Страница:
В Москве тем временем продолжали кипеть страсти.
Князь Иван сильно досадовал на мать, старую княгиню Марию Ярославну, полагая, что это она подтолкнула младших сыновей к мятежу. При дворе хорошо знали, что Андрей Большой был любимцем матери. Несомненно, она не раз пеняла Ивану на несправедливость по отношению к братьям. Не исключается и то, что действия Бориса и Андрея были каким-то образом согласованы со старой княгиней. Во всяком случае, Иван настоял на том, чтобы она написала и отправила в Великие Луки увещевательное послание.
На Страстной неделе (с 27 марта по 1 апреля 1480 года) в Москву вернулся наконец владыка Вассиан в сопровождении послов от Бориса и Андрея. Выслушав претензии братьев, Иван отпустил послов. Обдумав сложившееся положение, он решил пойти навстречу удельным князьям. Через своих послов (бояр Василия Федоровича Образца и Василия Борисовича Тучкова), отправленных в Великие Луки вместе с владыкой Вассианом (чей дар убеждения Иван ценил очень высоко), великий князь ответил братьям следующее: «Пойдите опять на свою отчину, а яз вас во всем хочу жаловати» (18, 223). Переходя от общего к частному, Иван обещал Андрею прибавить к его уделу два города на Оке — Калугу и Алексин. Борису предлагалось и того менее: несколько сел.
Великокняжеские послы отправились в путь в четверг 27 апреля. Из-за весенней распутицы («бе бо весна и путь истомен велми») путешествие затянулось, и в Великие Луки они прибыли только к Троице (22 мая) (18, 223). Изложив мятежникам мирные предложения Государя, послы стали ждать. Вскоре братья вышли с ответом. Условия примирения, предложенные Иваном, их не устраивали. Они ожидали большего («высоко мыслиша», по выражению официального московского летописца) (31, 326). Владыка Вассиан и московские бояре с пустыми руками пустились в обратный путь.
Братья требовали от Ивана более серьезных уступок. Однако теперь «нашла коса на камень». Великий князь счел, что он уже прошел свою часть пути к примирению, и от дальнейших шагов воздержался. Опыт подсказывал ему, что умение держать паузу — сильное оружие при любом торге. Кроме того, Иван, по-видимому, убедился в том, что его мятежные братья, по существу, оказались в изоляции. Их «сидение» в Великих Луках не имело серьезного резонанса внутри страны, хотя и вызвало пристальный интерес за ее пределами.
Между тем с юга пришли тревожные вести. Там назревал очередной набег степняков. Своевременно извещенный своей разведкой, Иван отправил «к берегу на Оку» своего сына Ивана Молодого, младшего брата Андрея Меньшого Вологодского и князя Василия Михайловича Верейского. Убедившись в надежном прикрытии московских рубежей, татары ушли, разграбив лишь одну пограничную волость. Однако это была «разведка боем».
В ссоре с братьями время работало на князя Ивана. Содержание нескольких тысяч человек, ушедших вместе с ними в Великие Луки, требовало немалых средств. А между тем удельные князья были бедны и даже в лучшие времена постоянно одалживались у московских богачей, у матери или у самого Ивана III. Испытывая непривычные лишения, не имея ни ясных целей, ни обнадеживающих перспектив, оба удельных двора находились в состоянии тоскливого брожения. Затянувшееся молчание Ивана только усиливало панические настроения. Наконец, братья решили отправить новых послов в Москву. На сей раз они уже не требовали, а просили. К их челобитию присоединилась и мать, княгиня Мария Ярославна. «Князь же Ондрей да князь Борис прислаша бити челом великому князю диаков своих, мати же их великая княини печаловашеся о них сыну своему великому князю, князь же велики отмолви (отказал. — Н. Б.) им и не прият челобитья их» (18, 223). Тягостная пауза продолжалась…
В то время как добровольные изгнанники вкушали в Великих Луках прелести неограниченного досуга, жизнь в Москве шла своим чередом. В марте случилась резня между жившими в городе татарами. Потом у великого князя родился очередной ребенок — сын, нареченный Георгием; потом явился в Москву редкий гость — брат Софьи Палеолог Андрей Фомич; потом схватили бежавшего из Крыма «царевича» Айдара, прижившегося в Москве, и, чтобы угодить крымскому хану, сослали беднягу в далекую Вологду; потом разобрали старую и начали строить новую церковь Богоявления на подворье Троице-Сергиева монастыря в московском Кремле… Но над всем этим московским коловращением неприметно собиралась гроза. На юге, в степях, опять гудела земля и клубилась пыль под копытами десятков тысяч коней. Медленно, но неотвратимо Орда подкатывалась к русским границам. Приближалось знаменитое «стояние на Угре»…
Официальная московская летопись прямо связывает нашествие Ахмата с мятежом Андрея Углицкого и Бориса Волоцкого. Более того, братья представляются в ней главными виновниками всего происшедшего. «Того же лета злоименитыи царь Ахмат Болшия орды по совету братьи великого князя, князя Андрея и Бориса, поиде на православное христьяньство, на Русь…» (31, 327).
Это, конечно, явное преувеличение. Трудно поверить, что братья призывали Ахмата на Москву ради мести Ивану III. Во-первых, это было бы ужасное злодеяние, на которое они едва ли могли решиться. А во-вторых, еще хитроумный Иван Калита завещал каждому из своих сыновей определенную долю в доходах, собираемых с Москвы. Наследники свято хранили этот порядок, заставлявший всех братьев быть кровно заинтересованными в процветании города. Разорение Москвы стало бы, кроме всего прочего, и тяжелым ударом по их удельной казне.
Итак, братья не звали на Москву ни татар, ни литовцев. Но в то же время вполне естественно, что раскол в московском княжеском семействе подавал новые надежды и Казимиру, и Ахмату. Переговоры между ханом и королем оживились, и вскоре было достигнуто соглашение об их совместном ударе на Москву. В июне 1480 года хан Ахмат вместе со своими шестью сыновьями и племянником Кайсымом выступил в поход. Они вели на Русь «бесчисленое множество татар» (31, 327).
