Страница:
Единодержавие и самодержавие московских государей явилось итогом собирания раздробленной власти над территорией Великороссии и ее населением. Василий Темный в последнее свое десятилетие положил прочную основу Великорусскому государству построением его ядра — Московского государства…» (132, 408–409).
Василий Темный сошел в могилу в возрасте 47 лет. Удивительно, но факт: великий князь, управлявший Северо-Восточной Русью 37 лет, поднявший ее из руин «феодальной войны», не удостоился даже приличного некролога в летописях. Сохранилось лишь описание его похорон, в котором искры живого чувства глубоко скрыты под холодным пеплом ритуальной скорби: «Бысть же тогда в граде Москве и рыдание велико зело, плакахужеся князи и вельможи, старии и унии, богатии и убозии, паче же реку и младенци, и все множество толика народа яко и друг друга угнетаху; и в колокол звонению бывшу тогда многу зело…» (17, 273).
Согласно давней традиции, на случай внезапного ухода в иной мир, московские князья загодя писали завещания — так называемые «духовные грамоты». Иногда их писали (или переписывали) и перед самой кончиной. Духовная Василия Темного сохранилась в оригинале до наших дней. Она не имеет точной даты и только по упоминанию в ней митрополита Феодосия датируется временем между его поставлением на митрополичью кафедру (3 мая 1461 года) и кончиной самого князя Василия (27 марта 1462 года). Это пространный перечень городов, сел, деревень, различных доходных статей и ценных вещей, которые получал в наследство каждый из сыновей, а также княгиня-вдова.
Несколько мест в завещании Василия Темного заслуживают особого внимания. Интересно, например, сравнить начальные строки завещания Василия I и Василия П. Отец начинал так: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, по благословенью отца нашего Фотея, митрополита Киевского и всия Руси, се аз, грешныйхудыи раб Божеи Василеи, при своем здоровье, пишу грамоту душевную» (6, 60; здесь и далее курсив наш. — Н. Б.). Сын писал примерно так же, но с некоторыми отличиями: «Во имя святыя и живоначальные Троици, Отца и Сына и Святаго Духа, и по благословленью отца нашего Феодосиа, митрополита всиа Руси, се аз, многогрешныхуды раб Божеи Василеи, при своем животе, в своем смысле, пишу сию грамоту душевную» (6, 193).
Два отличия бросаются нам в глаза: одно носит церковно-государственный, а другое — личный характер. Важнее, конечно, первое. Митрополит Феодосии утратил половину того титула, которым пользовался митрополит Фотий и вместо «Киевского и всея Руси» стал просто «всея Руси». За этим сокращением — трагический раскол Русской Православной Церкви на две половины: великорусскую и западнорусскую. В Польше и Литве с неохотой признавали общерусских митрополитов, присланных из Византии (Феогноста, Киприана, Фотия). Но митрополит, поставленный в Москве, по воле московского князя, был там и вовсе неприемлем. Таков был один из горьких плодов московской автокефалии 1448 года.
Но вот второе отличие. Василий I именует себя «грешным» рабом Божиим. Так должен был сказать о себе любой смиренный христианин. Василий II называет себя «многогрешным». Так же скажет о себе в завещании и Иван III. Думается, за этим усилением «грешности» стоит реальное осознание всей тяжести содеянного зла. Здесь слышится голос кающегося грешника. Но это — покаяние одинокого человека, испуганно стоящего у врат Вечности, а не могущественного правителя, для которого зло есть неизбежный атрибут его профессии…
ГЛАВА 5 Холодная весна
Отзвучали скорбные напевы панихиды. Тяжелый каменный саркофаг поглотил прах многострадального и многогрешного великого князя Василия Васильевича. С этого момента начинается самостоятельное правление нашего героя — великого князя Ивана Васильевича. Он выходит, наконец, из тени своего отца. Теперь уже ему, а не Василию II, принадлежит решающее слово в московском Кремле. Исходя из деяний Ивана III, понимаемых в контексте эпохи, мы можем начать писать его портрет как политика и человека.
Однако в течение еще лет пяти после восшествия на московский престол Иван, насколько можно судить по скудным источникам, не ставил перед собой тех крупных исторических задач, которыми позднее будет прославлено его время. Подобно юному Петру Великому, он присматривался к окружающему миру, изучал его и намечал точки приложения своих сил. В эти годы Иван вел неприметную, но необходимую работу по укреплению войска, совершенствованию механизмов управления. Он беспощадно подавлял любые покушения на свою власть и утверждал себя как грозного Государя.
Отсутствие ярко выраженных стратегических целей в деятельности Ивана III в 1462–1467 годах заставляет нас по-прежнему придерживаться только хронологической последовательности в изложении событий. Позднее, когда он четко обозначит основные направления своей политики, наш рассказ примет иной, в большей степени тематический характер.
Первой проблемой, с которой столкнулся молодой правитель, было, конечно, урегулирование внутрисемейных отношений. Благодаря предусмотрительности Василия Темного здесь уже не было той двусмысленности, которая породила династический кризис второй четверти XV века. Однако оставались извечная зависть и неприязнь младших братьев по отношению к старшему. Московский летописец коротко изложил основные положения «рада», который Василий Темный в конце жизни дал своим наследникам:
«…А княжение великое дасть стол свои сыну своему, князю великому Иоанну Васильевичу.
А князю Юрью дасть город Дмитров, да Можаеск, да Серпохов, да Хотунь, да бабины села и волости, великие княгини Софии.
А князю Андрею Болшему город Углечь Поле, да Бежецский Верх, да Звенигород, да мати его, великая княгини Мариа, после великого князя живота придала ему Романов город на Волзе, а прежде того был Ярославьское княжение.
А князю Борису дал город Волок Ламьски, да Ржеву, да Рузу, да после князь велики Иван придал ему Вышегород Поротовьскии да Марьины села Голтяевы, бабы его (бабки по линии матери. — Я!>.), ему же дал.
А сыну своему князю Андрею Меншему дал город Вологду, да Заозерье на Кубене, да князь велики Иоан после придал ему городок Торусу да Городец на Поротове» (29,157). (Андрею Меньшому в момент кончины отца было всего лишь девять лет. До 1469 года его уделом управлял сам Иван III.)
