Страница:
Долгий медленный ход истории
В 1806 г. Георг Фридрих Гегель впервые объявил о конце истории. В разгроме прусских войск армией Наполеона при Йене он увидел ту же окончательную победу, которая явилась Фукуяме летом 1989 г. - триумф идеалов Французской революции. Оба они, Гегель и Фукуяма, считали, что участие масс в управлении государством ведет к непрерывному миру и процветанию. История пришла к завершению.
Но история не окончилась ни в 1806 г., ни в 1989 г. Напротив, в 1806 г. только начиналась «история» в том смысле, как мы ее понимаем сегодня. Никогда прежде столь большие массы людей не действовали, к восторгу историков, как единое целое. По мере поступательного движения XIX в. все большие массы людей благодаря росту представительной демократии и парламентаризма вовлекались в политику. Демократизация западного мира не создавала препятствий для исторического развития. Напротив, она расчищала и мостила путь для самого историчного столетия мировой истории. Именно в XX в. мир до предела насытился политикой, демократией и, далеко нe случайно, войнами. Впервые почти все европейские державы располагали армиями граждан-солдат, которые опирались на всю совокупность ресурсов основательно коллективизированных обществ. Благодаря современным коммуникациям железным дорогам, телеграфной и телефонной связи, газетам и телевидению - толпы, размер которых прежде ограничивался молвой и слухом, перехлестнули через временные пояса. Как мы уже видели, целые страны были захлестнуты эмоциями толпы и бросились в авантюры, которые в былые дни даже последний деревенский болван счел бы безнадежными.
Фукуяма заблуждался как относительно истории, так и экономики и демократии. Он подхватил популярную идею, что гибель коммунизма знаменует полное поражение идей Маркса.
«Столетие, в начале своем исполненное уверенности в конечном торжестве западной либеральной демократии, к своему концу завершило цикл и вернулось к тому, с чего оно началось, - пишет он, - и не к "концу идеологии" или к конвергенции между капитализмом и социализмом, как предсказывалось прежде, а к полной победе экономического и политического либерализма». Он отмечает, что национал-социализм был уничтожен в ходе Второй мировой войны. Союз Советских Социалистических Республик распался в начале 1990-х.
Но история не окончилась ни в 1806 г., ни в 1989 г. Напротив, в 1806 г. только начиналась «история» в том смысле, как мы ее понимаем сегодня. Никогда прежде столь большие массы людей не действовали, к восторгу историков, как единое целое. По мере поступательного движения XIX в. все большие массы людей благодаря росту представительной демократии и парламентаризма вовлекались в политику. Демократизация западного мира не создавала препятствий для исторического развития. Напротив, она расчищала и мостила путь для самого историчного столетия мировой истории. Именно в XX в. мир до предела насытился политикой, демократией и, далеко нe случайно, войнами. Впервые почти все европейские державы располагали армиями граждан-солдат, которые опирались на всю совокупность ресурсов основательно коллективизированных обществ. Благодаря современным коммуникациям железным дорогам, телеграфной и телефонной связи, газетам и телевидению - толпы, размер которых прежде ограничивался молвой и слухом, перехлестнули через временные пояса. Как мы уже видели, целые страны были захлестнуты эмоциями толпы и бросились в авантюры, которые в былые дни даже последний деревенский болван счел бы безнадежными.
Фукуяма заблуждался как относительно истории, так и экономики и демократии. Он подхватил популярную идею, что гибель коммунизма знаменует полное поражение идей Маркса.
«Столетие, в начале своем исполненное уверенности в конечном торжестве западной либеральной демократии, к своему концу завершило цикл и вернулось к тому, с чего оно началось, - пишет он, - и не к "концу идеологии" или к конвергенции между капитализмом и социализмом, как предсказывалось прежде, а к полной победе экономического и политического либерализма». Он отмечает, что национал-социализм был уничтожен в ходе Второй мировой войны. Союз Советских Социалистических Республик распался в начале 1990-х.
Полузадушенный «капитализм»
Падение коммунизма вряд ли явилось концом этого развития. Коммунизм был столь же безнадежным предприятием, как и любое другое, но он представлял собой лишь часть охватившего два последних столетия процесса нарастания коллективизма; он выступал лишь как особая форма коллективистской организации общества.
Прежде всего, в коммунистической системе средства производства принадлежали народу, а продукция распределялась в ходе политического процесса. В современных демократиях собственность находится в частных руках, но, по капризу народных собраний, плоды экономической деятельности перераспределяются в пользу опекаемых групп. Права собственности принадлежат частным лицам, но их возможность распоряжаться своей собственностью ограничена. Частным собственникам диктуют, кого они могут нанимать, на каких условиях, сколько платить и т.п. Им предписывают, как обращаться с растениями и животными, обитающими в их собственных владениях, а в своей деятельности им постоянно приходится сверяться с правилами зонирования и строительными нормами и правилами.
Сами владельцы, которых рынок капитала все в большей степени демократизирует, собирают налоги со своих работников, а также выполняют полицейские и социальные функции, скажем, запрещают курить на территории компании.
