности и
начало лжи.
Мы полагаем, что мышление однородно, то есть однотипно, то есть
конформно. Но мышление дифференцировано, иерархично, персонально. Каждая
эпоха имеет свою парадигму, свой тип мышления, свое видение мира, свое
содержание. Античное мышление мифологично, ренессансное - эстетично и
филологично. Мышление подвижно, текуче, изменчиво. Как в воду, в него нельзя
ступить дважды. Мы уже никогда не сможем мыслить, как Сократ. В этом -
ценность, богатство и многообразие мышления. Сумма культур - сумма мышлений.
Понять Ренессанс - значит понять его мышление: стиль, структуру,
содержание, язык - не то, что думали гуманисты, но - как. Самое трудное в
понимании иных культур - постижение образа мышления.
Они бранили средневековых философов, особенно схоластических
"реалистов". Но так как они сами ставили знание слов выше знания
вещей, то вся их философия не поднималась выше словесности,
вербализма, который представлял не более, как вырождение
схоластического номинализма, но схоластики были, по крайней мере,
строго логичны, а гуманисты "перескакивали Von Buch zu Buch, von Blatt
zu Blatt".
Разве не гуманисты отбросили живой язык ради мертвого языка древности?
Разве не они снисходительно относились к величайшему перлу культуры,
"Божественной Комедии"?
Возрождение - это возрождение античной aviditas litterarum, жажды и
жадности словесности, stupor et extasis scientiae, восторженной
поглощенности наукой, интеллектуальной неистовости. Стиль был важнее нравов,
слово шло впереди мысли. Отсюда - средневековые ссоры из-за слов и
толкований. Эпоха языка и памяти... Слово, риторика, красноречие давали все
- вплоть до папского престола. Это было не столько производство знания,
сколько его поглощение. Гуманисты очень много брали и не очень щедро
отдавали. Они действительно возрождали, а не рождали. Они много учились,
ценили время, были усердны и жаждали мудрости, но во всем этом и за всем
этим скрывалась тень монастыря.
Ренессанс - это культура слова, ставшею синонимом культуры. Помимо
добродетели, писал Кастильоне, истинное и главное украшение души каждого
человека составляет словесность. Я знаю только двух богов: Христа и
словесность, вторил ему Э. Барбаро. Ренессанс - это филологичная форма
мышления, не столько заимствовавшая материал из опошленной схоластами
современности, сколько черпающая его из древности.
Отмежевываясь от схоластики, ренессансная мысль широко пользовалась ее
приемами, а полемика Пико делла Мирандола и Эрмолао Барбаро о соотношении
истины и красноречия, философии и риторики - типичный схоластический диспут
двух монахов. Филологическая форма ренессансного стиля мышления обрекала его
на измельчание и вырождение, которое заметно уже в конце XV века.
Ольшки считал, что элоквенция и эрудиция, предметы гордости гуманистов,
- просто исторический балласт, мешавший подготовке строгого и
дисциплинированного мышления. Книжность и искусственность этой культуры
общеизвестны. Даже если гражданский гуманизм кватроченто не сводится к
чистейшей "цицероновской риторике", дидактика и риторство - ее важнейшие
составные элементы. Ренессанс не знает разноголосия - в лучшем случае
диалог. Верджерио - исключение. Защита Пико схоластики - не только
литературный прием или ирония, но очень важный символ, не понятый до сих
пор.
Впрочем, не будем упрощать. Возрождение - не только гуманизм Фичино,
Полициано и Пико делла Мирандола с их "бесконечной истиной и добротой", но
иМакиавелли, утверждавший, что люди по природе своекорыстны, жадны, трусливы
и жестоки, что порядок - это насилие, способное обуздать хаос, но и - Боден
с его исторической правдой, но и - Босх с его символической правдой о
человеке и мире.
Развитие европейского общества не оправдало надежд гуманистов.
Вторая фаза развития ренессансной философии состояла в самокритике,
признании нереальности надежд, в стремлении преодолеть иллюзии, хотя
бы и благородные, в намерении утвердить трезвый взгляд на реальность.
И не только вторая. Умозрительная ренессансная вера в Человека и в
неограниченные возможности его самоусовершенствования разрушалась in statu
nascendi, в момент возникновения - религиозными и гражданскими войнами,
тираниями, насилием, зломыслием, беспощадностью человека. "Разлагается все:
государство, общество, семья, отдельный человек".
Мы связываем инквизицию со Средневековьем, но инквизиция-это
Возрождение, эпоха кровавых казней и бесчеловечных пыток, эпидемий, нищеты,
дикости, грязи, мракобесия.
Гуманистические иллюзии шли рука об руку с трагическим мироощущением:
Босх, Брейгель, Ронсар, Донн, Гонгора, Крешоу, Торквато Тассо - с ощущением
неустойчивости бытия, его катастрофичности, гибельности, апокалиптичности.
Моя Селальба, мне примнился ад:
вскипали тучи, ветры бушевали,
свои основы башни целовали,
и недра извергали алый смрад.
Душевные страдания, преследующий человека рок, дисгармония, внутреннее
напряжение, трагическое чувство одиночества, разрыв цельности бытия - вот
доминирующее ощущение постренессансной барочной эпохи, главным отличием
которой по сравнению со Средневековьем является утрата цельности,
противоречивость, расчлененность - и бытия, и внутреннего мира человека. Как
писал А. Хаузер, отныне критерием психологической достоверности стало
отсутствие цельности и полноты, чувство несоответствия, утрата моральных
ориентиров и отсутствие новых критериев поведения.
Трактат Поджо Браччолини "Об алчности" - великолепный пример
беспристрастности ренессансного человековедения. Гуманисты не скрывали
человеческих слабостей, им это было ни к чему, они еще не строили утопий.
