Болотников Сергей. Действо

   Чук фыркнул, и завозился в своей клетке. Как и Валера, он, похоже, приближался к своему счастью.
   За полторы недели до нового, лучшего, чем прежний, года, ныне бездомный, но владеющий многочисленными мечтами, Валера возвращался домой.
   Он гулял – снова гулял просто так, шел себе в толпе, глядел по сторонам и, похоже, наслаждался жизнью. Последний раз это было так давно, что он уже не помнил этого забавного ощущения, когда краски ярче, небо за тучами голубое, а грязный снег скрывает зимнюю сказку, жухлую траву и обещание весны. Хорошо было просто так идти. Гордо, как человек. И никто не трогал его, не приставал, даже не смотрел косо – просто потому, что так может идти только уверенный и ничего не боящийся человек. А одежда… что одежда – это был как раз тот случай, когда не она красит человека. Редкий случай.
   Он был вполне счастлив, бомж Валера, счастлив до того момента, пока у подъезда его дома вдруг не появилась скособоченная тень и не метнулась к нему навстречу. Валера замер. Давешнюю подругу Маньку он не видел уже с месяц или около того – с тех самых пор как произошел тот досадный инцидент с собакой. Содрогнулся, вспомнив, как лупил ее ногами. У нее и сейчас были синяки под обоими глазами – совсем свежие.
   И еще возникло нехорошее предчувствие – маленький серый авангард большой армии горя.
   – Аа… В-валерка, мля!! – заплетающимся языком возвестила Манька на пол улицы, говорить ей, впрочем, мешали и разбитые до состояния полной недееспособности губы, – п-пришшел? А мы тут к те зашли, а т-тя нет? Где гуляешь, а?
   – Зашли? – сказал Валера тихо, – когда зашли?
   – Да п-прямо щаз! Я, Костюнчик и Волчок! Погудели!
   Валере стало очень холодно – куда холоднее, чем было сейчас на улице. Много холоднее.
   Мир сделался нечетким, кружащимся серым снегом.
   – Что… Что вы сделали?! – прошептал он еле слышно.
   Манька раскрыла по шире глаза, вгляделась в него, а потом испуганно отшатнулась. Что-то подсказало ей, что именно с такими глазами человек и совершает убийство.
   – Да ниче… – выговорила она, – Я ж грю, погудели хорошо. Слюнявчик обещание сдержал и крысу, что ты поймал, на закусь съел. Поймай еще, а?
   Небо рухнуло на землю, соприкоснулось с ней в грохочущем и плавящем снег и мерзлую почву объятии. Он не верил, не мог поверить. Мир кончился, время вытекло из исполинской стеклянной половины апокалипсических песочных часов и замерло. Замерзло.
   Все кончилось.
   Валерий вдруг обнаружил, что все еще стоит на ногах – каким то образом держится и не падает, хотя хомут обрушившегося несчастья уже висит на шее, черный, неподъемный, и немилосердно давит.
   Но силы были – и он, оттолкнув перепугавшуюся Маньку с дороги, побежал вперед к мигающей желтыми окнами громаде дома. Ноги несли его сквозь снег сами по себе, без малейшего понукания. Несли к двери, дальше по коридору мимо опешившей консьержки, вверх по лестнице – выше, выше, мимо разноцветных прямоугольников чужих дверей, за которыми живут себе счастливые обладатели своего жилья, много-много этажей без малейшей усталости, и дальше, к одинокой двери на чердак.
   Рывком дернув дверь, он ворвался к себе домой, в свой пентхаус, в место, которое он привык считать домом и надежным убежищем. Ворвался, пылая от ярости, готовый бить и убивать, и твердо зная, что если застанет этих сволочей на месте преступления то живыми они не уйдут. О! Нет прощения этим мерзавцам и нелюдям! Этим человекообразным прямоходящим тварям! Скотам в человеческом обличье!
   Валера стоял на пороге, тяжело и с хрипом дышал, и бессильно сжимал кулаки.
   Потому что все уже закончилось, и на чердаке уже никого не было. Лишь сиротливо ютились на столике остатки нынешней трапезы.
   Страшной трапезы. Останки Чука плавали в густом вонючем жиру закопченной сковороды, что стояла на печке. Их было не много, останков.
   На негнущихся ногах Валерий подошел к печи и остановился. Он смотрел. Смотрел на тонкие желтые кости, на покрытый ошметками темной шерсти череп, что в неизбывной муке скалил длинные резцы. Смотрел на свитый колечками почерневший хвост и скрюченную переднюю лапу с растрескавшимися коготками.
