Страница:
алчностью", организме, пораженном недугами невоздержанности, организме,
обреченном на неминуемую погибель.
Шекспир был художником и актером, а не монахом. Тем не менее он был
бессознательным теологом, и вся его интерпретация человека и жизни -
интерпретация христианская. Чтение "Зимней сказки", писал Бетелл,
подтверждает, что Шекспир писал с позиций ортодоксального христианина. Все
западные исследователи - Спенсер, Сидни, Ради, Хукер, Ульрици, Фрай,
Уитейкер, Баттенхауз, Сандерс, Арнольд, Тильярд, Блекмор, Симпер - едины в
христианизации Великого Вила, причем речь идет не только о "великой цепи
бытия", а о всех аспектах аллегорики Мастера - от доктрины воздаяния до
доктрины искупления. Г. Ульрици открыл в творениях Шекспира христианское
учение о всеобщей греховности. В "Эзотеризме Шекспира" П. Арнольд пришел к
заключению, что углубленный анализ творчества великого поэта "придает этому
пласту человеческой мысли и поэтического творчества смысл, гораздо более
близкий к Средневековью с его мистической атмосферой, чем к современной
литературе, с которой пытались сблизить Шекспира и его соратников нынешние
комментаторы". Как выяснил У. Сандерс, Шекспир не только знал, но и активно
пользовался идеями Дионисия Ареопагита и Аквината. Он был глубоко верующим
человеком, хотя не кричал о своей вере на всех углах. Но это видно из его
пьес, из нравственности бытия, которая из них вытекает.
Шекспир далек от ренессансного эпикурейства: будем пить и веселиться,
ибо завтра умрем. Его представления о любви - всецело теософические,
неоплатонические. Любовь плотская ниже любви божественной, духовной. Лишь
духовность делает любовь вечной.
У Времени любовь - не жалкий шут:
Пусть губ и щек соцветья Время скосит, -
Нет над любовью власти у минут,
Она годам свой приговор выносит.
У Шекспира чисто средневековый идеал любви - сочетание верности и
брака, а в философии - открытие бессмертной красоты и слияние с ней.
Как выяснил У. Карри, даже терминология "Макбета" дышит Средними
веками. Т. Манн считал, что многие шекспировские герои - великолепный реликт
средневековых аллегорических действ, посвященных черту.
Трагедия Шекспира - торжество принципов христианства, идей
альтруистической любви и всепрощения, с одной стороны, и экзистенциальной
идеи силы мирового зла и абсурда, с другой. Экзистенциализм и христианство
не противоречат друг другу, это две стороны единого целого.
Основа морали последних драм Шекспира - христианское милосердие,
спасительность которого познал стареющий поэт с утихшими страстями, - именно
христианское, а не светское, какое ему навязывают наши служивые.
Тема искупления проходит через большинство шекспировских трагедий.
Страдание - знак нравственного пробуждения человечества. Только ощутив боль
в своем сердце, человек становится человеком. Бруковский или скофилдовский
Лир очеловечивается, лишь пройдя крестные муки, лишь став на место
последнего человека в королевстве, опустившись пред ним на колени. Шекспир
цитирует Христа, вкладывая в уста прозревшего короля эти слова о принятии на
себя всех несчастий мира.
Этика Шекспира - христианский гуманизм: зло есть отсутствие добра, оно
- результат неподчинения людей божественным установлениям. Все злодеи
Шекспира - не исчадия ада, а атеисты, "строптивые сыны" - люди, поддавшиеся
своим неистовым страстям, жертвы собственного честолюбия, алчности и
своеволия. Фактически все этические монологи, вложенные Шекспиром в уста
своих героев, - переложенная на язык поэзии патристика. Нет, Шекспир не
имморален - он строгий последователь этики Христа. Изабелла в "Мере за меру"
принимает решение без колебаний, следуя заповеди Христа оставь отца и матерь
свою. Христианство не выдержало бы вековых гонений, если бы не было
неколебимо в выборе между праведностью и греховностью. Здесь - слепок с
христианского фатализма и стоической готовности к любой судьбе.
Нарушение божественной меры чревато гибелью - эта христианская идея
стержневая в трагедиях Страстного Пилигрима, отстаивающего личностное начало
человека и одновременно демонстрирующего тщету героизма. Героизм плохо
сочетается с моралью, поэтому удел героя - гибель, восстанавливающая хрупкое
равновесие добра и зла.
В Средневековье Шекспира привлекала не только христианская этика, но и
куртуазность, культура рыцарства, рыцарский кодекс благородства и чести,
культ любви, защита сильными слабых, художественные традиции, эстетика, мощь
фантазии, смеховая культура, театр улиц и площадей, сам терпкий дух ушедшей
эпохи. Шекспир скорбит об ушедшем рыцарстве. Редкими носителями благородных
идеалов в его ранних хрониках являются люди, преданные патриархальным
обычаям и нравам.
Трагический ход времени - это, помимо прочего, конец средневекового
веселого времени, доброй старой Англии.
Уитмет имел все основания называть Шекспира "певцом феодализма" в
аристократическом смысле последнего слова. Но Шекспир феодален и по другой
причине - по напряжению своей "средневековости". Стендаль, отмечая мощное
влияние Средневековья на европейскую культуру XIX века, требовал
обрабатывать ее "подобно Шекспиру".
Шекспир по-средневековому антиисторичен. В соответствии с Библией,
человек вышел готовым из рук Творца и потому неизменен. Люди всегда были
одинаковы. Прошлое и настоящее неразличимы. Эволюция и прогресс - внешние, а
не внутренние состояния человека и истории.
Шекспир не разделял ренессансные панегирики разуму. Он более близок к
Монтеню и Лютеру с его "блудницей дьявола", чем к Ландино или Альберти.
Гамлет - трагедия разума, трагедия "знающего" человека, осознание слабости
рассудка индивидуального человека перед мощью совокупного человеческого
неразумия и зла. Вопрос "быть или не быть?" - это еще и вопрос быть или не
быть человеком разумным, или - для человека разумного - быть (существовать)
или покончить с собой. Гамлет - человек выдающегося ума, и это причина его
гибели. "Сознание делает всех нас трусами", - говорит он. "Сознание делает
всех нас жертвами", - говорю я. Вот что говорят наши:
Неизбежно возникает вопрос: неужели точка зрения Гамлета и
Шекспира на разум и свободу совпадают? Конечно же, нет...