Хан вел свою орду медленно, ожидая подхода войск Казимира IV. Вероятно, он и сам еще не знал, какой сценарий войны признать наилучшим. Собирая вести со всех сторон, Ахмат вынашивал окончательное решение. Главная опасность состояла в том, что за его спиной в любой момент мог появиться со своей ордой крымский хан Менгли-Гирей. В конце концов Ахмат решил выйти к московской границе в районе Калуги, совсем рядом с границей с Литвой. Оттуда вот-вот должен был зазвучать боевой клич идущих на соединение с татарами литовцев…
В Москве, разумеется, не имели ясного представления о планах Ахмата. Трудно было поверить в то, что татары, уже испытавшие на себе лукавство короля Казимира в 1472 году, вновь захотят связать с ним свои действия. Иван III поначалу ожидал прямого удара татар на одном из участков окского оборонительного рубежа. Для предотвращения прорыва он принял примерно те же меры, что и летом 1472 года. «Князь же великыи Иван Васильевич слышав то начат отпускати к Оце на брег своих воевод с силою, а брата своего князя Андрея Васильевича Меньшого отпустил в его отчину в Торусу противу же им, и по том сына своего великого князя Ивана отпустил ко Оце же на берег в Серпухов месяца июня в 8 день, и с ним многы воеводы и воиньство бесчисленое» (31, 327).
Основные силы московского войска под командованием 22-летнего Ивана Молодого выступили в поход в четверг, 8 июня 1480 года. В этот день церковь вспоминала знаменитого святого воина Феодора Стратилата.
Все понимали, что разгоравшаяся война с Ахматом будет иметь решающее значение. «Стояние на Оке» в 1472 году закончилось отходом татар, что позволило Ивану III прекратить (или свести к минимуму) выплату традиционного «выхода». Теперь же, в случае нового успеха, москвичи могли окончательно сбросить двухвековое чужеземное иго. Но в случае поражения войск Ивана III татары, конечно, постарались бы устроить русским кровавую баню и восстановить иго в полном объеме.
Драматизм ситуации усугублялся противостоянием между великим князем и митрополитом Геронтием, свежим поводом для которого стал спор о ритуале освящения Успенского собора московского Кремля в августе 1479 года, а глубинной причиной — недовольство церковных верхов внутренней политикой Ивана III. Впрочем, Геронтий не менее других был заинтересован в благополучном исходе войны с Ахматом. Но ключ к победе он искал не на земле, а на небесах. В пятницу, 23 июня (накануне большого церковного праздника — Рождества Иоанна Предтечи) в Москву была принесена чудотворная икона Владимирской Божией Матери. Знаменитый палладиум Северо-Восточной Руси, икона уже посещала Москву в августе 1395 года, когда столица жила в тревожном ожидании нашествия грозного азиатского завоевателя Тимура. Тогда, согласно легенде, чудесная сила обратила Тимура в бегство в тот самый день, когда икона была внесена в Москву. В память об этом чуде митрополитом Киприаном был установлен особый праздник — Сретение иконы Владимирской Божией Матери (26 августа). С иконы была сделана точная копия, помещенная в Успенском соборе московского Кремля, а сам оригинал отправили обратно во Владимир (73, 332). Теперь Божия Матерь вновь пришла на помощь Москве.
В середине июля в Москву прилетела весть о том, что хан с ордой появился в верховьях Дона — в районе современной Тулы. Это было повторение сценария кампании 1472 года. Ответный ход Ивана также был вполне традиционным. 23 июля, в воскресенье, он поехал из Москвы в Коломну, где и расположил свою ставку. «И тамо стояше до Покрова (1 октября. — Н. Б.)», — замечает летописец (31, 327). (Некоторые летописи, а вслед за ними и историки, датируют отъезд Ивана III 23 июня. Однако это была пятница, тогда как 23 июля — «неделя», воскресенье. К тому же трудно представить, что Иван мог покинуть столицу в день торжественной встречи иконы Владимирской Божией Матери.)
Коломенская позиция давала Ивану значительные стратегические преимущества. Находясь здесь, он закрывал татарам путь на Москву по торной коломенской дороге. Отсюда он грозил правому флангу ханского войска в случае, если бы хан пошел на прорыв в районе Серпухова, и мог быстро передвинуть силы в сторону Рязани, если бы хан двинулся туда.
Опасаясь попасть под двойной удар (Ивана-сына с фронта и Ивана-отца с фланга или с тыла), Ахмат повел орду на запад, в сторону Калуги, «хотя обойти чрес Угру» (31, 327). Татарам трудно было скрыть следы своего передвижения: там, где прошла орда, степь превращалась в пыльный шлях. Узнав о калужском маневре Ахмата, великий князь приказал сыну также двинуться в сторону Калуги по левому берегу Оки, не давая возможности татарам совершить переправу. Туда же был отправлен и удельный князь Андрей Меньшой. Все эти маневры напоминали тот медленный, завораживающий танец, который исполняют бойцы перед смертельным поединком. Каждый внимательно всматривается в глаза другого, словно испытывая твердость его духа. Оба медлят, надеясь, что у противника сдадут нервы и он опрометчиво бросится вперед — на любезно подставленный меч…
Правитель Большой Орды не хотел рисковать. Он понимал, что поражение может стоить ему жизни, ибо Степь не простит столь явной неудачи. В сущности, Ахмат оказался заложником геополитической ситуации. Для сохранения своей власти над Ордой ему необходимы были военные успехи. А воевать он мог только с Московской Русью. Крымское ханство стало неприступным для Ахмата, перейдя под покровительство Османской империи. Напасть на Казань — значило бы окончательно подтолкнуть ее к союзу с Москвой. Литва — единственный потенциальный союзник Большой Орды в регионе. Ссориться с ней было бы безумием. Война с бродячей Ногайской Ордой была рискованным и к тому же бесперспективным занятием: тамошние татары были такими же нищими, как и подданные Ахмата. К тому же ногайцы в эти годы были дружны с Ахматом и, по некоторым сведениям, даже принимали участие в его походе на Угру (10, 181).
Желание победы подогревалось жаждой мести. Ахмат хотел свести счеты с Иваном III за свои прежние неудачи. Вероятно, он чувствовал себя лично оскорбленным великим князем Московским. Здесь уместно будет вспомнить тот знаменитый эпизод, о котором рассказывает неизвестный автор «Казанской истории», — публичное надругательство Ивана III над знаками ханской власти. Приводим полностью этот колоритный рассказ.