   Смотрел на свою новую жизнь – жизнь, сгоревшую в чаде паленой шерсти и запахе дешевого масла.
   Окончательно. За окном падали и умирали снежинки – одна из другой.
   Этим же днем Валерий запил. Да так, что все предыдущие запои казались на фоне этого легким вечерним коктейлем. Семь дней он пил беспробудно, а на восьмой день у него случилась белая горячка и он стал пускать изо рта пену и бросаться на прохожих, после чего был отловлен милицией и после соответствующих профилактических побоев отправлен в вытрезвитель. Сознание к нему не возвращалось еще два дня, и лишь к третьему дню случилось легкое просветление.
   Тогда то, в тесной камере-палате районной наркологической больницы ему неожиданно пришло в голову, что у Чука не было длинного, вьющегося кольцами, хвоста, как не было таких выдающихся желтых резцов и серой шерсти. Но было уже поздно – затуманенный интоксикацией и дешевыми лекарствами мозг Валерия уже не мог логически сопоставить факты и пришедшая мысль погасла в очередном приступе горячечного бреда.
   Выйдя на свободу, он снова запил. Жизнь вошла в привычную колею.

Почтальон.

Вот почтальон – всегда звонит дважды.

   Он поднялся рано утром и вышел в хмурое, туманное, подобие рассвета. Было холодно, темно, шел колючий, резкий снег, но Константин Поляков не собирался оставаться сегодня дома. Как впрочем, и вчера, и позавчера. Как и завтра.
   Он любил свою работу – пусть другие называют ее глупой и не соответствующей статусу.
   Даже откровенно вчерашним днем – все равно любил. А когда любишь, все равно что, прощаешь многое.
   Почтальон по имени Костя, тридцати лет от роду, без особых амбиций и жизненных планов, и, кроме того, единственный сотрудник мужеского полу в районном почтамте бодро топал сквозь вяло просыпающийся день и с удовольствием вдыхал морозный воздух.
   Ну и что, что почтальон? Пусть другие подтрунивают – с толстой сумкой на ремне кто стучится в дверь ко мне? Есть работы и похуже, даже много похуже. Вот, например мусорщик – он их регулярно видит по утрам – злых, неопохмелившихся, с матом ворочающих смрадно воняющие ржавые бачки, а потом загружающих их на подъемник, глядя как вниз осенним дерьмопадом вялятся отходы жизнедеятельности окрестных домов. А ведь впереди целый день трястись в благоухающей таратайке, мерзнуть, вдыхать запах отбросов и перегара соседа.
   Или вот, например, дворники. Они вообще то неплохие, хотя и необразованные. Просто с утра у них всегда плохое настроение – еще бы, вставать в такую рань и чистить тяжелый, нападавший за ночь снег, прекрасно сознавая, что та же перспектива будет и завтра и послезавтра, и вообще пока не закончится эта мерзкая зима.
   Или даже водители грузовиков коммунальных служб – что под утро выгоняют свои, похожие на огромных оранжевых жуков грузовики и начинают полировать ими обросшие снегом улицы.
   Час за часом медленно ползут вдоль бордюра под заунывный, давящий на уши шум двигателя, и так хочется спать, и руки мерзнут на сколькой баранке.
   Нет, хорошо быть почтальоном. Особенно здесь, у них. Район маленький, легко обходится за пару часов пешком. Места знакомые с детства. С детства знакомый народ, что под конец твоего обхода начинает спешить на работу. Опять же людям полезен. Вот здесь, в этой толстой, криво сшитой из кожзаменителя, сумке на ремне, газеты, журналы и письма – главное письма, которые отправили совсем незнакомые люди другим незнакомым людям, отослав вместе со строками часть себя – хорошую или плохую, поделившись надеждой, счастьем, тяжелыми предчувствием.
   А ты работаешь перевозчиком – переносишь чужие эмоции тщательно скрытые от посторонних глаз белыми бумажными конвертами, и может быть поэтому, чувствуешь себя нужным. Это очень важно – чувство долга, чувство полезности. Тебе доверяют, а значит, изволь выполнять свою миссию качественно. И пусть в твоей сумке не секретный план военного наступления, а всего лишь вечный пересуды старушек, треп домохозяек, да воркование влюбленных парочек разлученных случаем, все равно – они на тебя надеяться, и вполне возможно, расстроятся, не получив желанного послания. У них будет испорчен день или даже сломана жизнь – на почте ведь не читают того, что пишется в письмах. Не позволяет им давно сформулировавшееся подобие кодекса чести.