Было время, когда американская демократия подчеркивала важность защиты прав и свобод граждан от государства. Но к концу XX в. все это осталось в далеком прошлом. К моменту падения Берлинской стены американская демократия стала в значительной степени соответствовать европейской традиции, в которой воля отдельного человека подчинена групповым интересам, выявляемым в ходе выборов. Большинство присвоило себе королевскую власть, права которой сделались еще более священными. Король, по крайней мере, получал свою власть от Бога и обычно боялся своего господина. Но кого бояться большинству? Большинство непогрешимо, потому что нет более высокого авторитета. Своей властью оно не обязано никому, кроме толпы.
Действительно ли столь велико различие между поразительной американской системой образца 1989 или 1999 г. и тем, что ей предшествовало?
Прежде всего, в коммунистической системе средства производства принадлежали народу, а продукция распределялась в ходе политического процесса. В современных демократиях собственность находится в частных руках, но, по капризу народных собраний, плоды экономической деятельности перераспределяются в пользу опекаемых групп. Права собственности принадлежат частным лицам, но их возможность распоряжаться своей собственностью ограничена. Частным собственникам диктуют, кого они могут нанимать, на каких условиях, сколько платить и т.п. Им предписывают, как обращаться с растениями и животными, обитающими в их собственных владениях, а в своей деятельности им постоянно приходится сверяться с правилами зонирования и строительными нормами и правилами.
Сами владельцы, которых рынок капитала все в большей степени демократизирует, собирают налоги со своих работников, а также выполняют полицейские и социальные функции, скажем, запрещают курить на территории компании.
Было время, когда американская демократия подчеркивала важность защиты прав и свобод граждан от государства. Но к концу XX в. все это осталось в далеком прошлом. К моменту падения Берлинской стены американская демократия стала в значительной степени соответствовать европейской традиции, в которой воля отдельного человека подчинена групповым интересам, выявляемым в ходе выборов. Большинство присвоило себе королевскую власть, права которой сделались еще более священными. Король, по крайней мере, получал свою власть от Бога и обычно боялся своего господина. Но кого бояться большинству? Большинство непогрешимо, потому что нет более высокого авторитета. Своей властью оно не обязано никому, кроме толпы.
Действительно ли столь велико различие между поразительной американской системой образца 1989 или 1999 г. и тем, что ей предшествовало?
Демократический миф
Ум толпы вмещает только самые простые идеи, идеи настолько умаленные и примитивизированные, что они мало чем отличаются от мифа. Это происходит одинаково в условиях как демократии, так и коммунизма.
Существенно то, что демократия, так же, как коммунизм и фашизм, открывает возможности для борьбы за власть и присвоение ее плодов. Императоры и короли могли принимать решения в соответствии со своим разумом и честью. В зависимости от обстоятельств они с тем или иным успехом проводили свои решения или принуждали к этому. Но участие масс изменило природу политики и управления государством, сделало политику более тираничной, чем когда-либо прежде, и, что особенно занятно, менее доступной изменениям.
Американцы страдают от необычной тирании. У нас нет слов для описания бессмысленной диктатуры большинства и шелковых ценен, которыми мы сами себя опутали. Почти 200 лет назад Алексис де Токвиль распознал эту тенденцию. «Думаю, - писал он, - что виды угнетения, грозящие демократическим народам, отличны от всего, что видел мир до сих пор» 101.
В империях и королевствах, замечает Токвиль, правитель обладал абсолютной властью, нередко причудливой и опасной. Но армии короля не могли быть повсюду одновременно. А его служители были малочисленны. В условиях подобным образом организованного правления большинство людей мало соприкасалось с властями. Налоги были невысоки, ограничения и нормы сравнительно малочисленны. Служители всякого рода инспекций обычно пребывали в страхе перед толпой. Власть короля могла быть ужасной, но руки у него были короткие.
В демократическом государстве все иначе. Народ пригласили участвовать в управлении, и это превратило людей в бесплатных агентов правительства, в конечном итоге в собственных угнетателей.
Токвиль предсказывал:
Существенно то, что демократия, так же, как коммунизм и фашизм, открывает возможности для борьбы за власть и присвоение ее плодов. Императоры и короли могли принимать решения в соответствии со своим разумом и честью. В зависимости от обстоятельств они с тем или иным успехом проводили свои решения или принуждали к этому. Но участие масс изменило природу политики и управления государством, сделало политику более тираничной, чем когда-либо прежде, и, что особенно занятно, менее доступной изменениям.
Американцы страдают от необычной тирании. У нас нет слов для описания бессмысленной диктатуры большинства и шелковых ценен, которыми мы сами себя опутали. Почти 200 лет назад Алексис де Токвиль распознал эту тенденцию. «Думаю, - писал он, - что виды угнетения, грозящие демократическим народам, отличны от всего, что видел мир до сих пор» 101.