Конечно же, да! "Гамлет", "Макбет", "Лир" - ответы наследника
средневековой теологии безродным материалистам еще не наставшего
Просвещения.
От древнего орфизма, положенного в основу розенкрейцерова "Братства
Розы и Креста", Шекспир усвоил идею гармонии сфер и чудодейственного влияния
музыки на человека.
С аллегорическим путешествием души у Розенкрейца перекликается в
"Венецианском купце" эпизод с тремя ларцами: какой путь избрать -
легкий, приятный, цель которого богатство, власть, почет, или трудный,
но зато прямой путь к Богу? Порция сумела доказать, что логика - дело
Ада, а человеческий ум обманчив. Песня, которую поют Лоренцо и
Джессика, имеет что-то общее с католической литургией. Антонио,
живущий только ради идеальной до степени мистицизма дружбы, своим
скорбным ликом напоминает Христа. В "Цимбелине" скрыт шифр
"гностического Христа".
И повсюду у Шекспира аллегории, притчи, символы, как в Священном
Писании; повсюду в его драмах горести, беды и испытания, чтобы достичь
неба и разгадать, что представляет собой "condition humanie" -
человеческое существование.
"Зимняя сказка" - типичный религиозный миф с теологическим смыслом. Д.
Г. Джеймс считал, что здесь Шекспир пытался найти выражение своему
мистическому чувству, не прибегая к явным христианским аллюзиям. Тем не
менее рассказ об искуплении Леонтом своего греха выдержан в христианских
тонах, Гермиона постоянно ассоциируется с идеей божественной благодати, а
сцена ее возвращения к Леонту насыщена христианской фразеологией.
В пьесах Шекспира много мистики, сверхъестественных сил, духов,
призраков, ведьм. Отношения человека е потусторонним были для него не только
художественным средством, но и "второй реальностью".
Средневековость Шекспира не в выисканных намеках на оккультные доктрины
и учения средневековых мистиков Экхарта, Рюинсбрука или Таулера, не в
розенкрейцеровом Братстве, не в сошедших с его страниц алхимиках, астрологах
и иллюминатах - Средневековость Шекспира в его "дантизме", в опоре на
христианскую эзотерию, в его этическом комплексе целомудренной любви как
отражении небесной чистоты, в его поэтической мощи и космической широте, в
его средневековой цельности и единстве.
Но как совместимы Средневековье и модернизм Шекспира? Самым
непосредственным образом - как будущее, вырастающее из прошлого, как
модернизм средневекового Данте, как гениальность, впитывающая прошлую
культуру для ее трансформации в грядущую.
Естественно, Шекспир не просто средневековый человек, он - великий
синтезатор. Средневековье, Ренессанс, барокко, маньеризм сплавлены в нем
воедино в ренессансный модернизм с его диссонансами и парадоксами,
контрастами, противоречиями, буффонадой, глубинным реализмом и фарсом, живой
фантазией и холодной механикой, игрой и серьезностью, масками безумия и
шутовством, абсурдом и рассудительностью, многочисленными формами
самообретения и самоутраты.
Мы любим разглагольствовать о позднеренессансном Шекспире, о кризисе
Ренессанса, о трагическом Ренессансе, о страшных ударах, нанесенных
гуманизму, трагическом гуманизме Шекспира, окрашенном в оптимистические
тона, и о прочей галиматье. Но Шекспир никогда не принадлежал какому-либо
направлению - он принадлежал только Шекспиру.
Если хотите, Шекспир - не ренессансный художник, а противовес
Ренессансу, и противовес, не столько преодолевший его (Дойчбайн), сколько
противостоящий ему изначально. Шекспир не пересматривал гуманистическое
мировоззрение, а был человеком шекспировского мировоззрения, согласно
которому гармония между "я" и миром невозможна, земной мир - хаос,
бессмыслица, история - игрище страстей, и лишь божественность упорядочивает
мир, одновременно превращая человека в агнца, человечество - в Божье стадо.
Шекспир - это не крах гуманистического взгляда на мир, а мир краха и праха,
отличный от Дантового лишь пониманием того, во что превращает человека
послушание Небу.
Культура иерархична - во все времена она простирается между пещерностью
и музыкой небес. Каждый ищет себе нишу. Скажи мне, какую культуру ты
выбираешь, и я скажу, кто ты. Наши всегда выбирали разумное, вечное -
гильотину французской революции, моральные сюсюканья аморального Руссо,
"самое передовое учение". Примитив тяготеет к примитиву. Ему подавай строй,
плац и сермяжное слово. Слово ему вполне может заменить - жизнь... Проследив
исторические корни зарождающейся культуры, нетрудно предсказать, какой она
станет. Наши корни - Спарта, Утопия, Стоя, Ренессанс, Просвещение,
рационализм. Черты - пафос, ходульность, претенциозность, примитивное
морализаторство. Короче - целомудрие, рождающее изуверство.
...У нас была страшно бедная и скудная философская антропология.
Она изначально была задана тем, что наши мыслители предпочитали
пользоваться до- статочно простым срезом философии ренессансного
гуманизма, европейского Просвещения и позитивистов XIX века. Этот
узкий срез общемировой философии как-то удивительно удачно внедрился в
русские головы, и даже отдельные вкрапления метафизики или мистики не
поколебали незыблемость основ. Коротко это можно сформулировать как
старую базаровскую позицию: человек здоров, обстоятельства больны, и
для всеобщего счастья нужно их вылечить. Это наш фундамент, наша база.
Многие явления русской культуры просто под нее подверстывались. Наши
философские представления были просто железобетонными - казалось, они
выработаны для того, чтобы существовать вечно.
И новое наше христианство тоже построено на позитивизме - лишь с
добавлением религиозных красок, которые замешаны на традиционном
русском гиперморализме, - страшной, самой по себе, вещи. Когда ты
слишком моралистичен, становишься, наоборот, недостаточно моральным. В
свое время Талейран замечательно сказал, что любое преувеличение ведет
к недостаточности. Потому, видимо, и в новом христианстве больше
морализма, чем религии. Это тоже связано со стремлением выковать
нового человека: надо как бы облучить ближнего своего новым
мировоззрением - чуть ли не в буквальном медицинском смысле, как
больного некоей общественной болезнью, - и тогда он действительно
переродится. Но моралисты забывают: от облучения могут выпасть волосы,
зубы, и тогда опять получится какой-то урод.
