Страница:
отмечу общее с Бомонтом и Флетчером: обращенность к средневековым темам и
сказочной стихии, сочетание трагического и комического, символов и мифов.
Как считал Торндайк, поздние пьесы Шекспира - дань драматургии более
молодых Бомонта и Флетчера, их жанру героической романтической драмы.
Шекспир в своем стремлении отталкиваться от готовых форм, не мог
игнорировать новинки драматургии молодого поколения. "Цимбелин", "Зимняя
сказка" и "Буря" - прямые следствия "Филастера". Хотя мы имеем дело с
разными направлениями драматургии, налицо стилистическое подобие. Что
касается Флетчера, то, как подметил еще Драйден, влияние Шекспира на
Флетчера значительнее обратных воздействий. Сравнивая Шекспира и Флетчера,
Драйден констатировал, что Шекспир "был более мужествен в изображении
страстей; Флетчер - более мягок; Шекспир лучше изображал отношения между
мужчинами, Флетчер - между мужчинами и женщинами; соответственно, один лучше
изображал дружбу, другой - любовь; и однако именно Шекспир научил Флетчера,
как надо писать о любви: его Джульетта и Дездемона - оригинальные образы.
Правда, ученик обладал более нежной душой, зато у учителя была более
добрая... Шекспир обладал всеобъемлющим умом, понимавшим все характеры и
страсти; Флетчер был более узок и ограничен, ибо хотя он в совершенстве
изображал любовь, однако чести, гордости, мести и вообще всех сильных
страстей он либо не касался, либо изображал без мастерства. Короче говоря,
он был только частью Шекспира".
Как и раньше, заимствуя форму, канву, идею Бомонта и Флетчера, Шекспир
наполнял их только ему присущей полнотой и глубиной. Мифы и символы
романтических пьес Шекспира несравненно глубже и полнее робких проб Бомонта
и Флетчера. Бомонт преклонялся перед непосредственностью Шекспира и высоко
ценил его драматическое искусство.
Будь у меня хоть сколько-нибудь образованности, я отбросил бы ее,
чтобы освободить эти строки от всякой учености, как свободны от нее
лучшие строки Шекспира, которого учителя будут приводить нашим
потомкам в пример того, как далеко может пойти смертный при неясном
свете Природы.
Бомонт и Флетчер заняли в театре "слуг его величества" место ушедшего
на покой Шекспира, уделявшего большое внимание поискам достойной замены-еще
один из "уроков Шекспира"! Флетчер быстро смекнул, что романтические пьесы с
авантюрным сюжетом будут пользоваться успехом у публики, и пек их, увлекши
за собой Бомонта. Считается, что "Два благородных родственника" и "Карделия"
написаны им совместно с Шекспиром. Возможно, он приложил руку и к последней
исторической драме Шекспира "Генрих VIII".
Кроме Бомонта и Флетчера на смену Шекспиру пришел еще один значительный
мастер трагедийного жанра, по значимости почти равный Шекспиру, - это Джон
Вебстер, чьи трагедии "Белый дьявол" и "Герцогиня Мальфи" дошли до наших
дней. О художественной мощи окружения Шекспира свидетельствует тот факт, что
Вебстер, издавая "Белого дьявола" и перечисляя в предисловии своих коллег,
ставил Шекспира в конец ряда.
Пренебрежение к творчеству других - верный собрат невежества. Что
касается меня, то я всегда придерживался доброго мнения о лучших
произведениях других авторов, особенно о полнозвучном и высоком стиле
Чапмена, отточенных и глубокомысленных сочинениях Джонсона, о не менее
ценных сочинениях обоих превосходных писателей Бомонта и Флетчера и,
наконец (без всякого дурного умысла упоминая их последними), об
исключительно удачливой и плодотворной деятельности Шекспира, Деккера
и Гейвуда...
И все же самым выдающимся среди них рядом с Шекспиром был его младший
друг Бен Джонсон. Выходцу из низов, ему удалось получить неплохое
образование, и на протяжении всей жизни он свысока относился к "дворняге"
Шекспиру. Бенджамин Джонсон блестяще знал древние языки и был знатоком
античности. Смолоду ему довелось участвовать в военных кампаниях, где он
впервые проявил свои бойцовские качества и героизм. У него был имидж задиры,
и, будучи почтенным автором королевского театра, он постоянно попадал во
всякие передряги - свары, дуэли, попойки, полицейский участок. Он дважды
сидел в тюрьме за участие в дуэлях.
Первая сатира Джонсона "Собачий остров", написанная вместе с "молодым
Ювеналом" - так Грин звал Томаса Нэша, - наделала много шума и вызвала
скандал. Лорд-мэр потребовал, ссылаясь на эту пьесу, закрытия всех
лондонских театров. Ходатайство было удовлетворено.
Ее величество, узнав о весьма больших беспорядках, происходящих в
общедоступных театрах по причине непотребного содержания пьес,
исполняемых на сцене, и из-за скопления дурных людей, дала указание,
чтобы в Лондоне в течение лета не только не игрались пьесы, но чтобы
все здания, возведенные и строящиеся для этой цели, были снесены.
Сам Бен попал в тюрьму, но отделался легким испугом. В Англии XVI века
приказы королевы исполнялись без нынешнего рвения. Ни один из театров не был
снесен, а представления прекратились всего на два-три месяца.
Бен Джонсон вышел из бродячих актеров, но титаническими усилиями
поднялся до должности королевского хронолога. Эрудит, педант, чуть-чуть
ретроград, он в прямом и переносном смысле отличался тяжеловесностью. Он не
принимал шекспировской патетики и "разнузданности" композиции, но, врачуя
его драматургию с присущей ему прямотой слона, сам был слаб в сюжете,
консервативен и ориентирован на ушедший "золотой век".
Образованнейший человек эпохи, знаток не только античности, но
Боккаччо, Петрарки, Тассо, Эразма, Рабле, Монтеня, Лопе де Веги, Сервантеса,
он нередко злоупотреблял эрудицией, черпая и пуская в дело все подходящее к
собственному мировосприятию.
Это был гордый, прямой, независимый человек, страстно защищающий
искусство от невежества, не унижающийся пред знатью, чуждый лести - и потому
окруженный множеством врагов. Но, обладая силой характера, умом и напором,
Бен Джонсон тем не менее завоевал в литературе место заводилы и диктатора.