«Царь же Ахмат восприят царство Златыя Орды по отце своем Зелетисалтане царе и посла к великому князю Ивану к Москве послы своя, по старому обычаю отец своих, с басмою(курсив наш. — Н. Б.), просити дани и оброков за прошлая лета.
Великий же князь ни мало убояся страха царева, но, приим басму, лице его, и плевав на ню, и излама ея, на землю поверже и потопта ногама своима, а гордых послов его избита всех повеле, пришедших к нему дерзостно; единого же отпусти жива, носяще весть ко царю, глаголя: „да яко же сотворих послом твоим, тако же имам тобе сотворити“…
Царь же, слышав сие, и великою яростию воспалився о сем, и гневом дыша и прещением, аки огнем, и рече князем своим: „видите ли, что творит нам раб наш, и как смеет противитца велицеи державе нашей безумник сей?“
И собра в Велицеи Орде всю свою силу Срацынскую… и приде на Русь…» (26, 200).
Ключевое слово всего рассказа — басма. Это русская передача монгольского слова «пайцза». Так называлась небольшая продолговатая пластина с надписью, предписывавшей всем подданным хана выполнять распоряжения предъявителя пайцзы. Такие «мандаты» выдавались в ханской канцелярии лицам, посланным с какой-то миссией в отдаленные края. В зависимости от значимости исполнителя и от важности дела пайцза могла быть золотой, серебряной или деревянной. Насколько известно, пайцзы не имели изображения ханского лица. Они лишь символизировали власть верховного правителя Орды и имели грозную надпись, требовавшую повиновения.
Рассказ о том, как Иван III топтал ногами ханскую «басму», носит ярко выраженный фольклорный характер. Едва ли он мог позволить себе такой вызов, последствием которого неизбежно должна была стать большая война с Ахматом. Известно, что Иван еще летом 1474 года установил дипломатические отношения с Ахматом, прерванные после войны 1472 года. Он принял в Москве его посла Кучюка и в ответ отправил в Большую Орду своего посла Дмитрия Лазарева. Занятый новгородскими проблемами, Иван в 1470-е годы менее всего был склонен идти на обострение отношений с татарами. Вероятно, он надеялся, что «стояние на Оке» в 1472 году достаточно убедительно показало Ахмату возможности московской боевой силы. Более того, во имя сохранения мира Иван, вероятно, готов был продолжить выплату дани, хотя и в сильно урезанных размерах.
Однако Ахмат, воодушевленный известием о мятеже братьев Ивана III, подстрекаемый обещаниями короля Казимира, видимо, решил, что более удобный случай для восстановления в полном объеме власти Орды над Русью ему вряд ли представится.
Итак, в действительности нашествие Ахмата было внезапным и неспровоцированным. Никаких театральных жестов, наподобие тех, что описаны в «Казанской истории», князь Иван, скорее всего, не делал. Однако логика мифа отличается от логики трезвого политического расчета. Для народного сознания необходимо было, чтобы долгий и тяжелый период татарского ига закончился каким-то ярким, знаковым событием. Государь должен был самым наглядным и общепонятным способом выразить свое презрение к некогда всесильному правителю Золотой Орды. Так родился миф о растоптанной «басме».
В этой странной летней кампании 1480 года все происходило в каком-то нарочито медленном, вязком темпе. Кажется, обе стороны решили, что им выгодно тянуть время. Действительно, время могло принести неожиданную удачу Ахмату: подход королевского войска. Время сулило благие перемены и Ивану III: примирение с братьями и их вступление в войну против татар.
Иван Молодой, выполняя приказ отца, пришел с полками в район Калуги, к устью реки Угры — левого притока Оки. Впрочем, Иван Молодой во всем этом деле играл роль скорее живого символа власти, нежели ее подлинного обладателя. За спиной 22-летнего наследника московского престола стоял знаменитый полководец князь Данила Дмитриевич Холмский. Именно он был фактическим руководителем всех московских войск, преграждавших дорогу Ахмату. По существу, Иван III доверил Холмскому судьбу всей кампании. И князь Данила с честью выполнил возложенную на него задачу. Татары не нашли ни одной бреши в развернутой им системе обороны «берега».
Можно только удивляться тому, как безупречно держал себя этот выдающийся человек, которому Иван III был обязан большинством своих громких побед. Вокруг него под топором великокняжеского гнева падали целые семейства. А Холмский оставался у престола и прибавлял к своим прежним победам все новые и новые. Лишь один раз, в 1474 году, полководец попал в опалу и сумел избежать темницы только благодаря поручительству нескольких знатнейших московских бояр. Во время летней кампании 1480 года Холмский вновь оказался в сложном положении: его дочь Ульяна с 1471 года была замужем за удельным князем Борисом Волоцким — одним из мятежных братьев Ивана III. Старший брат Данилы Холмского — князь Михаил Дмитриевич Холмский — вместе с князем Иосифом Андреевичем Дорогобужским возглавлял тверское войско, присланное на помощь Ивану III тверским князем Михаилом Борисовичем. Князю Даниле необходимо было заставить амбициозного старшего брата выполнять свои распоряжения. И все же Холмский сумел решить стоявшие перед ним сложные военные задачи: не допустить возникновения «бреши» в обороне «берега»; лесными дорогами перебросить московские полки к Угре раньше, чем туда дошла пылившая по степи татарская орда. Вероятно, Холмский догадывался, что у Ахмата есть проводники, хорошо знающие местность («знахари»), которые ведут его прямо к бродам через Оку иУгру (30, 199).
Угра служила границей между владениями Ивана III и территориями мелких «верховских» (то есть расположенных в верхнем течении Оки) княжеств, правители которых (князья Воротынские, Одоевские, Мезецкие, Мосальские) признавали над собой верховную власть короля. Очевидно, хан переправился на левый, литовский берег Оки, где-то в нескольких верстах выше устья Угры. Теперь ему предстояло физически более легкое предприятие: форсирование сравнительно небольшой реки Угры. Однако на переправах через Угру уже стояли опередившие татар войска князя Холмского. Узкие полосы бродов были взяты под прицел московскими пушками. Каждое ядро, попадавшее в плотную толпу всадников на переправе, сметало целую дюжину степняков.
Отправив армию к Угре, Иван III покинул Коломну и поспешил в Москву. В субботу 30 сентября он уже был в столице.