Я полагаю, что фанатичное следование идеалам по природе своей
патологично. Наука учит, что лица с подавленными сексуальными импульсами
всегда громче других бьют тревогу по поводу безнравственности людей. Еще
шире: в мученичестве есть нечто от мучительства, и из мучеников получаются
отличные палачи. Вся наша история - яркое свидетельство опасности свободы,
исходящей от рабов. Это уже знал Шекспир. От его прозорливости не могло
ускользнуть противоестественное соединение скромности и неистовой
одержимости, идеала и фальши, святости и беспощадности.
Уродства мира он объяснял не социальным несовершенством, а
злокозненностью людей: "кулак нам - совесть и закон нам - меч". Единственная
пьеса, где активно не зло, а добро - "Буря", но и здесь присутствует Калибан.
Впрочем, и активность добра Шекспир расценил вполне реалистично: как
подавление страсти, стоицизм, мудрость избранников. Просперо - символ
человеческого духа, освобожденного от зла плоти.
В шекспировских драмах раз за разом появляются обреченные, со щемящей
болью выражающие тему гибели в испорченном, полном зла мире беззащитной
правды и беспомощной чистоты. Шекспировский Тимон вовсе не мизантроп, а
полный горечи гневный обличитель человека и царящего на земле зла и насилия.
Задолго до Лоуренса, Генри Миллера и Джойса Шекспир ратовал против
всяких культов невинности, чистоты и самопожертвования вместо пылкого
удовлетворения страсти. Разница между Западом и Востоком - это разница между
Шекспиром, поющим человеческую естественность, и Толстым, бросающим Анну под
поезд.
Давно подмечено, что о гуманизме чаще всего разглагольствуют жестокие
люди. Коммунизм - гуманизм беспощадных. Потому-то ему и не потребовались
милосердие и терпимость, что "реальными гуманистами" были Ленины и Сталины.
Естественно, все мы - гуманисты. И исключительно из гуманистических
побуждений сажали, стреляли и жгли. Еще и сегодня реалистам-гуманистам
кажется, что недостреляли. Долго придется разбираться в наследственности
нашего гуманизма от не имеющего к нам ни малейшего отношения гуманизма
Возрождения, давшего миру действительно великолепную культуру, но, видимо,
там наличествовало нечто такое, что привело к нам.
Нам сегодня приходится признать, что как раз гуманизм-то очень
часто антигуманистичен. Не надо увлекаться, осторожно! Слишком большая
вера в человека может привести к уничтожению жизни на Земле. Но, с
другой стороны, нельзя это представлять примитивно: только
антигуманистическая тенденция подлинно моралистична. Нет. Когда
разочарование в человеке так глубоко, что не веришь в возможность
что-то изменить, - это уже беспросветный аморализм... И все-таки,
лучше относиться к человеку плохо: если проявятся в нем какие-то
светлые качества, то хотя бы порадоваться можно будет - что за милый
сюрприз.
Да и в целом европейская философия XX века, которую наши апостолы
или не знают, или не хотят знать, вся - недоверчива по отношению к
человеку, вся под знаком - "осторожно, люди!". В том плане
"осторожно", что раз люди, то можно и взорваться...
На Западе не спасают человека - там лучше его знают и потому
меньше от него ждут. Поэтому западная культура работает с гораздо
более умеренными величинами.
Гуманистичны не восторги перед величием Земного Бога - гуманистична
правда о нем, средневековая правда о человеке-сосуде зла и добра. Нет, в
Средневековье не говорили, что человек-мешок дерьма. Это поклеп на
Средневековье. Учители церкви считали его звеном между небом и адом. Богом и
зверем. Я потому и предпочитаю философскую антропологию "Улисса" философской
антропологии закаленной стали, что у Джойса - вся полнота человеческого, а у
Островского человек-штык. И в Шекспире ценю не "певца человечности,
победоносно выступающего против всего, что враждебно подлинной жизни", а -
певца жизни...
И еще: не нужно спасать человека и человечество. Неужели нам мало опыта
"спасателей"? Если уж и надо кого спасать, то не человека, а от человека,
еще более - от "спасителя" и "благодетеля". А человек, если он опыт Бога, -
таков, каким он и должен быть, даже если опыт неудачный...
Исторический опыт, который не учит дураков, учит умных остерегаться
громких слов. Все самые большие мерзости начинались с освобождения и
спасения. Никто больше Гитлера не любил немецкий народ, никто больше Ленина
не желал счастья русскому. Вот почему я всегда - не только сегодня - бежал
гуманистов, патриотов, поборников разума и борцов за счастье на земле.
Шекспир велик не ренессансным гуманизмом, даже не "глубоко
шекспировской этикой любви, близкой к евангельскому учению и к современной
психологии". Шекспир велик демонстрацией пустоты фарисейской праведности,
фальшивой святости и сочувствием природному человеку. После сказанного легко
понять реплику Бернарда Шоу, брошенную им почти век назад:
Мир не терпит, когда о нем размышляют те, кому известно, что он
собой представляет.
Собирая осколки уничтоженной нами для себя культуры, я не хотел бы сам
быть записанным в погромщики.
Да, я недолюбливаю культуры, так или иначе способствовавшие
возникновению Единственно Верного Учения. Но только за это. Мне претит
вычленение из человеческой культуры ее частей, тем более их
противопоставление. Но слишком свежи раны... Они саднят... А боль - плохое
подспорье, прости меня, читатель...
Состояние боли не способствует объективности. Но кому она нужна, эта
объективность?! Да и какая может быть объективность, если сознание всех нас
десятилетиями утюжилось танковыми гусеницами тоталитаризма. Так что не ждите
здесь свободы Гарена - довольствуйтесь Гариным, пытавшимся от гусениц
увернуться...
"Непроницаемый барьер отделяет Ренессанс от Средневековья" - это ведь
тоже следы гусениц. На самом деле коренных различий двух культур не было!
Ренессансная парадигма естественным образом вытекала из средневековой,
гуманизм носил явный христианский и церковный характер, а светской эту
культуру можно назвать лишь постольку, поскольку она утратила монастырский и
монашеский характер. Но ведь Данте и Джотто тоже не были клириками.