Нет, Ренессанс - отнюдь не безусловный оптимизм и безоглядная
жизнерадостность. Ведь Плеяда - тоже Ренессанс, возможно, высшая его точка,
а у Ронсара и Дю Белле - не только откровенное следование Маруллу и Катуллу,
не только шалости любви, но - протяжный стон...
А мне зима, а мне сума,
И волчий вой сведет с ума.
Я - тот, что отстает от стада.
Глухой Ронсар, доживший до старости и полностью испивший сосуды
прижизненной славы и испепеляющих поношений; рано ушедший Дю Белле,
создавший новую поэтику; первый авангардист Жодель, предвосхитивший разрыв с
действительностью Жана Жене и мрачный безутешный пессимизм искусства
абсурда; схожее с религиозным экстазом поэтическое безумие вышедшей из
коллежа Кокре Бригады: Ронсар, Дю Белле, Жодель, Баиф, Белло, Дора, Пелетье,
Денизо, Лаперюз, Мюре, Дезотель, Тиар...
Впрочем, Плеяда - условная универсалия. Общность эстетики и мировидения
вовсе не означала стилистической, тематической или иной унификации
объединенных ею поэтов. Само понятие индивидуальности (la personnalite,
specifique, caracteristique) было впервые осознано как первостепенное для
искусства. Отсюда замена принципа "индивидуальное невыразимо" на "только
индивидуальное есть поэтическое". Вообще единство поэтов - литературный миф,
ибо поэт - лишь тот, кто дерзновенно неповторим. Хотя после экспериментов
Парнаса Мореас призывал к возврату к Ронсару, Плеяде и греколатинскому
принципу Машо и Вийона, в поэзии нет возвратов, как у Плеяды не было
следования древним, как не было уплощения жизни до примитивов оптимизма и
пессимизма.
В дни, пока златой наш век
Царь бессмертных не пресек,
Под надежным Зодиаком
Люди верили собакам.
Псу достойному герой
Жизнь и ту вверял порой.
Ну, а ты, дворняга злая,
Ты, скребясь о дверь и лая,
Что наделал мне и ей,
Нежной пленнице моей,
В час, когда мы, бедра в бедра,
Грудь на грудь, возились бодро,
Меж простынь устроив рай, -
Ну зачем ты поднял лай?
Отвечай, по крайней мере,
Что ты делал возле двери,
Что за черт тебя принес.
Распроклятый, подлый пес?
Прибежали все на свете.
Братья, сестры, тети, дети, -
Кто сказал им, как не ты,
Чем мы были заняты.
Что творили на кушетке!..
И - рядом:
Мой мозг и сердце обветшали,
Недуги, беды и печали,
И бремя лет тому виной
Где б ни был: дома ли, в дороге,
Нет-нет - и обернусь в тревоге:
Не видно ль смерти за спиной?
Жизнелюбие и жизнеутверждение и - разлад с действительностью,
прелестные шалости и - тягостные, мучительные откровения, потрясающая
любовная лирика и - трагические ноты "Сожалений" и "Жалобы на Фортуну",
цинизм "Книжки" и - пароксизм "Своей Музе"...
Что Малербу и Буало казалось образцами дикости и безвкусицы, чему раз
за разом выносили обвинительные приговоры, для Сент-Бева, да Виньи, Нерваля,
Банвиля, Флобера, Гюго оказалось стволом великого древа поэзии, сплошь
разобранной на эпиграфы и цитаты.
Ронсар прожил нелегкую жизнь. В юности его поразила глухота, в
молодости придворный поэт Милен де Сен-Желе издевался над его поэтической
манерой, в зрелости он стал мишенью яростных и злобных нападок всех
крамольных групп, обвинивших его в приверженности существующему порядку.
Вчерашние друзья и ученики оскорбляли его в своих пасквилях за то, что он
стал петь на церковный манер, заменив голос своей Музы звуками мессы. Зато
он получил послание папы Пия V с благодарностью за поддержку религии.
Ронсар не только внес в поэзию новые идеи, не только обогатил ее
музыкальностью, лирической исповедальностью, поэтической раскрепощенностью,
но - очистил язык, создал новые виды поэтической строфики, ввел аллитерацию,
эховидную рифму, строфу с переносами...
Плененный в двадцать лет красавицей беспечной,
Задумал я в стихах излить свой жар сердечный,
Но, с чувствами язык французский согласив,
Увидел, как он груб, неясен, некрасив.
Тогда для Франции, для языка родного,
Трудиться начал я отважно и сурово.
Я множил, воскрешал, изобретал слова -
И сотворенное прославила молва.
Я, древних изучив, открыл свою дорогу,
Порядок фразам дал, разнообразье - слогу,
Я строй поэзии нашел - и, волей муз,
Как Римлянин и Грек, великим стал Француз.
Язык поэзии, хотя и произошел от обыденного языка коммуникации, однако,
находился с ним в таком же соотношении, как Оксфорд с портом Дувра. Все
поэты - творцы нового языка, и Ронсар - первый из них предвосхитил
бесподобные опыты Рембо, Малларме, Эллиота и Джойса.
Быть может, допустимо характеризовать поэта в зависимости от
пропорции, в какой представлены у него два эти языка: один -
естественный, другой - очищенный и культивируемый исключительно на
предмет роскоши? Вот прекрасный пример - два поэта одной эпохи и одной
и той же среды: Верлен, отваживающийся сочетать в своих стихах самые
расхожие формы и самые обиходные речения с весьма изощренной поэтикой
Парнаса; и Малларме, создающий почти всецело свой личный язык
посредством тончайшего отбора слов и причудливых оборотов, которые он
строит или заостряем, неизменно отказываясь от слишком легких решений,
предопределяемых вкусами большинства.