Летописи по-разному изображают поведение Ивана III в ту страшную осень. Официальные летописцы, рассказывая о его возвращении из Коломны, сохраняют величавое спокойствие, сквозь которое все же прорываются отголоски только что пережитого страха. К тому же в «мед» придворных хроник позднейшие редакторы и переписчики подмешали изрядное количество «дегтя» из сочинений враждебных Ивану III авторов.
«А сам князь великый еха с Коломны на Москву… на совет и думу к своему отцу к митрополиту Геронтию и к своей матери, великой княгине Марфе (монашеское имя княгини Марии Борисовны. — Я. ?), и к своему дяде, князю Михаилу Андреевичу, и к духовному своему отцу, архиепископу Ростовьскому Васияну, и ко всем своим бояром, вси бо тогда быша в осаде на Москве, и молиша его великим молением, чтобы стоял крепко за православное хрестьяньство противу бесерменовству» (30, 199).
Иначе представляет дело летописец, труд которого сохранила Софийская II летопись. Великий князь изображен здесь растерявшимся и подавленным. Его панические настроения разжигают бояре Иван Васильевич Ощера и Григорий Андреевич Мамон. Они пугают его напоминанием о том, как Василий Темный попал в плен к татарам в битве под Суздалем. Они соблазняют его примером Дмитрия Донского, который бежал от нашествия Тохтамыша в Кострому. Под влиянием этих предателей христианства (злой нрав которых летописец не без наблюдательности объясняет их богатством) великий князь «оставя всю силу у Оки на березе, а городок Коширу сам велел сжечи, и побежа на Москву…» (18, 230).
В Москве царит тревожное ожидание. «Война нервов», которую вот уже десять недель ведут Иван и Ахмат, тяжелее всего сказывается на горожанах. Отвыкшие за три десятка лет спокойной жизни от угрозы татарского набега, они взволнованы до крайности. Москву будоражат самые противоречивые слухи о намерениях великого князя. Наиболее осведомленные обыватели даже называют имена бояр, которые продались хану и склоняют Ивана к бегству. Все вспоминают разгром Москвы Тохтамышем — и потихоньку перебираются с наиболее ценным имуществом в переполненный беженцами Кремль, где все же есть надежда пережить осаду. Правительство, как всегда, хранит таинственное молчание. Да и кто может сказать что-то определенное о планах Государя, когда и сам он, кажется, не знает, что предпринять…
В этой обстановке (столь верно переданной Независимым летописцем) неожиданное появление Ивана III в Моекве вызывает у горожан всплеск эмоций, напоминающий массовую истерику. Толпа бросается ему навстречу. Одни проклинают князя за скупость: так объясняют его отказ платить привычную дань Орде; другие бранят за робость: так понимают его отъезд из Коломны и намерение бежать с семьей за Волгу. Третьи припоминают Ивану прежние грехи, за которые теперь Господь наказывает его, а заодно и весь народ, нашествием «поганых». Но при этом горожане умоляют князя не бросать их на растерзание татарам. Наученные горьким опытом смуты, москвичи уже твердо усвоили, что плохой государь все же лучше, чем никакой.
«И яко бысть на посаде у града Москвы, ту же гражане ношахуся в град в осаду, узреша князя великаго и стужиша, начаша князю великому, обестужився (потеряв стыд. — Н. Б.) глаголати и изветы класти, ркуще: „егда ты государь князь велики над нами княжишь в кротости и в тихости, тогды нас много в безлепице (несправедливо. — Н. Б.) продаешь; а нынеча разгневив царя сам, выхода ему не платив, нас выдаешь царю и татаром“» (18, 230).
Что отвечал Иван на вопли обезумевшего народа? Как пробился со своим небольшим отрядом через запрудившую узкие улочки Посада разъяренную толпу? Ответа на эти вопросы источники не дают. Однако запомним эту красочную картину: стиснутый толпой, утративший свою обычную высокомерную выправку чернобородый великан, ссутулившись, глядит затравленным зверем на плещущую у самого стремени городскую чернь. Редкий случай, когда на исторической сцене появляется народ — появляется, чтобы выкрикнуть свой страх и свою боль, а потом снова исчезнуть в сумерках повседневности.
Пробившись наконец, в Кремль, Иван был встречен здесь митрополитом Геронтием и ростовским архиепископом Вассианом. Оба они явно разделяли тревогу горожан. На правах великокняжеского духовника Вассиан стал упрекать Ивана за то, что он в такое трудное время бросил войско и приехал в Москву. «Нача же владыка Васиан зле глаголати князю великому, бегуном его называя, сице глаголаше: „вся кровь на тебе падет хрестьянская, что ты выдав их бежишь прочь, а бою не поставя с татары и не бився с ними; а чему боишися смерти? Не безсмертен еси человек, смертен; а без року (часа. — Н. Б.) смерти нету ни человеку, ни птице, ни зверю; а дай семо вой в руку мою, коли аз старый утулю лице против татар“ — и много сице глаголаше ему, а гражане роптаху на великого князя» (18, 231).
«Можно думать, — замечает Л.В.Черепнин, — что настроение московских горожан в 1480 году было примерно такое же, как и в 1382 году, когда московские посадские люди не хотели выпускать из осажденного Тохтамышем города жену Дмитрия Донского, считая, что она должна вместе с народом выдерживать все тягости осады» (164, 877). К этому верному наблюдению можно добавить лишь то, что и сам Иван III, судя по всему, предполагал последовать примеру Дмитрия Донского и уехать куда-нибудь за Волгу, поручив оборону города своим воеводам.
Впрочем, великий князь знал и более свежие примеры спасительного бегства из осажденной столицы. Мог ли он забыть, что именно так поступил его отец, Василий Темный летом 1451 года, когда татары «царевича» Мазовши из той же самой Большой Орды, прорвав оборону «берега», устремились к Москве? Поначалу Василий II кинулся тогда навстречу врагу, в Коломну, но с полпути вернулся назад и вместе с наследником престола отправился на север, за Волгу. Свою жену с младшими детьми он отправил в Углич, а в Москве оставил престарелую мать, княгиню Софью Витовтовну, со вторым сыном Юрием. В осаде сидели и митрополит Иона с ростовским архиепископом Ефремом (31, 271). Вся эта история окончилась тогда более или менее благополучно: предав огню московские посады и едва не спалив Кремль, татары ушли так же внезапно, как и появились.