Не осталась забытой и княгиня-вдова. Вместе с наказом держать в узде своенравных сыновей Василий Темный оставил Марии Ярославне весомую часть своего наследства.
«А казну всю, и Романов городок, и что есть властей (волостей. — Н. Б.) и сел во всем великом княжении, что было за великими княгинями прежними, и что сам поймал у кого у изменников многое множество, и прикупил что, то все дал великой княгини Марии» (19,150).
Некоторые уточнения данных летописца можно найти в самом завещании Василия Темного. Городок Романов (позднее — Романов-Борисоглебск, а в советское время — Тутаев) находился на берегу Волги, верстах в тридцати выше Ярославля. Наряду с другими волостями в Верхнем Поволжье, он был куплен княгиней Марией Ярославной у измельчавших ярославских князей и принадлежал ей на правах личной собственности. Василий Темный в завещании лишь подтверждает полные права княгини на все эти территории: «…ино то ея и есть» (6, 196). От себя он добавляет Марии Ярославне к ее Романову в пожизненное владение еще и Ростов: «А княгине своей даю Ростов и со всем, что к нему потягло, и с селы своими, до ее живота… А возмет Бог мою княгиню, и княгини моя даст Ростов моему сыну Юрью…» (6, 195). В новых владениях княгини Марии Ярославны оставалось еще множество мелких князей, о которых возникла даже поговорка: «В Ростовской земле — князь в каждом селе». Василий Темный предусмотрительно оговаривает и этот вопрос: «А князи ростовские что ведали при мне, при великом князи, ини по тому и деръжат и при моей княгине, а княгини моя у них в то не въступается» (6, 195).
Образование Русского централизованного государства (1462–1533 гг).
Итак, положив полжизни на борьбу с удельной системой, отправив в мир иной, во мрак темницы или в изгнание с десяток удельных князей, Василий Темный своим завещанием воссоздавал почти ту же самую политическую ситуацию, какая существовала в начале его правления! Разница заключалась лишь в том, что прежде на уделах сидели двоюродные и троюродные братья, а теперь их места заняли родные братья — сыновья Василия Темного. Может показаться, что этот парадокс отбрасывает нас на несколько десятилетий назад, во мрак бессмысленного и бесцельного.
И все же в решении Василия Темного воссоздать удельную систему была определенная логика. Она строилась на нескольких данностях. Данность первая — наличие у великого князя в момент составления завещания пяти сыновей. В эпоху, когда люди имели столько детей, «сколько Бог даст», с этим ничего нельзя было поделать. (В общей сложности, вместе с умершими в младенчестве, Василий II имел десять детей (152, 96 — 118).) Более того, многодетность считалась признаком здоровья и процветания правителя. Ее прославляла Библия. Она служила для династии своего рода страховкой на случай чрезвычайных обстоятельств — войны, эпидемии, мятежа. Летописец сравнивает сыновей князя со стрелами в его колчане: чем больше стрел, тем сильнее князь в сражении.
Данность вторая. Каждый сын должен был после кончины отца получить в наследство собственный удел. Князь, не имеющий собственного удела, — жалкая и несчастная личность. Он вынужден наниматься на службу к какому-то более сильному правителю. Многие измельчавшие князья или князья-изгои шли по этому пути. Но кто же толкнет на него собственных сыновей? Даже если допустить, что, переступив через свое отцовское чувство, стерпев упреки и вопли жены, Василий Темный во имя укрепления государства оставил бы всю территорию Московского и Владимирского княжения в руках одного Ивана, — он тем самым поставил бы старшего сына в крайне тяжелое положение. Обделенные братья тут же кинулись бы искать сочувствия в Литве или Орде. Под их знамена потянулись бы все недовольные возвышением Москвы. В итоге страна оказалась бы ввергнутой в новую страшную смуту, сопровождаемую внешним вмешательством.
Таким образом, удельная система обладала способностью к самовоспроизведению. Ее нельзя было даже утопить в крови массовой резни меньшой братии. (Этим методом в XIII–XIV веках не раз пытались решить проблему рязанские князья. В XIV столетии к нему прибегали татарские ханы.) На месте отрубленных голов тотчас вырастали новые.
К тому же на пути братоубийства легко было стяжать горькую славу проклятого Богом и людьми Святополка Окаянного. Понимая все это, московские великие князья до Василия II боролись с уделами настойчиво, но практически без «хирургического вмешательства».
Лучшим «терапевтическим» средством было постоянное увеличение в духовных грамотах доли старшего сына — наследника великокняжеского стола. Со временем его материальное (а значит и военное) превосходство над младшими братьями становилось столь значительным, что почти исключало возможность мятежа. Иван III получил от отца в свое непосредственное управление «около половины территории: четырнадцать городов против двенадцати, поделенных между остальными четырьмя сыновьями» (65, 108).
Другим средством был захват великим князем всех выморочных уделов и новоприобретенных территорий без выделения какой-либо их части удельным князьям. Но если в первом случае воля отца (гарантом соблюдения которой обычно назначалась мать) исполнялась безропотно, то во втором произвол старшего брата неизменно становился причиной недовольства младших. Их фронда могла принимать самые различные формы, вплоть до восстания.