Ренессанс - это позднее Средневековье, разве что ускорившее свой ход.
Светский характер Возрождения - наша ложь о нем, гуманизм - дитя
христианской этики, христианской эстетики, христианской традиции,
христианского видения мира. Ренессанс прорастал из христианского мистицизма
и эсхатологии, коренясь в глубокой вере в "вечный отблеск божества".
Конечно, если религиозные смуты представлять классовыми боями, нетрудно
узреть в Ренессансе отрицание не только религии, но и монархии, феодализма и
всей многовековой культуры человечества, р-р-р-революционную ломку в духе
военных путчей современности. Но не было ломки, не было! Был медленный рост,
было усиление человеческого мотива, был, наконец, возврат к Риму. Но эта
обращенность к античности - не более чем расширение культуры и поиск ее
корней.
В "Истории гуманизма" нахожу: несмотря на всю склонность к античности,
нет ни одной фразы гуманиста, которая оскорбила бы правоверность, по крайней
мере до Фичино и Пико, которые за свою ересь были сразу же осуждены. Религия
Ренессанса - синтез христианства и античности, считал Николаи. Да и сам
Ренессанс, в конечном итоге, отрекся от себя "ради любви божественной,
раскинувшей руки на кресте, дабы принять нас в свое лоно".
Мышление гуманистов Возрождения было синкретично, рационализм и наука
соседствовали в нем с авторитетом Библии, тезисы Священного Писания
подтверждались идеями античных схолархов. Гуманисты не отвергали
христианство ради античности, но согласовывали их - черта, все более
утрачиваемая XVII-м и последующими веками.
От Средневековья же ренессансный гуманизм унаследовал созерцательность,
мистичность, призывы к умеренности, благочестие. То, что мы называем
уступками Средневековью, было естественной компонентой мировоззрения Валлы и
Альберти, Петрарки и Фичино, и отрывать это от них - значит разрушать
структуру их мышления.
Нечто не возникает из ничто: "чудо" Возрождения - естественный продукт
"темных веков". Поэзия вагантов, труверов и трубадуров подготовила Данте и
Петрарку, Дате и Петрарка - поэзию XV-XVI веков. Роман Розы, направленный
против невежества, лицемерия и деспотизма, был прелюдией к Ланселоту,
Тристану и Лису. В соборах отправляли не только церковные службы, но
устраивали представления и маскарады. Лирика Рютбефа вела к Вийону. Бурная
интеллектуальная жизнь XV и XVI веков лишь была следствием взрыва,
именуемого Фома Аквинский, Данте или Джотто. За Петраркой, мадоннами
Рафаэля, архитектоникой Палладия, за поэзией Попа и собором Св. Павла
скрывается Возрождение христианское, плодами которого были Шартрский собор,
легенда о короле Артуре, философия Аквината и житие св. Франциска. Именно
поэтому Возрождение и дало высокие образцы религиозной поэзии, нашедшие
отдаленный отблеск в трагедиях Шекспира или "Мудрости" Верлена.
В Возрождении, в недрах сознания его гениев полноценно жили "пережитки"
той греховности человека, против которых они восстали. Любовь в своем
исступлении, писал Леонардо, настолько безобразна, что человеческая раса
погибла бы, la natura si perderebbe, если бы те, которые занимаются ею,
могли узреть себя. Это - не фраза, это - искреннее презрение, подтвержденное
множеством рисунков, этих действительно шокирующих копий полового акта,
свидетельствующих не только о христианском отвращении к человеку-животному,
но и о механицизме, в котором чувства, идеалы, красота выступают лишь как
условия раздражения определенного мускула.
Ренессанс был подготовлен и выпестован широкими кругами средневековых
интеллектуалов, деятелей "свободных искусств", теологов, рыцарей, поэтов,
хронистов. Тысячи и тысячи профессоров и студентов независимых
университетских корпораций, философствующих монахов, вагантов, шсюрионов,
юристов, врачей, схоластоввот та почва, на которой взрастало новое мышление
и грядущая интеллигенция, включавшая в себя государя Лоренцо Медичи,
цехового мастера Боттичелли, университетского профессора Полициано, графа
Пико делла Мирандола, клирика Эрмолао Барбаро, издателя Альдо Мануцио.
Происхождением своим Возрождение обязано меценатству Медичи и папскому
трону и называется даже "Медицейским". Глава церкви не просто
покровительствовал гуманистам, но постоянно стремился превратить итальянское
Возрождение в придворное духовное движение, о чем свидетельствует знаменитая
книга Кастильоне и почетные должности Лоренцо Баллы и других гуманистов при
папском дворе. Леонардо Бруни был папским секретарем, Верджерио - канцлером
Падуи при синьорах Каррара, Бонинконтри - наемником Сфорцы и придворным
астрологом. Что их объединяло? Чем они отличались от интеллигентов
Средневековья? Расширением цеховых и сословных границ? Небывалым ростом
человеческих связей? Подчеркиванием личностности и индивидуализма? Да, но в
куда большей мере - культурой, свободой, аристократизмом.
Творение Медичи и нескольких избранных умов, sapients, Возрождение
сознательно отворачивалось от толпы, черни, плебса. Гуманисты связывали
элитарность со знанием античности: те, кто изучал антику, автоматически
оказывался лучшей частью человечества независимо от сословия, к которому
принадлежал, остальные автоматически отбрасывались в разряд vulgus, plebs,
multitude.
Modus vivendi гуманизма: избранность, но открытость. Хотя гуманисты
считали, что интеллектуальная элита престижна, почетна и обращена ко всем,
но также и одобряема всеми, флорентийский народ взирал на нее с равнодушием
или же недовольством, как во все времена народ относился к исключительности
и избранности.
Элитарность ренессансного гуманизма состояла в герметизме и эзотеризме
"Гептаплуса" Пико делла Мирандола, в "темных" текстах Фичино и его афоризме
"Божественные вещи непозволительно открывать черни", в латинском языке книг,
в недостижимых глубинах Данте и Босха.
Но не только! Вспомним ренессансное искусство с его поразительными
"вольностями". Языческое изображение человека, напряженность и гармония,
свобода толкования "святых образов", пиршественное богатство плоти, мощь и
многообразие изобразительных средств...