В империях и королевствах, замечает Токвиль, правитель обладал абсолютной властью, нередко причудливой и опасной. Но армии короля не могли быть повсюду одновременно. А его служители были малочисленны. В условиях подобным образом организованного правления большинство людей мало соприкасалось с властями. Налоги были невысоки, ограничения и нормы сравнительно малочисленны. Служители всякого рода инспекций обычно пребывали в страхе перед толпой. Власть короля могла быть ужасной, но руки у него были короткие.
В демократическом государстве все иначе. Народ пригласили участвовать в управлении, и это превратило людей в бесплатных агентов правительства, в конечном итоге в собственных угнетателей.
Токвиль предсказывал:
После того, как все граждане поочередно пройдут через крепкие объятия правителя и он вылепит из них то, что ему необходимо, он простирает свои могучие длани на общество в целом. Он покрывает его сетью мелких, витиеватых, единообразных законов, которые метают наиболее оригинальным умам и крепким душам вознестись над толпой. Он не сокрушает волю людей, но размягчает ее, сгибает и направляет; он редко понуждает к действию, но постоянно сопротивляется тому, чтобы кто-то действовал по своей инициативе… он не тиранит, но мешает, подавляет, нервирует, гасит, оглупляет… народ… Тем самым их дух постепенно подрывается… постепенно утрачивается способность самостоятельно мыслить, чувствовать и действовать. Потеряв свободу, люди утешают себя тем соображением, что сами выбрали себе опекунов.Каждые два и четыре года американцы празднуют свою демократическую свободу - бредут к урнам для голосования, а затем возвращаются к себе, чтобы выполнять то, что им велят.
Регулируемая «свобода»
В средневековом обществе считалось, что жизненная позиция человека определяется Богом. Короли были королями потому, что так захотел Бог, но и крестьянская доля была результатом Божьего промысла. Человек мог стараться изо всех сил или жить, не напрягаясь, но его обязанности и привилегии были четко определены, и здесь от него ничего не зависело.
Современное общество, в особенности демократическое, обещает каждому, что он сам сможет выбрать свою роль. Теперь не Бог устанавливает законы, а сами люди через законодательные собрания, членов которых они выбирают народным голосованием.
По мере того, как в XIX -XX вв. все новые группы населения получали право голоса, они становились частью этой системы. Теоретики вообразили такое общество, в котором все достоинства и недостатки предлагаемых законов обсуждаются широко и гласно, а после трезвого учета всех обстоятельств каждый избиратель подает свой голос. На практике в разных формах демократии действуют где лучше, где хуже - механизмы коллективного принятия решений, смягчаемые привычками и особенностями населения.
Однако свобода сочинять любые законы была явным приглашением к неприятностям. По наблюдению Герберта Спенсера, расширение видимых свобод вскоре оборачивается ограничением действительной свободы.
Вот что он пишет об английском парламенте XIX в.:
В самой основе демократии есть ложь - можно мошенничать, убивать и красть до тех пор, пока вы в состоянии заручиться 51% голосов зарегистрированных избирателей. Люди с радостью голосуют за право пользования банковскими счетами других и при этом чувствуют свое моральное превосходство. Потому что они всегда действуют во имя некоей благородной наглости, что бы ни являлось конкретной целью - защита окружающей среды, помощь бедным или торжество свободы во всем мире!
Общее мнение таково: «Пока законодатели совещаются, никакая собственность или свобода не могут считаться защищенными». Законодатели постепенно наложили лапу почти на все отрасли предпринимательства. Вопреки утверждениям Фукуямы, в Америке, как и в других развитых странах к концу XX столетия, от трети до половины валового внутреннего продукта (ВВП) перераспределялось силой политической власти.
Современное общество, в особенности демократическое, обещает каждому, что он сам сможет выбрать свою роль. Теперь не Бог устанавливает законы, а сами люди через законодательные собрания, членов которых они выбирают народным голосованием.
По мере того, как в XIX -XX вв. все новые группы населения получали право голоса, они становились частью этой системы. Теоретики вообразили такое общество, в котором все достоинства и недостатки предлагаемых законов обсуждаются широко и гласно, а после трезвого учета всех обстоятельств каждый избиратель подает свой голос. На практике в разных формах демократии действуют где лучше, где хуже - механизмы коллективного принятия решений, смягчаемые привычками и особенностями населения.
Однако свобода сочинять любые законы была явным приглашением к неприятностям. По наблюдению Герберта Спенсера, расширение видимых свобод вскоре оборачивается ограничением действительной свободы.
Вот что он пишет об английском парламенте XIX в.:
Законодательство пошло по тому пути, который я указал. Диктаторские меры, быстро увеличиваясь, постоянно стремились к тому, чтобы ограничить личную свободу, и притом двумя способами: ежегодно издавалось множество постановлений, налагающих стеснения на граждан там, где их действия прежде были совершенно свободны, и вынуждающих их совершать такие действия, которые они могли прежде совершать или не совершать по желанию. В то же время общественные повинности, все более и более тяжелые, особенно имеющие местный характер, ограничили еще более свободу граждан, сократив ту часть их прибыли, которую они могут тратить по своему усмотрению, и увеличив ту часть, которая от них отнимается, для нужд общественных деятелей 102.Как повелось в Англии в XIX в., так оно и шло в США в XX в. Все больше и больше законов, принимаемых демократическими законодателями, вело к ограничению свободы. Но при этом они вели к сплочению все большего числа людей, которых объединяло стремление иметь долю в доходах друг друга, а также в экономике в делом.