Многолетняя тяжелая борьба с мятежом своих младших сородичей заставила Василия Темного прибегнуть к тем «хирургическим» средствам, которых московские князья прежде благополучно избегали. Он заточил в темницу одного своего кузена (Василия Косого), отравил другого (Дмитрия Шемяку), отправил в изгнание третьего (Ивана Андреевича Можайского). Во мраке темницы коротал свои дни и невзначай забывшийся шурин — Василий Ярославич Серпуховской. Новое средство требовало крайней осторожности в обращении — одна оплошность стоила Василию II глаз, — но при этом было весьма эффективным. С его помощью он почти ликвидировал удельную систему в Московском княжестве. И по необходимости воссоздав ее своим завещанием, он вместе со старой проблемой передал своему наследнику Ивану и новый способ ее решения. Затруднение состояло лишь в том, что теперь речь шла уже не о двоюродных братьях, а о родных…
Начало самостоятельного правления князя Ивана было на редкость спокойным. Под 1462 годом, кроме известия о кончине Василия Темного и перехода московского великокняжеского престола к Ивану Васильевичу, летописцы не сообщают почти ничего. Один только новгородский летописец, словно предвидя что-то недоброе, горько жалуется: «Тая же весна тяжка бысть хрестьяном: бысть дни снежны, бурны, студены, бестравны и до Троицына дни…» (23, 208). Нет известий о торжествах по случаю начала нового княжения. Вероятно, князь Иван и не устраивал никакого торжества: он был титулован великим князем, соправителем отца еще в 1448 году (83, 132). Нет известий о признании Ордой нового великого князя. Вероятно, такого признания Ивану уже и не требовалось. Нет известий о гонениях на прежних фаворитов и возвышении новых. Вероятно, за долгие годы соправительства Иван сжился с окружением отца и не имел желания его менять. Словом, смена власти произошла как-то буднично и незаметно. Прежде князь Иван был, так сказать, «нареченным» великим князем — по титулу и по семейному положению. Однако все важные решения принимал (и нес за них политическую и моральную ответственность) Василий Темный. Теперь Иван занял место отца, со всей полнотой власти и ответственности.
И все же вступление Ивана на отцовский престол, при всей его предопределенности и бесспорности, конечно, привлекло всеобщее внимание. Появление молодого и обаятельного великого князя на троне, где привыкли видеть его страшного отца, было событием радостным и вселявшим надежду. Сам Иван чувствовал потребность отметить свое восшествие на престол каким-то памятным деянием. К тому же ему хотелось самым наглядным образом закрепить право на престол за своим четырехлетним сыном Иваном Молодым. Государь не был уверен в том, как поведут себя младшие братья в случае его внезапной кончины. Лучшим способом заявить о себе и о своем сыне как о новых правителях «всея Руси» Иван счел чеканку золотых монет. Одна такая монета сохранилась в собрании Государственного Эрмитажа и известна в нумизматической литературе под названием «угорского» или «московского» золотого Ивана III. Это золотая монета весом 3,59 грамма, выполненная по образцу золотого дуката венгерского короля Матвея Корвина (1458–1490). На лицевой ее стороне — изображение стоящего человека с секирой в одной руке и державой — в другой; на оборотной — разделенный на четыре поля геральдический щит Корвинов. Надпись на лицевой стороне — «князь великий Иван Васильевич», на оборотной — «князя великого Ивана Ивановича всея Руси». Полагают, что эти монеты чеканил для Ивана III в 1462 году живший в Москве итальянец Джакопо (131,285). «Московский золотой 1462 года не только был декларацией внутренней политики Ивана III, он должен был свидетельствовать о международном значении Руси, о том, что и она, как и другие европейские государства, имеет свою золотую монету. Характерно, что три таких золотых были посланы… миланскому герцогу, а два других — иноземным мастерам, направлявшимся работать в Россию» (131, 288).
(Чеканка «угорских» золотых в 1462 году носила эпизодический характер и вскоре была прекращена. Вероятно, братья Ивана III не хотели признать за несовершеннолетним Иваном Молодым титул «великого князя» и величать его «братом старейшим». Этого признания Иван III сумел добиться только в начале 70-х годов XV века. И все же «угорский» золотой Ивана III стал важной вехой в истории денежной системы средневековой Руси. Полагают, что его изготовлением Иван положил начало русской золотой чеканке (131, 289). Среди исследователей существуют разногласия по вопросу о том, являлись ли эти золотые собственно монетами или же их использовали только в качестве наградных знаков. Очевидно, имело место и то и другое. Однако золотые монеты были отчеканены в небольшом количестве и по многим причинам не прижились в экономических отношениях тогдашней Руси.)
В среду 5 мая истекал срок положенного 40-дневного траура по Василию Темному. На Боровицком холме вновь началась череда приемов, торжеств, церемоний. Братья Ивана: 21-летний Юрий, 15-летний Андрей Большой, 12-летний Борис, стали разъезжаться по своим новым владениям. Отроки и юноши, впервые почувствовавшие себя вполне свободными, они наслаждались ролью самостоятельных правителей. Пока еще никто не роптал на малость своей доли, на прижимистость старшего брата. «И седоша по своим вотчинам, и бысть промежи ими мир и любовь» (30, 185).
В четверг 13 мая состоялось уже год как ожидаемое поставление нового владыки на ростовскую кафедру. Им стал архимандрит Спасского монастыря в московском Кремле Трифон — тот самый Трифон, который в бытность свою игуменом Кирилло-Белозерского монастыря освободил Василия Темного от клятвы верности Дмитрию Шемяке. Вернувшись к власти, Слепой приблизил его к своему престолу.
Рукоположение Трифона состоялось не в воскресенье, как обычно, а в четверг, на другой день после Преполовения Пятидесятницы. Трудно сказать, чем обусловлено было такое решение митрополита Феодосия. Как бы там ни было, но уже через десять дней (в воскресенье 23 мая) новый владыка торжественно въехал в Ростов. Праздник Вознесения (27 мая 1462 года) он встречал уже вместе со своей паствой (30, 185).
В московском Кремле продолжалось начавшееся еще при Василии Темном каменное строительство. 27 июля 1462 года (в день памяти святого Пантелеймона) была освящена церковь святого Афанасия с приделом во имя святого Пантелеймона. Она располагалась рядом с Фроловскими (ныне Спасскими) воротами Кремля (71, 27). «Ставил» храм известный строитель того времени Василий Дмитриевич Ермолин (29, 157). Кто был заказчиком сооружения — источники не сообщают. (Некоторые предположения на сей счет читатель найдет в главе 14.)
Как и другие каменные храмы московского Кремля, Афанасьевская церковь имела свою историю. Первая церковь с этим посвящением существовала в Кремле еще во времена Дмитрия Донского (25, 139). Вероятно, именно он выстроил ее в память о своей свадьбе с княгиней Евдокией, которая состоялась в день памяти святителей Афанасия и Кирилла Александрийских — 18 января 1366 года. Сам по себе святой Афанасий почитался как непреклонный борец против еретиков. Может быть, поэтому посвященный ему храм был выстроен в охваченном ересью стригольников Новгороде в 1416 году.
