Страница:
Несомненно, Москва была заинтригована явлением Фиораванти. Одни только разговоры о его фантастическом жалованье способны были поставить его в центр внимания. Но для людей умных и любознательных важно было не только это. Много знавший и много повидавший на своем веку, Фиораванти был интересным собеседником. Должно быть, и сам князь Иван любил беседовать с ним (сначала через переводчика, а позднее и по-русски). Исполненный достоинства и самостоятельный в суждениях мастер был не чета тем льстивым и суетным грекам, которые приехали из Рима вместе с Софьей. Свидетельством особого благоволения великого князя к итальянцу служит уже тот факт, что роскошный дом строителя собора стоял на Боровицком холме рядом с великокняжескими палатами (2, 227).
Знал ли строитель о том, какого рода работа ему предстоит? Вероятно, лишь в самых общих чертах. Теперь настало время узнать подробности.
Подобно первому собору митрополита Филиппа, собор Ивана III должен был воспроизвести на Боровицком холме Успенский собор во Владимире. Это была не прихоть заказчика, а духовная суть всего проекта. Возводя в образец собор Андрея Боголюбского (изрядно перестроенный его братом Всеволодом Большое Гнездо), Москва как бы декларировала свою систему духовных ценностей, важнейшим элементом которой была самодостаточность молодого государства. И собор, и государство, символом которого ему суждено было стать, вели свое происхождение от собственных, причем достаточно глубоких корней.
Идея особой исторической миссии Москвы не только как центра объединения русских земель (об этом думали еще во времена Ивана Калиты), но и как хранительницы истинного православия, возникла в середине XV века в связи со спорами вокруг Флорентийской унии и провозглашения автокефалии Русской Церкви. Вопрос о соблюдении чистоты православия приобрел новую остроту в период московско-новгородского противостояния 70-х годов XV века. Присвоив себе роль верховного судьи в вероисповедных спорах, объявив свое православие эталоном, более надежным, чем даже православие отвергших унию константинопольских патриархов, — Москва получала сильное идейное оружие. Отныне любое сопротивление московской экспансии, предпринятое православными, можно было подвести под обвинение в «вероотступничестве», что, в свою очередь, позволяло начать против супостата не просто войну, а «священную войну», своего рода крестовый поход.
Сиюминутный политический выигрыш был очевиден. Сложнее обстояло дело с перспективой. По мере формирования единого Русского государства с центром в Москве отчеканивался и вопрос о его самоидентификации. При Василии Темном Москва ощупью вступила на путь того великого духовного одиночества, которое стало для нее одновременно и источником силы, и источником слабости. При Иване III этот путь получил теоретическое обоснование. В поисках собственных корней Москва неизбежно должна была взять на себя роль прямого наследника Киева и Владимира. Но наиболее наглядным проявлением наследственности служит, как известно, внешнее сходство. И как тут было не вспомнить о владимирском Успенском соборе, чей величественный образ давно стал символом исчезнувшей под копытами монгольских полчищ Владимиро-Суздальской Руси!
Мог ли Аристотель Фиораванти уразуметь все эти русские идеи? Несомненно. Ведь и его родина жила тогда поисками самой себя; ведь и его соотечественники черпали вдохновение и уверенность в себе в окаменевшем величии Древнего Рима.
Вскоре по приезде, в конце весны — начале лета 1475 года, Фиораванти поехал во Владимир для того, чтобы своими глазами увидеть древний храм, копию которого ему предстояло возвести. Осмотрев здание, мастер обронил замечание, вызвавшее замешательство у сопровождавших его русских: «Наши строили!» (18, 199; 27, 302).
Один любознательный московский летописец (возможно, принадлежавший к клиру Успенского собора) с огромным вниманием следил за действиями Фиораванти. В его рассказах отчетливо звучат столь знакомые нам чувства — восхищение техническим превосходством Запада, жадный интерес ко всему новому и необычному, ущемленное национальное самолюбие.