   И Константин Поляков не хотел никого расстраивать, а уж ломать жизнь и подавно – он был добрым и мягким по натуре, так что имелось у него одно правило: письма доставлять всегда. Даже если это требует лишних затрат времени и сил. В конце концов эти самые затраты не идут не в какое сравнение с чувством морального удовлетворения и гордости за себя после каждого такого внепланового акта доставки.
   Воистину, немного народу может позволить себе такую гармонию. Полякову было чем гордиться. В итоге он был одним из немногих оставшихся настоящих энтузиастов своего дела. А таким людям смешки посторонних и даже язвительные замечания коллег по работе совершенно без разницы.
   Вот и этим сумрачным утром самого конца декабря, Поляков вышел на обход в приподнятом настроении. Пускай сверху идет мокрый снег, а тучи так низко приникли к земле, что, того и гляди, породнятся с туманом, пускай серая холодная завесь скрывает яркую предновогоднюю мишуру. Пускай, ноги скользят и путаются в грязной, полужидкой каше.
   Наплевать, когда в сумке лежат свежие письма, а где-то дальше – в городе, люди ждут их, с нетерпением или хотя бы с легкой заинтересованностью, что уже хорошо.
   Константин топал вдоль улицы, сумка хлопала его по боку, он кивал дворникам и те хмуро зыркали на него в ответ, улыбался мусорщикам и они лишь глянув на него, обрушивали очередной мусорный водопад в недра своих машин, он даже приветливо кивал оборванным, вышедшим на дневное собирательство опустившимся бомжам и шутливо отдавал честь занявшим рыбные места милиционерам. Те ухмылялись скабрезно и тыкали в него пальцами – вот, мол, придурок пошел! Но Поляков на них не обижался – они явно не любили свою работу.
   Утренние сонные фонари проплывали у него над головой оранжевые и синие, добрые и злые, теплые и холодные. Тени от него множились, дробились и играли в какую то свою игру, а со всех сторон, словно дыхание могучего многоглавого зверя доносился шум просыпающегося города, нехотя готовившегося встретить новый день.
   Вот и первый дом – подъезд, почтовые ящики как соты приклеенные к стене. Ворох рекламных проспектов наверху и пара истоптанных листков под ногами.
   – Вот и я, – сказал Константин, опуская первую порцию печатного слова в тонкую прорезь.
   Сюда пара газет, сюда письмо, а сюда яркую цветастую открытку пестреющую еловыми лапами – их будет все больше, этих поздравлений с новым годом, официальных и не очень.
   Толстый глянцевый журнал в пластиковой упаковке – яркий, модный и бессмысленный.
   Пара писем – их становится все меньше, надо признать – народ все охотнее осваивает электронную почту, гонится за высокими технологиями. Придет день, и они совсем исчезнут, конверты из плотной бумаги с синими завитками букв внутри. Полякова это слегка печалило, он видел, что день этот уже не за горами. А жаль – есть что-то романтичное в написанных живой рукой строчках.
   Он обошел еще один подъезд, и еще, и в каждом оставлял что-то от себя, словно странный сеятель, что вместо зерен рассыпает хрустящие белые листы бумаги.
   Константин довольно давно работал почтальоном – он знал свой участок, и почти знал людей, что живут на нем. Он давно выучил их пристрастия. Каждый из этих, живущих за закрытыми дверями людей заказывал себе что-то свое, отражающее его вкусы и пристрастия.
   Вот, например, есть здесь автомобилист – большой любитель четырехколесных повозок, и к нему приходит сразу три или четыре журнала, с ярких обложек которых глядят футуристические мордашки современных автомобилей. Зачастую одних и тех же.
   Или вот любитель ТВ – наверняка это его спутниковая антенна торчит из абсолютно плоской стены одного из домов – у него там десяток каналов, и к каждому требуется программа, что он и выписывает. Опять же стопка журналов.
   Путешественник – наверное, богат, раз может позволить посетить напечатанные на гладких страницах экзотические пейзажи. А может, напротив, беден и потому посещает их только в мечтах, тоскливо вздыхая над раскрытым журналом.
   Компьютерщик – вот этому точно никогда уже не придет бумажного конверта, давно уже перешел на электронную связь. Зато к нему придет журнал о софте и железе и игровое издание с блистающим спрятанной радугой компакт диском. Аккуратно опускаем его в ящик, радуются, виртуальный ты человек!