обреченном на неминуемую погибель.
Шекспир был художником и актером, а не монахом. Тем не менее он был
бессознательным теологом, и вся его интерпретация человека и жизни -
интерпретация христианская. Чтение "Зимней сказки", писал Бетелл,
подтверждает, что Шекспир писал с позиций ортодоксального христианина. Все
западные исследователи - Спенсер, Сидни, Ради, Хукер, Ульрици, Фрай,
Уитейкер, Баттенхауз, Сандерс, Арнольд, Тильярд, Блекмор, Симпер - едины в
христианизации Великого Вила, причем речь идет не только о "великой цепи
бытия", а о всех аспектах аллегорики Мастера - от доктрины воздаяния до
доктрины искупления. Г. Ульрици открыл в творениях Шекспира христианское
учение о всеобщей греховности. В "Эзотеризме Шекспира" П. Арнольд пришел к
заключению, что углубленный анализ творчества великого поэта "придает этому
пласту человеческой мысли и поэтического творчества смысл, гораздо более
близкий к Средневековью с его мистической атмосферой, чем к современной
литературе, с которой пытались сблизить Шекспира и его соратников нынешние
комментаторы". Как выяснил У. Сандерс, Шекспир не только знал, но и активно
пользовался идеями Дионисия Ареопагита и Аквината. Он был глубоко верующим
человеком, хотя не кричал о своей вере на всех углах. Но это видно из его
пьес, из нравственности бытия, которая из них вытекает.
Шекспир далек от ренессансного эпикурейства: будем пить и веселиться,
ибо завтра умрем. Его представления о любви - всецело теософические,
неоплатонические. Любовь плотская ниже любви божественной, духовной. Лишь
духовность делает любовь вечной.
У Времени любовь - не жалкий шут:
Пусть губ и щек соцветья Время скосит, -
Нет над любовью власти у минут,
Она годам свой приговор выносит.
У Шекспира чисто средневековый идеал любви - сочетание верности и
брака, а в философии - открытие бессмертной красоты и слияние с ней.
Как выяснил У. Карри, даже терминология "Макбета" дышит Средними
веками. Т. Манн считал, что многие шекспировские герои - великолепный реликт
средневековых аллегорических действ, посвященных черту.
Трагедия Шекспира - торжество принципов христианства, идей
альтруистической любви и всепрощения, с одной стороны, и экзистенциальной
идеи силы мирового зла и абсурда, с другой. Экзистенциализм и христианство
не противоречат друг другу, это две стороны единого целого.
Основа морали последних драм Шекспира - христианское милосердие,
спасительность которого познал стареющий поэт с утихшими страстями, - именно
христианское, а не светское, какое ему навязывают наши служивые.
Тема искупления проходит через большинство шекспировских трагедий.
Страдание - знак нравственного пробуждения человечества. Только ощутив боль
в своем сердце, человек становится человеком. Бруковский или скофилдовский
Лир очеловечивается, лишь пройдя крестные муки, лишь став на место
последнего человека в королевстве, опустившись пред ним на колени. Шекспир
цитирует Христа, вкладывая в уста прозревшего короля эти слова о принятии на
себя всех несчастий мира.
Этика Шекспира - христианский гуманизм: зло есть отсутствие добра, оно
- результат неподчинения людей божественным установлениям. Все злодеи
Шекспира - не исчадия ада, а атеисты, "строптивые сыны" - люди, поддавшиеся
своим неистовым страстям, жертвы собственного честолюбия, алчности и
своеволия. Фактически все этические монологи, вложенные Шекспиром в уста
своих героев, - переложенная на язык поэзии патристика. Нет, Шекспир не
имморален - он строгий последователь этики Христа. Изабелла в "Мере за меру"
принимает решение без колебаний, следуя заповеди Христа оставь отца и матерь
свою. Христианство не выдержало бы вековых гонений, если бы не было
неколебимо в выборе между праведностью и греховностью. Здесь - слепок с
христианского фатализма и стоической готовности к любой судьбе.
Нарушение божественной меры чревато гибелью - эта христианская идея
стержневая в трагедиях Страстного Пилигрима, отстаивающего личностное начало
человека и одновременно демонстрирующего тщету героизма. Героизм плохо
сочетается с моралью, поэтому удел героя - гибель, восстанавливающая хрупкое
равновесие добра и зла.
В Средневековье Шекспира привлекала не только христианская этика, но и
куртуазность, культура рыцарства, рыцарский кодекс благородства и чести,
культ любви, защита сильными слабых, художественные традиции, эстетика, мощь
фантазии, смеховая культура, театр улиц и площадей, сам терпкий дух ушедшей
эпохи. Шекспир скорбит об ушедшем рыцарстве. Редкими носителями благородных
идеалов в его ранних хрониках являются люди, преданные патриархальным
обычаям и нравам.
Трагический ход времени - это, помимо прочего, конец средневекового
веселого времени, доброй старой Англии.
Уитмет имел все основания называть Шекспира "певцом феодализма" в
аристократическом смысле последнего слова. Но Шекспир феодален и по другой
причине - по напряжению своей "средневековости". Стендаль, отмечая мощное
влияние Средневековья на европейскую культуру XIX века, требовал
обрабатывать ее "подобно Шекспиру".
Шекспир по-средневековому антиисторичен. В соответствии с Библией,
человек вышел готовым из рук Творца и потому неизменен. Люди всегда были
одинаковы. Прошлое и настоящее неразличимы. Эволюция и прогресс - внешние, а
не внутренние состояния человека и истории.
Шекспир не разделял ренессансные панегирики разуму. Он более близок к
Монтеню и Лютеру с его "блудницей дьявола", чем к Ландино или Альберти.
Гамлет - трагедия разума, трагедия "знающего" человека, осознание слабости
рассудка индивидуального человека перед мощью совокупного человеческого
неразумия и зла. Вопрос "быть или не быть?" - это еще и вопрос быть или не
быть человеком разумным, или - для человека разумного - быть (существовать)
или покончить с собой. Гамлет - человек выдающегося ума, и это причина его
гибели. "Сознание делает всех нас трусами", - говорит он. "Сознание делает
всех нас жертвами", - говорю я. Вот что говорят наши:
Неизбежно возникает вопрос: неужели точка зрения Гамлета и
Шекспира на разум и свободу совпадают? Конечно же, нет...