Московский Кремль с высоты птичьего полета представлял собой огромный треугольник, одна сторона которого была прикрыта Москвой-рекой, а другая — Неглинкой. Самой слабой в военном отношении являлась третья сторона, обращенная к Красной площади. Здесь препятствием для врагов кроме самой стены служил лишь ров, заполненный водой. От времени и многочисленных пожаров белокаменный Кремль ветшал. Вероятно, его поновления носили регулярный характер и как события достаточно заурядные даже не отмечались летописцами. Лишь Ермолинская летопись (в создании которой на одном из этапов участвовали московские купцы Ермолины) сохранила известие об очередном поновлении московского Кремля в 1462 году. И на то были особые причины: строительными работами руководил Василий Дмитриевич Ермолин.
«Того же лета стена поновлена городная от Свибловы стрелници до Боровицких ворот каменем, предстательством Василиа Дмитреева сына Ермолина», — сообщает летопись под 6970 годом от Сотворения мира (с 1 сентября 1461 года по 31 августа 1462 года) (29, 157).
Доставка в Москву множества тяжелых глыб белого камня из мячковских каменоломен на Москве-реке (примерно в 40 км ниже московского Кремля) была возможна только на санях, «по зимнему пути». Следовательно, заготовку и доставку камня для летнего строительного сезона 1462 года предпринял еще Василий Темный.
Под 6971 годом (с 1 сентября 1462 по 31 августа 1463 года) в «Истории» В. Н. Татищева помещено следующее сообщение: «Послал князь великий наместники своя в Новгород Великий. Таже посла киличеи (послы. — Н. Б.) своя к хану в Орду с дары многими. Хан же прият дары, приела свой посол на Москву к великому князю» (50, 23). Эти известия вполне достоверны: князь Иван должен был официальным образом дать знать Новгороду и Орде о своем восшествии на престол. К сожалению, неясно, какая именно Орда (Казанская? Ногайская? Волжская?) имеется в виду. Скорее всего, речь идет о Волжской (Большой) Орде, которая рассматривалась как прямая наследница некогда единой Золотой Орды.
Вскоре по восшествии на трон князь Иван счел необходимым определить отношения со своим шурином — тверским князем Михаилом Борисовичем, которому осенью 1462 года исполнилось лишь 9 лет (168, 512). Сохранился текст московско-тверского договора, заключенного в период между 1462 и 1464 годами. На первый взгляд — это соглашение между двумя совершенно равными по статусу суверенными правителями. Князья обязуются жить в дружбе, помогать друг другу в случае необходимости («А быти нам, брате, на татар, и на ляхи, и на литву, и на немци заодин, на всякого нашего недруга»). Иван III настолько доверяет Михаилу, что даже не возражает против его прямых контактов с Ордой («А к Орде ти, брате, ко царю, путь чист, и твоим людем») (6, 205).
Но в итоге этого договора князь Иван получил значительно больше, чем Михаил Тверской. Последний был по характеру человеком весьма мирным и умеренным. Ивану не пришлось посылать войска ему на помощь, поскольку шурин ни с кем не ссорился и не желал чужого. Не ездил он и к татарам, ибо не видел в том никакой нужды. В то же время свои обязательства по отношению к Москве Михаил выподнял неукоснительно. Его полки ходили во все большие походы Ивана, помогая москвичам сломить Новгород и свергнуть иго татар. С грустью, но без ярости смотрел Михаил на то, как тверские бояре один за другим отъезжали на службу к Ивану III. Таков был один из пунктов их договора. «А бояром и слугам межи нас вольным воля» (6, 204). А когда, наконец, в середине 80-х годов у тишайшего тверского князя сдали нервы и он в панике бросился искать защиты от наползавшей со всех сторон московской силы у литовцев, — Иван III легким движением, словно шахматную пешку, сбросил его с доски…
Усиление московской крепости, очевидно, поглощало все внимание и силы Ивана III в 1462–1463 годах. Это многозначительное предприятие повергло в уныние соседних князей. Для них оно не сулило ничего хорошего. Из летописей все хорошо знали: построив свой белокаменный Кремль, Дмитрий Донской начал «посягати злобою» на непокорных князей (22, 84).
Из старшего поколения князей московского дома в начале 1462 года на уделе оставался один лишь двоюродный дядя Ивана III князь Михаил Андреевич Верейский. Ему было уже под пятьдесят. Князь Иван поначалу заключил с Михаилом Андреевичем договор, в котором подтверждал все его старые права и владения. Несколько лет спустя великий князь пересмотрел этот договор, отняв у верейского князя подмосковный Вышгород. Потом Михаил был лишен прав на Белоозеро. В 1483 году его сын Василий, спасаясь от произвола Ивана III, бежал в Литву. Тем самым он обрек отца на новые унижения. Великий князь заставил его подписать договор, согласно которому все владения, остававшиеся еще в руках Михаила Андреевича, после его кончины отходили «на государя». Так и случилось в 1486 году. К этому можно лишь добавить, что ликвидация верейско-белозерского удела несколько затянулась благодаря одному обстоятельству: князь Михаил Андреевич был женат на княгине Елене Ярославне, родной сестре Марии Ярославны, жены Василия Темного и матери Ивана III. Как для первого, так и для второго мнение этой умной и властной женщины имело большое значение.
Вслед за малоприметным для истории первым годом княжения Ивана III пришел второй — год 1463-й. И здесь летописи представляют на обозрение потомства какие-то странные, двусмысленные события.
В Ярославле, в подклете древнего каменного собора Спасского монастыря обнаружились нетленные мощи местных князей — Федора Ростиславича Черного и его сыновей, Давида и Константина. Федор Черный был современником первого московского князя Даниила и славился своим буйным нравом. Получив ярославский престол в приданое за своей первой женой княгиней Марией Васильевной, он после ее кончины женился вторично на какой-то знатной татарке. Федор вообще был своим человеком в Орде и пользовался расположением ханов. От ордынской жены он имел сыновей Константина и Давида. Последний и стал родоначальником всех ярославских князей XIV–XV веков.