Но - увлекшись любимой темой - я отклонился. В каждом Возрождении
заложено свое антивозрождение, свой Микеланджело, в каждом Просвещении -
свой Монтень, в каждом гуманизме - свое зверство, нечто вроде "реального
гуманизма" с кумачом и топором.
Микеланджело оказался достаточно широк и для филигранной отделки, и для
создания концепции "nonfinito" - незавершенности, незаконченности, полифонии
отсутствия. Он и был полифонией, обилием, подвижностью. Конечно, тому, что
Леонардо или Буонарроти часто прерывали свою работу, оставляя ее
незавершенной, можно найти рациональное истолкование, но если учесть мощь
этого гения и острое чувство трагического, боль одиночества и обостренную
зрелищем finis Italiae горечь крушения мира по возвращении в Рим 1534 года,
если вспомнить яростную духовность его "Страшного Суда", то в мироощущении
этого колосса мы обнаружим все необходимое для трактовки Ренессанса как
самой трагичной из эпох.
Разве Возрождение не испытывало кризис за кризисом? Разве не было
"Ворона" Боккаччо и мизантропии Жоделя? Разве Савонарола не оказался
сильнее покаявшихся Пико и Полициано? Разве гуманизм не перерос в
аристократизм и сверхчеловечность? Разве из любования эллинизмом не
выросло холодное эстетство, любование стилем и формой? Разве индивидуализм
не привел "республику ученых" к ужасающей взаимной нетерпимости, грязным
склокам и непримиримой вражде?
Ренессанс - это бесстыдство Аретино и жадность Филельфо, клевета
Браччолини и ссора Пульчи с Лоренцо Великолепным, неистовый фанатизм
Савонаролы и неукротимое честолюбие Бруни, обидчивость, ехидство и мелкое
тщеславие Полициано, ссоры из-за комара и - нередко - комариный писк...
Тона резки и двухцветны. Переходы отсутствуют. Голоса резки и громки.
Мы зовем это целостностью, но это - монологичность, монолитичность, узость
проблематики. Богатство европейской мыслительной традиции возникло не в
эпоху Ренессанса, а в процессе его самоотрицания. Чтобы появились Монтень и
Шекспир, надо было отречься от Лоренцо Валлы и Савонаролы.
Пытаясь "трезво смотреть на суровые и неумолимые законы человеческой
природы", гуманисты начали опасную операцию рассечения добра и зла. Решая
вопрос о свободе воли, Салютати сформулировал доктрину героической
добродетели - направленности человеческой природы к добру и общему благу.
Признавая приоритет воли над разумом, Балла отнес волю к добродетели: воля,
или любовь к благу, писал он. Воля божественна, а потому не может быть злом
- такова логика гуманизма.
Этика Возрождения начинала поворачиваться спиной к жизни, готовя почву
для утопии. Бруни считал, что все, что делают люди, они делают для блага,
что цель человека и благо - совпадают. Как ни гуманно это выглядит, но,
мягко говоря, не вполне отвечает правде жизни.
Ренессанс - не только героический пафос утверждения человека, но мир
героев Шекспира, мир человеческих вожделений и слабостей, непримиримых
антагонизмов и безумной борьбы за власть, циничных честолюбцев и
невежественных плебеев.
Да, Шекспир - гуманист, но не в марксистско-ханжеском, лживом и
лицемерном понимании гуманизма. Шекспир-гуманист, принимающий жизнь не как
утопию, а как реалию со всем ее злом, низом, болью и смертью.
Просвещению нравилась комедиография Потрясающего Копьем, но не его
художественное мастерство, не его психологизм, не его углубленность. Это
легко понять: шекспировские представления о человеке, жуткие глубины
человеческой натуры, ярость страстей не вписывались в доктрину души -
"чистой доски", которую предстояло записать Учителям человечества.
Почти все в Ренессансе, что не происходило от Средневековья, потерпело
фиаско. Причина не в "жестокости века" и не в "страшных ударах, нанесенных
гуманизму - "причина в отказе последователей Пико делла Мирандола от реалий
природного человека, в приписывании зла не человеческой природе, а внешним
силам. Шекспир не был разочаровавшимся "трагическим гуманистом", Шекспир был
Гамлетом.
Сам я скорее честен; и все же я мог бы обвинить себя в таких
вещах, что лучше бы моя мать не родила меня на свет.
Быть честным при том, каков этот мир, - это значит быть
человеком, выуженным из десятка тысяч.
Возрождение стало той точкой истории, где гуманизм обернулся своей
противоположностью, где культура свернула на дорогу ведущего к нам
натурализма: дорогу, приведшую в науке к Бэкону, в социологии - к Руссо, в
антропологии - к Ницше. Искусительные идеи неограниченности человеческих
возможностей, непрерывности прогресса и лучшего из миров полностью вытеснили
эсхатологические мотивы борьбы Бога и Дьявола в душе отдельного человека.
Если Возрождение было первым толчком к двум взаимоисключающим
опасностям - индивидуализму и омассовлению, то Просвещение в лице Жан-Жака
оказалось настоящим змеем-искусителем. Когда Достоевский, Бэббит, Хьюм,
Элиот, Ливис или Маритэн зовут человека назад к догуманистическому периоду
или констатируют смерть гуманизма, они протестуют против лжи, берущей начало
в Возрождении. Основная ошибка, писал Хьюм, состоит в том, что человечеству
присваиваются черты идеальности и совершенства, что сопровождается
неимоверно трескучей болтовней. Возрождение - забвение первородного греха, а
связанный с ним гуманизм - эйфория, блаженное состояние курильщиков опиума,
располагающее к расслабленной любви. Гуманизм, если это не подвижничество
Франциска Ассизского, не более чем болезнь, симптомами которой является
словоблудие и галлюцинации в духе Мавра: потуги велики, а буржуазность
препятствует.