Осмотрев развалины митрополичьего собора, Фиораванти похвалил гладкость стен, но заметил, что «известь не клеевита да камень не тверд». Обдумывая план своего строительства, мастер «не восхоте приделывати северной стены и полати (верхние перекрытия. — Н. Б.), но изнова зача делати». Остатки прежних стен он убрал с помощью простого приспособления: «три древа поставя и конци их верхние совокупив во едино, и брус дубов обесив на ужищи (веревке. — Н. Б.) посреди их поперек и конец его обручем железным скова, и раскачиваючи разби; а иные стены съисподи (снизу. — Н. Б.) подобра и поление подставляя и всю на поление постави, и зазже поление и стены падошася». Стремительное разрушение самоуверенным чужестранцем могучих стен московского собора вызвало у летописца изумление, к которому примешивался почти мистический страх: «И чюдно видети, еже три годы делали, во едину неделю и менши развали, еже не поспеваху износити камения… Книжницы же называху брус дубовой бараном; се же, рече, написано, яко сицевым образом Тит Ерусалим разби». (Римский император Тит в 70 году н. э. взял штурмом и разрушил Иерусалим.)
Покончив с творением Кривцова и Мышкина, Фиораванти «рвы же изнова повеле копати и колие дубовое бити… И кирпичную печь доспе за Ондроньевым монастырем, в Калитникове, в чем ожигати, и как делати, нашего рускаго кирпича уже да продоловатее и тверже, егда его ломать, тогда в воду размачивают; известь же густо мотыками повеле мешати, и яко наутрие же засохнет, то ножем не мочи расколупити. Святого же Петра чюдотворца в Иван святый вынесли под колоколы. Обложи же церковь продолговату полатным образом…
На первое лето изведе ея из земли Аристотель. Известь же как тесто густое растворяше, а мазаша лопатками железными; а камень ровной внутри класти повеле; столпы же едины 4 обложи круглы: се, рече, крепко стоят; а в олтаре два столпа кирпичны, те на четыре углы; а все в кружало да в правило» (18, 199).
Итак, Фиораванти имел полную свободу выбора технических приемов строительства. Русские мастера обязаны были беспрекословно выполнять его указания. При этом он не держал секретов и охотно пояснял причины тех или иных своих решений. Желая с самого начала произвести впечатление на заказчика, мастер учинил эффектное действо с разрушением стен прежнего собора. По просьбе Фиораванти великий князь решился даже на такую вольность, как перенос мощей святителя Петра в расположенную неподалеку церковь-колокольню во имя Иоанна Лествичника. Все это шло вразрез с московской «стариной». Так, например, Василий Ермолин в 1467 году не стал разрушать обветшавший собор Вознесенского монастыря, а перестроил его с использованием прежних стен. Митрополит Филипп не дерзнул выносить мощи святителя Петра из строившегося Успенского собора. Понятно, что только непреклонная воля Ивана III могла дать мастеру подобную свободу. Но на сей раз это был его собор и его мастер. Государь доверился Фиораванти, равно как и тот доверился ему, приехав в Россию. И кажется, эти два великих строителя, что называется, «нашли друг друга».
В воскресенье 16 апреля 1475 года состоялось перенесение мощей святителя Петра и других митрополитов из развалин Успенского собора в церковь Иоанна Лествичника (31, 303).
В понедельник 17 апреля Фиораванти начал разбивать уцелевшие стены старого собора. Природа в тот год словно издевалась над строителями. 23 апреля разразилась ранняя гроза с ливнем, а потом вдруг установилась необычайно холодная погода, простоявшая до 2 мая. Затем небо обрушило на землю продолжавшиеся много дней непрерывные дожди. Только в июле, закончив расчистку строительной площадки и совершив поездку во Владимир-на-Клязьме, Фиораванти начал копать рвы под фундаменты, поразившие москвичей своей необычайной глубиной — более четырех метров.