Он был ученее большинства поэтов и, безусловно, воинственнее всех
их. Он заставлял слушать себя. И не только слушать, но иногда даже
слушаться.
Бен Джонсон бесспорно был великим драматургом, но два недостатка не
позволяли ему дотянуться до Шекспира - назидательность и рационализм. Он не
испытывал пиетета перед старшим другом и нередко чуть ли не свысока
пощипывал человека, помогавшего ему в начале карьеры. Ему недоставало полета
фантазии, точнее, он сознательно подчинял свободу дисциплине ума.
Устремляясь вперед, он был весь в прошлом - во власти древних римлян.
Нападки Бена Джонсона на Шекспира были продолжением его эстетических
взглядов, а не результатом недоброжелательности или плохих отношений. Он
любил Вила как человека, но считал, что, как поэту, ему недостает культуры,
рассудочности и порядка. Он так часто иронизировал по поводу того, что
Шекспир "плохо знал латынь, а греческий и того хуже", что вот уже четыре
века ни одна книга не обходится без этой банальности.
Язвительный по натуре, он не упускал даже мелочей: не мог простить
Шекспиру "кораблекрушения у берегов Богемии". Его раздражала легкость письма
собрата по перу: "писать быстро не значит писать хорошо", но еще более -
вдохновение, воспринимаемое как небрежность, как неумение держать себя в
узде. Может быть, именно это умение сдерживать себя не позволило ему самому
возвыситься до Шекспира.
Бен Джонсон принимал активное участие в "войне театров", став первой ее
жертвой, - сатирически высмеянным поэтом и философом Хризоганом в пьесе
Марстона "Побитый актер". Ответным ударом стала едкая сатира "Всяк
по-своему". Марстон не заставил себя ждать, сделав рогоносцем
Брабанта-старшего в пьесе "Развлечения Джека Драма". Это было только начало:
на театральную войну, по словам гамлетовского Гильденстерна, "много было
потрачено мозгов".
Сам Шекспир не остался сторонним наблюдателем. В "Как вам это
понравится" Жак - все тот же Бен Джонсон, страждущий излечить мир от пороков
пилюлями правды:
Всю правду говорить - и постепенно
Прочищу я желудок грязный мира,
Пусть лишь мое лекарство он глотает.
Пикировки сторон в войне театров не делали участников врагами, как это
произошло с нынешними "инженерами человеческих душ". Молодые люди оттачивали
зубы, создавая атмосферу конкуренции и интеллектуального бурления, идущего
на пользу поэзии и театру. Нам бы такие войны...
Показательны свидетельства современников об отношениях Шекспира и Бена
Джонсона, характеризующие величие и значимость двух драматургов Альбиона.
Много раз происходили поединки в остроумии между ним [Шекспиром]
и Беном Джонсоном, один был подобен большому испанскому галеону, а
другой - английскому военному кораблю; Джонсон походил на первый,
превосходя объемом своей учености, но был вместе с тем громоздким и
неповоротливым в ходу. Шекспир же, подобно английскому военному
кораблю, был поменьше размером, но зато более легок в плавании, не
зависел от прилива и отлива, умел приноравливаться и использовать
любой ветер, - иначе говоря, был остроумен и находчив.
Собиратель артистических анекдотов Джозеф Спенс в начале XVIII века
писал:
Широко распространилось мнение, что Бен Джонсон и Шекспир
враждовали друг с другом. Беттертон часто доказывал мне, что ничего
подобного не было и что такое предположение было основано на
существовании двух партий, которые при их жизни пытались
соответственно возвысить одного и принизить характер другого.
Споры в "Сирене" - при всей их остроте и горячности - были жаркими
дискуссиями близких по духу людей, а не идущими сегодня сварами "учителей
человечества" и "наставников душ", эти души коверкающими.
По-видимому, сборища прекратились около 1612-1613 годов. Шекспир
к тому времени вернулся на постоянное жительство в Стратфорд. Бомонт
женился. Обстоятельства сложились так, что и другие перестали посещать
"Сирену". Но теплая память об этих встречах сохранилась у их
участников. Через года два-три после того, как писатели перестали
бывать в "Сирене", Бомонт написал стихотворное послание Бену Джонсону,
и в нем он с удовольствием вспоминал о том, как они спорили и шутили
во время встреч:
...что мы видали
В "Русалке"! Помнишь, там слова бывали
Проворны так, таким огнем полны,
Как будто кем они порождены
Весь ум свой вкладывает в эту шутку,
Чтоб жить в дальнейшем тускло, без рассудка
Всю жизнь; нашвыривали мы ума
Там столько, чтобы город жил дарма
Три дня, да и любому идиоту
Хватило б на транжиренье без счета,
Но и когда весь выходил запас,
Там воздух оставался после нас
Таким, что в нем даже для двух компаний
Глупцов ума достало б при желаньи.
Бен Джонсон умело потрафлял вкусам двора и плебса: он писал изящные
пьесы-маски, обставляемые великолепными декорациями, и одновременно едкие и
язвительные сатиры, восторженно воспринимаемые публикой. Рассудочность и
утилитарность были свойственны как самому Бену, так и его пьесам. Это
помогло ему устоять в эпоху Просвещения, когда "пал" Шекспир.
Об отношениях Шекспира с Джонсоном красноречивее всех перепалок
свидетельствуют два факта: желание уходящего на покой мэтра "заполучить"
Бена для своей труппы и хеминговское издание произведений in folio Уильяма
Шекспира, открываемое поэмой Бена "Памяти любимого мною Уильяма Шекспира и о
том, что он оставил нам".
Ликуй, Британия! Ты можешь гордиться тем, кому все театры Европы
должны воздать честь. Он принадлежит не только своему веку, но всем
временам!
Бен Джонсон писал, что Шекспир превзошел своих предшественников,
"затмил нашего Лили, смелого Кида и мощный стих Марло".
Я оживил бы их, чтобы они услышали, как сотрясается театр, когда
ты [Шекспир] ступаешь на котурнах трагедии, или убедились в том, что
ты единственный среди них способен ходить в сандалиях комедии и стоишь
выше сравнения с тем, что гордая Греция и надменный Рим оставили нам,
и выше того, что возникло из их пепла.