Поспешность - вот что убивает культуру. Симпатия к Средним векам,
постоянная оглядка на величественную эпоху Шартра и Нотр-Дама - не каприз
консервативных интеллектуалов, но страх перед убийственной бездушностью
прогресса.
Ибо то, что мы видим повсюду в нашем современном обществе, когда
внимательно присматриваемся к его научному прогрессу, - это варварское
нарушение закона меры.
Возрождение, разрушив медлительность и цельность Средневековья,
соответствующую геологическим темпам эволюции, породив Просвещение, утопию,
экстремизм и нас, приведя к убийственным скоростям изменений, не сделав
человека ни на йоту лучше, заразило его иллюзией, каждодневно разбивающейся
и делающей жизнь невыносимой. Эта иллюзия - вера в вымышленного Человека,
отличающаяся от веры в Бога бесконечным лицемерием и обманом. Бог
безмолвствует, человек калечит, сводит с ума, ошпаривает стрессом, требует и
вербует. Бог одухотворяет, человек опредмечивает. Бог просветляет, человек
одурманивает. Там - мессы и соборы, здесь - бомбы и ракеты. Вот этого-то и
остерегались все "воинствующие реакционеры" задолго до начала "покорения
природы".
Эзотерия, эскапизм, антидемократизм, антиисторизм утонченных натур
выражали их отчаяние при виде распада общества в результате революций,
прогрессов, идеологий и передовых учений, ведущих к омассовлению,
одурачиванию, утрате религиозных и этических идеалов. Так ренессансной
культуре большинства, дискредитировавшей себя насилием, конформизмом,
обездуховлением, была противопоставлена эскапистская культура меньшинства,
элитарность, необходимость сохранить утонченные стандарты, искренность,
исповедальность, образ жизни и мысли во враждебном обществе.
Мы рассказываем историю предков Шекспира, о времени и
месте его рождения, о школе и школьных товарищах, заработках,
женитьбе, выходе в свет его книг, его популярности и его
смерти, и когда мы подходим к концу всей этой болтовни, мы
видим, что нет ничего общего между всем этим и воплощенным
божеством.
Эмерсон
Обыденная жизнь - ее наши слуги могли бы прожить за нас,
как заметил Вилье де Лиль. Вынюхивать закулисные сплетни:
поэт пил, поэт был в долгах. У нас есть "Король Лир" - и он
бессмертен.
Джойс
По сравнению с Данте Шекспир ближе к нам на три столетия, но
достоверных сведений о его жизни, пожалуй, еще меньше. Если Боккаччо хотя бы
индивидуалистическим началом имело в своем итоге Штирнера и Ницше?
Я смотрю на то, справедливо ли это для меня, вне меня нет права.
Если это справедливо для меня, то это справедливо вообще.
И если бы что-нибудь было несправедливо по отношению ко всему
миру, а по отношению ко мне справедливо, то я хотел бы этого, то я не
считался бы с миром. Так делает всякий, кто ценит себя; всякий,
поскольку он - эгоист, ибо власть идет впереди права, - и с "полным
правом".
Позже Бердяев, имея в виду эволюцию "единственного", скажет: "От
безграничности и безудержности индивидуализма индивидуальность погибает. Мы
видим действительный результат всего гуманистического процесса истории:
гуманизм переходит в антигуманизм".
Единственное, что существенно отличает Возрождение от Средневековья,
это ницшеанство Ренессанса - передача части прерогатив Бога в руки человека.
Фрэнсис Бэкон сформулировал это афоризмом: "Человек - мастер своей судьбы".
Суть человеческой природы, считал ренессансный человек Яго, в себялюбии, в
получении пользы лишь для себя.
Ведь совесть слово, созданное трусом, чтоб сильных напугать и
остеречь. Кулак нам - совесть, и наше право - меч...
Это - результат Ренессанса. Так кончилась фетишизация личности, как
позже - обожествление массы...
Возрождение - это мост: мост между плюрализмом и экстремизмом.
Синкретизм здесь еще соседствует с утопическими представлениями,
множественность человека с его достоинством. Человек, говорил Петрарка,
слишком бренное и слишком высокомерное животное, слишком высоко возводящий
постройку на хрупких основаниях. Августин здесь еще соседствовал с Сократом,
а не изгонялся из человековедения. Подлинная жизнь моральна, поучали
гуманисты, но человек зол... Человек здесь все еще расположен между землей и
небом. Дьяволом и Богом.
Ренессанс - культура перехода, мост, связующее звено, прорастание
зерен, завершение.
Ренессанс "как таковой" - лишь неповторимая возможность диалога;
все конкретно-определенное в сфере его мысли и творчества, собственно,
неренессансно, будь то христианство, "словесность", платонизм,
герметизм, аверроизм. Все это, взятое в отдельности, принадлежит
прошлому или будущему. Собственная содержательность эпохи негативна,
как Бог у Дионисия Ареопагита и Пико делла Мирандоллы. Ренессансна
только встреча неренессансных культур в индивиде, свободном по
отношению к каждой из них.
Синтезом здесь становится тот самый индивид, в котором культуры
сталкиваются.
