Страница:
— Споем?
— Запевай, Миша! — ответил Гребнин.
Луц, как бы проверяя настроение шеренги, переглянулся с товарищами, подмигнул Гребнину и начал глуховатым баском:
Но песни не получилось. Ветер схватил и порвал ее. От этого стало еще веселее, хотелось закричать что-то в ветер, идти, распахнув шинель, в плотные, неистовые снеговые налеты. Больше песня не возобновлялась, но все шли в странном волнении.
Шли по шоссе среди гудящего тополями города, затемненного бураном.
На перекрестке колонна неожиданно остановилась. Из бурана, будто дымясь красными окнами, с гулом выделился огромный катящийся утюг трамвайного снегоочистителя, пропал в метельной мгле.
— Шагом ма-арш…
По обеим сторонам шоссе потянулись темные силуэты качающихся деревьев, низенькие дома со ставнями — окраины. Потом впереди проступили мутные сквозь летящий снег большие огни. А когда колонна приблизилась, все увидели огромное здание вокзала, ярко освещенные широкие окна, должно быть, уютного теплого ресторана, вьюжно залепленные фонари у пустынных подъездов. И донеслись далекие или близкие — не понять — тоскливые гудки паровозов.
— Ба-атарея, стой! Командиры взводов, ко мне! — разнеслась команда.
Вдоль колонны проносились рваные белые облака, шумели тополя, буран крутился среди заваленных снегом скамеек станционного сквера.
— Закуривай, что ли, пока стоим! — сказал Борис, прикурив от зажигалки под полой шинели, и окликнул, стоя спиной к ветру: — Алексей, хочешь табачком согреться?
Алексей воткнул лопату в сугроб, подошел к нему; Борис переступал ногами, точно выбивая чечетку, возле заборчика сквера.
— Слушай, мне показалось — ты немного надулся на меня? Объясни, Боря, в чем дело?
— Я? — переспросил Борис. — Ерунда! Из-за чего мне на тебя дуться? Только меня коробит от этих маленьких приказаний: «Получить лопаты», «Распишитесь в получении имущества» — просто начался мелкий быт, Алеша! Вот ты мне спокойно говоришь «распишись», словно ты уж к этой жизни привык. Неужели мы превращаемся в тыловых службистов?
— Какие службисты? — сказал Алексей, понимая и в то же время не понимая до конца, о чем говорил Борис, чувствуя какую-то недосказанность в его словах. — Мне показалось, мое приказание обидело тебя.
— Я сказал — ерунда это! Чувствую, не сумею я тут ужиться! Градусов все равно жизни не даст! Физиономия моя, видишь, ему не понравилась! Удирать на фронт нужно, вот что мне ясно!
Борис злобно швырнул окурок, затоптал его каблуком.
— На фронт никого из нас не отпустят, — ответил Алексей. — Это я понял давно. Как только прибыли сюда.
Кто-то, притопывая на снегу, проговорил за спиной раздраженным голосом:
— Арктика! Насквозь продувает труба!
Ссутулившийся Полукаров, подняв воротник шинели, остервенело хлопал себя рукавицами по бокам.
— Арктика, говоришь? — усмехнулся Борис. — Холодно было не здесь. А впрочем, задачи в теплом классе легче решать.
— Расскажешь фронтовой эпизод? К дьяволу с нотациями! — огрызнулся Полукаров, подпрыгивая. — Чего ждем? Вот бестолковщина! Остановили на холоде, и стой как осел. Вот тебе, брат, ди-сци-пли-на: приказали — и стой, хлопай ушами.
Издали донеслась команда:
— Ма-арш…
Это был участок железнодорожного полотна, занесенный снегом от станции до разъезда.
Пути проходили по котловине.
На буграх в снежном круговороте носилась метель, всю котловину будто обволакивало густым дымом, ветер не давал никакой возможности работать.
Алексей бросал лопату за лопатой, с тягостным нетерпением ожидая, когда острие стукнется о рельсы, работал автоматически, не разгибаясь. От беспрерывных движений заболела поясница; ремень стягивал намокшую, тяжелую шинель, затруднял движения, уши шапки были давно спущены, но снег набился к щекам, таял, влажные ворсинки корябали щеки. Алексей был весь мокрый от пота; гимнастерка прилипла к груди; иногда, выпрямляясь, он ощущал спиной холодные знобящие струйки от растаявшего за воротником снега. Сколько прошло времени? Два часа? А может быть, три? Почему не объявляют перерыв? Или забыли о перерыве?
— Товарищи курсанты, — понеслось по котловине, — отдыхать по одному! Работу не прекращать!
— Легко командовать, — часто дыша, выговорил Полукаров и, обессиленный, сел в сугроб. — Стоит, понимаешь, и командует, а ты как лошадь… Перекур!
— Что, выдохся, товарищ студент? — вежливо спросил Луц. — А ну иди покури. Такой богатырь — и устал! Где твоя сила Портоса?
— Не язви, Микула Селянинович! — со злостью огрызнулся Полукаров. — От твоих острот тошнит!..
— Понятно, — вонзая лопату в снег, скромно согласился Луц. — Ему жалко свое здоровье, — и, вытирая мокрое лицо, закричал в ветер: — Саша! Как дышишь?
— А-а!. Ава! — ответил Саша сквозь буран непонятное.
— Привет от Жени Полукарова! — снова закричал Луц. — Он жив и здоров! Того и тебе желает!
— Цыц, остряк-самоучка! — рокотнул Полукаров.
Алексей выпрямился, задыхаясь, рывком сбросил ремень, сунул его в карман, расстегнул шинель: так просторней было и легче работать. Но ветер сейчас же подхватил мокрые полы шинели, неистово заполоскал ими, ледяной холод остро ожег колени, грудь; снег облепил влажную от пота гимнастерку леденящим пластырем.
— Помкомвзво-ода!
Он обернулся. Сквозь проносившееся облако снега увидел в двух шагах худенькую фигурку Зимина — от порывов ветра тот покачивался, как тополек, руками загораживал лицо.
— Не могу! — сказал он и привалился к сугробу.
— Что, Витя? — крикнул Алексей.
— Полукаров ушел, Луц курит. Только Саша и Борис работают, — выдавил Зимин. — А снег… а снег… Надо быстро его, без остановок. А то ничего не сделаем. Ведь я им не могу приказать?
Где-то в движущемся небе тоскливо носились едва уловимые слухом паровозные гудки, метались разорванными отголосками над степью, над темными окраинами. А там одиноко желтел огонек. Раньше его не было. Наверно, скоро утро уже.
— Паровозы гудят, — сказал Зимин вздрагивающим голосом. — А мы тут… Эшелоны ведь стоят…
Он внезапно повысил голос:
— А Полукаров ушел. Говорит: «Сейчас». Очень образованного из себя ставит. Подумаешь!