Надо знать характер ниспровергателя и хулителя Бена, не терпящего
конкурентов, дабы понять эту его оценку собрата по перу, еще не ставшего тем
ШЕКСПИРОМ, которого мы знаем сегодня. Оба они обладали назависимым умом, оба
были "не сахар". Тем выше цена дружбы двух столь несхожих великих художников
величайшей из эпох.
Драйден:
Сравнивая его [Джонсона] с Шекспиром, я вынужден признать первого
наиболее правильным поэтом, а Шекспира - более великим умом. Шекспир
был нашим Гомером, или отцом драматических поэтов; Джонсон - наш
Вергилий, образец тщательности письма; им я восхищаюсь, Шекспира я
люблю.
Что до меня (я есть иль нет, не знаю!),
Судьба (коли такая штука есть!)
Твердит, что бунт напрасно поднимаю,
Что лучшей доли мне и не обресть.
Донн
Англия елизаветинской эпохи - не только Марло, Шекспир или Бен Джонсон,
но расцвет поэтического искусства - от Сидни и Спенсера до Донна и Драйдена.
Крупнейшим поэтом XVI века был Эдмунд Спенсер. Окончив Кембридж, он жил при
дворе фаворита королевы графа Лейстера, где познакомился с другим видным
поэтом Филиппом Сидни. Спенсер и Сидни стали первопроходцами
профессиональной лирики, глубокомыслие и изощренная фантазия которой,
воплощенные в мастерские стихи, открыли новые пути сонетной поэзии.
Предвосхищая поэтику Новалиса и Вакенродера, Спенсер и Сидни "предлагали
эмиграцию из мира действительности в мир фантастики и снов". К концу XVI
века английские авторы опубликовали более 2000 сонетов и стихотворных
циклов.
Творчество Шекспира невидимыми узами связано с Джоном Донном -
величайшим поэтом Британии. Среди поэтов шекспировского круга Колридж
выделил именно его - как своего рода связующее звено между Шекспиром и
Мильтоном. В поэзии Донна он усмотрел достоинства, ранее расцениваемые как
недостатки.
Что их объединяло? Все! Единство образа бытия, родственность стилей,
взаимопроницаемость поэтических форм, полная взаимная прозрачность,
внутренняя эмоциональная напряженность, мощь поэтической мысли и ее
философская глубина.
Истоки поэзии Донна следует искать в его прозе, хотя некоторые
стихотворения дышат первозданной пылкостью чувств, - когда он пишет,
черпая из самого сердца, его манера восхищает.
Лирический герой стихотворений Джона Донна, по сути дела,
начинает с того, чем кончил герой шекспировского цикла. Внутренний
разлад - главный мотив поэзии Донна. Имено здесь причина ее сложности,
ее мучительных противоречий, сочетания фривольного гедонизма и горечи
богооставленности, броской позы и неуверенности в себе, неподдельной
радости жизни и глубокого трагизма.
Наиболее показательны в этом отношении стихотворения "Песен и
сонетов", которые Донн писал на протяжении трех десятилетий, начиная с
90-х годов XVI в. Все эти стихотворения связаны многозначным единством
авторской позиции. Основная тема "Песен и сонетов" - место любви в
мире, подчиненном переменам и смерти, во вселенной, где царствует
"вышедшее из пазов" время.
"Годовщины" Д. Донна и последние драмы Шекспира подготавливали новую
парадигму - мистически-символическое постижение первооснов жизни, новый тип
метафорического мышления и новый метафизический стиль. По мнению П.
Кратуэлла, и Шекспир, и Донн шли от конкретного к абстрактному, от жизни к
эйдосу: их "пьесы менее связаны с человеческими существами как таковыми и
более - с человеческими страстями в чистом виде, с добродетелями и пороками,
добром и злом".
И идея добра, любви, невинности у обоих поэтов получает сходное
воплощение: у Донна - в "Ней", у Шекспира - в женских образах.
"Героини излучают поэзию, которая перекидывает мост между человеческим
и божественным".
В последнем из "Благочестивых сонетов" Донна есть строка: "О, чтобы
досадить мне, противоположности сливаются воедино". Элиот находил много
общего у Шекспира и Донна: у них склад ума, характерный для человека эпохи
заката надежд - критический, драматический, сатирический, ироничный. В
основе творчества обоих - полное единство противоположностей: любви и
смерти, пафоса и насмешки, сладости и боли:
И так легко ты распростилась с жизнью,
Что, верно, смерть - та сладостная боль,
Когда целует до крови любимый...
Речь идет даже не о противоположностях, а о широком видении мира,
зрелости человека, божественной мудрости, художественно-мировоззренческой
категории "WIT".
Для Элиота "WIT" - определяющий фактор того особого "сплава"
мысли и чувства, который был так естествен для позднего Шекспира,
Вебстера, Донна и так трудно давался ему и его коллегам - Паунду,
Йитсу, стремившимся преодолеть созерцательность, чувствительность
поэзии влиятельных в начале XX века "викторианцев" и восстановить роль
интеллектуального начала в поэзии. Донн же, поздний Шекспир, Вебстер,
Чапмен, по мнению Элиота, "чувствовали мысль так же непосредственно,
как запах розы", мысль была для них переживанием, видоизменявшим их
чувственное мировосприятие, а строки их поэзии, появившиеся под
влиянием чтения Монтеня или Сенеки, обладали таким же биением жизни,
как и непосредственное изображение человеческой страсти.
Пусть будет он далек, мой путь земной,
От чванного тщеславья, от лишений,
От хвори, от ничтожных наслаждений,
От дел пустых и красоты шальной -
Ото всего, что гасит факел мой.
Пусть свет ума надолго сохранится,
Пусть будет дух творить, в мечтах томиться,
Пока в могильной тьме навек не затворится.
Только суровое испытание временем является критерием
литературного и иного дарования. Большинство писателей, обладающих
подлинным талантом, пережили свое время, хотя иногда их имена
приходилось выгребать из-под груды литературного мусора.
Судя по всему, в этих вопросах действует эмерсоновский закон
компенсации. Если при жизни писателя переоценивали, то после смерти
его забудут или будут ругать и поносить. Если великого писателя не
читали современники, как Блейка или Мелвила, то впоследствии его слава
перерастет популярность его более удачливых коллег. Такой была судьба
Донна, имя которого в течение двух веков после его смерти почти не
упоминалось, а его книги имелись только в крупнейших библиотеках. Но в
1930 году колесо судьбы повернулось, и ему не только воздали должное,
но и поставили как поэта выше Мильтона.