   Вот тут самое интересное – два тонких научных издания. Совсем блеклые, без картинок и кричащих цветов, да и печатаны у нас. Если их открыть то найдешь множество ровных черных строчек научного текста, да похожие на диковинных насекомых хитросплетения формул. Кому это? Поляков представлял, что это профессор – маленький старичок в толстых очках. Лауреат каких ни будь незнакомых премий, владелец патентов на ничего не говорящие обычному обывателю изобретения. С тихим шелестом отправляются в ящик эти порождения науки.
   А вот тут у нас совсем другой пример – журнал легкой эротики, журнал о бодибилдинге и глупейшее молодежное издание. Кому это? Да мы, в общем то, знаем – наверняка восемнадцатилетнее дитятко страдающее одновременно инфантилизмом, скрытыми комплексами и надежно остановившееся в своем развитии еще несколько лет назад.
   Поляков отправил в ящик и этот набор, потом улыбнулся собственным мыслям – вполне возможно, что все совсем наоборот. И этот неполовозрелый печатный набор выписывает как раз старичок, каждый месяц с вожделением и потными подрагивающими руками вынимает его из ящика.
   Все может быть. Все бывает.
   Вот так шел он, Константин Поляков, рассыпая щедрой рукой журналы и газеты, письма и открытки и пакеты плотной бумаги, в которой находилось неизвестно что, и чувствовали себя вполне счастливым.
   Чувствовал себя на своем месте. Город потихоньку оживал, смена двигалась к завершению, и вот уже появились первые люди на улицах – сонные и встрепанные, словно пробужденные посреди сияющего полудня ночные совы. Гудят машины с обледенелыми стеклами, в воздух взмывают первые сизые струйки выхлопного газа, сегодня тесно братающегося с искристым водяным паром. Зима на улице. Предновогодье.
   Осталось лишь два дома – панельные близнецы, стоящие друг напротив друга, словно помятые серые отражения одного единственного здания и зажимающие между собой прямоугольный участок заснеженного двора. На плоских крышах снег, а чуть вышел жмурятся гаснущие звезды.
   Сюда тоже зайти и все – на почту. Разбирать, сортировать, ставить сизые штемпели. Что делать, сотрудников не хватает.
   А в этом здании тоже есть свои любители. Сюда идет журнал о собаководстве с мохнатыми зверюгами на обложке, и газета посвященная веб дизайну с еще более кошмарными иероглифами, чем в научных журналах, и поэтический тонкий сборник, который влачит жалкое существование уже не первый год. Приходит сюда и детский журнал – тут краски становятся по истине абсолютно кислотными, так, что глаза начинает резать.
   Обычный, в общем то, набор. Константин добрался да заснеженных ступенек в подъезд и в некотором замешательстве остановился.
   Вот те на!
   Письмо лежало на ступенях. На самом видном месте. И с недавних пор лежало – даже снег, как следует, не успел припорошить.
   Потерял кто, когда выходил из подъезда? Ну кто же так с письмами!
   Поляков вздохнул недовольный людской рассеянностью. Сами же потом жалеть будут, растеряши. Ну а его дело письмо поднять. Кому как не ему – почтальону. Это его прямая обязанность.
   Он стоял у ступенек, держал конверт в руке и силился разглядеть адресата. Ого! А его ведь нет. Вернее есть, да он не живой.
   «В дом номер такой то, улица такая та», и город тоже указан. Что же это, выходит, письмо всему дому отослали? Чудеса под новый год! И потеряли послание уже перед самым входом. Рука непроизвольно тянулась почесать в затылке, но мешала толстая вязаная шапка.
   Чуть помедлив, Константин принял решение – он доставит письмо сам. Исправит ошибку неведомого и нерадивого почтальона. Письма терять, это последнее дело. Особенно такие.
   Все еще держа конверт в руке, зашел в подъезд, рассеянно кивнул консьержке и получил в ответ холодный неприязненный взгляд – почтальонов она не любила. Перед набором почтовых ящиков – одинаковых с лица и крашенных унылой зеленой краской остановился в некотором недоумении.
   Легко сказать доставить письмо. А кому прикажете его доставлять, если адресовано всему дому?
   – Задачка… – сказал Константин.