В самой основе демократии есть ложь - можно мошенничать, убивать и красть до тех пор, пока вы в состоянии заручиться 51% голосов зарегистрированных избирателей. Люди с радостью голосуют за право пользования банковскими счетами других и при этом чувствуют свое моральное превосходство. Потому что они всегда действуют во имя некоей благородной наглости, что бы ни являлось конкретной целью - защита окружающей среды, помощь бедным или торжество свободы во всем мире!
Общее мнение таково: «Пока законодатели совещаются, никакая собственность или свобода не могут считаться защищенными». Законодатели постепенно наложили лапу почти на все отрасли предпринимательства. Вопреки утверждениям Фукуямы, в Америке, как и в других развитых странах к концу XX столетия, от трети до половины валового внутреннего продукта (ВВП) перераспределялось силой политической власти.
Благородная наглость
Со времен Французской революции западный мир развивался главным образом в направлении большего голосования и меньшей свободы. «Дайте мне свободу или дайте смерть», - воскликнул Патрик Генри в то время, когда государственное регулирование еще практически не существовало, а подоходный налог был меньше 3%. О чем, интересно, он думал?
Возможно, он говорил о праве людей решать, кто будет хозяйничать и распоряжаться. Муссолини сформулировал эту идею лучше, чем Патрик. «Фашизм, - объяснил он, - это свобода. Поскольку реально существует только одна свобода, свобода государства и индивидуума в этом государстве. Таким образом, для фашиста все - только в государстве, и никакие общественные или церковные организации не могут существовать и тем более иметь смысл вне государства. Фашизм… этот синтез и единство всех ценностей, истолковывает, развивает и дает силу всей жизни народа».
Коллективную свободу люди осуществляют посредством голосования. В этом, собственно, и заключается вся демократия. Вначале в Америке и в других странах правом голоса обладали очень немногие - только владеющие землей мужчины. В 1898 г. Новая Зеландия первой предоставила право голоса женщинам. С тех пор все новые и новые категории населения получали право приходить к урнам для голосования.
В начале XX в. полагали, что голосование ключ к миру, процветанию и свободе. Даже сегодня большинство людей верит в это, несмотря на целое столетие доказательств обратного. В Первую мировую войну в основных воюющих державах все взрослые мужчины уже получили право голоса. Это принесло им куда как много блага! После войны существовала всеобщая уверенность, что распространение демократии предотвратит будущие войны. Через десять с небольшим лет после заключения перемирия народ Германии выбрал своим руководителем Гитлера, а итальянцы вручили верховную власть Муссолини.
Читатели, рассчитывающие получить финансовые советы, могут счесть эту критику демократии неуместной. Но мы лишь стремимся показать, как устроен мир. Человек не склонен к уединению, он - стадное животное. Люди мыслят и творят историю в коллективах, а не в одиночестве. Демократия усиливает влияние коллективного мышления в политике точно так же, как фондовый рынок создает условия для коллективного мышления в сфере финансов. Нет уверенности, что и то и другое сделают мир лучше, но они по-своему его меняют. А их совместное влияние делает мир более опасным.
Демократия не делает людей богаче. Одним из внушительных примеров экономического успеха в послевоенное время является Гонконг, жители которого никогда не имели никакого права голоса. Более того, когда все жители западных стран получили право голоса, рост экономики не ускорился, а замедлился.
Свободнее ли те, кто живет в условиях демократии? Можно ли их назвать более миролюбивыми? Делает ли демократия людей более богатыми? Более счастливыми? Ничто не свидетельствует в пользу этого.
«Целые библиотеки написаны по этому вопросу [что такое демократия], пишет Люсьен Бойа в книге «Демократический миф» ( The Myth of Democracy ). -Дело в том, что демократию не удается охарактеризовать простой недвусмысленной формулировкой. Она представляет собой нечто движущееся, многостороннее и противоречивое. Это не «вещь» и даже не «идея»; это мифология».
Король Франции Людовик XVI не был демократом, отмечает Бойа. Он был «абсолютным монархом». Его считали почти богоподобным, власть которого, как принято было говорить, не ограничена волей народа. В такой системе один человек - один голос. Людовик и был этим человеком; он имел право голоса. И при всем том, что мог сделать Людовик? Он мог вступить в войну. Но он был вынужден изворачиваться в поисках денег на войну. Он мог попросить их у банкиров. Он мог пойти на увеличение налогов, но это как повезет.
Людовик ничего не мог сделать один без поддержки огромного множества людей самого разного звания и положения. По сути, он был связан по рукам и по ногам похуже баптистского священника. Он мог столкнуться с сопротивлением собственных чиновников, церкви, банкиров или горожан. Его могло привести в уныние даже насмешливое замечание любовницы.
Людовик мог издать указ. Но кто стал бы проводить его в жизнь?
Он мог объявить войну, но кто бы пошел воевать?