10 июля 1475 года в Москве случился очередной пожар, по счастью, не затронувший Кремля. Пожары вновь вспыхивали 12 и 27 сентября, но также без вреда для Кремля. 24 октября — новый пожар, на сей раз в самом Кремле. Официальная великокняжеская летопись вновь отмечает участие Ивана III в борьбе с огнем: «…князь же великы сам съ многими людьми пришед угасиша то, и оттоля поиде к столу на обед, и еще в полы стола его загореся на Москве внутри града близ Никольскых врат в 5 час дне межи церквей Введениа Богородици и Козьмы Дамиана, и выгоре мало не весь город. Горело по великого князя двор да по манастырь Спаскои да по княжь Михаилов двор Андреевича, а Подолом по Федоров двор Давыдовича, по те места едва уняша на третием часе нощи, поне же бо сам князь великы на всех нужных местех пристоял съ многыми людьми…» (31, 304).
С октября 1475-го по февраль 1476 года Иван III находился в новгородском походе. Работы на строительстве собора на зиму прекратились. Они возобновились только 22 апреля 1476 года, в понедельник. А в воскресенье 12 мая состоялась церемония торжественной закладки собора. (Как и при строительстве предыдущего собора, официальным началом его строительства решили считать тот момент, когда на заранее подготовленных фундаментах строители начали кладку стен.)
Лето 1476 года прошло для Фиораванти в напряженных трудах на строительной площадке. Москва в эти месяцы жила спокойно. Единственным происшествием стала сильная буря с грозой в ночь на 31 августа, сорвавшая главки с собора Симонова монастыря и повредившая молнией внутреннее убранство храма. Осень выдалась сухая и холодная, а зима — бесснежная, о чем с наблюдательностью метеоролога подробно рассказывает московский придворный летописец (31, 309).
Первые месяцы 1477 года вновь были озарены тревожными всполохами огня. 16 февраля сгорела трапезная в кремлевском Чудовом монастыре, однако дальше огонь не пустили. В ночь на 20 марта в Кремле вспыхнул двор удельного князя Андрея Меньшого Вологодского. Оттуда огонь перекинулся на двор другого Андрея — Большого Угличского. Там он и был усмирен стараниями сбежавшихся москвичей. Заслугу победы над огнем придворный летописец вновь приписывает Ивану III: «…пристоял бо сам князь великы и сын его и многые дети боарьскые поне же не успе и лечи еще князь великы после стоаниа великого кануна Андреева» (31, 309). (Великий покаянный канон преподобного Андрея Критского читается в храмах в дни Великого поста.)
Собор заметно подрос и набрал силу летом 1477 года. Осенью работы остановились. Причиной тому был не только сезонный характер строительства. В октябре Иван III ушел в поход на Новгород. Фиораванти сопровождал государя и по его приказу во время осады строил наплавной мост через Волхов. Вероятно, он командовал и действиями московской артиллерии, обстреливавшей городские стены. И не он ли руководил достаточно сложной в техническом отношении операцией по снятию со звонницы новгородского вечевого колокола, погрузке его на особую платформу на полозьях, доставке в Москву и подъему на одну из московских колоколен? Такого рода работы хорошо удавались мастеру еще на родине, в Италии. В Москве этот выдающийся инженер занимался самым широким кругом технических вопросов. Летописец замечает, что и у себя дома, и в России Фиораванти не имел себе равных «не токмо на сие каменое дело (строительство собора. — Я. ?.), но и на иное всякое, и колоколы и пушки лити и всякое устроение и грады имати и бити их» (31, 324).