Князь Иван сильно досадовал на мать, старую княгиню Марию Ярославну, полагая, что это она подтолкнула младших сыновей к мятежу. При дворе хорошо знали, что Андрей Большой был любимцем матери. Несомненно, она не раз пеняла Ивану на несправедливость по отношению к братьям. Не исключается и то, что действия Бориса и Андрея были каким-то образом согласованы со старой княгиней. Во всяком случае, Иван настоял на том, чтобы она написала и отправила в Великие Луки увещевательное послание.
На Страстной неделе (с 27 марта по 1 апреля 1480 года) в Москву вернулся наконец владыка Вассиан в сопровождении послов от Бориса и Андрея. Выслушав претензии братьев, Иван отпустил послов. Обдумав сложившееся положение, он решил пойти навстречу удельным князьям. Через своих послов (бояр Василия Федоровича Образца и Василия Борисовича Тучкова), отправленных в Великие Луки вместе с владыкой Вассианом (чей дар убеждения Иван ценил очень высоко), великий князь ответил братьям следующее: «Пойдите опять на свою отчину, а яз вас во всем хочу жаловати» (18, 223). Переходя от общего к частному, Иван обещал Андрею прибавить к его уделу два города на Оке — Калугу и Алексин. Борису предлагалось и того менее: несколько сел.
Великокняжеские послы отправились в путь в четверг 27 апреля. Из-за весенней распутицы («бе бо весна и путь истомен велми») путешествие затянулось, и в Великие Луки они прибыли только к Троице (22 мая) (18, 223). Изложив мятежникам мирные предложения Государя, послы стали ждать. Вскоре братья вышли с ответом. Условия примирения, предложенные Иваном, их не устраивали. Они ожидали большего («высоко мыслиша», по выражению официального московского летописца) (31, 326). Владыка Вассиан и московские бояре с пустыми руками пустились в обратный путь.
Братья требовали от Ивана более серьезных уступок. Однако теперь «нашла коса на камень». Великий князь счел, что он уже прошел свою часть пути к примирению, и от дальнейших шагов воздержался. Опыт подсказывал ему, что умение держать паузу — сильное оружие при любом торге. Кроме того, Иван, по-видимому, убедился в том, что его мятежные братья, по существу, оказались в изоляции. Их «сидение» в Великих Луках не имело серьезного резонанса внутри страны, хотя и вызвало пристальный интерес за ее пределами.
Между тем с юга пришли тревожные вести. Там назревал очередной набег степняков. Своевременно извещенный своей разведкой, Иван отправил «к берегу на Оку» своего сына Ивана Молодого, младшего брата Андрея Меньшого Вологодского и князя Василия Михайловича Верейского. Убедившись в надежном прикрытии московских рубежей, татары ушли, разграбив лишь одну пограничную волость. Однако это была «разведка боем».
В ссоре с братьями время работало на князя Ивана. Содержание нескольких тысяч человек, ушедших вместе с ними в Великие Луки, требовало немалых средств. А между тем удельные князья были бедны и даже в лучшие времена постоянно одалживались у московских богачей, у матери или у самого Ивана III. Испытывая непривычные лишения, не имея ни ясных целей, ни обнадеживающих перспектив, оба удельных двора находились в состоянии тоскливого брожения. Затянувшееся молчание Ивана только усиливало панические настроения. Наконец, братья решили отправить новых послов в Москву. На сей раз они уже не требовали, а просили. К их челобитию присоединилась и мать, княгиня Мария Ярославна. «Князь же Ондрей да князь Борис прислаша бити челом великому князю диаков своих, мати же их великая княини печаловашеся о них сыну своему великому князю, князь же велики отмолви (отказал. — Н. Б.) им и не прият челобитья их» (18, 223). Тягостная пауза продолжалась…
В то время как добровольные изгнанники вкушали в Великих Луках прелести неограниченного досуга, жизнь в Москве шла своим чередом. В марте случилась резня между жившими в городе татарами. Потом у великого князя родился очередной ребенок — сын, нареченный Георгием; потом явился в Москву редкий гость — брат Софьи Палеолог Андрей Фомич; потом схватили бежавшего из Крыма «царевича» Айдара, прижившегося в Москве, и, чтобы угодить крымскому хану, сослали беднягу в далекую Вологду; потом разобрали старую и начали строить новую церковь Богоявления на подворье Троице-Сергиева монастыря в московском Кремле… Но над всем этим московским коловращением неприметно собиралась гроза. На юге, в степях, опять гудела земля и клубилась пыль под копытами десятков тысяч коней. Медленно, но неотвратимо Орда подкатывалась к русским границам. Приближалось знаменитое «стояние на Угре»…
Официальная московская летопись прямо связывает нашествие Ахмата с мятежом Андрея Углицкого и Бориса Волоцкого. Более того, братья представляются в ней главными виновниками всего происшедшего. «Того же лета злоименитыи царь Ахмат Болшия орды по совету братьи великого князя, князя Андрея и Бориса, поиде на православное христьяньство, на Русь…» (31, 327).
Это, конечно, явное преувеличение. Трудно поверить, что братья призывали Ахмата на Москву ради мести Ивану III. Во-первых, это было бы ужасное злодеяние, на которое они едва ли могли решиться. А во-вторых, еще хитроумный Иван Калита завещал каждому из своих сыновей определенную долю в доходах, собираемых с Москвы. Наследники свято хранили этот порядок, заставлявший всех братьев быть кровно заинтересованными в процветании города. Разорение Москвы стало бы, кроме всего прочего, и тяжелым ударом по их удельной казне.
Итак, братья не звали на Москву ни татар, ни литовцев. Но в то же время вполне естественно, что раскол в московском княжеском семействе подавал новые надежды и Казимиру, и Ахмату. Переговоры между ханом и королем оживились, и вскоре было достигнуто соглашение об их совместном ударе на Москву. В июне 1480 года хан Ахмат вместе со своими шестью сыновьями и племянником Кайсымом выступил в поход. Они вели на Русь «бесчисленое множество татар» (31, 327).