Конечно же, да! "Гамлет", "Макбет", "Лир" - ответы наследника
средневековой теологии безродным материалистам еще не наставшего
Просвещения.
От древнего орфизма, положенного в основу розенкрейцерова "Братства
Розы и Креста", Шекспир усвоил идею гармонии сфер и чудодейственного влияния
музыки на человека.
С аллегорическим путешествием души у Розенкрейца перекликается в
"Венецианском купце" эпизод с тремя ларцами: какой путь избрать -
легкий, приятный, цель которого богатство, власть, почет, или трудный,
но зато прямой путь к Богу? Порция сумела доказать, что логика - дело
Ада, а человеческий ум обманчив. Песня, которую поют Лоренцо и
Джессика, имеет что-то общее с католической литургией. Антонио,
живущий только ради идеальной до степени мистицизма дружбы, своим
скорбным ликом напоминает Христа. В "Цимбелине" скрыт шифр
"гностического Христа".
И повсюду у Шекспира аллегории, притчи, символы, как в Священном
Писании; повсюду в его драмах горести, беды и испытания, чтобы достичь
неба и разгадать, что представляет собой "condition humanie" -
человеческое существование.
"Зимняя сказка" - типичный религиозный миф с теологическим смыслом. Д.
Г. Джеймс считал, что здесь Шекспир пытался найти выражение своему
мистическому чувству, не прибегая к явным христианским аллюзиям. Тем не
менее рассказ об искуплении Леонтом своего греха выдержан в христианских
тонах, Гермиона постоянно ассоциируется с идеей божественной благодати, а
сцена ее возвращения к Леонту насыщена христианской фразеологией.
В пьесах Шекспира много мистики, сверхъестественных сил, духов,
призраков, ведьм. Отношения человека е потусторонним были для него не только
художественным средством, но и "второй реальностью".
Средневековость Шекспира не в выисканных намеках на оккультные доктрины
и учения средневековых мистиков Экхарта, Рюинсбрука или Таулера, не в
розенкрейцеровом Братстве, не в сошедших с его страниц алхимиках, астрологах
и иллюминатах - Средневековость Шекспира в его "дантизме", в опоре на
христианскую эзотерию, в его этическом комплексе целомудренной любви как
отражении небесной чистоты, в его поэтической мощи и космической широте, в
его средневековой цельности и единстве.
Но как совместимы Средневековье и модернизм Шекспира? Самым
непосредственным образом - как будущее, вырастающее из прошлого, как
модернизм средневекового Данте, как гениальность, впитывающая прошлую
культуру для ее трансформации в грядущую.
Естественно, Шекспир не просто средневековый человек, он - великий
синтезатор. Средневековье, Ренессанс, барокко, маньеризм сплавлены в нем
воедино в ренессансный модернизм с его диссонансами и парадоксами,
контрастами, противоречиями, буффонадой, глубинным реализмом и фарсом, живой
фантазией и холодной механикой, игрой и серьезностью, масками безумия и
шутовством, абсурдом и рассудительностью, многочисленными формами
самообретения и самоутраты.
Мы любим разглагольствовать о позднеренессансном Шекспире, о кризисе
Ренессанса, о трагическом Ренессансе, о страшных ударах, нанесенных
гуманизму, трагическом гуманизме Шекспира, окрашенном в оптимистические
тона, и о прочей галиматье. Но Шекспир никогда не принадлежал какому-либо
направлению - он принадлежал только Шекспиру.
Если хотите, Шекспир - не ренессансный художник, а противовес
Ренессансу, и противовес, не столько преодолевший его (Дойчбайн), сколько
противостоящий ему изначально. Шекспир не пересматривал гуманистическое
мировоззрение, а был человеком шекспировского мировоззрения, согласно
которому гармония между "я" и миром невозможна, земной мир - хаос,
бессмыслица, история - игрище страстей, и лишь божественность упорядочивает
мир, одновременно превращая человека в агнца, человечество - в Божье стадо.
Шекспир - это не крах гуманистического взгляда на мир, а мир краха и праха,
отличный от Дантового лишь пониманием того, во что превращает человека
послушание Небу.
Культура иерархична - во все времена она простирается между пещерностью
и музыкой небес. Каждый ищет себе нишу. Скажи мне, какую культуру ты
выбираешь, и я скажу, кто ты. Наши всегда выбирали разумное, вечное -
гильотину французской революции, моральные сюсюканья аморального Руссо,
"самое передовое учение". Примитив тяготеет к примитиву. Ему подавай строй,
плац и сермяжное слово. Слово ему вполне может заменить - жизнь... Проследив
исторические корни зарождающейся культуры, нетрудно предсказать, какой она
станет. Наши корни - Спарта, Утопия, Стоя, Ренессанс, Просвещение,
рационализм. Черты - пафос, ходульность, претенциозность, примитивное
морализаторство. Короче - целомудрие, рождающее изуверство.
...У нас была страшно бедная и скудная философская антропология.
Она изначально была задана тем, что наши мыслители предпочитали
пользоваться до- статочно простым срезом философии ренессансного
гуманизма, европейского Просвещения и позитивистов XIX века. Этот
узкий срез общемировой философии как-то удивительно удачно внедрился в
русские головы, и даже отдельные вкрапления метафизики или мистики не
поколебали незыблемость основ. Коротко это можно сформулировать как
старую базаровскую позицию: человек здоров, обстоятельства больны, и
для всеобщего счастья нужно их вылечить. Это наш фундамент, наша база.
Многие явления русской культуры просто под нее подверстывались. Наши
философские представления были просто железобетонными - казалось, они
выработаны для того, чтобы существовать вечно.
И новое наше христианство тоже построено на позитивизме - лишь с
добавлением религиозных красок, которые замешаны на традиционном
русском гиперморализме, - страшной, самой по себе, вещи. Когда ты
слишком моралистичен, становишься, наоборот, недостаточно моральным. В
свое время Талейран замечательно сказал, что любое преувеличение ведет
к недостаточности. Потому, видимо, и в новом христианстве больше
морализма, чем религии. Это тоже связано со стремлением выковать
нового человека: надо как бы облучить ближнего своего новым
мировоззрением - чуть ли не в буквальном медицинском смысле, как
больного некоей общественной болезнью, - и тогда он действительно
переродится. Но моралисты забывают: от облучения могут выпасть волосы,
зубы, и тогда опять получится какой-то урод.