Тогда говорили, что Людовик всемогущ. Но если вся власть была в его руках, у простых граждан не должно было быть никакой. Однако, по сравнению с избираемыми сегодня Жоржами и Жаками, Людовик обладал ненамного большей властью, чем американский избиратель. И в конечном итоге Людовик, как позднее царь Николай II, не только не смог предотвратить революцию, но даже не сумел сохранить собственную жизнь.
Когда революционеры разнесли двери Бастилии, считавшейся символом королевского угнетения, они открыли для себя частичку истины. Бастилия была почти пуста. Людовик почти никого не мог упрятать за решетку. Абсолютные монархи исчезли с липа земли не потому, что обладали чрезмерной властью, а потому что власть их была слишком мала.
Возможно, он говорил о праве людей решать, кто будет хозяйничать и распоряжаться. Муссолини сформулировал эту идею лучше, чем Патрик. «Фашизм, - объяснил он, - это свобода. Поскольку реально существует только одна свобода, свобода государства и индивидуума в этом государстве. Таким образом, для фашиста все - только в государстве, и никакие общественные или церковные организации не могут существовать и тем более иметь смысл вне государства. Фашизм… этот синтез и единство всех ценностей, истолковывает, развивает и дает силу всей жизни народа».
Коллективную свободу люди осуществляют посредством голосования. В этом, собственно, и заключается вся демократия. Вначале в Америке и в других странах правом голоса обладали очень немногие - только владеющие землей мужчины. В 1898 г. Новая Зеландия первой предоставила право голоса женщинам. С тех пор все новые и новые категории населения получали право приходить к урнам для голосования.
В начале XX в. полагали, что голосование ключ к миру, процветанию и свободе. Даже сегодня большинство людей верит в это, несмотря на целое столетие доказательств обратного. В Первую мировую войну в основных воюющих державах все взрослые мужчины уже получили право голоса. Это принесло им куда как много блага! После войны существовала всеобщая уверенность, что распространение демократии предотвратит будущие войны. Через десять с небольшим лет после заключения перемирия народ Германии выбрал своим руководителем Гитлера, а итальянцы вручили верховную власть Муссолини.
Читатели, рассчитывающие получить финансовые советы, могут счесть эту критику демократии неуместной. Но мы лишь стремимся показать, как устроен мир. Человек не склонен к уединению, он - стадное животное. Люди мыслят и творят историю в коллективах, а не в одиночестве. Демократия усиливает влияние коллективного мышления в политике точно так же, как фондовый рынок создает условия для коллективного мышления в сфере финансов. Нет уверенности, что и то и другое сделают мир лучше, но они по-своему его меняют. А их совместное влияние делает мир более опасным.
Демократия не делает людей богаче. Одним из внушительных примеров экономического успеха в послевоенное время является Гонконг, жители которого никогда не имели никакого права голоса. Более того, когда все жители западных стран получили право голоса, рост экономики не ускорился, а замедлился.
Свободнее ли те, кто живет в условиях демократии? Можно ли их назвать более миролюбивыми? Делает ли демократия людей более богатыми? Более счастливыми? Ничто не свидетельствует в пользу этого.
«Целые библиотеки написаны по этому вопросу [что такое демократия], пишет Люсьен Бойа в книге «Демократический миф» ( The Myth of Democracy ). -Дело в том, что демократию не удается охарактеризовать простой недвусмысленной формулировкой. Она представляет собой нечто движущееся, многостороннее и противоречивое. Это не «вещь» и даже не «идея»; это мифология».
Король Франции Людовик XVI не был демократом, отмечает Бойа. Он был «абсолютным монархом». Его считали почти богоподобным, власть которого, как принято было говорить, не ограничена волей народа. В такой системе один человек - один голос. Людовик и был этим человеком; он имел право голоса. И при всем том, что мог сделать Людовик? Он мог вступить в войну. Но он был вынужден изворачиваться в поисках денег на войну. Он мог попросить их у банкиров. Он мог пойти на увеличение налогов, но это как повезет.
Людовик ничего не мог сделать один без поддержки огромного множества людей самого разного звания и положения. По сути, он был связан по рукам и по ногам похуже баптистского священника. Он мог столкнуться с сопротивлением собственных чиновников, церкви, банкиров или горожан. Его могло привести в уныние даже насмешливое замечание любовницы.
Людовик мог издать указ. Но кто стал бы проводить его в жизнь?
Он мог объявить войну, но кто бы пошел воевать?
Тогда говорили, что Людовик всемогущ. Но если вся власть была в его руках, у простых граждан не должно было быть никакой. Однако, по сравнению с избираемыми сегодня Жоржами и Жаками, Людовик обладал ненамного большей властью, чем американский избиратель. И в конечном итоге Людовик, как позднее царь Николай II, не только не смог предотвратить революцию, но даже не сумел сохранить собственную жизнь.
Когда революционеры разнесли двери Бастилии, считавшейся символом королевского угнетения, они открыли для себя частичку истины. Бастилия была почти пуста. Людовик почти никого не мог упрятать за решетку. Абсолютные монархи исчезли с липа земли не потому, что обладали чрезмерной властью, а потому что власть их была слишком мала.