Одной идеи терпимости в поисках истины, высказанной Валлой в сочинении
"О наслаждении", вполне достаточно, дабы забыть все проявления нетерпимости
деятелей кватроченто. Но идея идеей, а была ли эта культура действительно
полифоничной? Была! И вот тому свидетельство Бруни:
Ибо хотя я и думаю, что нет доводов, которые опровергли бы меня,
но я жажду быть опровергнутым, дабы смягчить мою душевную муку и
недуг.
Истина, признанная победительницей, всего лишь лучшая, но не
единственная. Одного этого довольно, чтобы считать эту культуру великой.
Без открытости и терпимости, без того ощущения неисчерпаемого
плюрализма истины, которое так хорошо и сознательно воплотилось в
пиковском "мире философов", гуманистический диалог как дружеский спор
разных культурных позиций был бы немыслим, во всяком случае в XV в.
Ludum serium сразу превратилось бы в столкновение лбами. Тогда запахло
бы теми кострами, на которых савонароловские "плаксы" сжигали
ренессансные картины и книги, или тем костром, на котором впоследствии
сожгли самого Савонаролу.
Мы связываем ренессансный гуманизм со свободой, но он ближе к суровому
аскетизму монашества. Когда Поджо Браччолини описывает Никколо Никколи
баденские нравы, это пишет клирик, а не артист. Баденские купальни и
красотки для флорентийца - иной мир, иная планета.
Ренессансный гуманизм - головной. К нему восходят все те
абстрактные виды гуманизма, для которых филология важнее
одного-единственного человека, "слезинки ребеночка". Это гуманизм
торжественно-серьезный, полностью поглощенный великими вещами.
Возрождение - "серьезная игра", ритуал, стиль жизни. Дух Ренессанса
очень далек от легкомыслия, говорил Хейзинга. - Жизненная игра в подражание
античности велась со священной серьезностью.
Гуманизм мифологичен, но за его сценой прячется живая жизнь. Такова
Венера Боттичелли: сакральность и природность, божественность и
женственность, небо и плоть. Постепенно миф и игровая культура отступят под
напором цивилизации, но XIV-XV века - игра, игра детей, повзрослевших детей.
Ренессанс - конец детства.
Ренессанс и эстетизм - синонимы. Гуманизм - ранний эстетизм. Ритуалы
общения, жизненные установки, образ жизни - это ранние отзвуки Шопенгауэра
или Уайльда, в наивном или высокопарном варианте.
Вообще же Ренессанс эклектичен. Он взял гораздо больше, чем дал.
Возможно, это самая непроизводительная из культур.
Ренессанс в такой же мере позднее Средневековье, в какой - раннее
Просвещение; в этом его плюсы и его минусы.
Раннее христианство, гностики, мистики, отцы церкви возвышали истину
души, деятели Возрождения - внешние истины. Типичным выразителем эпохи
являлся Марсилио Фичино, в котором бедность осознанных идей компенсируется
богатством творческой фантазии. Ренессансный гуманизм - конец искренности и
начало лжи.
Мы полагаем, что мышление однородно, то есть однотипно, то есть
конформно. Но мышление дифференцировано, иерархично, персонально. Каждая
эпоха имеет свою парадигму, свой тип мышления, свое видение мира, свое
содержание. Античное мышление мифологично, ренессансное - эстетично и
филологично. Мышление подвижно, текуче, изменчиво. Как в воду, в него нельзя
ступить дважды. Мы уже никогда не сможем мыслить, как Сократ. В этом -
ценность, богатство и многообразие мышления. Сумма культур - сумма мышлений.
Понять Ренессанс - значит понять его мышление: стиль, структуру,
содержание, язык - не то, что думали гуманисты, но - как. Самое трудное в
понимании иных культур - постижение образа мышления.
Они бранили средневековых философов, особенно схоластических
"реалистов". Но так как они сами ставили знание слов выше знания
вещей, то вся их философия не поднималась выше словесности,
вербализма, который представлял не более, как вырождение
схоластического номинализма, но схоластики были, по крайней мере,
строго логичны, а гуманисты "перескакивали Von Buch zu Buch, von Blatt
zu Blatt".
Разве не гуманисты отбросили живой язык ради мертвого языка древности?
Разве не они снисходительно относились к величайшему перлу культуры,
"Божественной Комедии"?
Возрождение - это возрождение античной aviditas litterarum, жажды и
жадности словесности, stupor et extasis scientiae, восторженной
поглощенности наукой, интеллектуальной неистовости. Стиль был важнее нравов,
слово шло впереди мысли. Отсюда - средневековые ссоры из-за слов и
толкований. Эпоха языка и памяти... Слово, риторика, красноречие давали все
- вплоть до папского престола. Это было не столько производство знания,
сколько его поглощение. Гуманисты очень много брали и не очень щедро
отдавали. Они действительно возрождали, а не рождали. Они много учились,
ценили время, были усердны и жаждали мудрости, но во всем этом и за всем
этим скрывалась тень монастыря.
Ренессанс - это культура слова, ставшею синонимом культуры. Помимо
добродетели, писал Кастильоне, истинное и главное украшение души каждого
человека составляет словесность. Я знаю только двух богов: Христа и
словесность, вторил ему Э. Барбаро. Ренессанс - это филологичная форма
мышления, не столько заимствовавшая материал из опошленной схоластами
современности, сколько черпающая его из древности.
Отмежевываясь от схоластики, ренессансная мысль широко пользовалась ее
приемами, а полемика Пико делла Мирандола и Эрмолао Барбаро о соотношении
истины и красноречия, философии и риторики - типичный схоластический диспут
двух монахов. Филологическая форма ренессансного стиля мышления обрекала его
на измельчание и вырождение, которое заметно уже в конце XV века.