Свифт и Донн? - можно ли измыслить большие противоположности, антитезы,
больших антиподов! Пылкий гедонист и жизнелюб Донн, чуждый политики и
общественных дел, и желчный мизантроп, уповающий на политическое поприще.
Великолепный лирик и блестящий эссеист, даже в "Парадоксах и проблемах" или
в своих divine остающийся виртуозным мастером слова, и до мозга костей
рациональный прозаик. Человек чувства, признающийся в любви к человеку даже
после осознания его ничтожной бренности, и человек мысли, подавивший даже
свою любовь к Стелле.
Но при всей их несопоставимости они были объединены общим процессом,
охватившим Европу и состоявшим в отказе от идеалов Возрождения, от слепой
веры в человеческий рассудок. Они оба - гуманисты боли - люди, познавшие всю
тяжесть сомнений и не убоявшиеся сказать правду.
Есть некая мистическая примета: канун революции чреват поэтами. Они
просто кишат - как птицы в грязном Лондоне, жадно ждущем окровавленной
головы Карла Стюарта.
Гнездо поющих птиц...
Финеас и Джайльс Флетчеры, Донн и Герберт, Крэшо и Воген, Бен Джонсон,
Керью. Секлинг, Лавлейс, Джон Кливленд, Геррик, Уитер, Марвель, Мильтон,
Каули, Уоллер, Денем, Драйден...
Все они были так непохожи друг на друга... И так похожи на фейерверк
поэтов другой революции...
С его портрета смотрю я... вытянутое лицо с острым подбородком, большие
глаза, широкие брови, высокий лоб. Донн, Донн, Донн...
Ровесник Бена Джонсона и Ренье, очевидец первых революций,
родоначальник метафизической поэзии принадлежит другой эпохе - еще не
наставшей.
Обескураживающий символ: Томасы Моры кончают Доннами...
Это действительно символично: Томас Мор был предком человека, столь
далекого от утопии, человека, олицетворяющего собой саму жизнь, всю полноту
жизни.
Да, Донн далеко не отшельник и не аскет, он по-толстовски нормален и
так же любит жизнь.
Ему требовались покровители, как и другим интеллигентам той эпохи, и он
находил их - графа Эссекса, Эджертона, Фрэнсиса Вули, сэра Роберта Друри,
Томаса Мортона. Духовно он стоял много выше своих вельможных друзей, но в их
домах он имел возможность общаться с выдающимися современниками, в беседах с
которыми оттачивал свой ум и учился понимать жизнь.
Учась в Оксфорде и Кембридже, он вел жизнь студента-повесы и -
параллельно - творил адресованную всем временам любовную лирику,
естественную и человечную, как новеллы Боккаччо: незамутненная пуританством
и предрассудками юношеская искренность:
Стремленье к телу не случайно.
В нем - откровений бытие...
В душе любви сокрыты тайны,
А тело - летопись ее.
Юный Джон Донн общителен, не закомплексован, любит общество хорошеньких
женщин и, главное, необыкновенно талантлив; он не публикует свои любовные
элегии, но они столь блистательны, естественны и свежи, что не нуждаются в
публикациях, расходясь в сотнях списков.
Донну чужды идеализм и возвышенность Петрарки: его интересует не
пасторальный вымысел - Лаура, а земная, то податливая, то неприступная
женщина, дарящая счастье и наслаждение. Вся его любовная лирика-поток
сознания влюбленного, то теряющего веру в женскую верность ("верных женщин
не бывает. Если б хоть нашлась одна" и т.д.), то мечтающего о близости со
всеми ("Но раз природы мудрой сила на лад один их сотворила, то нам доступна
близость всех"), то непристойного ("Из сотни вертопрахов, что с ней спали и
всю ее, как ветошь, истрепали"), то грубого ("Ты дура, у меня любви училась,
но в сей премудрости не отличилась"), то нежного и печального в разлуке
("Она уходит... Я объят тоскою"), то постигающего безрассудство любви ("И,
разделяя мертвецов судьбу, в любви я как в гробу"), то вожделеющего об этом
безрассудстве.
К возлюбленной, когда она ложится спать
Скорей иди ко мне, я враг покоя,
И отдыхая, я готовлюсь к бою.
Так войско, видя, что уж близко враг,
Томится ожиданием атак.
Скинь пояс, он как Млечный путь блистает,
Но за собой он лучший мир скрывает.
Позволь с груди мне брошку отстегнуть.
Что дерзким взорам преграждает путь.
Шнуровку прочь! Бренчание металла
Пусть возвестит, что время спать настало.
Долой корсет - завидую ему,
Он ближе всех к блаженству моему.
Спадает платье... Нет мгновений лучших!
Так тень холмов уходит с нив цветущих.
Ты, ангел, рай сулишь, который сам
Суровый Магомет признал бы раем,
Но в белом мы и дьявола встречаем.
Их различить нас умудрил Господь:
Бес волосы подъемлет, ангел - плоть.
Рукам блуждать дай волю без стесненья
Вперед, назад, кругом, во все владенья...
Чтоб дать пример, вот я уже раздет...
Укроешься ты мною или нет?
В любви Донна волнует только само чувство, переживание, страсть, и
здесь он до озорства современен - как ваганты, как Вийон, как Ронсар,
Бодлер, Кено.
Смотри: блоха! Ты понимаешь,
Какую малость дать мне не желаешь?
Кусала нас двоих она,
В ней наша кровь теперь совмещена!
Но не поверишь никогда ты,
Что это есть невинности утрата.
Блоха есть ты и я, и нам
Она и ложе брачное и храм.
Настоящая жизнь для поэта начинается с любви: "До дней любви чем были
мы с тобой?" - и любовь же является ее средоточием:
Наш мир - на этом ложе он...
Здесь для тебя вселенная открыта:
Постель - твой центр, круг стен - твоя орбита!!
Интересна обработка темы "война-любовь":
Там лечь - позор, здесь - честь лежать вдвоем.
Там бьют людей, а мы их создаем.
В тех войнах новой не творится жизни,
Здесь мы солдат даем своей отчизне.
Приняв идею любви как забавной игры. Донн, однако, лишил ее
присущей Овидию эстетизации. Надевший маску циника, лирический герой
Донна исповедует вульгарный материализм, который в Англии тех лет
часто ассоциировался с односторонне понятым учением Макиавелли. Для
сказочной стихии, сочетание трагического и комического, символов и мифов.