Василий Темный сошел в могилу в возрасте 47 лет. Удивительно, но факт: великий князь, управлявший Северо-Восточной Русью 37 лет, поднявший ее из руин «феодальной войны», не удостоился даже приличного некролога в летописях. Сохранилось лишь описание его похорон, в котором искры живого чувства глубоко скрыты под холодным пеплом ритуальной скорби: «Бысть же тогда в граде Москве и рыдание велико зело, плакахужеся князи и вельможи, старии и унии, богатии и убозии, паче же реку и младенци, и все множество толика народа яко и друг друга угнетаху; и в колокол звонению бывшу тогда многу зело…» (17, 273).
Согласно давней традиции, на случай внезапного ухода в иной мир, московские князья загодя писали завещания — так называемые «духовные грамоты». Иногда их писали (или переписывали) и перед самой кончиной. Духовная Василия Темного сохранилась в оригинале до наших дней. Она не имеет точной даты и только по упоминанию в ней митрополита Феодосия датируется временем между его поставлением на митрополичью кафедру (3 мая 1461 года) и кончиной самого князя Василия (27 марта 1462 года). Это пространный перечень городов, сел, деревень, различных доходных статей и ценных вещей, которые получал в наследство каждый из сыновей, а также княгиня-вдова.
Несколько мест в завещании Василия Темного заслуживают особого внимания. Интересно, например, сравнить начальные строки завещания Василия I и Василия П. Отец начинал так: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, по благословенью отца нашего Фотея, митрополита Киевского и всия Руси, се аз, грешныйхудыи раб Божеи Василеи, при своем здоровье, пишу грамоту душевную» (6, 60; здесь и далее курсив наш. — Н. Б.). Сын писал примерно так же, но с некоторыми отличиями: «Во имя святыя и живоначальные Троици, Отца и Сына и Святаго Духа, и по благословленью отца нашего Феодосиа, митрополита всиа Руси, се аз, многогрешныхуды раб Божеи Василеи, при своем животе, в своем смысле, пишу сию грамоту душевную» (6, 193).
Два отличия бросаются нам в глаза: одно носит церковно-государственный, а другое — личный характер. Важнее, конечно, первое. Митрополит Феодосии утратил половину того титула, которым пользовался митрополит Фотий и вместо «Киевского и всея Руси» стал просто «всея Руси». За этим сокращением — трагический раскол Русской Православной Церкви на две половины: великорусскую и западнорусскую. В Польше и Литве с неохотой признавали общерусских митрополитов, присланных из Византии (Феогноста, Киприана, Фотия). Но митрополит, поставленный в Москве, по воле московского князя, был там и вовсе неприемлем. Таков был один из горьких плодов московской автокефалии 1448 года.
Но вот второе отличие. Василий I именует себя «грешным» рабом Божиим. Так должен был сказать о себе любой смиренный христианин. Василий II называет себя «многогрешным». Так же скажет о себе в завещании и Иван III. Думается, за этим усилением «грешности» стоит реальное осознание всей тяжести содеянного зла. Здесь слышится голос кающегося грешника. Но это — покаяние одинокого человека, испуганно стоящего у врат Вечности, а не могущественного правителя, для которого зло есть неизбежный атрибут его профессии…
ГЛАВА 5 Холодная весна
Сохраняют благополучие те, чей образ действий отвечает особенностям времени.
Никколо Макиавелли
Отзвучали скорбные напевы панихиды. Тяжелый каменный саркофаг поглотил прах многострадального и многогрешного великого князя Василия Васильевича. С этого момента начинается самостоятельное правление нашего героя — великого князя Ивана Васильевича. Он выходит, наконец, из тени своего отца. Теперь уже ему, а не Василию II, принадлежит решающее слово в московском Кремле. Исходя из деяний Ивана III, понимаемых в контексте эпохи, мы можем начать писать его портрет как политика и человека.
Однако в течение еще лет пяти после восшествия на московский престол Иван, насколько можно судить по скудным источникам, не ставил перед собой тех крупных исторических задач, которыми позднее будет прославлено его время. Подобно юному Петру Великому, он присматривался к окружающему миру, изучал его и намечал точки приложения своих сил. В эти годы Иван вел неприметную, но необходимую работу по укреплению войска, совершенствованию механизмов управления. Он беспощадно подавлял любые покушения на свою власть и утверждал себя как грозного Государя.
Отсутствие ярко выраженных стратегических целей в деятельности Ивана III в 1462–1467 годах заставляет нас по-прежнему придерживаться только хронологической последовательности в изложении событий. Позднее, когда он четко обозначит основные направления своей политики, наш рассказ примет иной, в большей степени тематический характер.
Первой проблемой, с которой столкнулся молодой правитель, было, конечно, урегулирование внутрисемейных отношений. Благодаря предусмотрительности Василия Темного здесь уже не было той двусмысленности, которая породила династический кризис второй четверти XV века. Однако оставались извечная зависть и неприязнь младших братьев по отношению к старшему. Московский летописец коротко изложил основные положения «рада», который Василий Темный в конце жизни дал своим наследникам:
«…А княжение великое дасть стол свои сыну своему, князю великому Иоанну Васильевичу.
А князю Юрью дасть город Дмитров, да Можаеск, да Серпохов, да Хотунь, да бабины села и волости, великие княгини Софии.
А князю Андрею Болшему город Углечь Поле, да Бежецский Верх, да Звенигород, да мати его, великая княгини Мариа, после великого князя живота придала ему Романов город на Волзе, а прежде того был Ярославьское княжение.
А князю Борису дал город Волок Ламьски, да Ржеву, да Рузу, да после князь велики Иван придал ему Вышегород Поротовьскии да Марьины села Голтяевы, бабы его (бабки по линии матери. — Я!>.), ему же дал.
А сыну своему князю Андрею Меншему дал город Вологду, да Заозерье на Кубене, да князь велики Иоан после придал ему городок Торусу да Городец на Поротове» (29,157). (Андрею Меньшому в момент кончины отца было всего лишь девять лет. До 1469 года его уделом управлял сам Иван III.)