Хан вел свою орду медленно, ожидая подхода войск Казимира IV. Вероятно, он и сам еще не знал, какой сценарий войны признать наилучшим. Собирая вести со всех сторон, Ахмат вынашивал окончательное решение. Главная опасность состояла в том, что за его спиной в любой момент мог появиться со своей ордой крымский хан Менгли-Гирей. В конце концов Ахмат решил выйти к московской границе в районе Калуги, совсем рядом с границей с Литвой. Оттуда вот-вот должен был зазвучать боевой клич идущих на соединение с татарами литовцев…
В Москве, разумеется, не имели ясного представления о планах Ахмата. Трудно было поверить в то, что татары, уже испытавшие на себе лукавство короля Казимира в 1472 году, вновь захотят связать с ним свои действия. Иван III поначалу ожидал прямого удара татар на одном из участков окского оборонительного рубежа. Для предотвращения прорыва он принял примерно те же меры, что и летом 1472 года. «Князь же великыи Иван Васильевич слышав то начат отпускати к Оце на брег своих воевод с силою, а брата своего князя Андрея Васильевича Меньшого отпустил в его отчину в Торусу противу же им, и по том сына своего великого князя Ивана отпустил ко Оце же на берег в Серпухов месяца июня в 8 день, и с ним многы воеводы и воиньство бесчисленое» (31, 327).
Основные силы московского войска под командованием 22-летнего Ивана Молодого выступили в поход в четверг, 8 июня 1480 года. В этот день церковь вспоминала знаменитого святого воина Феодора Стратилата.
Все понимали, что разгоравшаяся война с Ахматом будет иметь решающее значение. «Стояние на Оке» в 1472 году закончилось отходом татар, что позволило Ивану III прекратить (или свести к минимуму) выплату традиционного «выхода». Теперь же, в случае нового успеха, москвичи могли окончательно сбросить двухвековое чужеземное иго. Но в случае поражения войск Ивана III татары, конечно, постарались бы устроить русским кровавую баню и восстановить иго в полном объеме.
Драматизм ситуации усугублялся противостоянием между великим князем и митрополитом Геронтием, свежим поводом для которого стал спор о ритуале освящения Успенского собора московского Кремля в августе 1479 года, а глубинной причиной — недовольство церковных верхов внутренней политикой Ивана III. Впрочем, Геронтий не менее других был заинтересован в благополучном исходе войны с Ахматом. Но ключ к победе он искал не на земле, а на небесах. В пятницу, 23 июня (накануне большого церковного праздника — Рождества Иоанна Предтечи) в Москву была принесена чудотворная икона Владимирской Божией Матери. Знаменитый палладиум Северо-Восточной Руси, икона уже посещала Москву в августе 1395 года, когда столица жила в тревожном ожидании нашествия грозного азиатского завоевателя Тимура. Тогда, согласно легенде, чудесная сила обратила Тимура в бегство в тот самый день, когда икона была внесена в Москву. В память об этом чуде митрополитом Киприаном был установлен особый праздник — Сретение иконы Владимирской Божией Матери (26 августа). С иконы была сделана точная копия, помещенная в Успенском соборе московского Кремля, а сам оригинал отправили обратно во Владимир (73, 332). Теперь Божия Матерь вновь пришла на помощь Москве.
В середине июля в Москву прилетела весть о том, что хан с ордой появился в верховьях Дона — в районе современной Тулы. Это было повторение сценария кампании 1472 года. Ответный ход Ивана также был вполне традиционным. 23 июля, в воскресенье, он поехал из Москвы в Коломну, где и расположил свою ставку. «И тамо стояше до Покрова (1 октября. — Н. Б.)», — замечает летописец (31, 327). (Некоторые летописи, а вслед за ними и историки, датируют отъезд Ивана III 23 июня. Однако это была пятница, тогда как 23 июля — «неделя», воскресенье. К тому же трудно представить, что Иван мог покинуть столицу в день торжественной встречи иконы Владимирской Божией Матери.)
Коломенская позиция давала Ивану значительные стратегические преимущества. Находясь здесь, он закрывал татарам путь на Москву по торной коломенской дороге. Отсюда он грозил правому флангу ханского войска в случае, если бы хан пошел на прорыв в районе Серпухова, и мог быстро передвинуть силы в сторону Рязани, если бы хан двинулся туда.
Опасаясь попасть под двойной удар (Ивана-сына с фронта и Ивана-отца с фланга или с тыла), Ахмат повел орду на запад, в сторону Калуги, «хотя обойти чрес Угру» (31, 327). Татарам трудно было скрыть следы своего передвижения: там, где прошла орда, степь превращалась в пыльный шлях. Узнав о калужском маневре Ахмата, великий князь приказал сыну также двинуться в сторону Калуги по левому берегу Оки, не давая возможности татарам совершить переправу. Туда же был отправлен и удельный князь Андрей Меньшой. Все эти маневры напоминали тот медленный, завораживающий танец, который исполняют бойцы перед смертельным поединком. Каждый внимательно всматривается в глаза другого, словно испытывая твердость его духа. Оба медлят, надеясь, что у противника сдадут нервы и он опрометчиво бросится вперед — на любезно подставленный меч…
Правитель Большой Орды не хотел рисковать. Он понимал, что поражение может стоить ему жизни, ибо Степь не простит столь явной неудачи. В сущности, Ахмат оказался заложником геополитической ситуации. Для сохранения своей власти над Ордой ему необходимы были военные успехи. А воевать он мог только с Московской Русью. Крымское ханство стало неприступным для Ахмата, перейдя под покровительство Османской империи. Напасть на Казань — значило бы окончательно подтолкнуть ее к союзу с Москвой. Литва — единственный потенциальный союзник Большой Орды в регионе. Ссориться с ней было бы безумием. Война с бродячей Ногайской Ордой была рискованным и к тому же бесперспективным занятием: тамошние татары были такими же нищими, как и подданные Ахмата. К тому же ногайцы в эти годы были дружны с Ахматом и, по некоторым сведениям, даже принимали участие в его походе на Угру (10, 181).
Желание победы подогревалось жаждой мести. Ахмат хотел свести счеты с Иваном III за свои прежние неудачи. Вероятно, он чувствовал себя лично оскорбленным великим князем Московским. Здесь уместно будет вспомнить тот знаменитый эпизод, о котором рассказывает неизвестный автор «Казанской истории», — публичное надругательство Ивана III над знаками ханской власти. Приводим полностью этот колоритный рассказ.