Как считал Торндайк, поздние пьесы Шекспира - дань драматургии более
молодых Бомонта и Флетчера, их жанру героической романтической драмы.
Шекспир в своем стремлении отталкиваться от готовых форм, не мог
игнорировать новинки драматургии молодого поколения. "Цимбелин", "Зимняя
сказка" и "Буря" - прямые следствия "Филастера". Хотя мы имеем дело с
разными направлениями драматургии, налицо стилистическое подобие. Что
касается Флетчера, то, как подметил еще Драйден, влияние Шекспира на
Флетчера значительнее обратных воздействий. Сравнивая Шекспира и Флетчера,
Драйден констатировал, что Шекспир "был более мужествен в изображении
страстей; Флетчер - более мягок; Шекспир лучше изображал отношения между
мужчинами, Флетчер - между мужчинами и женщинами; соответственно, один лучше
изображал дружбу, другой - любовь; и однако именно Шекспир научил Флетчера,
как надо писать о любви: его Джульетта и Дездемона - оригинальные образы.
Правда, ученик обладал более нежной душой, зато у учителя была более
добрая... Шекспир обладал всеобъемлющим умом, понимавшим все характеры и
страсти; Флетчер был более узок и ограничен, ибо хотя он в совершенстве
изображал любовь, однако чести, гордости, мести и вообще всех сильных
страстей он либо не касался, либо изображал без мастерства. Короче говоря,
он был только частью Шекспира".
Как и раньше, заимствуя форму, канву, идею Бомонта и Флетчера, Шекспир
наполнял их только ему присущей полнотой и глубиной. Мифы и символы
романтических пьес Шекспира несравненно глубже и полнее робких проб Бомонта
и Флетчера. Бомонт преклонялся перед непосредственностью Шекспира и высоко
ценил его драматическое искусство.
Будь у меня хоть сколько-нибудь образованности, я отбросил бы ее,
чтобы освободить эти строки от всякой учености, как свободны от нее
лучшие строки Шекспира, которого учителя будут приводить нашим
потомкам в пример того, как далеко может пойти смертный при неясном
свете Природы.
Бомонт и Флетчер заняли в театре "слуг его величества" место ушедшего
на покой Шекспира, уделявшего большое внимание поискам достойной замены-еще
один из "уроков Шекспира"! Флетчер быстро смекнул, что романтические пьесы с
авантюрным сюжетом будут пользоваться успехом у публики, и пек их, увлекши
за собой Бомонта. Считается, что "Два благородных родственника" и "Карделия"
написаны им совместно с Шекспиром. Возможно, он приложил руку и к последней
исторической драме Шекспира "Генрих VIII".
Кроме Бомонта и Флетчера на смену Шекспиру пришел еще один значительный
мастер трагедийного жанра, по значимости почти равный Шекспиру, - это Джон
Вебстер, чьи трагедии "Белый дьявол" и "Герцогиня Мальфи" дошли до наших
дней. О художественной мощи окружения Шекспира свидетельствует тот факт, что
Вебстер, издавая "Белого дьявола" и перечисляя в предисловии своих коллег,
ставил Шекспира в конец ряда.
Пренебрежение к творчеству других - верный собрат невежества. Что
касается меня, то я всегда придерживался доброго мнения о лучших
произведениях других авторов, особенно о полнозвучном и высоком стиле
Чапмена, отточенных и глубокомысленных сочинениях Джонсона, о не менее
ценных сочинениях обоих превосходных писателей Бомонта и Флетчера и,
наконец (без всякого дурного умысла упоминая их последними), об
исключительно удачливой и плодотворной деятельности Шекспира, Деккера
и Гейвуда...
И все же самым выдающимся среди них рядом с Шекспиром был его младший
друг Бен Джонсон. Выходцу из низов, ему удалось получить неплохое
образование, и на протяжении всей жизни он свысока относился к "дворняге"
Шекспиру. Бенджамин Джонсон блестяще знал древние языки и был знатоком
античности. Смолоду ему довелось участвовать в военных кампаниях, где он
впервые проявил свои бойцовские качества и героизм. У него был имидж задиры,
и, будучи почтенным автором королевского театра, он постоянно попадал во
всякие передряги - свары, дуэли, попойки, полицейский участок. Он дважды
сидел в тюрьме за участие в дуэлях.
Первая сатира Джонсона "Собачий остров", написанная вместе с "молодым
Ювеналом" - так Грин звал Томаса Нэша, - наделала много шума и вызвала
скандал. Лорд-мэр потребовал, ссылаясь на эту пьесу, закрытия всех
лондонских театров. Ходатайство было удовлетворено.
Ее величество, узнав о весьма больших беспорядках, происходящих в
общедоступных театрах по причине непотребного содержания пьес,
исполняемых на сцене, и из-за скопления дурных людей, дала указание,
чтобы в Лондоне в течение лета не только не игрались пьесы, но чтобы
все здания, возведенные и строящиеся для этой цели, были снесены.
Сам Бен попал в тюрьму, но отделался легким испугом. В Англии XVI века
приказы королевы исполнялись без нынешнего рвения. Ни один из театров не был
снесен, а представления прекратились всего на два-три месяца.
Бен Джонсон вышел из бродячих актеров, но титаническими усилиями
поднялся до должности королевского хронолога. Эрудит, педант, чуть-чуть
ретроград, он в прямом и переносном смысле отличался тяжеловесностью. Он не
принимал шекспировской патетики и "разнузданности" композиции, но, врачуя
его драматургию с присущей ему прямотой слона, сам был слаб в сюжете,
консервативен и ориентирован на ушедший "золотой век".
Образованнейший человек эпохи, знаток не только античности, но
Боккаччо, Петрарки, Тассо, Эразма, Рабле, Монтеня, Лопе де Веги, Сервантеса,
он нередко злоупотреблял эрудицией, черпая и пуская в дело все подходящее к
собственному мировосприятию.
Это был гордый, прямой, независимый человек, страстно защищающий
искусство от невежества, не унижающийся пред знатью, чуждый лести - и потому
окруженный множеством врагов. Но, обладая силой характера, умом и напором,
Бен Джонсон тем не менее завоевал в литературе место заводилы и диктатора.