Вернувшись из новгородского похода, Фиораванти все лето 1478 года посвятил собору. Однако завершение работы было отложено на следующий, 1479 год. Предстояла, в частности, кропотливая работа по устройству кровли на сводах и главах. Здесь Иван III решил воспользоваться опытом новгородских мастеров. «Връхи же церкви тоа крыти привел князь великы из отчины своея из Новагорода Великого мастеры, они же начата крыти преже древом хорошо велми и по древу железом немецкым» (31, 324). Белое железо сверкало на солнце как серебро.
Строительство как таковое было завершено 9 июля 1479 года (101, 360). Оставались лишь внутренние работы (роспись стен, устройство высокого иконостаса), которые обычно выполнялись через год-два после начала службы в храме. Здание должно было просохнуть, дать естественную осадку. До освящения и начала регулярных богослужений в соборе необходимо было обеспечить его книгами и утварью. На это ушло еще около месяца.
В четверг 12 августа 1479 года Успенский собор московского Кремля был торжественно освящен митрополитом Геронтием.
Выбор дня для церемонии определялся, конечно, приближением престольного праздника — Успения Божией Матери, праздновавшегося 15 августа. Однако примечательно, что Успенский собор 1326 года был освящен 14 августа, накануне самого праздника. Иван III отодвинул торжество на два дня раньше. Никаких важных для Ивана III в историческом отношении памятей святых 12 августа не имелось. Трудно объяснить данное решение чем-либо иным, кроме явного пристрастия великого князя к четвергу как наилучшему дню для всякого рода торжественных событий.
Чем же так привлекал великого князя этот рядовой день недели? Об этом можно лишь догадываться. По церковному календарю четверг считался днем, посвященным святым апостолам и святителю Николаю Мирликийскому. Современники называли Ивана «обетником» святителя Николы (45, 238). Это выражение указывает на какой-то обет, данный князем святому. Вероятно, Иван считал, что находится под особым покровительством святителя Николая и главным образом в силу этого приурочивал свои важнейшие деяния к четвергу.
Освящение собора не обошлось без скандала, разгоревшегося, впрочем, не в самый день торжества, а некоторое время спустя. Между великим князем и митрополитом Геронтием давно уже существовали довольно натянутые отношения. Летопись отмечает возмущение Геронтия действиями Фиораванти, который «в олтаре же, над митрополичим местом, крыжь лятский (католический крест. — Н. Б.) истеса на камени за престолом, его же митрополит последи (позднее. — Н. Б.) стесати повеле» (18, 221). Очевидно, распоряжение митрополита противоречило мнению главного заказчика собора — великого князя, лично принимавшего работу Фиораванти. Действительно, в вопросе о допустимых православием формах креста не существовало абсолютной ясности. Четырехконечный крест с высокой нижней частью принято было считать «латинским». Однако четырехконечные кресты (хотя и не таких, как принято было в Риме, пропорций) венчали главы Успенского и Дмитровского соборов во Владимире. Крест, изображенный Фиораванти, по-видимому, имел как бы переходную форму и мог быть истолкован и как «греческий», и как «латинский». Но раздраженный высокомерием всесильного итальянца митрополит упрямо настаивал на обвинении его в «латинской ереси».
Иван III был не из тех, кто прощает обиды. Уступив в вопросе о кресте, он искал случая уязвить митрополита тем же оружием — обвинением в «ереси». И такой случай вскоре представился. Согласно церковным канонам при освящении храма духовенство во главе с архиереем совершало крестный ход вокруг здания. Однако каноны не давали однозначного ответа на вопрос о том, в какую сторону должна двигаться процессия: «по солнцу» или «против солнца». Митрополит Геронтий повел крестный ход «против солнца». Спустя несколько недель Иван III через преданных ему иерархов поднял скандал и обвинил Геронтия в грубейшей ошибке, почти преступлении. «Свяща же церковь митрополит Геронтей, и неции прелестници (обманщики. — Н. Б.) клеветаша на митрополита князю великому, яко не по солнечному въсходу ходил митрополит со кресты около церкви; сего ради гнев въздвиже на нь князь велики, яко того ради, рече, гнев Божий приходит» (18, 221). Под «гневом Божиим» князь Иван, возможно, имел в виду сильнейший пожар в Москве в ночь с 9 на 10 сентября (101, 360).