«Царь же Ахмат восприят царство Златыя Орды по отце своем Зелетисалтане царе и посла к великому князю Ивану к Москве послы своя, по старому обычаю отец своих, с басмою(курсив наш. — Н. Б.), просити дани и оброков за прошлая лета.
Великий же князь ни мало убояся страха царева, но, приим басму, лице его, и плевав на ню, и излама ея, на землю поверже и потопта ногама своима, а гордых послов его избита всех повеле, пришедших к нему дерзостно; единого же отпусти жива, носяще весть ко царю, глаголя: „да яко же сотворих послом твоим, тако же имам тобе сотворити“…
Царь же, слышав сие, и великою яростию воспалився о сем, и гневом дыша и прещением, аки огнем, и рече князем своим: „видите ли, что творит нам раб наш, и как смеет противитца велицеи державе нашей безумник сей?“
И собра в Велицеи Орде всю свою силу Срацынскую… и приде на Русь…» (26, 200).
Ключевое слово всего рассказа — басма. Это русская передача монгольского слова «пайцза». Так называлась небольшая продолговатая пластина с надписью, предписывавшей всем подданным хана выполнять распоряжения предъявителя пайцзы. Такие «мандаты» выдавались в ханской канцелярии лицам, посланным с какой-то миссией в отдаленные края. В зависимости от значимости исполнителя и от важности дела пайцза могла быть золотой, серебряной или деревянной. Насколько известно, пайцзы не имели изображения ханского лица. Они лишь символизировали власть верховного правителя Орды и имели грозную надпись, требовавшую повиновения.
Рассказ о том, как Иван III топтал ногами ханскую «басму», носит ярко выраженный фольклорный характер. Едва ли он мог позволить себе такой вызов, последствием которого неизбежно должна была стать большая война с Ахматом. Известно, что Иван еще летом 1474 года установил дипломатические отношения с Ахматом, прерванные после войны 1472 года. Он принял в Москве его посла Кучюка и в ответ отправил в Большую Орду своего посла Дмитрия Лазарева. Занятый новгородскими проблемами, Иван в 1470-е годы менее всего был склонен идти на обострение отношений с татарами. Вероятно, он надеялся, что «стояние на Оке» в 1472 году достаточно убедительно показало Ахмату возможности московской боевой силы. Более того, во имя сохранения мира Иван, вероятно, готов был продолжить выплату дани, хотя и в сильно урезанных размерах.
Однако Ахмат, воодушевленный известием о мятеже братьев Ивана III, подстрекаемый обещаниями короля Казимира, видимо, решил, что более удобный случай для восстановления в полном объеме власти Орды над Русью ему вряд ли представится.
Итак, в действительности нашествие Ахмата было внезапным и неспровоцированным. Никаких театральных жестов, наподобие тех, что описаны в «Казанской истории», князь Иван, скорее всего, не делал. Однако логика мифа отличается от логики трезвого политического расчета. Для народного сознания необходимо было, чтобы долгий и тяжелый период татарского ига закончился каким-то ярким, знаковым событием. Государь должен был самым наглядным и общепонятным способом выразить свое презрение к некогда всесильному правителю Золотой Орды. Так родился миф о растоптанной «басме».
В этой странной летней кампании 1480 года все происходило в каком-то нарочито медленном, вязком темпе. Кажется, обе стороны решили, что им выгодно тянуть время. Действительно, время могло принести неожиданную удачу Ахмату: подход королевского войска. Время сулило благие перемены и Ивану III: примирение с братьями и их вступление в войну против татар.
Иван Молодой, выполняя приказ отца, пришел с полками в район Калуги, к устью реки Угры — левого притока Оки. Впрочем, Иван Молодой во всем этом деле играл роль скорее живого символа власти, нежели ее подлинного обладателя. За спиной 22-летнего наследника московского престола стоял знаменитый полководец князь Данила Дмитриевич Холмский. Именно он был фактическим руководителем всех московских войск, преграждавших дорогу Ахмату. По существу, Иван III доверил Холмскому судьбу всей кампании. И князь Данила с честью выполнил возложенную на него задачу. Татары не нашли ни одной бреши в развернутой им системе обороны «берега».
Можно только удивляться тому, как безупречно держал себя этот выдающийся человек, которому Иван III был обязан большинством своих громких побед. Вокруг него под топором великокняжеского гнева падали целые семейства. А Холмский оставался у престола и прибавлял к своим прежним победам все новые и новые. Лишь один раз, в 1474 году, полководец попал в опалу и сумел избежать темницы только благодаря поручительству нескольких знатнейших московских бояр. Во время летней кампании 1480 года Холмский вновь оказался в сложном положении: его дочь Ульяна с 1471 года была замужем за удельным князем Борисом Волоцким — одним из мятежных братьев Ивана III. Старший брат Данилы Холмского — князь Михаил Дмитриевич Холмский — вместе с князем Иосифом Андреевичем Дорогобужским возглавлял тверское войско, присланное на помощь Ивану III тверским князем Михаилом Борисовичем. Князю Даниле необходимо было заставить амбициозного старшего брата выполнять свои распоряжения. И все же Холмский сумел решить стоявшие перед ним сложные военные задачи: не допустить возникновения «бреши» в обороне «берега»; лесными дорогами перебросить московские полки к Угре раньше, чем туда дошла пылившая по степи татарская орда. Вероятно, Холмский догадывался, что у Ахмата есть проводники, хорошо знающие местность («знахари»), которые ведут его прямо к бродам через Оку иУгру (30, 199).
Угра служила границей между владениями Ивана III и территориями мелких «верховских» (то есть расположенных в верхнем течении Оки) княжеств, правители которых (князья Воротынские, Одоевские, Мезецкие, Мосальские) признавали над собой верховную власть короля. Очевидно, хан переправился на левый, литовский берег Оки, где-то в нескольких верстах выше устья Угры. Теперь ему предстояло физически более легкое предприятие: форсирование сравнительно небольшой реки Угры. Однако на переправах через Угру уже стояли опередившие татар войска князя Холмского. Узкие полосы бродов были взяты под прицел московскими пушками. Каждое ядро, попадавшее в плотную толпу всадников на переправе, сметало целую дюжину степняков.
Отправив армию к Угре, Иван III покинул Коломну и поспешил в Москву. В субботу 30 сентября он уже был в столице.