Не осталась забытой и княгиня-вдова. Вместе с наказом держать в узде своенравных сыновей Василий Темный оставил Марии Ярославне весомую часть своего наследства.
«А казну всю, и Романов городок, и что есть властей (волостей. — Н. Б.) и сел во всем великом княжении, что было за великими княгинями прежними, и что сам поймал у кого у изменников многое множество, и прикупил что, то все дал великой княгини Марии» (19,150).
Некоторые уточнения данных летописца можно найти в самом завещании Василия Темного. Городок Романов (позднее — Романов-Борисоглебск, а в советское время — Тутаев) находился на берегу Волги, верстах в тридцати выше Ярославля. Наряду с другими волостями в Верхнем Поволжье, он был куплен княгиней Марией Ярославной у измельчавших ярославских князей и принадлежал ей на правах личной собственности. Василий Темный в завещании лишь подтверждает полные права княгини на все эти территории: «…ино то ея и есть» (6, 196). От себя он добавляет Марии Ярославне к ее Романову в пожизненное владение еще и Ростов: «А княгине своей даю Ростов и со всем, что к нему потягло, и с селы своими, до ее живота… А возмет Бог мою княгиню, и княгини моя даст Ростов моему сыну Юрью…» (6, 195). В новых владениях княгини Марии Ярославны оставалось еще множество мелких князей, о которых возникла даже поговорка: «В Ростовской земле — князь в каждом селе». Василий Темный предусмотрительно оговаривает и этот вопрос: «А князи ростовские что ведали при мне, при великом князи, ини по тому и деръжат и при моей княгине, а княгини моя у них в то не въступается» (6, 195).
Образование Русского централизованного государства (1462–1533 гг).
Итак, положив полжизни на борьбу с удельной системой, отправив в мир иной, во мрак темницы или в изгнание с десяток удельных князей, Василий Темный своим завещанием воссоздавал почти ту же самую политическую ситуацию, какая существовала в начале его правления! Разница заключалась лишь в том, что прежде на уделах сидели двоюродные и троюродные братья, а теперь их места заняли родные братья — сыновья Василия Темного. Может показаться, что этот парадокс отбрасывает нас на несколько десятилетий назад, во мрак бессмысленного и бесцельного.
И все же в решении Василия Темного воссоздать удельную систему была определенная логика. Она строилась на нескольких данностях. Данность первая — наличие у великого князя в момент составления завещания пяти сыновей. В эпоху, когда люди имели столько детей, «сколько Бог даст», с этим ничего нельзя было поделать. (В общей сложности, вместе с умершими в младенчестве, Василий II имел десять детей (152, 96 — 118).) Более того, многодетность считалась признаком здоровья и процветания правителя. Ее прославляла Библия. Она служила для династии своего рода страховкой на случай чрезвычайных обстоятельств — войны, эпидемии, мятежа. Летописец сравнивает сыновей князя со стрелами в его колчане: чем больше стрел, тем сильнее князь в сражении.
Данность вторая. Каждый сын должен был после кончины отца получить в наследство собственный удел. Князь, не имеющий собственного удела, — жалкая и несчастная личность. Он вынужден наниматься на службу к какому-то более сильному правителю. Многие измельчавшие князья или князья-изгои шли по этому пути. Но кто же толкнет на него собственных сыновей? Даже если допустить, что, переступив через свое отцовское чувство, стерпев упреки и вопли жены, Василий Темный во имя укрепления государства оставил бы всю территорию Московского и Владимирского княжения в руках одного Ивана, — он тем самым поставил бы старшего сына в крайне тяжелое положение. Обделенные братья тут же кинулись бы искать сочувствия в Литве или Орде. Под их знамена потянулись бы все недовольные возвышением Москвы. В итоге страна оказалась бы ввергнутой в новую страшную смуту, сопровождаемую внешним вмешательством.
Таким образом, удельная система обладала способностью к самовоспроизведению. Ее нельзя было даже утопить в крови массовой резни меньшой братии. (Этим методом в XIII–XIV веках не раз пытались решить проблему рязанские князья. В XIV столетии к нему прибегали татарские ханы.) На месте отрубленных голов тотчас вырастали новые.
К тому же на пути братоубийства легко было стяжать горькую славу проклятого Богом и людьми Святополка Окаянного. Понимая все это, московские великие князья до Василия II боролись с уделами настойчиво, но практически без «хирургического вмешательства».
Лучшим «терапевтическим» средством было постоянное увеличение в духовных грамотах доли старшего сына — наследника великокняжеского стола. Со временем его материальное (а значит и военное) превосходство над младшими братьями становилось столь значительным, что почти исключало возможность мятежа. Иван III получил от отца в свое непосредственное управление «около половины территории: четырнадцать городов против двенадцати, поделенных между остальными четырьмя сыновьями» (65, 108).
Другим средством был захват великим князем всех выморочных уделов и новоприобретенных территорий без выделения какой-либо их части удельным князьям. Но если в первом случае воля отца (гарантом соблюдения которой обычно назначалась мать) исполнялась безропотно, то во втором произвол старшего брата неизменно становился причиной недовольства младших. Их фронда могла принимать самые различные формы, вплоть до восстания.