Осенью 1479 года Иван устроил своего рода суд над митрополитом, где обвинителями выступали ростовский архиепископ Вассиан Рыло и архимандрит московского Чудова монастыря Геннадий. Митрополит имел свои аргументы и своих защитников. В итоге стороны «много спирашася, не обретоша истинны» (18, 222). Неотложные дела позвали Ивана в Новгород. Вопрос остался открытым, и никакого определенного решения принято не было. Однако по большому счету князь Иван скорее выиграл, чем проиграл это дело. Он достиг сразу нескольких целей: отомстил митрополиту за историю с крестом (а также и за несговорчивость в вопросе о гробнице митрополита Филиппа), внес раскол в ряды иерархов и сильно пошатнул авторитет строптивого Геронтия в глазах всего духовенства.
История с крестным ходом не прервала, конечно, ряд священных церемоний, связанных с новым собором. В понедельник 23 августа начались торжества перенесения мощей святителя Петра из церкви Иоанна Лествичника в новый собор, завершившиеся уже на другой день — 24 августа (38, 160; 19, 202). Деревянную раку с мощами несли Иван III и его сын Иван Молодой. (Примечательно, что из братьев великого князя на церемонии присутствовал только Андрей Меньшой, о котором летописец замечает, что он был тогда сильно болен. На первом перенесении мощей святителя Петра 1 июля 1472 года присутствовали мать великого князя Мария Ярославна и оба Андрея. Их отсутствие в августе 1479 года выглядит многозначительным.)
Рака была установлена в центре нового собора, а на следующий день столь же торжественно помещена в уготованное ей место в жертвеннике храма. Отныне этот день — 24 августа — стал еще одним праздником древнерусского месяцеслова.
27 августа началось перенесение останков всех остальных московских митрополитов. Теперь новый собор имел все свои главные святыни. Оставалось только прогреть его сырые и холодные стены жаром горящих свечей и теплом молитвы. Но на это нужны были годы и годы…
Придворный княжеский летописец так выразил свое впечатление от собора: «Бысть же та церковь чюдна велми величеством и высотою, светлостью и зъвоностью и пространством, такова же преже того не бывала в Руси, опроче Владимерскыа церкви, видети бо бяше ея мало оступив кому, яко един камень…» (31, 324).
В этих кратких словах очень точно названы основные особенности архитектуры нового Успенского собора. Действительно, и сегодня, приблизившись к творению Фиораванти, мы испытываем те же чувства. Собор величественно вздымает свои огромные главы, покоящиеся на толстых «шеях» барабанов и на могучих плечах сводов. Людям той эпохи, привыкшим к одноэтажным и двухэтажным домам, к небольшим одноглавым церквям (наподобие притулившейся возле западного фасада собора церкви Ризоположения), собор казался необычайно высоким. Его интерьер Фиораванти решил весьма оригинально. Он напоминает зал с высоким, почти плоским потолком и четырьмя круглыми колоннами. Обычно в древнерусских храмах своды опирались на мощные прямоугольные в плане пилоны, которые разбивали внутреннее пространство на отдельные, почти самостоятельные элементы. Фиораванти, напротив, придал интерьеру небывалую пространственную целостность.
Восточная, алтарная часть собора отделена от основной части высоким иконостасом, за которым скрываются два прямоугольных в плане несущих столпа и два дополнительных, связанных с устройством в алтаре особого помещения для ризницы. В алтаре помимо основного престола в честь Успения Божией Матери и жертвенника находились также три придела — святого Дмитрия Солунского, Поклонения веригам апостола Петра и Похвалы Богородицы. Над последним и разместилась ризница, куда вела внутристенная лестница.