Летописи по-разному изображают поведение Ивана III в ту страшную осень. Официальные летописцы, рассказывая о его возвращении из Коломны, сохраняют величавое спокойствие, сквозь которое все же прорываются отголоски только что пережитого страха. К тому же в «мед» придворных хроник позднейшие редакторы и переписчики подмешали изрядное количество «дегтя» из сочинений враждебных Ивану III авторов.
«А сам князь великый еха с Коломны на Москву… на совет и думу к своему отцу к митрополиту Геронтию и к своей матери, великой княгине Марфе (монашеское имя княгини Марии Борисовны. — Я. ?), и к своему дяде, князю Михаилу Андреевичу, и к духовному своему отцу, архиепископу Ростовьскому Васияну, и ко всем своим бояром, вси бо тогда быша в осаде на Москве, и молиша его великим молением, чтобы стоял крепко за православное хрестьяньство противу бесерменовству» (30, 199).
Иначе представляет дело летописец, труд которого сохранила Софийская II летопись. Великий князь изображен здесь растерявшимся и подавленным. Его панические настроения разжигают бояре Иван Васильевич Ощера и Григорий Андреевич Мамон. Они пугают его напоминанием о том, как Василий Темный попал в плен к татарам в битве под Суздалем. Они соблазняют его примером Дмитрия Донского, который бежал от нашествия Тохтамыша в Кострому. Под влиянием этих предателей христианства (злой нрав которых летописец не без наблюдательности объясняет их богатством) великий князь «оставя всю силу у Оки на березе, а городок Коширу сам велел сжечи, и побежа на Москву…» (18, 230).
В Москве царит тревожное ожидание. «Война нервов», которую вот уже десять недель ведут Иван и Ахмат, тяжелее всего сказывается на горожанах. Отвыкшие за три десятка лет спокойной жизни от угрозы татарского набега, они взволнованы до крайности. Москву будоражат самые противоречивые слухи о намерениях великого князя. Наиболее осведомленные обыватели даже называют имена бояр, которые продались хану и склоняют Ивана к бегству. Все вспоминают разгром Москвы Тохтамышем — и потихоньку перебираются с наиболее ценным имуществом в переполненный беженцами Кремль, где все же есть надежда пережить осаду. Правительство, как всегда, хранит таинственное молчание. Да и кто может сказать что-то определенное о планах Государя, когда и сам он, кажется, не знает, что предпринять…
В этой обстановке (столь верно переданной Независимым летописцем) неожиданное появление Ивана III в Моекве вызывает у горожан всплеск эмоций, напоминающий массовую истерику. Толпа бросается ему навстречу. Одни проклинают князя за скупость: так объясняют его отказ платить привычную дань Орде; другие бранят за робость: так понимают его отъезд из Коломны и намерение бежать с семьей за Волгу. Третьи припоминают Ивану прежние грехи, за которые теперь Господь наказывает его, а заодно и весь народ, нашествием «поганых». Но при этом горожане умоляют князя не бросать их на растерзание татарам. Наученные горьким опытом смуты, москвичи уже твердо усвоили, что плохой государь все же лучше, чем никакой.
«И яко бысть на посаде у града Москвы, ту же гражане ношахуся в град в осаду, узреша князя великаго и стужиша, начаша князю великому, обестужився (потеряв стыд. — Н. Б.) глаголати и изветы класти, ркуще: „егда ты государь князь велики над нами княжишь в кротости и в тихости, тогды нас много в безлепице (несправедливо. — Н. Б.) продаешь; а нынеча разгневив царя сам, выхода ему не платив, нас выдаешь царю и татаром“» (18, 230).
Что отвечал Иван на вопли обезумевшего народа? Как пробился со своим небольшим отрядом через запрудившую узкие улочки Посада разъяренную толпу? Ответа на эти вопросы источники не дают. Однако запомним эту красочную картину: стиснутый толпой, утративший свою обычную высокомерную выправку чернобородый великан, ссутулившись, глядит затравленным зверем на плещущую у самого стремени городскую чернь. Редкий случай, когда на исторической сцене появляется народ — появляется, чтобы выкрикнуть свой страх и свою боль, а потом снова исчезнуть в сумерках повседневности.
Пробившись наконец, в Кремль, Иван был встречен здесь митрополитом Геронтием и ростовским архиепископом Вассианом. Оба они явно разделяли тревогу горожан. На правах великокняжеского духовника Вассиан стал упрекать Ивана за то, что он в такое трудное время бросил войско и приехал в Москву. «Нача же владыка Васиан зле глаголати князю великому, бегуном его называя, сице глаголаше: „вся кровь на тебе падет хрестьянская, что ты выдав их бежишь прочь, а бою не поставя с татары и не бився с ними; а чему боишися смерти? Не безсмертен еси человек, смертен; а без року (часа. — Н. Б.) смерти нету ни человеку, ни птице, ни зверю; а дай семо вой в руку мою, коли аз старый утулю лице против татар“ — и много сице глаголаше ему, а гражане роптаху на великого князя» (18, 231).
«Можно думать, — замечает Л.В.Черепнин, — что настроение московских горожан в 1480 году было примерно такое же, как и в 1382 году, когда московские посадские люди не хотели выпускать из осажденного Тохтамышем города жену Дмитрия Донского, считая, что она должна вместе с народом выдерживать все тягости осады» (164, 877). К этому верному наблюдению можно добавить лишь то, что и сам Иван III, судя по всему, предполагал последовать примеру Дмитрия Донского и уехать куда-нибудь за Волгу, поручив оборону города своим воеводам.
Впрочем, великий князь знал и более свежие примеры спасительного бегства из осажденной столицы. Мог ли он забыть, что именно так поступил его отец, Василий Темный летом 1451 года, когда татары «царевича» Мазовши из той же самой Большой Орды, прорвав оборону «берега», устремились к Москве? Поначалу Василий II кинулся тогда навстречу врагу, в Коломну, но с полпути вернулся назад и вместе с наследником престола отправился на север, за Волгу. Свою жену с младшими детьми он отправил в Углич, а в Москве оставил престарелую мать, княгиню Софью Витовтовну, со вторым сыном Юрием. В осаде сидели и митрополит Иона с ростовским архиепископом Ефремом (31, 271). Вся эта история окончилась тогда более или менее благополучно: предав огню московские посады и едва не спалив Кремль, татары ушли так же внезапно, как и появились.