Ольшки считал, что элоквенция и эрудиция, предметы гордости гуманистов,
- просто исторический балласт, мешавший подготовке строгого и
дисциплинированного мышления. Книжность и искусственность этой культуры
общеизвестны. Даже если гражданский гуманизм кватроченто не сводится к
чистейшей "цицероновской риторике", дидактика и риторство - ее важнейшие
составные элементы. Ренессанс не знает разноголосия - в лучшем случае
диалог. Верджерио - исключение. Защита Пико схоластики - не только
литературный прием или ирония, но очень важный символ, не понятый до сих
пор.
Впрочем, не будем упрощать. Возрождение - не только гуманизм Фичино,
Полициано и Пико делла Мирандола с их "бесконечной истиной и добротой", но
иМакиавелли, утверждавший, что люди по природе своекорыстны, жадны, трусливы
и жестоки, что порядок - это насилие, способное обуздать хаос, но и - Боден
с его исторической правдой, но и - Босх с его символической правдой о
человеке и мире.
Развитие европейского общества не оправдало надежд гуманистов.
Вторая фаза развития ренессансной философии состояла в самокритике,
признании нереальности надежд, в стремлении преодолеть иллюзии, хотя
бы и благородные, в намерении утвердить трезвый взгляд на реальность.
И не только вторая. Умозрительная ренессансная вера в Человека и в
неограниченные возможности его самоусовершенствования разрушалась in statu
nascendi, в момент возникновения - религиозными и гражданскими войнами,
тираниями, насилием, зломыслием, беспощадностью человека. "Разлагается все:
государство, общество, семья, отдельный человек".
Мы связываем инквизицию со Средневековьем, но инквизиция-это
Возрождение, эпоха кровавых казней и бесчеловечных пыток, эпидемий, нищеты,
дикости, грязи, мракобесия.
Гуманистические иллюзии шли рука об руку с трагическим мироощущением:
Босх, Брейгель, Ронсар, Донн, Гонгора, Крешоу, Торквато Тассо - с ощущением
неустойчивости бытия, его катастрофичности, гибельности, апокалиптичности.
Моя Селальба, мне примнился ад:
вскипали тучи, ветры бушевали,
свои основы башни целовали,
и недра извергали алый смрад.
Душевные страдания, преследующий человека рок, дисгармония, внутреннее
напряжение, трагическое чувство одиночества, разрыв цельности бытия - вот
доминирующее ощущение постренессансной барочной эпохи, главным отличием
которой по сравнению со Средневековьем является утрата цельности,
противоречивость, расчлененность - и бытия, и внутреннего мира человека. Как
писал А. Хаузер, отныне критерием психологической достоверности стало
отсутствие цельности и полноты, чувство несоответствия, утрата моральных
ориентиров и отсутствие новых критериев поведения.
Трактат Поджо Браччолини "Об алчности" - великолепный пример
беспристрастности ренессансного человековедения. Гуманисты не скрывали
человеческих слабостей, им это было ни к чему, они еще не строили утопий.
Нет, Ренессанс - отнюдь не безусловный оптимизм и безоглядная
жизнерадостность. Ведь Плеяда - тоже Ренессанс, возможно, высшая его точка,
а у Ронсара и Дю Белле - не только откровенное следование Маруллу и Катуллу,
не только шалости любви, но - протяжный стон...
А мне зима, а мне сума,
И волчий вой сведет с ума.
Я - тот, что отстает от стада.
Глухой Ронсар, доживший до старости и полностью испивший сосуды
прижизненной славы и испепеляющих поношений; рано ушедший Дю Белле,
создавший новую поэтику; первый авангардист Жодель, предвосхитивший разрыв с
действительностью Жана Жене и мрачный безутешный пессимизм искусства
абсурда; схожее с религиозным экстазом поэтическое безумие вышедшей из
коллежа Кокре Бригады: Ронсар, Дю Белле, Жодель, Баиф, Белло, Дора, Пелетье,
Денизо, Лаперюз, Мюре, Дезотель, Тиар...
Впрочем, Плеяда - условная универсалия. Общность эстетики и мировидения
вовсе не означала стилистической, тематической или иной унификации
объединенных ею поэтов. Само понятие индивидуальности (la personnalite,
specifique, caracteristique) было впервые осознано как первостепенное для
искусства. Отсюда замена принципа "индивидуальное невыразимо" на "только
индивидуальное есть поэтическое". Вообще единство поэтов - литературный миф,
ибо поэт - лишь тот, кто дерзновенно неповторим. Хотя после экспериментов
Парнаса Мореас призывал к возврату к Ронсару, Плеяде и греколатинскому
принципу Машо и Вийона, в поэзии нет возвратов, как у Плеяды не было
следования древним, как не было уплощения жизни до примитивов оптимизма и
пессимизма.
В дни, пока златой наш век
Царь бессмертных не пресек,
Под надежным Зодиаком
Люди верили собакам.
Псу достойному герой
Жизнь и ту вверял порой.
Ну, а ты, дворняга злая,
Ты, скребясь о дверь и лая,
Что наделал мне и ей,
Нежной пленнице моей,
В час, когда мы, бедра в бедра,
Грудь на грудь, возились бодро,
Меж простынь устроив рай, -
Ну зачем ты поднял лай?
Отвечай, по крайней мере,
Что ты делал возле двери,
Что за черт тебя принес.
Распроклятый, подлый пес?
Прибежали все на свете.
Братья, сестры, тети, дети, -
Кто сказал им, как не ты,
Чем мы были заняты.
Что творили на кушетке!..
И - рядом:
Мой мозг и сердце обветшали,
Недуги, беды и печали,
И бремя лет тому виной
Где б ни был: дома ли, в дороге,
Нет-нет - и обернусь в тревоге:
Не видно ль смерти за спиной?