Собор освещался через высокие щелевидные окна в стенах, а главное — через окна в барабанах, несущих купола. Свет лился сверху широким потоком, разгоняя сумрак, который царил в других русских храмах этого времени.
Тщательная подгонка белокаменных блоков придавала стенам собора необычайный вид. Он действительно кажется вытесанным из одной гигантской глыбы камня («яко един камень», по выражению летописца). Тот же образ горы или скалы создавался и с помощью удачно найденных пропорций, общего объемно-пространственного решения здания. Собор поражает и завораживает гармоничным сочетанием казалось бы противоположных начал: стихийной мощи каменной скалы — и строго упорядоченного, подчеркнуто рационального членения этого монолита.
Конечно, творение Фиораванти не могло вместить в себя всю гамму человеческих чувств, которые способна выразить архитектура. Это здание больше говорит о Боге, чем о человеке. Оно подавляет своей монументальностью. Посвященный Божией Матери, собор почти лишен того задушевного лиризма, которым отмечены были все наиболее выдающиеся древнерусские храмы во имя Пречистой.
Некоторая суховатость, или лучше сказать рационалистичность, была характерной чертой всего возрожденческого мировоззрения. К ней предрасполагал и род занятий нашего инженера, известного не столько как архитектор, сколько как «мастер, который двигает башни». И все же дело было не только в этом. Разрабатывая проект собора, Фиораванти, разумеется, стремился прежде всего угодить заказчику. Несомненно, что еще до начала работы он представлял великому князю свой храм в виде чертежа, рисунка или деревянной модели. (Такие модели широко использовали в своей работе итальянские зодчие того времени.) И проект получил высочайшее одобрение. Великий князь знал, что он получит от Фиораванти, и получил именно то, что хотел. Даже не выходя за рамки изначально заданной владимирской модели, опытный мастер мог передать самые разнообразные настроения в зависимости от воли заказчика. Таким образом, собор есть в некотором роде воплощение чаяний и настроений Ивана III, его окаменевший двойник.
(Как и другие древние храмы, Успенский собор московского Кремля выглядит сегодня не совсем так, как в день своего освящения. Однако его искажения и утраты относительно невелики. В своей основе он именно таков, каким и был задуман Фиораванти.)
Что же остановило выбор князя Ивана на данном проекте? Несомненно, он смотрел на него глазами Государя. Иван хотел видеть здание, наглядно выражавшее идею могущества Бога на небесах и Государя — на земле. Кроме того, собор Фиораванти гораздо яснее, нежели его владимирский прообраз, воплощает представление о строгом порядке, подчиненности частей целому. Иными словами, собор — это образ силы, облаченной в разум и увенчанной славой. Но при этой конструкции не остается места для трепетности линий и того пламенеющего стремления ввысь, которые одушевляют наши монастырские храмы XIV–XV столетий. Здесь нет и того почти физического ощущения прикосновения человеческих рук, которое оставляют приземистые новгородские и псковские церкви. От собора Фиораванти веет каким-то непонятным холодком отчуждения. Он словно говорит по-русски, но с легким иностранным акцентом и с той неестественной правильностью речи, которая всегда выдает иностранца.
Но эта отчужденность собора, это его явное превосходство и тайное одиночество в окружавшей (и окружающей) его пестрой и бестолковой толчее кремлевских построек — не есть ли это образ самого Ивана III, поставившего себя так высоко и одиноко над современниками?
Но вот отзвучали величавые напевы первого богослужения в соборе, отгремели, приветствуя незнакомца, кремлевские колокола. Полетели, как гуси в осеннем небе, вереницы дней, недель, месяцев… Неотложные дела — новгородский поход, мятеж удельных братьев, нашествие хана Ахмата — отвлекли князя Ивана от забот о соборе. А между тем ему еще только предстояло наполниться всей своей мистической красотой. И прежде всего собору нужен был высокий иконостас. Кто знает, когда взялся бы за это дорогостоящее дело великий князь или митрополит Геронтий, сильно не ладившие между собой после спора о направлении движения крестного хода при освящении храма. Да и кому из художников поручили бы они это ответственное дело? Но тут на исторической сцене вновь появился ростовский владыка Вассиан Рыло.