Земля свободы
Сегодня - хвала демократии! граждане Страны свободы и других западных демократий платят в 5-10 раз более высокие налоги, чем подданные абсолютных монархов, и подчиняются правилам и нормам, которых Людовик не смог бы и вообразить.
Сегодня американские тюрьмы переполнены, а президент может вступить в войну почти с кем угодно. При этом ни Фукуяма, ни общественное сознание не в состоянии даже понять, что случилось, а уж тем более - что делать.
Никогда эксплицитно не формулируемая перспектива, которую обещает современное общество потребительской демократии, заключается в том, что граждане обретут счастье в этой жизни благодаря услугам здравоохранения и охраны порядка, а современный капитализм обеспечит производство и распределение богатства. Согласно Фукуяме, род людской, склонный рационально обдумывать и принимать решения, выбрал западную демократическо-капиталистнческую систему точно таким же образом, как заказывают выпивку в магазине, доставляющем покупки на дом.
Называется ли общественное устройство коммунизмом или либеральной демократией, людям обещается одно и то же: участники процесса воображают, что система даст им что-то такое, чего они не смогут добыть в частном порядке. Поскольку власть большинства несравненно больше власти короля, граждане и ожидают от нее куда больше, чем подданные рассчитывали получить от абсолютного монарха. Они даже не в силах представить причину, по которой главное обещание могло бы оказаться невыполненным.
«Толпа не только импульсивна и изменчива, - объясняет Гюстав Лебон. - Как и дикарь, она не допускает, чтобы что-нибудь становилось между ее желанием и реализацией этого желания. Толпа тем менее способна допустить это, что численность создаст в ней чувство непреодолимого могущества. Для индивида в толпе понятия о невозможности не существует» 103.
Сегодня американские тюрьмы переполнены, а президент может вступить в войну почти с кем угодно. При этом ни Фукуяма, ни общественное сознание не в состоянии даже понять, что случилось, а уж тем более - что делать.
Никогда эксплицитно не формулируемая перспектива, которую обещает современное общество потребительской демократии, заключается в том, что граждане обретут счастье в этой жизни благодаря услугам здравоохранения и охраны порядка, а современный капитализм обеспечит производство и распределение богатства. Согласно Фукуяме, род людской, склонный рационально обдумывать и принимать решения, выбрал западную демократическо-капиталистнческую систему точно таким же образом, как заказывают выпивку в магазине, доставляющем покупки на дом.
Называется ли общественное устройство коммунизмом или либеральной демократией, людям обещается одно и то же: участники процесса воображают, что система даст им что-то такое, чего они не смогут добыть в частном порядке. Поскольку власть большинства несравненно больше власти короля, граждане и ожидают от нее куда больше, чем подданные рассчитывали получить от абсолютного монарха. Они даже не в силах представить причину, по которой главное обещание могло бы оказаться невыполненным.
«Толпа не только импульсивна и изменчива, - объясняет Гюстав Лебон. - Как и дикарь, она не допускает, чтобы что-нибудь становилось между ее желанием и реализацией этого желания. Толпа тем менее способна допустить это, что численность создаст в ней чувство непреодолимого могущества. Для индивида в толпе понятия о невозможности не существует» 103.
Время для всех начинаний
На войне, как и в любви, нужно немного безрассудства. Участвуя в лихой кавалерийской атаке, последние, кого вы хотели бы иметь рядом, это группа непрошеных советчиков. В такой ситуации рядом вам нужны настоящие мужчины, мысли которых просты и незатейливы, как кувалда.
Когда такие люди рядом, вы можете надеяться на успех - взломать боевые порядки противника и сокрушить его. Но стоит хоть чуть-чуть усомниться в успехе и допустить нерешительность и ваша песенка спета.
Ни бог войны, ни бог любви не прощают полумер. «Отвага, - наставлял Дантон французских генералов в 1792 г., - нам нужна отвага, больше отваги и ничего кроме отваги».
Солдат, политик, футбольный болельщик - все они отличаются повышенной восприимчивостью к мышлению толпы. Понаблюдайте за болельщиками на стадионе; они криками и аплодисментами подбадривают свою команду, как будто таким образом можно повлиять на исход игры. Сама идея сочувствия победившей команде представляет собой примитивную форму группового мышления. Собственно, это никакое не мышление, а просто неразумное чувство, охватывающее всех членов группы и понуждающее их подчинить свои идеи и стремления воле большинства. Ободряемые теплом и дыханием окружающих. люди совершают поразительные поступки.