   Он снова посмотрел на конверт. Странный какой-то, бумага плотная, белая, шелковистая на ощупь. Уж не веленевая ли? И почерк фиолетовыми чернилами. Коллективное послание засекреченной организации анонимов соборному разуму панельной многоэтажки.
   Ну не бросать же его здесь!
   – "И что ты будешь делать, Костя-почтальон?" – спросил Поляков сам себя, – «Это ведь можно сказать тест твой на профпригодность! Да что там, на мораль тест, на порядочность!»
   Может очень важное это письмо, и зависит от него многое. Может быть, люди, что отправляли, его истово молились, лишь бы дошло. А что? Все может быть!
   Женщины всегда говорили Константину, что он похож на большого ребенка. Сам он считал, что просто остался в душе молодым. Если вспомнить его детство – проведенное среди запаха сургуча, чернил, хруста желтоватой плотной бумаги и канцелярских скрепок в крохотной конторке его отца, также почтового работника, в этом не было ничего удивительного.
   С таким детством точно потом будешь играть всю жизнь. Носить тяжелую сумку на ремне и воображать себя рыцарем без страха и упрека.
   Письмо само не дойдет. Ноги письма – это почтальон.
   Не доставить его – опозориться перед самим собой. И потому, более не медля ни минуты, Константин Поляков углубился в хитросплетения коридоров, а далее в угластую спираль лестничных пролетов.
   Адресат живет здесь – в этом он был уверен, а, следовательно, адресата можно найти.
   Первый же звонок в дверь извлек на свет божий небритую глыбастую личность с похмельной тоской во взгляде. На вопрос «Не ваше ли это письмо» личность чуть помолчала, соображая, а потом изрекла сакральное:
   – Мужик, ты дурак?
   – Я… – сказал Константин, но был оборван.
   – Какое на хрен письмо? – осведомился жилец и стало ясно, что этот тип писем не получал уже много-много лет. Конечно, кто такому напишет, отморозку.
   Поспешно откланявшись, Константин поспешил выше, вдавливая кнопки звонков – разнообразных по форме, круглых, квадратных, треугольных и модерново биодизайновых.
   Иногда на звонки откликались, и иногда в распахнутой двери появлялся заспанный обыватель. А чаще никто не появлялся, а просто подозрительный голос с затаенной опаской вопрошал: «Кто там?» или «вам кого?» или даже «что вам надо?» причем таким тоном, словно в задверенье были твердо уверенны, что он пришел сюда ограбить квартиру, а их самих поубивать страшным и мучительным способом. Эти последние ему так и не открывали, ничуть не поверив в то, что он почтальон.
   Почтальоны не ходят по квартирам – это да.
   Как бы то ни было, ответ всегда был один: нет, не знаем, не видели, молодой человек вы, по моему, дурью занимаетесь. Странный конверт мялся в руках, его брали, смотрели чуть удивленно, а потом поспешно возвращали почтальону. Как правило с уверениями в безнадежности его задачи.
   – Ну тебе что, больше всех надо? – толстая неестественно крашенная под блондинку тетка с десятого этажа возвратила Константину успевший поднадоесть конверт, – Не твое ж письмо. Да и адрес какой-то дурацкий. Кинь ты его, пусть лежит!
   – Да не могу я его кинуть, – вздохнул Поляков, – люди ж писали, старались, надеялись что б дошло. Вам бы понравилось, если бы ваше письмо вот так вот в снег забросили?
   Тетка помолчала, вглядываясь в него – по виду типичная продавщица с вещевого рынка.
   Типичнейшая. Может быть, вспоминала, кому когда в последний раз писала такое письмо.
   Такое, чтобы страстно желалось ему дойти.
   – У вас на почте все такие? – спросила, наконец, она.
   – Нет, – ответил Константин сухо, пряча письмо в сумку, – Ну если вы не знаете, то я пойду. Мне еще четыре этажа обходить.
   – Постой, – после паузы сказала наверное-продавщица-с-вещевого-рынка, – дай-ка мне еще раз глянуть.
   – Что, вспомнили, что прийти должно? – Поляков извлек конверт и передал собеседнице.
   – Не… не должно. С таким адресом оно вообще никуда не придет, – она вгляделась в письмо, в писанный фиолетовыми забавными чернилами адрес, – То-то я смотрю почерк знакомый.
   – Узнали?
   – Это ж Красноцветова почерк! Точно его! Этого, у которого собака есть еще.
   – Ну вот, выходит есть смысл в моей затее, – сказал Поляков, – а где он живет ваш Красноцветов.