Алексей огляделся: на участке было почти пусто; только вдали шевелились силуэты Дроздова и Гребнина.
— Вот черт возьми! — с сердцем выругался Алексей и закричал изо всех сил: — Лу-уц! Полукаро-ов!
— Да, да-а-а!
Из-за сугроба показалась высокая фигура Луца, он странно нырял, спотыкался; похоже было — хромал. Завидев Алексея, он улыбнулся сконфуженно, лицо его было серо-землистым, волосы заиндевели на лбу. Он взял лопату, отбросил глыбу, закричал преувеличенно бодро:
— Был у Саши! У них лопаты об рельсы стучат. Понимаешь? Стоп! А где студент? Я не слышу его острот!
— Полукарова нет, — сказал Алексей, уже злясь. — Где Полукаров?
— Товарищ помкомвзво-о-да!
Вдоль котловины, наклонясь вперед, преодолевая порывы ветра, нетвердыми шагами продвигался лейтенант Чернецов. Он приблизился — из-под заледенелой шапки возникли возбужденные глаза.
— Как дела?
— Не могу похвалиться!
— То есть?
— Куда-то ушел Полукаров.
— Куда?
— Об этом он не доложил!
— Сейчас же переставьте людей на участок Гребнина! Зимин, вы будете связным у комбата. Карапетянц вас сменит.
— Товарищ лейтенант, вы не думайте… — забормотал Зимин растерянно. — Я не хочу…
— В армии нет слова «не хочу». — Чернецов обернулся к Алексею. — Полукарова найти немедленно. Хотя бы для этого вам стоило обойти весь город. Возьмите с собой Брянцева. Впрочем, я сам пришлю его к вам. Идемте, Зимин.
Они исчезли в крутящейся мгле.
Минут через пять Алексей и Борис вышли из котловины, зашагали к окраине по огромным сугробам, у них не было сил говорить, силы уходили на то, чтобы вытаскивать ноги из снега.
Начались темные, пустые дачи с окнами, забитыми досками; крылечки, клумбы и террасы — все завалено, завьюжено, из горбатых наносов проступали обледенелые колодцы. На улочках ни одного огонька.
— Эй! — неожиданно закричал Алексей.
Впереди что-то зачернело: как будто шел человек. Борис тоже окликнул:
— Кто идет? — И обещающе недобро добавил: — Ну, если встречу этого болвана под горячую руку, быть ему носом в снегу!
Человек стоял на дороге: незнакомое лицо паренька, в зубах папироса, от которой трассами сыпались по ветру искры.
— За своего приняли? А, курсанты? Соседи. Погреться, по-видимому? Второй дом, во-он огонек. Там наши девчата и один ваш товарищ… Веселый парень! — Он вскинул лопату на плечо, исчез в метели.
Вскоре они увидели впереди расплывчатое пятно света. Оно розово мерцало в окне маленькой дачи в глубине узенького переулочка, занесенного бураном до заборов. Гребни сугробов перед крыльцом мутно дымились, точно оползали.
— Зайдем сюда, — сказал Алексей.
Они взбежали на крыльцо и вошли в темноту большой стеклянной террасы, слабо и морозно-свежо пахнущей почему-то осенними холодными яблоками. За стеной послышались голоса, смех.
Алексей ощупью нашел дверь, постучал.
— Войдите, пожалуйста! — раздался приветливый ответ из-за двери, и Алексей толкнул ее.
Одурманивающе повеяло теплом горящих березовых поленьев. Около гудевшей, до малинового свечения раскаленной железной печи, развалясь в соломенном кресле, сидел Полукаров в расстегнутой шинели, без шапки и с удивлением глядел на Алексея и Бориса. Вдруг он засмеялся и воскликнул с нарочитой беспечностью:
— Привет товарищам по оружию! Соня и Клавочка, познакомьтесь: друзья по взводу!
Просторная эта комната тускло освещалась керосиновой лампой, Полукаров был не один: на диване, прижавшись друг к Другу, сидели две девушки в бараньих полушубках; возле ног лежали лопаты; девушки украдкой переглянулись.
— Выйди поговорить, — сказал Алексей холодно.
— Поговорить? Пожалуйста. — Полукаров поднялся с готовностью, и от его движения затрещало кресло. — Извините великодушно, — закивал он девушкам, улыбаясь.
Они вышли в морозные потемки террасы, Алексей сказал хрипло:
— Бери шапку, и идем.
— Куда идем? — непонимающим голосом спросил Полукаров.
— Ах ты, вундеркинд! — не выдержал Борис. — Он еще спрашивает — «куда»! В ресторан на вокзал! Пить коньяк!
— Но, но! Потише! Окрашено!
— Что-о?
— Подожди, Борис, — прервал Алексей. — Вот что, Полукаров, бери свою лопату, и идем во взвод!
— У меня, братцы, неважно с желудком, — секретным шепотом заговорил Полукаров, оглядываясь на дверь. — Да вы что, ей-богу! Не младенец я!..
— Ты болен? У вокзала стоит машина санчасти. Мы поможем тебе дойти, если ты болен, — сказал Алексей, едва сдерживаясь.
— Да бросьте вы! Пройдет приступ, сам приду. В этом я не виноват… Боли в животе. Это можно понять?
Наступило короткое молчание. Сухо скрипнула дверь, мимо осторожными тенями проскользнули две девушки с лопатами; одна сказала уже на крыльце:
— До свидания, товарищи курсанты.
— Вы куда, девушки? — с наигранным оживлением воскликнул Полукаров. — Так скоро? — И глянул на Бориса со злобой. — О, дьявол вас возьми! Что вы ко мне пристали? Кто я вам — родственник? Что вы так заботитесь о моей судьбе?
Борис презрительно выговорил:
— Значит, испугался работы? Так, что ли, поклонник Дюма и Буссенара?
— Расчищать путь в буран — это все равно что ходить строевым шагом в уборной. И у меня кровяные мозоли уже, Боренька!..
Алексей, не выдержав, сказал резко:
— На разъезде стоят два эшелона с танками. Ты или наглец, или сволочь! Ты слишком громко умеешь говорить о своих страданиях.
— Размазня! — Борис придвинулся к Полукарову. — Червяк! Видеть тебя тошно!
— Ах, пошли вы к дьяволу! — застонал Полукаров. — Я же объяснил вам! Оставьте меня в покое!..
Алексей сказал как можно спокойнее:
— Слушай, мы с тобой просто встретились. Я ничего не буду докладывать. Ты доложишь о себе сам: мол, курил — и все. Идем!
Он повернулся и, не дожидаясь ответа, пошел к выходу; Борис выругался и вышел следом, с треском хлопнув дверью.
Алексей стоял на крыльце, засунув руки в карманы и ждал. Некоторое время молчали.
— Либеральничаешь? — разгоряченно заговорил Борис. — С такими субъектами поступают иначе! Неясно?
— Как?