Жизнелюбие и жизнеутверждение и - разлад с действительностью,
прелестные шалости и - тягостные, мучительные откровения, потрясающая
любовная лирика и - трагические ноты "Сожалений" и "Жалобы на Фортуну",
цинизм "Книжки" и - пароксизм "Своей Музе"...
Что Малербу и Буало казалось образцами дикости и безвкусицы, чему раз
за разом выносили обвинительные приговоры, для Сент-Бева, да Виньи, Нерваля,
Банвиля, Флобера, Гюго оказалось стволом великого древа поэзии, сплошь
разобранной на эпиграфы и цитаты.
Ронсар прожил нелегкую жизнь. В юности его поразила глухота, в
молодости придворный поэт Милен де Сен-Желе издевался над его поэтической
манерой, в зрелости он стал мишенью яростных и злобных нападок всех
крамольных групп, обвинивших его в приверженности существующему порядку.
Вчерашние друзья и ученики оскорбляли его в своих пасквилях за то, что он
стал петь на церковный манер, заменив голос своей Музы звуками мессы. Зато
он получил послание папы Пия V с благодарностью за поддержку религии.
Ронсар не только внес в поэзию новые идеи, не только обогатил ее
музыкальностью, лирической исповедальностью, поэтической раскрепощенностью,
но - очистил язык, создал новые виды поэтической строфики, ввел аллитерацию,
эховидную рифму, строфу с переносами...
Плененный в двадцать лет красавицей беспечной,
Задумал я в стихах излить свой жар сердечный,
Но, с чувствами язык французский согласив,
Увидел, как он груб, неясен, некрасив.
Тогда для Франции, для языка родного,
Трудиться начал я отважно и сурово.
Я множил, воскрешал, изобретал слова -
И сотворенное прославила молва.
Я, древних изучив, открыл свою дорогу,
Порядок фразам дал, разнообразье - слогу,
Я строй поэзии нашел - и, волей муз,
Как Римлянин и Грек, великим стал Француз.
Язык поэзии, хотя и произошел от обыденного языка коммуникации, однако,
находился с ним в таком же соотношении, как Оксфорд с портом Дувра. Все
поэты - творцы нового языка, и Ронсар - первый из них предвосхитил
бесподобные опыты Рембо, Малларме, Эллиота и Джойса.
Быть может, допустимо характеризовать поэта в зависимости от
пропорции, в какой представлены у него два эти языка: один -
естественный, другой - очищенный и культивируемый исключительно на
предмет роскоши? Вот прекрасный пример - два поэта одной эпохи и одной
и той же среды: Верлен, отваживающийся сочетать в своих стихах самые
расхожие формы и самые обиходные речения с весьма изощренной поэтикой
Парнаса; и Малларме, создающий почти всецело свой личный язык
посредством тончайшего отбора слов и причудливых оборотов, которые он
строит или заостряем, неизменно отказываясь от слишком легких решений,
предопределяемых вкусами большинства.
Но - увлекшись любимой темой - я отклонился. В каждом Возрождении
заложено свое антивозрождение, свой Микеланджело, в каждом Просвещении -
свой Монтень, в каждом гуманизме - свое зверство, нечто вроде "реального
гуманизма" с кумачом и топором.
Микеланджело оказался достаточно широк и для филигранной отделки, и для
создания концепции "nonfinito" - незавершенности, незаконченности, полифонии
отсутствия. Он и был полифонией, обилием, подвижностью. Конечно, тому, что
Леонардо или Буонарроти часто прерывали свою работу, оставляя ее
незавершенной, можно найти рациональное истолкование, но если учесть мощь
этого гения и острое чувство трагического, боль одиночества и обостренную
зрелищем finis Italiae горечь крушения мира по возвращении в Рим 1534 года,
если вспомнить яростную духовность его "Страшного Суда", то в мироощущении
этого колосса мы обнаружим все необходимое для трактовки Ренессанса как
самой трагичной из эпох.
Разве Возрождение не испытывало кризис за кризисом? Разве не было
"Ворона" Боккаччо и мизантропии Жоделя? Разве Савонарола не оказался
сильнее покаявшихся Пико и Полициано? Разве гуманизм не перерос в
аристократизм и сверхчеловечность? Разве из любования эллинизмом не
выросло холодное эстетство, любование стилем и формой? Разве индивидуализм
не привел "республику ученых" к ужасающей взаимной нетерпимости, грязным
склокам и непримиримой вражде?
Ренессанс - это бесстыдство Аретино и жадность Филельфо, клевета
Браччолини и ссора Пульчи с Лоренцо Великолепным, неистовый фанатизм
Савонаролы и неукротимое честолюбие Бруни, обидчивость, ехидство и мелкое
тщеславие Полициано, ссоры из-за комара и - нередко - комариный писк...
Тона резки и двухцветны. Переходы отсутствуют. Голоса резки и громки.
Мы зовем это целостностью, но это - монологичность, монолитичность, узость
проблематики. Богатство европейской мыслительной традиции возникло не в
эпоху Ренессанса, а в процессе его самоотрицания. Чтобы появились Монтень и
Шекспир, надо было отречься от Лоренцо Валлы и Савонаролы.
Пытаясь "трезво смотреть на суровые и неумолимые законы человеческой
природы", гуманисты начали опасную операцию рассечения добра и зла. Решая
вопрос о свободе воли, Салютати сформулировал доктрину героической
добродетели - направленности человеческой природы к добру и общему благу.
Признавая приоритет воли над разумом, Балла отнес волю к добродетели: воля,
или любовь к благу, писал он. Воля божественна, а потому не может быть злом
- такова логика гуманизма.