   – А вот, – хочу-быть-блондинкой кивнула на дверь напротив, – здесь он и живет. Только ведь не он вам тогда нужен. Не станет же он сам себе письмо адрессовывать.
   Константин кивнул и, перейдя лестничную площадку, вдавил кнопку звонка неведомого Красноцветова, который находит удовольствие в написании писем самому себе.
   Где-то в глубине курлыкнул звонок – раз другой, потом еще раз. После настала тишь.
   Поляков обернулся – тетка-продавщица все еще стояла в железных дверях своей квартиры и с интересом следила за его действиями.
   Константин позвонил снова и опять тщетно – ни Красноцветов, ни его большая собака не отозвались.
   – Нету его, – откомментировала словоохотливая соседка, – наверное, собаку пошел гулять. Ты подожди немного, он ее нагуляет и вернется. Хочешь, зайди ко мне?
   – Да нет, спасибо, – быстро сказал Поляков, – у меня время… смена скоро к концу подойдет. Он, небось, во дворе гуляет? Пойду, попробую его там поймать.
   – Ну, пробуй, – усмехнулась «продавщица», – у него большая такая овчарка. Альмой кличут.
   С грохотом захлопнулась за ней дверь. Поляков вприпрыжку побежал вниз, перескакивая по две ступеньки зараз. Сумка постукивала его по боку – не сильно, она много убавила в весе под конец обхода.
   Впору было себя поздравить – странное письмо все же нашло адресата. Стоило приложить чуточку усилий ради этого. Взамен получаешь целое море морального удовлетворения.
   Лишь бы Красноцветов – письмописец анонимный оказался сейчас во дворе. Поляков припомнил, что вроде бы смутно видел некую собаку во дворе. Может быть даже овчарку.
   Выходя на улицу, Константин против воли широко улыбался – к нему всегда приходила эта идиотская улыбка после удачно выполненной смены. Ухмыл абсолютно счастливого, а потому стоящего на грани идиотизма человека.
   Хлопнула дверь и почтальон замер на крыльце, полной грудью вдыхая морозный воздух.
   Прибавилось света на мутных небесах, прибавилось озабоченного народа на улицах, машины резали снег шинами и грозили превратить его к полудню в грязно-бурое месиво. Последние звезды неохотно покидали играющий сине-фиолетовым небосклон. Где-то за монолитными стенами домов занималась заря. Припозднившийся автомобиль мусорщиков, обросший коричневыми дурнопахнущими сосульками, замер подле мусорных баков.
   Поляков шумно и с чувством выдохнул воздух, орлиным взором оглядел двор в поисках собачника (ни какого намека на того), и сделал шаг вперед.
   Правый его каблук поскользнулся на ледяном пятачке размером с мелкую монетку, центр тяжести моментально сместился, левая нога начала перемещение в поисках утраченного равновесия, но ей на пути встала маленькая снежная горка, что терпеливо копилась здесь последние полмесяца. Вся это мудреная игра гравитации и вестибулярной системы Константина Полякова случилась в течение одной единственной секунды, по истечении которой он стал необратимо заваливаться назад, дергано размахивая руками в поисках опоры. Ноги выскользнули из-под него и взвились куда-то вверх, голова закинулась и изумленные глаза успели лишь обозреть низкий потресканный козырек над подъездом.
   Руки патетически взмахнули, а сумка… сумка, груженная остатками почты, последовала вслед за ними, шумно и во всем выбросив свое содержимое в холодный зимний воздух.
   Потом притяжение приняло Константина в свои жестковатые объятия, так что на миг или два он потерял всякое ощущение, кроме звона в ушах и играющей колкими звездами темноты в глазах.
   А когда открыл глаза и сумел приподняться, то увидел, как содержимое его сумки уносит игривый новогодний ветерок. Всего ничего содержимого – журнал, две мигом вымокшие газеты и одно письмо.
   То самое письмо! И так как оно было много легче, чем остальная почта, то и летело все быстрей – прочь от предназначенного ему дома, подъезда, и нерадивого почтальона.
   Оскальзываясь, Поляков поднялся на ноги и, проклиная все на свете, побежал вслед за злосчастным куском бумаги. Но куда там – ветер был явно быстрее.
   Белой бумажной птицей письмо сначала воспарило вверх на уровень второго-третьего этажа, а потом, мягко спланировав к земле, величаво опустилось на играющую гнилостным многоцветием мусорную кучу. Прямо в мусорный бак.