— Приводят силой. Он же шкурник первой марки. — Борис поморщился — у него появилась неприятная привычка морщиться. — Ну как знаешь!
Алексей не ответил. Красный отблеск раскаленной печи по-прежнему безмятежно теплел в окне этого заметенного снегом уютного домика, а внутри дачи — ни звука, ни шороха, ни шагов.
Внезапно со стуком распахнулась дверь, и Полукаров, подымая воротник шинели, сбежал по ступеням крыльца, проговорил как бы в пустоту:
— Пошли, что ли, — и зашагал, ссутулясь, в буранную мглу переулка.
Спустя несколько минут они подошли к котловине. По-прежнему среди метели носились жалобные гудки паровозов, и снег хлестал по лицу будто мокрой тряпкой, влажная шинель облепила всю грудь сырым холодом. В нескольких шагах от участка Алексей остановился и начал счищать снег с шинели. Пальцы были как неживые. Борис и Полукаров стали спускаться в котловину, и вдруг оба заметили между сугробами полузанесенный «виллис». Возле машины двигались два снежных кома — это были лейтенант Чернецов и майор Градусов. Они говорили что-то друг другу сквозь ветер, не разобрать что.
— Судьба моя решена, — сказал Полукаров, нехотя опуская воротник шинели. — Заранее считаю себя на гауптвахте. А, была не была!..
Карабкаясь по сугробам, Борис прокричал в спину ему:
— Молчи! Этого для тебя мало, щенок!
Офицеры, заметив их, перестали двигаться.
Справляясь с дыханием, Борис подбежал к «виллису», и, как только заговорил он, лицо его преобразилось, приняло холодно-решительное выражение.
— Товарищ майор, разрешите обратиться к лейтенанту? Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено! Мы нашли Полукарова в пустой даче возле печки, едва не привели его силой!
Чернецов молчал, и было странно видеть на лице его робкое, виноватое выражение, словно кто-то ударил его случайно.
— Как… вам… не совестно? — отрубая слова, крикнул Градусов. — Как… не совестно, будущий… вы… офицер!
И больше ничего не сказал Полукарову.
Через минуту, сбежав с насыпи, Алексей увидел: Градусов, запахивая на коленях шинель, с мрачным, отчужденным видом садился в «виллис», рядом стоял Чернецов, вытянувшийся весь.
— Слушай, какое ты имел право докладывать в такой форме? — зло сказал Алексей Борису, когда узнал все от Чернецова. — Я же обещал Полукарову! В какое глупое положение ты меня ставишь?
— Нечего возиться с этим маменькиным сынком! — ответил Борис. — Пусть привыкает, не на печке у бабки!..
Войдя в маленькую, жарко, до духоты натопленную будку обходчика, капитан Мельниченко сбил перчаткой снег с рукавов набухшей, влажной шинели. За синеющим оконцем не переставал буран, царапал стены, яростно колотил в стекло. Электрический свет не горел в будочке — буран порвал провода. Слабо мигала здесь закопченная керосиновая лампа.
Через несколько минут Полукаров шагнул через порог; желтый свет лампы упал на его большелобое лицо; тонкие губы поджаты — и лицо, и губы эти ничего не выражали, и только по слегка вдавившимся его ноздрям капитан понял, что Полукаров готов что-то сказать; с этим он, очевидно, шел сюда. И Мельниченко проговорил первым:
— Слушаю вас, Полукаров.
Полукаров посмотрел капитану в лицо, и в глазах его появилось намеренное равнодушие. Он сказал:
— Я знаю, вы должны наказать меня. Наряд, гауптвахта? Я готов. Мне все равно.
В тишине было слышно: порыв ветра с гулом ударил по крыше.
— Не верю, что вам так хочется попасть на гауптвахту, — сухо сказал Мельниченко и припустил огня в лампе. — Не верю, что вам, болезненно самолюбивому человеку, все равно, что подумают о вас другие!
Полукаров ответил безразлично:
— Товарищ капитан, я превосходно понимаю, что совершил, так сказать, неэтичный поступок.
— Но почему вы его совершили?
Полукаров пошевелил своими покатыми медвежьими плечами.
— Может быть, я не герой, товарищ капитан…
— Вы плохой артист, Полукаров! Идя ко мне, вы плохо выучили роль! — с подчеркнутой неприязнью перебил Мельниченко. — Вы говорите так, словно жизнь ударила вас когда-то и разочаровала. Сколько вам лет?
— Двадцать один, товарищ капитан.
— Когда же вы успели набраться этого скепсиса по отношению к себе и к людям?
— Разрешите не отвечать, товарищ капитан? — тихо и выжидающе сказал Полукаров, и большелобое лицо его отклонилось в тень.
— Можете не отвечать. Я вас больше не задерживаю. Идите.
Полукаров стоял не двигаясь.
— Кто меня будет арестовывать? — спросил он бесстрастно.
— Нет, арестовывать я вас не буду. Я хотел это сделать, но раздумал. Ведь вы не герой. Зачем вас унижать? Вы и сами себя унизили. Вы хотите красиво пострадать, а вызываете к себе жалость! Нет, я не буду вас арестовывать. Можете идти.
Полукаров вышел.
6
— Запевай, Миша! — ответил Гребнин.
Луц, как бы проверяя настроение шеренги, переглянулся с товарищами, подмигнул Гребнину и начал глуховатым баском:
— Саша! — крикнул он, смеясь. — Саша, подхватывай!
За окном черемуха колышется,
Осыпая лепестки свои…
Но песни не получилось. Ветер схватил и порвал ее. От этого стало еще веселее, хотелось закричать что-то в ветер, идти, распахнув шинель, в плотные, неистовые снеговые налеты. Больше песня не возобновлялась, но все шли в странном волнении.
Шли по шоссе среди гудящего тополями города, затемненного бураном.
На перекрестке колонна неожиданно остановилась. Из бурана, будто дымясь красными окнами, с гулом выделился огромный катящийся утюг трамвайного снегоочистителя, пропал в метельной мгле.
— Шагом ма-арш…
По обеим сторонам шоссе потянулись темные силуэты качающихся деревьев, низенькие дома со ставнями — окраины. Потом впереди проступили мутные сквозь летящий снег большие огни. А когда колонна приблизилась, все увидели огромное здание вокзала, ярко освещенные широкие окна, должно быть, уютного теплого ресторана, вьюжно залепленные фонари у пустынных подъездов. И донеслись далекие или близкие — не понять — тоскливые гудки паровозов.
— Ба-атарея, стой! Командиры взводов, ко мне! — разнеслась команда.
Вдоль колонны проносились рваные белые облака, шумели тополя, буран крутился среди заваленных снегом скамеек станционного сквера.
— Закуривай, что ли, пока стоим! — сказал Борис, прикурив от зажигалки под полой шинели, и окликнул, стоя спиной к ветру: — Алексей, хочешь табачком согреться?