Футбольный матч лишь на короткое время захватывает чувства людей, и болельщики понимают, что это только игра. Вовлеченность безмерно усиливается, когда речь идет о более глубоких и более абстрактных притязаниях, таких, как всеобщее богатство или господство, причем в масштабе не футбольного поля, а целого мира. Важно понимать, что при этом людьми движут не рациональные соображения, а примитивные, эгоистичные чувства, зачастую представляющие собой лишь зачаточные, не выражаемые словами стремления. Разумными аргументами их не остановить. Лебон пишет:
Если стадное мышление может быть важным для определенных видов соперничества, то в других оно не просто лишнее, а вредное. «Когда все думают одно и то же, на деле никто не думает», говорят па Уолл-стрит. Рынки отличаются от поля битвы тем, что стадное поведение редко идет на пользу. Когда все в надежде разбогатеть покупают одни и те же акции, обогатятся продавцы, а не покупатели. Акции быстро поднимутся в цене до уровня, при котором разумный покупатель покинет торги. Вскоре выяснится, что владельцы акций крупно за них переплатили. А кому их можно продать? Все покупатели уже затарились.
Когда такие люди рядом, вы можете надеяться на успех - взломать боевые порядки противника и сокрушить его. Но стоит хоть чуть-чуть усомниться в успехе и допустить нерешительность и ваша песенка спета.
Ни бог войны, ни бог любви не прощают полумер. «Отвага, - наставлял Дантон французских генералов в 1792 г., - нам нужна отвага, больше отваги и ничего кроме отваги».
Солдат, политик, футбольный болельщик - все они отличаются повышенной восприимчивостью к мышлению толпы. Понаблюдайте за болельщиками на стадионе; они криками и аплодисментами подбадривают свою команду, как будто таким образом можно повлиять на исход игры. Сама идея сочувствия победившей команде представляет собой примитивную форму группового мышления. Собственно, это никакое не мышление, а просто неразумное чувство, охватывающее всех членов группы и понуждающее их подчинить свои идеи и стремления воле большинства. Ободряемые теплом и дыханием окружающих. люди совершают поразительные поступки.
Футбольный матч лишь на короткое время захватывает чувства людей, и болельщики понимают, что это только игра. Вовлеченность безмерно усиливается, когда речь идет о более глубоких и более абстрактных притязаниях, таких, как всеобщее богатство или господство, причем в масштабе не футбольного поля, а целого мира. Важно понимать, что при этом людьми движут не рациональные соображения, а примитивные, эгоистичные чувства, зачастую представляющие собой лишь зачаточные, не выражаемые словами стремления. Разумными аргументами их не остановить. Лебон пишет:
Несмотря на весь свой прогресс, философия до сих пор не дала еще толпе никаких идеалов, которые могли бы прельстить ее; но так как толпе нужны иллюзии но что бы то ни стало, то она инстинктивно, как бабочка, летящая на свет, направляется к тем, кто ей их доставляет. Главным фактором эволюции народов никогда не была истина, но всегда заблуждение. И если социализм так могуществен в настоящее время, то лишь потому, что он представляет единственную уцелевшую иллюзию. Несмотря на все научные демонстрации, он продолжает все-таки расти, и социальная иллюзия царит в настоящее время над всеми обломками прошлого, и ей принадлежит будущее. Толпа никогда не стремилась к правде; она отворачивается от очевидности, не нравящейся ей, и предпочитает поклоняться заблуждению, если только заблуждение это прельщает ее. Кто умеет вводить толпу в заблуждение, тот легко становится ее повелителем; кто же стремится образумить ее, тот всегда бывает ее жертвой 104.Но здесь есть нюансы. Дух толпы, сплачивающий армию или футбольных фанатов, полезен для их задач. Без него кавалерия рассеется и не выполнит боевой задачи. Возможно, именно ради этого природа заложила в нас стадное чувство, которое, подобно патриотизму, имеет свою задачу.
Если стадное мышление может быть важным для определенных видов соперничества, то в других оно не просто лишнее, а вредное. «Когда все думают одно и то же, на деле никто не думает», говорят па Уолл-стрит. Рынки отличаются от поля битвы тем, что стадное поведение редко идет на пользу. Когда все в надежде разбогатеть покупают одни и те же акции, обогатятся продавцы, а не покупатели. Акции быстро поднимутся в цене до уровня, при котором разумный покупатель покинет торги. Вскоре выяснится, что владельцы акций крупно за них переплатили. А кому их можно продать? Все покупатели уже затарились.
Скорее на выход
В экономической теории эта проблема известна как
перенесение свойств частного на целое.Если вкратце, то, что проходит в случае одного человека, не годится для группы. Возьмем ту же кавалерийскую атаку: приближаясь к вражеским позициям, отдельный всадник может в какой-то момент осадить коня и предоставить своим товарищам мчаться на нули и штыки. Вполне возможно, что благодаря этому всадник увеличит свои шансы выжить. Но если так поступят все бойцы, они почти заведомо проиграют бой, а многие, застывшие в нерешительности перед врагом, будут застрелены.
Этот парадокс мы постоянно встречаем в экономике и в других сферах жизни. Владельцу предприятия может оказаться выгодным сократить персонал, снизить расходы и повысить прибыльность. Но если все владельцы предприятий одновременно проведут сокращения, потребительские расходы упадут. Предприятия вскоре обнаружат, что продажи и прибыли падают.