Прежде отличавшийся лишь своей неизменной преданностью великому князю, Вассиан за несколько месяцев до своей кончины (23 марта 1481 года) вдруг проявил себя поистине великим человеком. Весной 1480 года он примирял Ивана III с его мятежными братьями. Осенью того же года Вассиан с яростью древних пророков обличал великого князя и его приближенных за нерешительность в войне с «поганым царем» Ахматом. Зимой 1480/81 года ростовский владыка вновь оказался в центре внимания: на свои средства он заказал иконописцу Дионисию и еще трем художникам изготовить иконостас для Успенского собора московского Кремля. «Того же лета владыка ростовский Васьян дал сто рублев мастером иконником, Денисию, да попу Тимофею, да Ярцу, да Коне, писати Деисус в новую церковь святую Богородицу, иже и написаша чюдно велми, и с Праздники и с Пророки» (18, 233).
Как угадал владыка Вассиан, что именно этот малоизвестный и, вероятно, еще молодой тогда иконописец Дионисий достоин возглавить работу, важнее которой нельзя было и придумать? Ведь за плечами у мастера было тогда лишь украшение собора Пафнутьева-Боровского монастыря под началом иконника Митрофана. Но Вассиан был выходцем из Пафнутьева монастыря и хорошо знал мастерство Дионисия. Видел его работу и сам Иван III, посетивший Пафнутьев монастырь осенью 1480 года. И оба они сочли Дионисия достойным возглавить работу по созданию иконостаса в Успенском соборе московского Кремля. К сожалению, этот иконостас еще в XVII столетии был заменен на новый и бесследно исчез. Однако работа в Успенском соборе прославила Дионисия. В 1482 году ему поручено было поновление пострадавшей от пожара чудотворной иконы Богоматери Одигитрии в Вознесенском монастыре. Вскоре ему стали наперебой предлагать самые почетные заказы. Среди талантливых людей, которыми так богато было время Ивана III, он занял одно из первых мест. И сегодня, вступая под своды древнего собора Ферапонтова монастыря, где и доныне сохранились росписи великого Дионисия, мы через трепет его нежной кисти можем ощутить таинственную связь с той далекой эпохой…
Знал ли строитель о том, какого рода работа ему предстоит? Вероятно, лишь в самых общих чертах. Теперь настало время узнать подробности.
Подобно первому собору митрополита Филиппа, собор Ивана III должен был воспроизвести на Боровицком холме Успенский собор во Владимире. Это была не прихоть заказчика, а духовная суть всего проекта. Возводя в образец собор Андрея Боголюбского (изрядно перестроенный его братом Всеволодом Большое Гнездо), Москва как бы декларировала свою систему духовных ценностей, важнейшим элементом которой была самодостаточность молодого государства. И собор, и государство, символом которого ему суждено было стать, вели свое происхождение от собственных, причем достаточно глубоких корней.
Идея особой исторической миссии Москвы не только как центра объединения русских земель (об этом думали еще во времена Ивана Калиты), но и как хранительницы истинного православия, возникла в середине XV века в связи со спорами вокруг Флорентийской унии и провозглашения автокефалии Русской Церкви. Вопрос о соблюдении чистоты православия приобрел новую остроту в период московско-новгородского противостояния 70-х годов XV века. Присвоив себе роль верховного судьи в вероисповедных спорах, объявив свое православие эталоном, более надежным, чем даже православие отвергших унию константинопольских патриархов, — Москва получала сильное идейное оружие. Отныне любое сопротивление московской экспансии, предпринятое православными, можно было подвести под обвинение в «вероотступничестве», что, в свою очередь, позволяло начать против супостата не просто войну, а «священную войну», своего рода крестовый поход.