Алексей воткнул лопату в сугроб, подошел к нему; Борис переступал ногами, точно выбивая чечетку, возле заборчика сквера.
— Слушай, мне показалось — ты немного надулся на меня? Объясни, Боря, в чем дело?
— Я? — переспросил Борис. — Ерунда! Из-за чего мне на тебя дуться? Только меня коробит от этих маленьких приказаний: «Получить лопаты», «Распишитесь в получении имущества» — просто начался мелкий быт, Алеша! Вот ты мне спокойно говоришь «распишись», словно ты уж к этой жизни привык. Неужели мы превращаемся в тыловых службистов?
— Какие службисты? — сказал Алексей, понимая и в то же время не понимая до конца, о чем говорил Борис, чувствуя какую-то недосказанность в его словах. — Мне показалось, мое приказание обидело тебя.
— Я сказал — ерунда это! Чувствую, не сумею я тут ужиться! Градусов все равно жизни не даст! Физиономия моя, видишь, ему не понравилась! Удирать на фронт нужно, вот что мне ясно!
Борис злобно швырнул окурок, затоптал его каблуком.
— На фронт никого из нас не отпустят, — ответил Алексей. — Это я понял давно. Как только прибыли сюда.
Кто-то, притопывая на снегу, проговорил за спиной раздраженным голосом:
— Арктика! Насквозь продувает труба!
Ссутулившийся Полукаров, подняв воротник шинели, остервенело хлопал себя рукавицами по бокам.
— Арктика, говоришь? — усмехнулся Борис. — Холодно было не здесь. А впрочем, задачи в теплом классе легче решать.
— Расскажешь фронтовой эпизод? К дьяволу с нотациями! — огрызнулся Полукаров, подпрыгивая. — Чего ждем? Вот бестолковщина! Остановили на холоде, и стой как осел. Вот тебе, брат, ди-сци-пли-на: приказали — и стой, хлопай ушами.
Издали донеслась команда:
— Ма-арш…
Это был участок железнодорожного полотна, занесенный снегом от станции до разъезда.
Пути проходили по котловине.
На буграх в снежном круговороте носилась метель, всю котловину будто обволакивало густым дымом, ветер не давал никакой возможности работать.
Алексей бросал лопату за лопатой, с тягостным нетерпением ожидая, когда острие стукнется о рельсы, работал автоматически, не разгибаясь. От беспрерывных движений заболела поясница; ремень стягивал намокшую, тяжелую шинель, затруднял движения, уши шапки были давно спущены, но снег набился к щекам, таял, влажные ворсинки корябали щеки. Алексей был весь мокрый от пота; гимнастерка прилипла к груди; иногда, выпрямляясь, он ощущал спиной холодные знобящие струйки от растаявшего за воротником снега. Сколько прошло времени? Два часа? А может быть, три? Почему не объявляют перерыв? Или забыли о перерыве?
— Товарищи курсанты, — понеслось по котловине, — отдыхать по одному! Работу не прекращать!
— Легко командовать, — часто дыша, выговорил Полукаров и, обессиленный, сел в сугроб. — Стоит, понимаешь, и командует, а ты как лошадь… Перекур!
— Что, выдохся, товарищ студент? — вежливо спросил Луц. — А ну иди покури. Такой богатырь — и устал! Где твоя сила Портоса?
— Не язви, Микула Селянинович! — со злостью огрызнулся Полукаров. — От твоих острот тошнит!..
— Понятно, — вонзая лопату в снег, скромно согласился Луц. — Ему жалко свое здоровье, — и, вытирая мокрое лицо, закричал в ветер: — Саша! Как дышишь?
— А-а!. Ава! — ответил Саша сквозь буран непонятное.
— Привет от Жени Полукарова! — снова закричал Луц. — Он жив и здоров! Того и тебе желает!
— Цыц, остряк-самоучка! — рокотнул Полукаров.
Алексей выпрямился, задыхаясь, рывком сбросил ремень, сунул его в карман, расстегнул шинель: так просторней было и легче работать. Но ветер сейчас же подхватил мокрые полы шинели, неистово заполоскал ими, ледяной холод остро ожег колени, грудь; снег облепил влажную от пота гимнастерку леденящим пластырем.
— Помкомвзво-ода!
Он обернулся. Сквозь проносившееся облако снега увидел в двух шагах худенькую фигурку Зимина — от порывов ветра тот покачивался, как тополек, руками загораживал лицо.
— Не могу! — сказал он и привалился к сугробу.
— Что, Витя? — крикнул Алексей.
— Полукаров ушел, Луц курит. Только Саша и Борис работают, — выдавил Зимин. — А снег… а снег… Надо быстро его, без остановок. А то ничего не сделаем. Ведь я им не могу приказать?
Где-то в движущемся небе тоскливо носились едва уловимые слухом паровозные гудки, метались разорванными отголосками над степью, над темными окраинами. А там одиноко желтел огонек. Раньше его не было. Наверно, скоро утро уже.
— Паровозы гудят, — сказал Зимин вздрагивающим голосом. — А мы тут… Эшелоны ведь стоят…
Он внезапно повысил голос:
— А Полукаров ушел. Говорит: «Сейчас». Очень образованного из себя ставит. Подумаешь!
Алексей огляделся: на участке было почти пусто; только вдали шевелились силуэты Дроздова и Гребнина.
— Вот черт возьми! — с сердцем выругался Алексей и закричал изо всех сил: — Лу-уц! Полукаро-ов!
— Да, да-а-а!
Из-за сугроба показалась высокая фигура Луца, он странно нырял, спотыкался; похоже было — хромал. Завидев Алексея, он улыбнулся сконфуженно, лицо его было серо-землистым, волосы заиндевели на лбу. Он взял лопату, отбросил глыбу, закричал преувеличенно бодро:
— Был у Саши! У них лопаты об рельсы стучат. Понимаешь? Стоп! А где студент? Я не слышу его острот!
— Полукарова нет, — сказал Алексей, уже злясь. — Где Полукаров?
— Товарищ помкомвзво-о-да!
Вдоль котловины, наклонясь вперед, преодолевая порывы ветра, нетвердыми шагами продвигался лейтенант Чернецов. Он приблизился — из-под заледенелой шапки возникли возбужденные глаза.
— Как дела?
— Не могу похвалиться!
— То есть?
— Куда-то ушел Полукаров.
— Куда?
— Об этом он не доложил!
— Сейчас же переставьте людей на участок Гребнина! Зимин, вы будете связным у комбата. Карапетянц вас сменит.
— Товарищ лейтенант, вы не думайте… — забормотал Зимин растерянно. — Я не хочу…
— В армии нет слова «не хочу». — Чернецов обернулся к Алексею. — Полукарова найти немедленно. Хотя бы для этого вам стоило обойти весь город. Возьмите с собой Брянцева. Впрочем, я сам пришлю его к вам. Идемте, Зимин.