Я полагаю, что фанатичное следование идеалам по природе своей
патологично. Наука учит, что лица с подавленными сексуальными импульсами
всегда громче других бьют тревогу по поводу безнравственности людей. Еще
шире: в мученичестве есть нечто от мучительства, и из мучеников получаются
отличные палачи. Вся наша история - яркое свидетельство опасности свободы,
исходящей от рабов. Это уже знал Шекспир. От его прозорливости не могло
ускользнуть противоестественное соединение скромности и неистовой
одержимости, идеала и фальши, святости и беспощадности.
Уродства мира он объяснял не социальным несовершенством, а
злокозненностью людей: "кулак нам - совесть и закон нам - меч". Единственная
пьеса, где активно не зло, а добро - "Буря", но и здесь присутствует Калибан.
Впрочем, и активность добра Шекспир расценил вполне реалистично: как
подавление страсти, стоицизм, мудрость избранников. Просперо - символ
человеческого духа, освобожденного от зла плоти.
В шекспировских драмах раз за разом появляются обреченные, со щемящей
болью выражающие тему гибели в испорченном, полном зла мире беззащитной
правды и беспомощной чистоты. Шекспировский Тимон вовсе не мизантроп, а
полный горечи гневный обличитель человека и царящего на земле зла и насилия.
Задолго до Лоуренса, Генри Миллера и Джойса Шекспир ратовал против
всяких культов невинности, чистоты и самопожертвования вместо пылкого
удовлетворения страсти. Разница между Западом и Востоком - это разница между
Шекспиром, поющим человеческую естественность, и Толстым, бросающим Анну под
поезд.
Давно подмечено, что о гуманизме чаще всего разглагольствуют жестокие
люди. Коммунизм - гуманизм беспощадных. Потому-то ему и не потребовались
милосердие и терпимость, что "реальными гуманистами" были Ленины и Сталины.
Естественно, все мы - гуманисты. И исключительно из гуманистических
побуждений сажали, стреляли и жгли. Еще и сегодня реалистам-гуманистам
кажется, что недостреляли. Долго придется разбираться в наследственности
нашего гуманизма от не имеющего к нам ни малейшего отношения гуманизма
Возрождения, давшего миру действительно великолепную культуру, но, видимо,
там наличествовало нечто такое, что привело к нам.
Нам сегодня приходится признать, что как раз гуманизм-то очень
часто антигуманистичен. Не надо увлекаться, осторожно! Слишком большая
вера в человека может привести к уничтожению жизни на Земле. Но, с
другой стороны, нельзя это представлять примитивно: только
антигуманистическая тенденция подлинно моралистична. Нет. Когда
разочарование в человеке так глубоко, что не веришь в возможность
что-то изменить, - это уже беспросветный аморализм... И все-таки,
лучше относиться к человеку плохо: если проявятся в нем какие-то
светлые качества, то хотя бы порадоваться можно будет - что за милый
сюрприз.
Да и в целом европейская философия XX века, которую наши апостолы
или не знают, или не хотят знать, вся - недоверчива по отношению к
человеку, вся под знаком - "осторожно, люди!". В том плане
"осторожно", что раз люди, то можно и взорваться...
На Западе не спасают человека - там лучше его знают и потому
меньше от него ждут. Поэтому западная культура работает с гораздо
более умеренными величинами.
Гуманистичны не восторги перед величием Земного Бога - гуманистична
правда о нем, средневековая правда о человеке-сосуде зла и добра. Нет, в
Средневековье не говорили, что человек-мешок дерьма. Это поклеп на
Средневековье. Учители церкви считали его звеном между небом и адом. Богом и
зверем. Я потому и предпочитаю философскую антропологию "Улисса" философской
антропологии закаленной стали, что у Джойса - вся полнота человеческого, а у
Островского человек-штык. И в Шекспире ценю не "певца человечности,
победоносно выступающего против всего, что враждебно подлинной жизни", а -
певца жизни...
И еще: не нужно спасать человека и человечество. Неужели нам мало опыта
"спасателей"? Если уж и надо кого спасать, то не человека, а от человека,
еще более - от "спасителя" и "благодетеля". А человек, если он опыт Бога, -
таков, каким он и должен быть, даже если опыт неудачный...
Исторический опыт, который не учит дураков, учит умных остерегаться
громких слов. Все самые большие мерзости начинались с освобождения и
спасения. Никто больше Гитлера не любил немецкий народ, никто больше Ленина
не желал счастья русскому. Вот почему я всегда - не только сегодня - бежал
гуманистов, патриотов, поборников разума и борцов за счастье на земле.
Шекспир велик не ренессансным гуманизмом, даже не "глубоко
шекспировской этикой любви, близкой к евангельскому учению и к современной
психологии". Шекспир велик демонстрацией пустоты фарисейской праведности,
фальшивой святости и сочувствием природному человеку. После сказанного легко
понять реплику Бернарда Шоу, брошенную им почти век назад:
Мир не терпит, когда о нем размышляют те, кому известно, что он
собой представляет.
Собирая осколки уничтоженной нами для себя культуры, я не хотел бы сам
быть записанным в погромщики.
Да, я недолюбливаю культуры, так или иначе способствовавшие
возникновению Единственно Верного Учения. Но только за это. Мне претит
вычленение из человеческой культуры ее частей, тем более их
противопоставление. Но слишком свежи раны... Они саднят... А боль - плохое
подспорье, прости меня, читатель...
Состояние боли не способствует объективности. Но кому она нужна, эта
объективность?! Да и какая может быть объективность, если сознание всех нас
десятилетиями утюжилось танковыми гусеницами тоталитаризма. Так что не ждите
здесь свободы Гарена - довольствуйтесь Гариным, пытавшимся от гусениц
увернуться...
"Непроницаемый барьер отделяет Ренессанс от Средневековья" - это ведь
тоже следы гусениц. На самом деле коренных различий двух культур не было!
Ренессансная парадигма естественным образом вытекала из средневековой,
гуманизм носил явный христианский и церковный характер, а светской эту
культуру можно назвать лишь постольку, поскольку она утратила монастырский и
монашеский характер. Но ведь Данте и Джотто тоже не были клириками.