Этика Возрождения начинала поворачиваться спиной к жизни, готовя почву
для утопии. Бруни считал, что все, что делают люди, они делают для блага,
что цель человека и благо - совпадают. Как ни гуманно это выглядит, но,
мягко говоря, не вполне отвечает правде жизни.
Ренессанс - не только героический пафос утверждения человека, но мир
героев Шекспира, мир человеческих вожделений и слабостей, непримиримых
антагонизмов и безумной борьбы за власть, циничных честолюбцев и
невежественных плебеев.
Да, Шекспир - гуманист, но не в марксистско-ханжеском, лживом и
лицемерном понимании гуманизма. Шекспир-гуманист, принимающий жизнь не как
утопию, а как реалию со всем ее злом, низом, болью и смертью.
Просвещению нравилась комедиография Потрясающего Копьем, но не его
художественное мастерство, не его психологизм, не его углубленность. Это
легко понять: шекспировские представления о человеке, жуткие глубины
человеческой натуры, ярость страстей не вписывались в доктрину души -
"чистой доски", которую предстояло записать Учителям человечества.
Почти все в Ренессансе, что не происходило от Средневековья, потерпело
фиаско. Причина не в "жестокости века" и не в "страшных ударах, нанесенных
гуманизму - "причина в отказе последователей Пико делла Мирандола от реалий
природного человека, в приписывании зла не человеческой природе, а внешним
силам. Шекспир не был разочаровавшимся "трагическим гуманистом", Шекспир был
Гамлетом.
Сам я скорее честен; и все же я мог бы обвинить себя в таких
вещах, что лучше бы моя мать не родила меня на свет.
Быть честным при том, каков этот мир, - это значит быть
человеком, выуженным из десятка тысяч.
Возрождение стало той точкой истории, где гуманизм обернулся своей
противоположностью, где культура свернула на дорогу ведущего к нам
натурализма: дорогу, приведшую в науке к Бэкону, в социологии - к Руссо, в
антропологии - к Ницше. Искусительные идеи неограниченности человеческих
возможностей, непрерывности прогресса и лучшего из миров полностью вытеснили
эсхатологические мотивы борьбы Бога и Дьявола в душе отдельного человека.
Если Возрождение было первым толчком к двум взаимоисключающим
опасностям - индивидуализму и омассовлению, то Просвещение в лице Жан-Жака
оказалось настоящим змеем-искусителем. Когда Достоевский, Бэббит, Хьюм,
Элиот, Ливис или Маритэн зовут человека назад к догуманистическому периоду
или констатируют смерть гуманизма, они протестуют против лжи, берущей начало
в Возрождении. Основная ошибка, писал Хьюм, состоит в том, что человечеству
присваиваются черты идеальности и совершенства, что сопровождается
неимоверно трескучей болтовней. Возрождение - забвение первородного греха, а
связанный с ним гуманизм - эйфория, блаженное состояние курильщиков опиума,
располагающее к расслабленной любви. Гуманизм, если это не подвижничество
Франциска Ассизского, не более чем болезнь, симптомами которой является
словоблудие и галлюцинации в духе Мавра: потуги велики, а буржуазность
препятствует.
Поспешность - вот что убивает культуру. Симпатия к Средним векам,
постоянная оглядка на величественную эпоху Шартра и Нотр-Дама - не каприз
консервативных интеллектуалов, но страх перед убийственной бездушностью
прогресса.
Ибо то, что мы видим повсюду в нашем современном обществе, когда
внимательно присматриваемся к его научному прогрессу, - это варварское
нарушение закона меры.
Возрождение, разрушив медлительность и цельность Средневековья,
соответствующую геологическим темпам эволюции, породив Просвещение, утопию,
экстремизм и нас, приведя к убийственным скоростям изменений, не сделав
человека ни на йоту лучше, заразило его иллюзией, каждодневно разбивающейся
и делающей жизнь невыносимой. Эта иллюзия - вера в вымышленного Человека,
отличающаяся от веры в Бога бесконечным лицемерием и обманом. Бог
безмолвствует, человек калечит, сводит с ума, ошпаривает стрессом, требует и
вербует. Бог одухотворяет, человек опредмечивает. Бог просветляет, человек
одурманивает. Там - мессы и соборы, здесь - бомбы и ракеты. Вот этого-то и
остерегались все "воинствующие реакционеры" задолго до начала "покорения
природы".
Эзотерия, эскапизм, антидемократизм, антиисторизм утонченных натур
выражали их отчаяние при виде распада общества в результате революций,
прогрессов, идеологий и передовых учений, ведущих к омассовлению,
одурачиванию, утрате религиозных и этических идеалов. Так ренессансной
культуре большинства, дискредитировавшей себя насилием, конформизмом,
обездуховлением, была противопоставлена эскапистская культура меньшинства,
элитарность, необходимость сохранить утонченные стандарты, искренность,
исповедальность, образ жизни и мысли во враждебном обществе.
Мы рассказываем историю предков Шекспира, о времени и
месте его рождения, о школе и школьных товарищах, заработках,
женитьбе, выходе в свет его книг, его популярности и его
смерти, и когда мы подходим к концу всей этой болтовни, мы
видим, что нет ничего общего между всем этим и воплощенным
божеством.
Эмерсон
Обыденная жизнь - ее наши слуги могли бы прожить за нас,
как заметил Вилье де Лиль. Вынюхивать закулисные сплетни:
поэт пил, поэт был в долгах. У нас есть "Король Лир" - и он
бессмертен.
Джойс
По сравнению с Данте Шекспир ближе к нам на три столетия, но
достоверных сведений о его жизни, пожалуй, еще меньше. Если Боккаччо хотя бы