Многолетняя тяжелая борьба с мятежом своих младших сородичей заставила Василия Темного прибегнуть к тем «хирургическим» средствам, которых московские князья прежде благополучно избегали. Он заточил в темницу одного своего кузена (Василия Косого), отравил другого (Дмитрия Шемяку), отправил в изгнание третьего (Ивана Андреевича Можайского). Во мраке темницы коротал свои дни и невзначай забывшийся шурин — Василий Ярославич Серпуховской. Новое средство требовало крайней осторожности в обращении — одна оплошность стоила Василию II глаз, — но при этом было весьма эффективным. С его помощью он почти ликвидировал удельную систему в Московском княжестве. И по необходимости воссоздав ее своим завещанием, он вместе со старой проблемой передал своему наследнику Ивану и новый способ ее решения. Затруднение состояло лишь в том, что теперь речь шла уже не о двоюродных братьях, а о родных…
Начало самостоятельного правления князя Ивана было на редкость спокойным. Под 1462 годом, кроме известия о кончине Василия Темного и перехода московского великокняжеского престола к Ивану Васильевичу, летописцы не сообщают почти ничего. Один только новгородский летописец, словно предвидя что-то недоброе, горько жалуется: «Тая же весна тяжка бысть хрестьяном: бысть дни снежны, бурны, студены, бестравны и до Троицына дни…» (23, 208). Нет известий о торжествах по случаю начала нового княжения. Вероятно, князь Иван и не устраивал никакого торжества: он был титулован великим князем, соправителем отца еще в 1448 году (83, 132). Нет известий о признании Ордой нового великого князя. Вероятно, такого признания Ивану уже и не требовалось. Нет известий о гонениях на прежних фаворитов и возвышении новых. Вероятно, за долгие годы соправительства Иван сжился с окружением отца и не имел желания его менять. Словом, смена власти произошла как-то буднично и незаметно. Прежде князь Иван был, так сказать, «нареченным» великим князем — по титулу и по семейному положению. Однако все важные решения принимал (и нес за них политическую и моральную ответственность) Василий Темный. Теперь Иван занял место отца, со всей полнотой власти и ответственности.
И все же вступление Ивана на отцовский престол, при всей его предопределенности и бесспорности, конечно, привлекло всеобщее внимание. Появление молодого и обаятельного великого князя на троне, где привыкли видеть его страшного отца, было событием радостным и вселявшим надежду. Сам Иван чувствовал потребность отметить свое восшествие на престол каким-то памятным деянием. К тому же ему хотелось самым наглядным образом закрепить право на престол за своим четырехлетним сыном Иваном Молодым. Государь не был уверен в том, как поведут себя младшие братья в случае его внезапной кончины. Лучшим способом заявить о себе и о своем сыне как о новых правителях «всея Руси» Иван счел чеканку золотых монет. Одна такая монета сохранилась в собрании Государственного Эрмитажа и известна в нумизматической литературе под названием «угорского» или «московского» золотого Ивана III. Это золотая монета весом 3,59 грамма, выполненная по образцу золотого дуката венгерского короля Матвея Корвина (1458–1490). На лицевой ее стороне — изображение стоящего человека с секирой в одной руке и державой — в другой; на оборотной — разделенный на четыре поля геральдический щит Корвинов. Надпись на лицевой стороне — «князь великий Иван Васильевич», на оборотной — «князя великого Ивана Ивановича всея Руси». Полагают, что эти монеты чеканил для Ивана III в 1462 году живший в Москве итальянец Джакопо (131,285). «Московский золотой 1462 года не только был декларацией внутренней политики Ивана III, он должен был свидетельствовать о международном значении Руси, о том, что и она, как и другие европейские государства, имеет свою золотую монету. Характерно, что три таких золотых были посланы… миланскому герцогу, а два других — иноземным мастерам, направлявшимся работать в Россию» (131, 288).
(Чеканка «угорских» золотых в 1462 году носила эпизодический характер и вскоре была прекращена. Вероятно, братья Ивана III не хотели признать за несовершеннолетним Иваном Молодым титул «великого князя» и величать его «братом старейшим». Этого признания Иван III сумел добиться только в начале 70-х годов XV века. И все же «угорский» золотой Ивана III стал важной вехой в истории денежной системы средневековой Руси. Полагают, что его изготовлением Иван положил начало русской золотой чеканке (131, 289). Среди исследователей существуют разногласия по вопросу о том, являлись ли эти золотые собственно монетами или же их использовали только в качестве наградных знаков. Очевидно, имело место и то и другое. Однако золотые монеты были отчеканены в небольшом количестве и по многим причинам не прижились в экономических отношениях тогдашней Руси.)
В среду 5 мая истекал срок положенного 40-дневного траура по Василию Темному. На Боровицком холме вновь началась череда приемов, торжеств, церемоний. Братья Ивана: 21-летний Юрий, 15-летний Андрей Большой, 12-летний Борис, стали разъезжаться по своим новым владениям. Отроки и юноши, впервые почувствовавшие себя вполне свободными, они наслаждались ролью самостоятельных правителей. Пока еще никто не роптал на малость своей доли, на прижимистость старшего брата. «И седоша по своим вотчинам, и бысть промежи ими мир и любовь» (30, 185).
В четверг 13 мая состоялось уже год как ожидаемое поставление нового владыки на ростовскую кафедру. Им стал архимандрит Спасского монастыря в московском Кремле Трифон — тот самый Трифон, который в бытность свою игуменом Кирилло-Белозерского монастыря освободил Василия Темного от клятвы верности Дмитрию Шемяке. Вернувшись к власти, Слепой приблизил его к своему престолу.
Рукоположение Трифона состоялось не в воскресенье, как обычно, а в четверг, на другой день после Преполовения Пятидесятницы. Трудно сказать, чем обусловлено было такое решение митрополита Феодосия. Как бы там ни было, но уже через десять дней (в воскресенье 23 мая) новый владыка торжественно въехал в Ростов. Праздник Вознесения (27 мая 1462 года) он встречал уже вместе со своей паствой (30, 185).
В московском Кремле продолжалось начавшееся еще при Василии Темном каменное строительство. 27 июля 1462 года (в день памяти святого Пантелеймона) была освящена церковь святого Афанасия с приделом во имя святого Пантелеймона. Она располагалась рядом с Фроловскими (ныне Спасскими) воротами Кремля (71, 27). «Ставил» храм известный строитель того времени Василий Дмитриевич Ермолин (29, 157). Кто был заказчиком сооружения — источники не сообщают. (Некоторые предположения на сей счет читатель найдет в главе 14.)
Как и другие каменные храмы московского Кремля, Афанасьевская церковь имела свою историю. Первая церковь с этим посвящением существовала в Кремле еще во времена Дмитрия Донского (25, 139). Вероятно, именно он выстроил ее в память о своей свадьбе с княгиней Евдокией, которая состоялась в день памяти святителей Афанасия и Кирилла Александрийских — 18 января 1366 года. Сам по себе святой Афанасий почитался как непреклонный борец против еретиков. Может быть, поэтому посвященный ему храм был выстроен в охваченном ересью стригольников Новгороде в 1416 году.