Он был ученее большинства поэтов и, безусловно, воинственнее всех
их. Он заставлял слушать себя. И не только слушать, но иногда даже
слушаться.
Бен Джонсон бесспорно был великим драматургом, но два недостатка не
позволяли ему дотянуться до Шекспира - назидательность и рационализм. Он не
испытывал пиетета перед старшим другом и нередко чуть ли не свысока
пощипывал человека, помогавшего ему в начале карьеры. Ему недоставало полета
фантазии, точнее, он сознательно подчинял свободу дисциплине ума.
Устремляясь вперед, он был весь в прошлом - во власти древних римлян.
Нападки Бена Джонсона на Шекспира были продолжением его эстетических
взглядов, а не результатом недоброжелательности или плохих отношений. Он
любил Вила как человека, но считал, что, как поэту, ему недостает культуры,
рассудочности и порядка. Он так часто иронизировал по поводу того, что
Шекспир "плохо знал латынь, а греческий и того хуже", что вот уже четыре
века ни одна книга не обходится без этой банальности.
Язвительный по натуре, он не упускал даже мелочей: не мог простить
Шекспиру "кораблекрушения у берегов Богемии". Его раздражала легкость письма
собрата по перу: "писать быстро не значит писать хорошо", но еще более -
вдохновение, воспринимаемое как небрежность, как неумение держать себя в
узде. Может быть, именно это умение сдерживать себя не позволило ему самому
возвыситься до Шекспира.
Бен Джонсон принимал активное участие в "войне театров", став первой ее
жертвой, - сатирически высмеянным поэтом и философом Хризоганом в пьесе
Марстона "Побитый актер". Ответным ударом стала едкая сатира "Всяк
по-своему". Марстон не заставил себя ждать, сделав рогоносцем
Брабанта-старшего в пьесе "Развлечения Джека Драма". Это было только начало:
на театральную войну, по словам гамлетовского Гильденстерна, "много было
потрачено мозгов".
Сам Шекспир не остался сторонним наблюдателем. В "Как вам это
понравится" Жак - все тот же Бен Джонсон, страждущий излечить мир от пороков
пилюлями правды:
Всю правду говорить - и постепенно
Прочищу я желудок грязный мира,
Пусть лишь мое лекарство он глотает.
Пикировки сторон в войне театров не делали участников врагами, как это
произошло с нынешними "инженерами человеческих душ". Молодые люди оттачивали
зубы, создавая атмосферу конкуренции и интеллектуального бурления, идущего
на пользу поэзии и театру. Нам бы такие войны...
Показательны свидетельства современников об отношениях Шекспира и Бена
Джонсона, характеризующие величие и значимость двух драматургов Альбиона.
Много раз происходили поединки в остроумии между ним [Шекспиром]
и Беном Джонсоном, один был подобен большому испанскому галеону, а
другой - английскому военному кораблю; Джонсон походил на первый,
превосходя объемом своей учености, но был вместе с тем громоздким и
неповоротливым в ходу. Шекспир же, подобно английскому военному
кораблю, был поменьше размером, но зато более легок в плавании, не
зависел от прилива и отлива, умел приноравливаться и использовать
любой ветер, - иначе говоря, был остроумен и находчив.
Собиратель артистических анекдотов Джозеф Спенс в начале XVIII века
писал:
Широко распространилось мнение, что Бен Джонсон и Шекспир
враждовали друг с другом. Беттертон часто доказывал мне, что ничего
подобного не было и что такое предположение было основано на
существовании двух партий, которые при их жизни пытались
соответственно возвысить одного и принизить характер другого.
Споры в "Сирене" - при всей их остроте и горячности - были жаркими
дискуссиями близких по духу людей, а не идущими сегодня сварами "учителей
человечества" и "наставников душ", эти души коверкающими.
По-видимому, сборища прекратились около 1612-1613 годов. Шекспир
к тому времени вернулся на постоянное жительство в Стратфорд. Бомонт
женился. Обстоятельства сложились так, что и другие перестали посещать
"Сирену". Но теплая память об этих встречах сохранилась у их
участников. Через года два-три после того, как писатели перестали
бывать в "Сирене", Бомонт написал стихотворное послание Бену Джонсону,
и в нем он с удовольствием вспоминал о том, как они спорили и шутили
во время встреч:
...что мы видали
В "Русалке"! Помнишь, там слова бывали
Проворны так, таким огнем полны,
Как будто кем они порождены
Весь ум свой вкладывает в эту шутку,
Чтоб жить в дальнейшем тускло, без рассудка
Всю жизнь; нашвыривали мы ума
Там столько, чтобы город жил дарма
Три дня, да и любому идиоту
Хватило б на транжиренье без счета,
Но и когда весь выходил запас,
Там воздух оставался после нас
Таким, что в нем даже для двух компаний
Глупцов ума достало б при желаньи.
Бен Джонсон умело потрафлял вкусам двора и плебса: он писал изящные
пьесы-маски, обставляемые великолепными декорациями, и одновременно едкие и
язвительные сатиры, восторженно воспринимаемые публикой. Рассудочность и
утилитарность были свойственны как самому Бену, так и его пьесам. Это
помогло ему устоять в эпоху Просвещения, когда "пал" Шекспир.
Об отношениях Шекспира с Джонсоном красноречивее всех перепалок
свидетельствуют два факта: желание уходящего на покой мэтра "заполучить"
Бена для своей труппы и хеминговское издание произведений in folio Уильяма
Шекспира, открываемое поэмой Бена "Памяти любимого мною Уильяма Шекспира и о
том, что он оставил нам".
Ликуй, Британия! Ты можешь гордиться тем, кому все театры Европы
должны воздать честь. Он принадлежит не только своему веку, но всем
временам!
Бен Джонсон писал, что Шекспир превзошел своих предшественников,
"затмил нашего Лили, смелого Кида и мощный стих Марло".
Я оживил бы их, чтобы они услышали, как сотрясается театр, когда
ты [Шекспир] ступаешь на котурнах трагедии, или убедились в том, что
ты единственный среди них способен ходить в сандалиях комедии и стоишь
выше сравнения с тем, что гордая Греция и надменный Рим оставили нам,
и выше того, что возникло из их пепла.
Надо знать характер ниспровергателя и хулителя Бена, не терпящего
конкурентов, дабы понять эту его оценку собрата по перу, еще не ставшего тем
ШЕКСПИРОМ, которого мы знаем сегодня. Оба они обладали назависимым умом, оба
были "не сахар". Тем выше цена дружбы двух столь несхожих великих художников
величайшей из эпох.