Они исчезли в крутящейся мгле.
Минут через пять Алексей и Борис вышли из котловины, зашагали к окраине по огромным сугробам, у них не было сил говорить, силы уходили на то, чтобы вытаскивать ноги из снега.
Начались темные, пустые дачи с окнами, забитыми досками; крылечки, клумбы и террасы — все завалено, завьюжено, из горбатых наносов проступали обледенелые колодцы. На улочках ни одного огонька.
— Эй! — неожиданно закричал Алексей.
Впереди что-то зачернело: как будто шел человек. Борис тоже окликнул:
— Кто идет? — И обещающе недобро добавил: — Ну, если встречу этого болвана под горячую руку, быть ему носом в снегу!
Человек стоял на дороге: незнакомое лицо паренька, в зубах папироса, от которой трассами сыпались по ветру искры.
— За своего приняли? А, курсанты? Соседи. Погреться, по-видимому? Второй дом, во-он огонек. Там наши девчата и один ваш товарищ… Веселый парень! — Он вскинул лопату на плечо, исчез в метели.
Вскоре они увидели впереди расплывчатое пятно света. Оно розово мерцало в окне маленькой дачи в глубине узенького переулочка, занесенного бураном до заборов. Гребни сугробов перед крыльцом мутно дымились, точно оползали.
— Зайдем сюда, — сказал Алексей.
Они взбежали на крыльцо и вошли в темноту большой стеклянной террасы, слабо и морозно-свежо пахнущей почему-то осенними холодными яблоками. За стеной послышались голоса, смех.
Алексей ощупью нашел дверь, постучал.
— Войдите, пожалуйста! — раздался приветливый ответ из-за двери, и Алексей толкнул ее.
Одурманивающе повеяло теплом горящих березовых поленьев. Около гудевшей, до малинового свечения раскаленной железной печи, развалясь в соломенном кресле, сидел Полукаров в расстегнутой шинели, без шапки и с удивлением глядел на Алексея и Бориса. Вдруг он засмеялся и воскликнул с нарочитой беспечностью:
— Привет товарищам по оружию! Соня и Клавочка, познакомьтесь: друзья по взводу!
Просторная эта комната тускло освещалась керосиновой лампой, Полукаров был не один: на диване, прижавшись друг к Другу, сидели две девушки в бараньих полушубках; возле ног лежали лопаты; девушки украдкой переглянулись.
— Выйди поговорить, — сказал Алексей холодно.
— Поговорить? Пожалуйста. — Полукаров поднялся с готовностью, и от его движения затрещало кресло. — Извините великодушно, — закивал он девушкам, улыбаясь.
Они вышли в морозные потемки террасы, Алексей сказал хрипло:
— Бери шапку, и идем.
— Куда идем? — непонимающим голосом спросил Полукаров.
— Ах ты, вундеркинд! — не выдержал Борис. — Он еще спрашивает — «куда»! В ресторан на вокзал! Пить коньяк!
— Но, но! Потише! Окрашено!
— Что-о?
— Подожди, Борис, — прервал Алексей. — Вот что, Полукаров, бери свою лопату, и идем во взвод!
— У меня, братцы, неважно с желудком, — секретным шепотом заговорил Полукаров, оглядываясь на дверь. — Да вы что, ей-богу! Не младенец я!..
— Ты болен? У вокзала стоит машина санчасти. Мы поможем тебе дойти, если ты болен, — сказал Алексей, едва сдерживаясь.
— Да бросьте вы! Пройдет приступ, сам приду. В этом я не виноват… Боли в животе. Это можно понять?
Наступило короткое молчание. Сухо скрипнула дверь, мимо осторожными тенями проскользнули две девушки с лопатами; одна сказала уже на крыльце:
— До свидания, товарищи курсанты.
— Вы куда, девушки? — с наигранным оживлением воскликнул Полукаров. — Так скоро? — И глянул на Бориса со злобой. — О, дьявол вас возьми! Что вы ко мне пристали? Кто я вам — родственник? Что вы так заботитесь о моей судьбе?
Борис презрительно выговорил:
— Значит, испугался работы? Так, что ли, поклонник Дюма и Буссенара?
— Расчищать путь в буран — это все равно что ходить строевым шагом в уборной. И у меня кровяные мозоли уже, Боренька!..
Алексей, не выдержав, сказал резко:
— На разъезде стоят два эшелона с танками. Ты или наглец, или сволочь! Ты слишком громко умеешь говорить о своих страданиях.
— Размазня! — Борис придвинулся к Полукарову. — Червяк! Видеть тебя тошно!
— Ах, пошли вы к дьяволу! — застонал Полукаров. — Я же объяснил вам! Оставьте меня в покое!..
Алексей сказал как можно спокойнее:
— Слушай, мы с тобой просто встретились. Я ничего не буду докладывать. Ты доложишь о себе сам: мол, курил — и все. Идем!
Он повернулся и, не дожидаясь ответа, пошел к выходу; Борис выругался и вышел следом, с треском хлопнув дверью.
Алексей стоял на крыльце, засунув руки в карманы и ждал. Некоторое время молчали.
— Либеральничаешь? — разгоряченно заговорил Борис. — С такими субъектами поступают иначе! Неясно?
— Как?
— Приводят силой. Он же шкурник первой марки. — Борис поморщился — у него появилась неприятная привычка морщиться. — Ну как знаешь!
Алексей не ответил. Красный отблеск раскаленной печи по-прежнему безмятежно теплел в окне этого заметенного снегом уютного домика, а внутри дачи — ни звука, ни шороха, ни шагов.
Внезапно со стуком распахнулась дверь, и Полукаров, подымая воротник шинели, сбежал по ступеням крыльца, проговорил как бы в пустоту:
— Пошли, что ли, — и зашагал, ссутулясь, в буранную мглу переулка.
Спустя несколько минут они подошли к котловине. По-прежнему среди метели носились жалобные гудки паровозов, и снег хлестал по лицу будто мокрой тряпкой, влажная шинель облепила всю грудь сырым холодом. В нескольких шагах от участка Алексей остановился и начал счищать снег с шинели. Пальцы были как неживые. Борис и Полукаров стали спускаться в котловину, и вдруг оба заметили между сугробами полузанесенный «виллис». Возле машины двигались два снежных кома — это были лейтенант Чернецов и майор Градусов. Они говорили что-то друг другу сквозь ветер, не разобрать что.
— Судьба моя решена, — сказал Полукаров, нехотя опуская воротник шинели. — Заранее считаю себя на гауптвахте. А, была не была!..
Карабкаясь по сугробам, Борис прокричал в спину ему:
— Молчи! Этого для тебя мало, щенок!
Офицеры, заметив их, перестали двигаться.
Справляясь с дыханием, Борис подбежал к «виллису», и, как только заговорил он, лицо его преобразилось, приняло холодно-решительное выражение.