Ренессанс - это позднее Средневековье, разве что ускорившее свой ход.
Светский характер Возрождения - наша ложь о нем, гуманизм - дитя
христианской этики, христианской эстетики, христианской традиции,
христианского видения мира. Ренессанс прорастал из христианского мистицизма
и эсхатологии, коренясь в глубокой вере в "вечный отблеск божества".
Конечно, если религиозные смуты представлять классовыми боями, нетрудно
узреть в Ренессансе отрицание не только религии, но и монархии, феодализма и
всей многовековой культуры человечества, р-р-р-революционную ломку в духе
военных путчей современности. Но не было ломки, не было! Был медленный рост,
было усиление человеческого мотива, был, наконец, возврат к Риму. Но эта
обращенность к античности - не более чем расширение культуры и поиск ее
корней.
В "Истории гуманизма" нахожу: несмотря на всю склонность к античности,
нет ни одной фразы гуманиста, которая оскорбила бы правоверность, по крайней
мере до Фичино и Пико, которые за свою ересь были сразу же осуждены. Религия
Ренессанса - синтез христианства и античности, считал Николаи. Да и сам
Ренессанс, в конечном итоге, отрекся от себя "ради любви божественной,
раскинувшей руки на кресте, дабы принять нас в свое лоно".
Мышление гуманистов Возрождения было синкретично, рационализм и наука
соседствовали в нем с авторитетом Библии, тезисы Священного Писания
подтверждались идеями античных схолархов. Гуманисты не отвергали
христианство ради античности, но согласовывали их - черта, все более
утрачиваемая XVII-м и последующими веками.
От Средневековья же ренессансный гуманизм унаследовал созерцательность,
мистичность, призывы к умеренности, благочестие. То, что мы называем
уступками Средневековью, было естественной компонентой мировоззрения Валлы и
Альберти, Петрарки и Фичино, и отрывать это от них - значит разрушать
структуру их мышления.
Нечто не возникает из ничто: "чудо" Возрождения - естественный продукт
"темных веков". Поэзия вагантов, труверов и трубадуров подготовила Данте и
Петрарку, Дате и Петрарка - поэзию XV-XVI веков. Роман Розы, направленный
против невежества, лицемерия и деспотизма, был прелюдией к Ланселоту,
Тристану и Лису. В соборах отправляли не только церковные службы, но
устраивали представления и маскарады. Лирика Рютбефа вела к Вийону. Бурная
интеллектуальная жизнь XV и XVI веков лишь была следствием взрыва,
именуемого Фома Аквинский, Данте или Джотто. За Петраркой, мадоннами
Рафаэля, архитектоникой Палладия, за поэзией Попа и собором Св. Павла
скрывается Возрождение христианское, плодами которого были Шартрский собор,
легенда о короле Артуре, философия Аквината и житие св. Франциска. Именно
поэтому Возрождение и дало высокие образцы религиозной поэзии, нашедшие
отдаленный отблеск в трагедиях Шекспира или "Мудрости" Верлена.
В Возрождении, в недрах сознания его гениев полноценно жили "пережитки"
той греховности человека, против которых они восстали. Любовь в своем
исступлении, писал Леонардо, настолько безобразна, что человеческая раса
погибла бы, la natura si perderebbe, если бы те, которые занимаются ею,
могли узреть себя. Это - не фраза, это - искреннее презрение, подтвержденное
множеством рисунков, этих действительно шокирующих копий полового акта,
свидетельствующих не только о христианском отвращении к человеку-животному,
но и о механицизме, в котором чувства, идеалы, красота выступают лишь как
условия раздражения определенного мускула.
Ренессанс был подготовлен и выпестован широкими кругами средневековых
интеллектуалов, деятелей "свободных искусств", теологов, рыцарей, поэтов,
хронистов. Тысячи и тысячи профессоров и студентов независимых
университетских корпораций, философствующих монахов, вагантов, шсюрионов,
юристов, врачей, схоластоввот та почва, на которой взрастало новое мышление
и грядущая интеллигенция, включавшая в себя государя Лоренцо Медичи,
цехового мастера Боттичелли, университетского профессора Полициано, графа
Пико делла Мирандола, клирика Эрмолао Барбаро, издателя Альдо Мануцио.
Происхождением своим Возрождение обязано меценатству Медичи и папскому
трону и называется даже "Медицейским". Глава церкви не просто
покровительствовал гуманистам, но постоянно стремился превратить итальянское
Возрождение в придворное духовное движение, о чем свидетельствует знаменитая
книга Кастильоне и почетные должности Лоренцо Баллы и других гуманистов при
папском дворе. Леонардо Бруни был папским секретарем, Верджерио - канцлером
Падуи при синьорах Каррара, Бонинконтри - наемником Сфорцы и придворным
астрологом. Что их объединяло? Чем они отличались от интеллигентов
Средневековья? Расширением цеховых и сословных границ? Небывалым ростом
человеческих связей? Подчеркиванием личностности и индивидуализма? Да, но в
куда большей мере - культурой, свободой, аристократизмом.
Творение Медичи и нескольких избранных умов, sapients, Возрождение
сознательно отворачивалось от толпы, черни, плебса. Гуманисты связывали
элитарность со знанием античности: те, кто изучал антику, автоматически
оказывался лучшей частью человечества независимо от сословия, к которому
принадлежал, остальные автоматически отбрасывались в разряд vulgus, plebs,
multitude.
Modus vivendi гуманизма: избранность, но открытость. Хотя гуманисты
считали, что интеллектуальная элита престижна, почетна и обращена ко всем,
но также и одобряема всеми, флорентийский народ взирал на нее с равнодушием
или же недовольством, как во все времена народ относился к исключительности
и избранности.
Элитарность ренессансного гуманизма состояла в герметизме и эзотеризме
"Гептаплуса" Пико делла Мирандола, в "темных" текстах Фичино и его афоризме
"Божественные вещи непозволительно открывать черни", в латинском языке книг,
в недостижимых глубинах Данте и Босха.
Но не только! Вспомним ренессансное искусство с его поразительными
"вольностями". Языческое изображение человека, напряженность и гармония,
свобода толкования "святых образов", пиршественное богатство плоти, мощь и
многообразие изобразительных средств...