Драйден:
Сравнивая его [Джонсона] с Шекспиром, я вынужден признать первого
наиболее правильным поэтом, а Шекспира - более великим умом. Шекспир
был нашим Гомером, или отцом драматических поэтов; Джонсон - наш
Вергилий, образец тщательности письма; им я восхищаюсь, Шекспира я
люблю.
Что до меня (я есть иль нет, не знаю!),
Судьба (коли такая штука есть!)
Твердит, что бунт напрасно поднимаю,
Что лучшей доли мне и не обресть.
Донн
Англия елизаветинской эпохи - не только Марло, Шекспир или Бен Джонсон,
но расцвет поэтического искусства - от Сидни и Спенсера до Донна и Драйдена.
Крупнейшим поэтом XVI века был Эдмунд Спенсер. Окончив Кембридж, он жил при
дворе фаворита королевы графа Лейстера, где познакомился с другим видным
поэтом Филиппом Сидни. Спенсер и Сидни стали первопроходцами
профессиональной лирики, глубокомыслие и изощренная фантазия которой,
воплощенные в мастерские стихи, открыли новые пути сонетной поэзии.
Предвосхищая поэтику Новалиса и Вакенродера, Спенсер и Сидни "предлагали
эмиграцию из мира действительности в мир фантастики и снов". К концу XVI
века английские авторы опубликовали более 2000 сонетов и стихотворных
циклов.
Творчество Шекспира невидимыми узами связано с Джоном Донном -
величайшим поэтом Британии. Среди поэтов шекспировского круга Колридж
выделил именно его - как своего рода связующее звено между Шекспиром и
Мильтоном. В поэзии Донна он усмотрел достоинства, ранее расцениваемые как
недостатки.
Что их объединяло? Все! Единство образа бытия, родственность стилей,
взаимопроницаемость поэтических форм, полная взаимная прозрачность,
внутренняя эмоциональная напряженность, мощь поэтической мысли и ее
философская глубина.
Истоки поэзии Донна следует искать в его прозе, хотя некоторые
стихотворения дышат первозданной пылкостью чувств, - когда он пишет,
черпая из самого сердца, его манера восхищает.
Лирический герой стихотворений Джона Донна, по сути дела,
начинает с того, чем кончил герой шекспировского цикла. Внутренний
разлад - главный мотив поэзии Донна. Имено здесь причина ее сложности,
ее мучительных противоречий, сочетания фривольного гедонизма и горечи
богооставленности, броской позы и неуверенности в себе, неподдельной
радости жизни и глубокого трагизма.
Наиболее показательны в этом отношении стихотворения "Песен и
сонетов", которые Донн писал на протяжении трех десятилетий, начиная с
90-х годов XVI в. Все эти стихотворения связаны многозначным единством
авторской позиции. Основная тема "Песен и сонетов" - место любви в
мире, подчиненном переменам и смерти, во вселенной, где царствует
"вышедшее из пазов" время.
"Годовщины" Д. Донна и последние драмы Шекспира подготавливали новую
парадигму - мистически-символическое постижение первооснов жизни, новый тип
метафорического мышления и новый метафизический стиль. По мнению П.
Кратуэлла, и Шекспир, и Донн шли от конкретного к абстрактному, от жизни к
эйдосу: их "пьесы менее связаны с человеческими существами как таковыми и
более - с человеческими страстями в чистом виде, с добродетелями и пороками,
добром и злом".
И идея добра, любви, невинности у обоих поэтов получает сходное
воплощение: у Донна - в "Ней", у Шекспира - в женских образах.
"Героини излучают поэзию, которая перекидывает мост между человеческим
и божественным".
В последнем из "Благочестивых сонетов" Донна есть строка: "О, чтобы
досадить мне, противоположности сливаются воедино". Элиот находил много
общего у Шекспира и Донна: у них склад ума, характерный для человека эпохи
заката надежд - критический, драматический, сатирический, ироничный. В
основе творчества обоих - полное единство противоположностей: любви и
смерти, пафоса и насмешки, сладости и боли:
И так легко ты распростилась с жизнью,
Что, верно, смерть - та сладостная боль,
Когда целует до крови любимый...
Речь идет даже не о противоположностях, а о широком видении мира,
зрелости человека, божественной мудрости, художественно-мировоззренческой
категории "WIT".
Для Элиота "WIT" - определяющий фактор того особого "сплава"
мысли и чувства, который был так естествен для позднего Шекспира,
Вебстера, Донна и так трудно давался ему и его коллегам - Паунду,
Йитсу, стремившимся преодолеть созерцательность, чувствительность
поэзии влиятельных в начале XX века "викторианцев" и восстановить роль
интеллектуального начала в поэзии. Донн же, поздний Шекспир, Вебстер,
Чапмен, по мнению Элиота, "чувствовали мысль так же непосредственно,
как запах розы", мысль была для них переживанием, видоизменявшим их
чувственное мировосприятие, а строки их поэзии, появившиеся под
влиянием чтения Монтеня или Сенеки, обладали таким же биением жизни,
как и непосредственное изображение человеческой страсти.
Пусть будет он далек, мой путь земной,
От чванного тщеславья, от лишений,
От хвори, от ничтожных наслаждений,
От дел пустых и красоты шальной -
Ото всего, что гасит факел мой.
Пусть свет ума надолго сохранится,
Пусть будет дух творить, в мечтах томиться,
Пока в могильной тьме навек не затворится.
Только суровое испытание временем является критерием
литературного и иного дарования. Большинство писателей, обладающих
подлинным талантом, пережили свое время, хотя иногда их имена
приходилось выгребать из-под груды литературного мусора.
Судя по всему, в этих вопросах действует эмерсоновский закон
компенсации. Если при жизни писателя переоценивали, то после смерти
его забудут или будут ругать и поносить. Если великого писателя не
читали современники, как Блейка или Мелвила, то впоследствии его слава
перерастет популярность его более удачливых коллег. Такой была судьба
Донна, имя которого в течение двух веков после его смерти почти не
упоминалось, а его книги имелись только в крупнейших библиотеках. Но в
1930 году колесо судьбы повернулось, и ему не только воздали должное,
но и поставили как поэта выше Мильтона.