— Товарищ майор, разрешите обратиться к лейтенанту? Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено! Мы нашли Полукарова в пустой даче возле печки, едва не привели его силой!
Чернецов молчал, и было странно видеть на лице его робкое, виноватое выражение, словно кто-то ударил его случайно.
— Как… вам… не совестно? — отрубая слова, крикнул Градусов. — Как… не совестно, будущий… вы… офицер!
И больше ничего не сказал Полукарову.
Через минуту, сбежав с насыпи, Алексей увидел: Градусов, запахивая на коленях шинель, с мрачным, отчужденным видом садился в «виллис», рядом стоял Чернецов, вытянувшийся весь.
— Слушай, какое ты имел право докладывать в такой форме? — зло сказал Алексей Борису, когда узнал все от Чернецова. — Я же обещал Полукарову! В какое глупое положение ты меня ставишь?
— Нечего возиться с этим маменькиным сынком! — ответил Борис. — Пусть привыкает, не на печке у бабки!..
Войдя в маленькую, жарко, до духоты натопленную будку обходчика, капитан Мельниченко сбил перчаткой снег с рукавов набухшей, влажной шинели. За синеющим оконцем не переставал буран, царапал стены, яростно колотил в стекло. Электрический свет не горел в будочке — буран порвал провода. Слабо мигала здесь закопченная керосиновая лампа.
Через несколько минут Полукаров шагнул через порог; желтый свет лампы упал на его большелобое лицо; тонкие губы поджаты — и лицо, и губы эти ничего не выражали, и только по слегка вдавившимся его ноздрям капитан понял, что Полукаров готов что-то сказать; с этим он, очевидно, шел сюда. И Мельниченко проговорил первым:
— Слушаю вас, Полукаров.
Полукаров посмотрел капитану в лицо, и в глазах его появилось намеренное равнодушие. Он сказал:
— Я знаю, вы должны наказать меня. Наряд, гауптвахта? Я готов. Мне все равно.
В тишине было слышно: порыв ветра с гулом ударил по крыше.
— Не верю, что вам так хочется попасть на гауптвахту, — сухо сказал Мельниченко и припустил огня в лампе. — Не верю, что вам, болезненно самолюбивому человеку, все равно, что подумают о вас другие!
Полукаров ответил безразлично:
— Товарищ капитан, я превосходно понимаю, что совершил, так сказать, неэтичный поступок.
— Но почему вы его совершили?
Полукаров пошевелил своими покатыми медвежьими плечами.
— Может быть, я не герой, товарищ капитан…
— Вы плохой артист, Полукаров! Идя ко мне, вы плохо выучили роль! — с подчеркнутой неприязнью перебил Мельниченко. — Вы говорите так, словно жизнь ударила вас когда-то и разочаровала. Сколько вам лет?
— Двадцать один, товарищ капитан.
— Когда же вы успели набраться этого скепсиса по отношению к себе и к людям?
— Разрешите не отвечать, товарищ капитан? — тихо и выжидающе сказал Полукаров, и большелобое лицо его отклонилось в тень.
— Можете не отвечать. Я вас больше не задерживаю. Идите.
Полукаров стоял не двигаясь.
— Кто меня будет арестовывать? — спросил он бесстрастно.
— Нет, арестовывать я вас не буду. Я хотел это сделать, но раздумал. Ведь вы не герой. Зачем вас унижать? Вы и сами себя унизили. Вы хотите красиво пострадать, а вызываете к себе жалость! Нет, я не буду вас арестовывать. Можете идти.
Полукаров вышел.
6
Путь был расчищен к утру.
Капитан Мельниченко вел батарею в училище и видел, как вяло, пошатываясь в дреме, идут курсанты, как часто меняет ногу колонна, как растягиваются левофланговые, — буранная ночь вымотала людей вконец.
В столовой сели без обычного шума; одни обессиленно привалились к столам и сейчас же заснули; у иных клонились головы, ложки выпадали из рук.
С серым от усталости лицом Мельниченко ушел в канцелярию просмотреть расписание. Последние часы в первом взводе — тактические занятия, выбор наблюдательного пункта на местности; в остальных взводах — артиллерия, топография: занятия по классам. Капитан посмотрел в окно и прижмурился. Утро после буранной ночи было ослепительно солнечным, жестоко морозным. Но дымы не поднимались из труб вертикально в сияющее ледяное небо, а стлались, сизые тени их ползли по белизне крыш, по свежим сугробам. Стволы орудий плотно обросли инеем, поседели. Возле орудий ходил часовой, из-за поднятого воротника тулупа, из густого инея вырывался пар. Было двадцать градусов ниже нуля.
Капитан, щурясь, смотрел на белые до рези в глазах сугробы, на пар дыхания, тающий над головой часового, на слепящее косматое солнце и чувствовал, как голову медленно обволакивает теплая глухота сна. Капитан потер выступившую щетину на щеках, вызвал дежурного.
— Объявите батарее отбой! Преподаватель тактики в училище?
— Никак нет, еще не приходил.
— Батарею поднимать только по моему приказу. Шинели — в сушилку.
Капитан поднялся на третий этаж, к командиру дивизиона.
Положив жилистые руки на подлокотники кресла, Градусов читал какую-то бумагу. Он был в очках, китель расстегнут на верхнюю пуговицу — это придавало ему домашний вид. Увидев капитана, майор застегнул пуговицу, снял очки и сунул их в футляр. Он стеснялся своей старческой дальнозоркости.
— Садитесь, — указал на кресло, и губы его чуть поползли, готовясь к улыбке. — Слушаю вас.
— Я хотел поговорить с вами, товарищ майор, — начал капитан. — Думаю, что занятия по тактике первого взвода…
— Знаю, знаю, — перебил Градусов, и скупая улыбка осветила крепкое его лицо. — Люди вымотались на заносах, так? Вот тоже просматриваю расписание.
Белки его глаз были красноваты после бессонной ночи: час назад он вернулся в училище, усталость чувствовалась в том, как он сидел, в его взгляде, в движениях его крупного тела, его рук.
Он снова улыбнулся, размышляюще побарабанил пальцами по столу.
— Все это верно, люди устали, — повторил он, мягко глядя на капитана. — Курите! — Придвинул раскрытый портсигар, взял папиросу, но не закурил, помял ее и аккуратно положил на прежнее место, шумно вздохнул и продолжал ровным голосом: — Но меня вот какой вопрос интересует, капитан. Что подумают сами курсанты, когда поймут, из-за чего мы отменили занятия в поле? Положим, вот вы — строевой офицер, ваши люди всю ночь копали орудийные позиции, устали, а утром вступать в бой. Как вы поступите? Курите, курите… Не обращайте на меня внимания. Я ведь мало курю. — Он потер ладонью грудь.
«Старик думает и выигрывает время. У него еще нет решения», — подумал Мельниченко.