Московский Кремль с высоты птичьего полета представлял собой огромный треугольник, одна сторона которого была прикрыта Москвой-рекой, а другая — Неглинкой. Самой слабой в военном отношении являлась третья сторона, обращенная к Красной площади. Здесь препятствием для врагов кроме самой стены служил лишь ров, заполненный водой. От времени и многочисленных пожаров белокаменный Кремль ветшал. Вероятно, его поновления носили регулярный характер и как события достаточно заурядные даже не отмечались летописцами. Лишь Ермолинская летопись (в создании которой на одном из этапов участвовали московские купцы Ермолины) сохранила известие об очередном поновлении московского Кремля в 1462 году. И на то были особые причины: строительными работами руководил Василий Дмитриевич Ермолин.
«Того же лета стена поновлена городная от Свибловы стрелници до Боровицких ворот каменем, предстательством Василиа Дмитреева сына Ермолина», — сообщает летопись под 6970 годом от Сотворения мира (с 1 сентября 1461 года по 31 августа 1462 года) (29, 157).
Доставка в Москву множества тяжелых глыб белого камня из мячковских каменоломен на Москве-реке (примерно в 40 км ниже московского Кремля) была возможна только на санях, «по зимнему пути». Следовательно, заготовку и доставку камня для летнего строительного сезона 1462 года предпринял еще Василий Темный.
Под 6971 годом (с 1 сентября 1462 по 31 августа 1463 года) в «Истории» В. Н. Татищева помещено следующее сообщение: «Послал князь великий наместники своя в Новгород Великий. Таже посла киличеи (послы. — Н. Б.) своя к хану в Орду с дары многими. Хан же прият дары, приела свой посол на Москву к великому князю» (50, 23). Эти известия вполне достоверны: князь Иван должен был официальным образом дать знать Новгороду и Орде о своем восшествии на престол. К сожалению, неясно, какая именно Орда (Казанская? Ногайская? Волжская?) имеется в виду. Скорее всего, речь идет о Волжской (Большой) Орде, которая рассматривалась как прямая наследница некогда единой Золотой Орды.
Вскоре по восшествии на трон князь Иван счел необходимым определить отношения со своим шурином — тверским князем Михаилом Борисовичем, которому осенью 1462 года исполнилось лишь 9 лет (168, 512). Сохранился текст московско-тверского договора, заключенного в период между 1462 и 1464 годами. На первый взгляд — это соглашение между двумя совершенно равными по статусу суверенными правителями. Князья обязуются жить в дружбе, помогать друг другу в случае необходимости («А быти нам, брате, на татар, и на ляхи, и на литву, и на немци заодин, на всякого нашего недруга»). Иван III настолько доверяет Михаилу, что даже не возражает против его прямых контактов с Ордой («А к Орде ти, брате, ко царю, путь чист, и твоим людем») (6, 205).
Но в итоге этого договора князь Иван получил значительно больше, чем Михаил Тверской. Последний был по характеру человеком весьма мирным и умеренным. Ивану не пришлось посылать войска ему на помощь, поскольку шурин ни с кем не ссорился и не желал чужого. Не ездил он и к татарам, ибо не видел в том никакой нужды. В то же время свои обязательства по отношению к Москве Михаил выподнял неукоснительно. Его полки ходили во все большие походы Ивана, помогая москвичам сломить Новгород и свергнуть иго татар. С грустью, но без ярости смотрел Михаил на то, как тверские бояре один за другим отъезжали на службу к Ивану III. Таков был один из пунктов их договора. «А бояром и слугам межи нас вольным воля» (6, 204). А когда, наконец, в середине 80-х годов у тишайшего тверского князя сдали нервы и он в панике бросился искать защиты от наползавшей со всех сторон московской силы у литовцев, — Иван III легким движением, словно шахматную пешку, сбросил его с доски…
Усиление московской крепости, очевидно, поглощало все внимание и силы Ивана III в 1462–1463 годах. Это многозначительное предприятие повергло в уныние соседних князей. Для них оно не сулило ничего хорошего. Из летописей все хорошо знали: построив свой белокаменный Кремль, Дмитрий Донской начал «посягати злобою» на непокорных князей (22, 84).
Из старшего поколения князей московского дома в начале 1462 года на уделе оставался один лишь двоюродный дядя Ивана III князь Михаил Андреевич Верейский. Ему было уже под пятьдесят. Князь Иван поначалу заключил с Михаилом Андреевичем договор, в котором подтверждал все его старые права и владения. Несколько лет спустя великий князь пересмотрел этот договор, отняв у верейского князя подмосковный Вышгород. Потом Михаил был лишен прав на Белоозеро. В 1483 году его сын Василий, спасаясь от произвола Ивана III, бежал в Литву. Тем самым он обрек отца на новые унижения. Великий князь заставил его подписать договор, согласно которому все владения, остававшиеся еще в руках Михаила Андреевича, после его кончины отходили «на государя». Так и случилось в 1486 году. К этому можно лишь добавить, что ликвидация верейско-белозерского удела несколько затянулась благодаря одному обстоятельству: князь Михаил Андреевич был женат на княгине Елене Ярославне, родной сестре Марии Ярославны, жены Василия Темного и матери Ивана III. Как для первого, так и для второго мнение этой умной и властной женщины имело большое значение.
Вслед за малоприметным для истории первым годом княжения Ивана III пришел второй — год 1463-й. И здесь летописи представляют на обозрение потомства какие-то странные, двусмысленные события.
В Ярославле, в подклете древнего каменного собора Спасского монастыря обнаружились нетленные мощи местных князей — Федора Ростиславича Черного и его сыновей, Давида и Константина. Федор Черный был современником первого московского князя Даниила и славился своим буйным нравом. Получив ярославский престол в приданое за своей первой женой княгиней Марией Васильевной, он после ее кончины женился вторично на какой-то знатной татарке. Федор вообще был своим человеком в Орде и пользовался расположением ханов. От ордынской жены он имел сыновей Константина и Давида. Последний и стал родоначальником всех ярославских князей XIV–XV веков.