Свифт и Донн? - можно ли измыслить большие противоположности, антитезы,
больших антиподов! Пылкий гедонист и жизнелюб Донн, чуждый политики и
общественных дел, и желчный мизантроп, уповающий на политическое поприще.
Великолепный лирик и блестящий эссеист, даже в "Парадоксах и проблемах" или
в своих divine остающийся виртуозным мастером слова, и до мозга костей
рациональный прозаик. Человек чувства, признающийся в любви к человеку даже
после осознания его ничтожной бренности, и человек мысли, подавивший даже
свою любовь к Стелле.
Но при всей их несопоставимости они были объединены общим процессом,
охватившим Европу и состоявшим в отказе от идеалов Возрождения, от слепой
веры в человеческий рассудок. Они оба - гуманисты боли - люди, познавшие всю
тяжесть сомнений и не убоявшиеся сказать правду.
Есть некая мистическая примета: канун революции чреват поэтами. Они
просто кишат - как птицы в грязном Лондоне, жадно ждущем окровавленной
головы Карла Стюарта.
Гнездо поющих птиц...
Финеас и Джайльс Флетчеры, Донн и Герберт, Крэшо и Воген, Бен Джонсон,
Керью. Секлинг, Лавлейс, Джон Кливленд, Геррик, Уитер, Марвель, Мильтон,
Каули, Уоллер, Денем, Драйден...
Все они были так непохожи друг на друга... И так похожи на фейерверк
поэтов другой революции...
С его портрета смотрю я... вытянутое лицо с острым подбородком, большие
глаза, широкие брови, высокий лоб. Донн, Донн, Донн...
Ровесник Бена Джонсона и Ренье, очевидец первых революций,
родоначальник метафизической поэзии принадлежит другой эпохе - еще не
наставшей.
Обескураживающий символ: Томасы Моры кончают Доннами...
Это действительно символично: Томас Мор был предком человека, столь
далекого от утопии, человека, олицетворяющего собой саму жизнь, всю полноту
жизни.
Да, Донн далеко не отшельник и не аскет, он по-толстовски нормален и
так же любит жизнь.
Ему требовались покровители, как и другим интеллигентам той эпохи, и он
находил их - графа Эссекса, Эджертона, Фрэнсиса Вули, сэра Роберта Друри,
Томаса Мортона. Духовно он стоял много выше своих вельможных друзей, но в их
домах он имел возможность общаться с выдающимися современниками, в беседах с
которыми оттачивал свой ум и учился понимать жизнь.
Учась в Оксфорде и Кембридже, он вел жизнь студента-повесы и -
параллельно - творил адресованную всем временам любовную лирику,
естественную и человечную, как новеллы Боккаччо: незамутненная пуританством
и предрассудками юношеская искренность:
Стремленье к телу не случайно.
В нем - откровений бытие...
В душе любви сокрыты тайны,
А тело - летопись ее.
Юный Джон Донн общителен, не закомплексован, любит общество хорошеньких
женщин и, главное, необыкновенно талантлив; он не публикует свои любовные
элегии, но они столь блистательны, естественны и свежи, что не нуждаются в
публикациях, расходясь в сотнях списков.
Донну чужды идеализм и возвышенность Петрарки: его интересует не
пасторальный вымысел - Лаура, а земная, то податливая, то неприступная
женщина, дарящая счастье и наслаждение. Вся его любовная лирика-поток
сознания влюбленного, то теряющего веру в женскую верность ("верных женщин
не бывает. Если б хоть нашлась одна" и т.д.), то мечтающего о близости со
всеми ("Но раз природы мудрой сила на лад один их сотворила, то нам доступна
близость всех"), то непристойного ("Из сотни вертопрахов, что с ней спали и
всю ее, как ветошь, истрепали"), то грубого ("Ты дура, у меня любви училась,
но в сей премудрости не отличилась"), то нежного и печального в разлуке
("Она уходит... Я объят тоскою"), то постигающего безрассудство любви ("И,
разделяя мертвецов судьбу, в любви я как в гробу"), то вожделеющего об этом
безрассудстве.
К возлюбленной, когда она ложится спать
Скорей иди ко мне, я враг покоя,
И отдыхая, я готовлюсь к бою.
Так войско, видя, что уж близко враг,
Томится ожиданием атак.
Скинь пояс, он как Млечный путь блистает,
Но за собой он лучший мир скрывает.
Позволь с груди мне брошку отстегнуть.
Что дерзким взорам преграждает путь.
Шнуровку прочь! Бренчание металла
Пусть возвестит, что время спать настало.
Долой корсет - завидую ему,
Он ближе всех к блаженству моему.
Спадает платье... Нет мгновений лучших!
Так тень холмов уходит с нив цветущих.
Ты, ангел, рай сулишь, который сам
Суровый Магомет признал бы раем,
Но в белом мы и дьявола встречаем.
Их различить нас умудрил Господь:
Бес волосы подъемлет, ангел - плоть.
Рукам блуждать дай волю без стесненья
Вперед, назад, кругом, во все владенья...
Чтоб дать пример, вот я уже раздет...
Укроешься ты мною или нет?
В любви Донна волнует только само чувство, переживание, страсть, и
здесь он до озорства современен - как ваганты, как Вийон, как Ронсар,
Бодлер, Кено.
Смотри: блоха! Ты понимаешь,
Какую малость дать мне не желаешь?
Кусала нас двоих она,
В ней наша кровь теперь совмещена!
Но не поверишь никогда ты,
Что это есть невинности утрата.
Блоха есть ты и я, и нам
Она и ложе брачное и храм.
Настоящая жизнь для поэта начинается с любви: "До дней любви чем были
мы с тобой?" - и любовь же является ее средоточием:
Наш мир - на этом ложе он...
Здесь для тебя вселенная открыта:
Постель - твой центр, круг стен - твоя орбита!!
Интересна обработка темы "война-любовь":
Там лечь - позор, здесь - честь лежать вдвоем.
Там бьют людей, а мы их создаем.
В тех войнах новой не творится жизни,
Здесь мы солдат даем своей отчизне.
Приняв идею любви как забавной игры. Донн, однако, лишил ее
присущей Овидию эстетизации. Надевший маску циника, лирический герой
Донна исповедует вульгарный материализм, который в Англии тех лет
часто ассоциировался с односторонне понятым учением Макиавелли. Для