— Товарищ майор, все, что было на фронте, переносить в училище рискованно, — заговорил он и, кивнув, отодвинул портсигар. — Спасибо, я только что курил. Вы же не будете устраивать артиллерийский налет боевыми снарядами, чтобы научить людей быстрей окапываться или лежать часами в снегу. Я говорю о простом. Люди вымокли, вымотались на заносах, и занятия в поле не принесут нужной пользы. Отдых, хотя бы короткий, — вот что нужно.
Градусов с ласковой снисходительностью развел руки над столом.
— В данную минуту вы рассуждаете, простите, не как военный человек. Существует, голубчик, великое правило: «Тяжело в ученье, легко в бою». Золотое, проверенное жизнью правило. Н-да! Не для парада ведь людей готовим, голубчик. И вы-то должны это знать прекрасно!
— Есть разница между необходимостью и возможностью, — проговорил Мельниченко и поднялся. — Какое ваше решение, товарищ майор?
Градусов опять побарабанил пальцами по столу.
— Да, капитан, есть разница! Вчера первый взвод прекрасно показал себя: в самую тяжкую минуту этот… из студентов, Полукаров… бросил товарищей, ушел греться, трудно ему стало! Были и у меня такие, как Полукаров, в тяжкие минуты не жалел, не щадил, а потом с фронта письма присылали, благодарили! Никого по головке не гладил, а в каждом письме после первых слов — «спасибо». Именно спасибо!
Опершись, Градусов с кряхтеньем встал из-за стола.
Был он плотен, широк, с короткой сильной шеей — о таких говорят: «крепко сшит», — и если бы не живот, слегка оттопыривающий отлично сшитый китель, фигуру его можно было бы назвать красивой той немолодой красотой, которая отличает пожилых военных.
— Мы должны приучать людей, капитан, к строгому выполнению приказа. Занятия — это то же выполнение приказа. Вот так, товарищ капитан! — Он отогнул рукав кителя, взглянул на часы, игрушечно маленькие на его широком запястье, покрытом золотистыми волосами. — Ровно через час поднимите взвод! Без всяких колебаний! Кстати, я сам буду на занятиях. Вы свободны.
Взвод был построен на бугре, в двух километрах от города, где начиналась степь — по ней волнами ходила поземка, вокруг шелестел снег, завиваясь вихорьками.
У преподавателя тактики, полковника Копылова, на морозе заметно индевели стекла очков.
Курсанты — с катушками связи, буссолями, стереотрубой, лопатами — стояли, переминались в строю; непросохшие шинели влажно топорщились; лица заспаны, бледны, помяты; иногда кто-нибудь, сдерживая судорогу зевоты, кусая губы, глядел в синее пустынное небо, вздрагивал; у иных на лицах выражалось рассеянное любопытство к усталости своих мускулов: курсанты поднимали плечи, сжимали в кулак и разжимали пальцы. На левом фланге у Вити Зимина то и дело клонилась голова, и когда Копылов сказал: «Наша пехота прошла первые рубежи», — Зимин, клюнув остреньким носом, будто в знак согласия, встрепенулся и, широко раскрыв глаза, глянул на полковника Копылова недоуменно.
Из блистающих под солнцем далей донесся гудок паровоза. Послышались голоса:
— А танкисты далеко уже…
— Я что-то никак не согреюсь. Шинель — кол!..
— Люблю занятия в поле в этакую благодать! Особенно, когда шинелишка сухая. Веселее как-то…
Засмеялись.
В задних рядах курсанты топали ногами, терли уши.
— Закаляют нас.
— Товарищи курсанты, разговоры прекратить!
Лейтенант Чернецов, дыша паром, опустил глаза.
В снежной дали, над застывшей до горизонта морозной степью, возник, пополз лиловый дымок паровоза. Все смотрели в ту сторону.
— Товарищи, товарищи, прошу внимания! — Копылов снял очки, покашлял, подул на стекла.
С нахмуренным, малиновым от холода лицом Градусов подошел к строю, сурово, цепким взглядом провел по взводу.
— Товарищи курсанты, надо слушать преподавателя, а не глядеть по сторонам!
«Хмурьтесь, майор, хмурьтесь сколько угодно, — думал Мельниченко. — Но вряд ли ваши команды сейчас помогут». Это равнодушное внимание передних рядов и эти невеселые остроты левофланговых безошибочно показывали: курсанты понимают, что сегодняшнее занятие по тактике — не занятие, нужно попросту два часа в мокрых шинелях пробыть в поле на морозе, ибо офицеры выполняют расписание.
Но так или иначе приказ идти в поле был отдан, и теперь его не отменишь.
— Дмитрий Иванович, можно вас на минуточку? — вполголоса позвал Мельниченко преподавателя тактики.
Копылов, немолодой худощавый полковник с аккуратно подстриженной бородкой, все дул на очки; посиневшие его губы скованно округливались, бородка сплошь побелела от инея.
— Вы меня, Василий Николаевич? — спросил он, подняв острые плечи. — Да, да, слушаю…
Капитан, подойдя, проговорил негромко:
— Дмитрий Иванович, пусть это вас не обидит, разрешите мне провести практическую часть занятий. Именно практическую. Ужасно замерз, и курсанты замерзли…
Капитан Мельниченко вел батарею в училище и видел, как вяло, пошатываясь в дреме, идут курсанты, как часто меняет ногу колонна, как растягиваются левофланговые, — буранная ночь вымотала людей вконец.
В столовой сели без обычного шума; одни обессиленно привалились к столам и сейчас же заснули; у иных клонились головы, ложки выпадали из рук.
С серым от усталости лицом Мельниченко ушел в канцелярию просмотреть расписание. Последние часы в первом взводе — тактические занятия, выбор наблюдательного пункта на местности; в остальных взводах — артиллерия, топография: занятия по классам. Капитан посмотрел в окно и прижмурился. Утро после буранной ночи было ослепительно солнечным, жестоко морозным. Но дымы не поднимались из труб вертикально в сияющее ледяное небо, а стлались, сизые тени их ползли по белизне крыш, по свежим сугробам. Стволы орудий плотно обросли инеем, поседели. Возле орудий ходил часовой, из-за поднятого воротника тулупа, из густого инея вырывался пар. Было двадцать градусов ниже нуля.
Капитан, щурясь, смотрел на белые до рези в глазах сугробы, на пар дыхания, тающий над головой часового, на слепящее косматое солнце и чувствовал, как голову медленно обволакивает теплая глухота сна. Капитан потер выступившую щетину на щеках, вызвал дежурного.
— Объявите батарее отбой! Преподаватель тактики в училище?
— Никак нет, еще не приходил.
— Батарею поднимать только по моему приказу. Шинели — в сушилку.
Капитан поднялся на третий этаж, к командиру дивизиона.