Чарльз Киндлбергер подметил явление, часто возникающее на трибунах стадионов. Кто хочет видеть поле получше, встает. Но когда встают все, всякое преимущество исчезает. Иногда удается сбыть с рук акции по завышенной цене и получить хорошую прибыль. Но если это одновременно попытаются сделать все владельцы акций, цена рухнет. И тогда вместо прибыли инвесторы получат убытки.
То, во что верит огромное число граждан коллективистских систем, настолько инфицировано стадным мышлением, что практически перестало быть истиной. Они могут верить, к примеру, что король обладает «божественным правом» распоряжаться их жизнью или что такое право есть у парламентского большинства. Они могут верить в свое расовое превосходство, в свою «особую судьбу» или в то, что падающие кости домино могут сбить с ног. В политике ложь, бессмыслица и глупость живут своей жизнью, и это чаще всего бывает отвратительно, иногда это печалит, а порой - даже веселит. Но на рынках итог всегда один: ошалевшие от лжи участники впадают в ошибку перенесения свойств частного на целое, подобно запаниковавшим зрителям, которые ломятся к выходу. Они могут верить, что разбогатеют, покупая акции, но ведь богатство относительно. Мало кому это удается. Если сравнить с тем, как жили люди в прошлые века, почти все американские инвесторы уже богаты. Но для них имеет значение только сравнение с другими инвесторами, со своими друзьями и соседями. Могут ли все быть богаче своих друзей и соседей? С той же вероятностью уровень интеллектуального развития всех детей может оказаться выше среднего.
В конце 2002 г., например, американцы, принадлежащие к поколениям послевоенного бума рождаемости, поверили, что если продать свои дома но хорошей цене, можно уйти на покой. Но кому продать? Первый может продать удачно. А что случится с ценами на недвижимость, когда все 78 млн американцев этих поколений одновременно решат продавать?
Чем больше новичков выходят на рынки, тем больше стоящие на кону капиталы и тем больше тех, кто не понимает того, что делает. Цены растут, и это сбивает с толку даже опытных инвесторов, которые должны бы понимать рынок. Так создаются условия для печального финала. В конечном итоге исповедуемый толпою миф обманывает ее, потому что его осуществление немыслимо или физически невозможно.
Этот парадокс мы постоянно встречаем в экономике и в других сферах жизни. Владельцу предприятия может оказаться выгодным сократить персонал, снизить расходы и повысить прибыльность. Но если все владельцы предприятий одновременно проведут сокращения, потребительские расходы упадут. Предприятия вскоре обнаружат, что продажи и прибыли падают.
Чарльз Киндлбергер подметил явление, часто возникающее на трибунах стадионов. Кто хочет видеть поле получше, встает. Но когда встают все, всякое преимущество исчезает. Иногда удается сбыть с рук акции по завышенной цене и получить хорошую прибыль. Но если это одновременно попытаются сделать все владельцы акций, цена рухнет. И тогда вместо прибыли инвесторы получат убытки.
То, во что верит огромное число граждан коллективистских систем, настолько инфицировано стадным мышлением, что практически перестало быть истиной. Они могут верить, к примеру, что король обладает «божественным правом» распоряжаться их жизнью или что такое право есть у парламентского большинства. Они могут верить в свое расовое превосходство, в свою «особую судьбу» или в то, что падающие кости домино могут сбить с ног. В политике ложь, бессмыслица и глупость живут своей жизнью, и это чаще всего бывает отвратительно, иногда это печалит, а порой - даже веселит. Но на рынках итог всегда один: ошалевшие от лжи участники впадают в ошибку перенесения свойств частного на целое, подобно запаниковавшим зрителям, которые ломятся к выходу. Они могут верить, что разбогатеют, покупая акции, но ведь богатство относительно. Мало кому это удается. Если сравнить с тем, как жили люди в прошлые века, почти все американские инвесторы уже богаты. Но для них имеет значение только сравнение с другими инвесторами, со своими друзьями и соседями. Могут ли все быть богаче своих друзей и соседей? С той же вероятностью уровень интеллектуального развития всех детей может оказаться выше среднего.
В конце 2002 г., например, американцы, принадлежащие к поколениям послевоенного бума рождаемости, поверили, что если продать свои дома но хорошей цене, можно уйти на покой. Но кому продать? Первый может продать удачно. А что случится с ценами на недвижимость, когда все 78 млн американцев этих поколений одновременно решат продавать?
Чем больше новичков выходят на рынки, тем больше стоящие на кону капиталы и тем больше тех, кто не понимает того, что делает. Цены растут, и это сбивает с толку даже опытных инвесторов, которые должны бы понимать рынок. Так создаются условия для печального финала. В конечном итоге исповедуемый толпою миф обманывает ее, потому что его осуществление немыслимо или физически невозможно.
Лебон об «общем веровании»
Для любого общества важно то, что Лебон называет «общим верованием», т.е. большой миф, цементирующий общество. Марксизм-ленинизм, например, даже будучи навязанным убеждением, в течение семи десятилетий цементировал СССР. Уже в 1960-х годах люди начали понимать, что эта идея завела их в тупик, но потом они еще 30 лет держались за нее, потому что ее нечем было заменить.