Положив жилистые руки на подлокотники кресла, Градусов читал какую-то бумагу. Он был в очках, китель расстегнут на верхнюю пуговицу — это придавало ему домашний вид. Увидев капитана, майор застегнул пуговицу, снял очки и сунул их в футляр. Он стеснялся своей старческой дальнозоркости.
— Садитесь, — указал на кресло, и губы его чуть поползли, готовясь к улыбке. — Слушаю вас.
— Я хотел поговорить с вами, товарищ майор, — начал капитан. — Думаю, что занятия по тактике первого взвода…
— Знаю, знаю, — перебил Градусов, и скупая улыбка осветила крепкое его лицо. — Люди вымотались на заносах, так? Вот тоже просматриваю расписание.
Белки его глаз были красноваты после бессонной ночи: час назад он вернулся в училище, усталость чувствовалась в том, как он сидел, в его взгляде, в движениях его крупного тела, его рук.
Он снова улыбнулся, размышляюще побарабанил пальцами по столу.
— Все это верно, люди устали, — повторил он, мягко глядя на капитана. — Курите! — Придвинул раскрытый портсигар, взял папиросу, но не закурил, помял ее и аккуратно положил на прежнее место, шумно вздохнул и продолжал ровным голосом: — Но меня вот какой вопрос интересует, капитан. Что подумают сами курсанты, когда поймут, из-за чего мы отменили занятия в поле? Положим, вот вы — строевой офицер, ваши люди всю ночь копали орудийные позиции, устали, а утром вступать в бой. Как вы поступите? Курите, курите… Не обращайте на меня внимания. Я ведь мало курю. — Он потер ладонью грудь.
«Старик думает и выигрывает время. У него еще нет решения», — подумал Мельниченко.
— Товарищ майор, все, что было на фронте, переносить в училище рискованно, — заговорил он и, кивнув, отодвинул портсигар. — Спасибо, я только что курил. Вы же не будете устраивать артиллерийский налет боевыми снарядами, чтобы научить людей быстрей окапываться или лежать часами в снегу. Я говорю о простом. Люди вымокли, вымотались на заносах, и занятия в поле не принесут нужной пользы. Отдых, хотя бы короткий, — вот что нужно.
Градусов с ласковой снисходительностью развел руки над столом.
— В данную минуту вы рассуждаете, простите, не как военный человек. Существует, голубчик, великое правило: «Тяжело в ученье, легко в бою». Золотое, проверенное жизнью правило. Н-да! Не для парада ведь людей готовим, голубчик. И вы-то должны это знать прекрасно!
— Есть разница между необходимостью и возможностью, — проговорил Мельниченко и поднялся. — Какое ваше решение, товарищ майор?
Градусов опять побарабанил пальцами по столу.
— Да, капитан, есть разница! Вчера первый взвод прекрасно показал себя: в самую тяжкую минуту этот… из студентов, Полукаров… бросил товарищей, ушел греться, трудно ему стало! Были и у меня такие, как Полукаров, в тяжкие минуты не жалел, не щадил, а потом с фронта письма присылали, благодарили! Никого по головке не гладил, а в каждом письме после первых слов — «спасибо». Именно спасибо!
Опершись, Градусов с кряхтеньем встал из-за стола.
Был он плотен, широк, с короткой сильной шеей — о таких говорят: «крепко сшит», — и если бы не живот, слегка оттопыривающий отлично сшитый китель, фигуру его можно было бы назвать красивой той немолодой красотой, которая отличает пожилых военных.
— Мы должны приучать людей, капитан, к строгому выполнению приказа. Занятия — это то же выполнение приказа. Вот так, товарищ капитан! — Он отогнул рукав кителя, взглянул на часы, игрушечно маленькие на его широком запястье, покрытом золотистыми волосами. — Ровно через час поднимите взвод! Без всяких колебаний! Кстати, я сам буду на занятиях. Вы свободны.
Взвод был построен на бугре, в двух километрах от города, где начиналась степь — по ней волнами ходила поземка, вокруг шелестел снег, завиваясь вихорьками.
У преподавателя тактики, полковника Копылова, на морозе заметно индевели стекла очков.
Курсанты — с катушками связи, буссолями, стереотрубой, лопатами — стояли, переминались в строю; непросохшие шинели влажно топорщились; лица заспаны, бледны, помяты; иногда кто-нибудь, сдерживая судорогу зевоты, кусая губы, глядел в синее пустынное небо, вздрагивал; у иных на лицах выражалось рассеянное любопытство к усталости своих мускулов: курсанты поднимали плечи, сжимали в кулак и разжимали пальцы. На левом фланге у Вити Зимина то и дело клонилась голова, и когда Копылов сказал: «Наша пехота прошла первые рубежи», — Зимин, клюнув остреньким носом, будто в знак согласия, встрепенулся и, широко раскрыв глаза, глянул на полковника Копылова недоуменно.
Из блистающих под солнцем далей донесся гудок паровоза. Послышались голоса:
— А танкисты далеко уже…
— Я что-то никак не согреюсь. Шинель — кол!..
— Люблю занятия в поле в этакую благодать! Особенно, когда шинелишка сухая. Веселее как-то…
Засмеялись.
В задних рядах курсанты топали ногами, терли уши.
— Закаляют нас.
— Товарищи курсанты, разговоры прекратить!
Лейтенант Чернецов, дыша паром, опустил глаза.
В снежной дали, над застывшей до горизонта морозной степью, возник, пополз лиловый дымок паровоза. Все смотрели в ту сторону.
— Товарищи, товарищи, прошу внимания! — Копылов снял очки, покашлял, подул на стекла.
С нахмуренным, малиновым от холода лицом Градусов подошел к строю, сурово, цепким взглядом провел по взводу.
— Товарищи курсанты, надо слушать преподавателя, а не глядеть по сторонам!
«Хмурьтесь, майор, хмурьтесь сколько угодно, — думал Мельниченко. — Но вряд ли ваши команды сейчас помогут». Это равнодушное внимание передних рядов и эти невеселые остроты левофланговых безошибочно показывали: курсанты понимают, что сегодняшнее занятие по тактике — не занятие, нужно попросту два часа в мокрых шинелях пробыть в поле на морозе, ибо офицеры выполняют расписание.
Но так или иначе приказ идти в поле был отдан, и теперь его не отменишь.
— Дмитрий Иванович, можно вас на минуточку? — вполголоса позвал Мельниченко преподавателя тактики.
Копылов, немолодой худощавый полковник с аккуратно подстриженной бородкой, все дул на очки; посиневшие его губы скованно округливались, бородка сплошь побелела от инея.
— Вы меня, Василий Николаевич? — спросил он, подняв острые плечи. — Да, да, слушаю…
Капитан, подойдя, проговорил негромко:
— Дмитрий Иванович, пусть это вас не обидит, разрешите мне провести практическую часть занятий. Именно практическую. Ужасно замерз, и курсанты замерзли…