Сиюминутный политический выигрыш был очевиден. Сложнее обстояло дело с перспективой. По мере формирования единого Русского государства с центром в Москве отчеканивался и вопрос о его самоидентификации. При Василии Темном Москва ощупью вступила на путь того великого духовного одиночества, которое стало для нее одновременно и источником силы, и источником слабости. При Иване III этот путь получил теоретическое обоснование. В поисках собственных корней Москва неизбежно должна была взять на себя роль прямого наследника Киева и Владимира. Но наиболее наглядным проявлением наследственности служит, как известно, внешнее сходство. И как тут было не вспомнить о владимирском Успенском соборе, чей величественный образ давно стал символом исчезнувшей под копытами монгольских полчищ Владимиро-Суздальской Руси!
Мог ли Аристотель Фиораванти уразуметь все эти русские идеи? Несомненно. Ведь и его родина жила тогда поисками самой себя; ведь и его соотечественники черпали вдохновение и уверенность в себе в окаменевшем величии Древнего Рима.
Вскоре по приезде, в конце весны — начале лета 1475 года, Фиораванти поехал во Владимир для того, чтобы своими глазами увидеть древний храм, копию которого ему предстояло возвести. Осмотрев здание, мастер обронил замечание, вызвавшее замешательство у сопровождавших его русских: «Наши строили!» (18, 199; 27, 302).
Один любознательный московский летописец (возможно, принадлежавший к клиру Успенского собора) с огромным вниманием следил за действиями Фиораванти. В его рассказах отчетливо звучат столь знакомые нам чувства — восхищение техническим превосходством Запада, жадный интерес ко всему новому и необычному, ущемленное национальное самолюбие.
Осмотрев развалины митрополичьего собора, Фиораванти похвалил гладкость стен, но заметил, что «известь не клеевита да камень не тверд». Обдумывая план своего строительства, мастер «не восхоте приделывати северной стены и полати (верхние перекрытия. — Н. Б.), но изнова зача делати». Остатки прежних стен он убрал с помощью простого приспособления: «три древа поставя и конци их верхние совокупив во едино, и брус дубов обесив на ужищи (веревке. — Н. Б.) посреди их поперек и конец его обручем железным скова, и раскачиваючи разби; а иные стены съисподи (снизу. — Н. Б.) подобра и поление подставляя и всю на поление постави, и зазже поление и стены падошася». Стремительное разрушение самоуверенным чужестранцем могучих стен московского собора вызвало у летописца изумление, к которому примешивался почти мистический страх: «И чюдно видети, еже три годы делали, во едину неделю и менши развали, еже не поспеваху износити камения… Книжницы же называху брус дубовой бараном; се же, рече, написано, яко сицевым образом Тит Ерусалим разби». (Римский император Тит в 70 году н. э. взял штурмом и разрушил Иерусалим.)
Покончив с творением Кривцова и Мышкина, Фиораванти «рвы же изнова повеле копати и колие дубовое бити… И кирпичную печь доспе за Ондроньевым монастырем, в Калитникове, в чем ожигати, и как делати, нашего рускаго кирпича уже да продоловатее и тверже, егда его ломать, тогда в воду размачивают; известь же густо мотыками повеле мешати, и яко наутрие же засохнет, то ножем не мочи расколупити. Святого же Петра чюдотворца в Иван святый вынесли под колоколы. Обложи же церковь продолговату полатным образом…
На первое лето изведе ея из земли Аристотель. Известь же как тесто густое растворяше, а мазаша лопатками железными; а камень ровной внутри класти повеле; столпы же едины 4 обложи круглы: се, рече, крепко стоят; а в олтаре два столпа кирпичны, те на четыре углы; а все в кружало да в правило» (18, 199).
Итак, Фиораванти имел полную свободу выбора технических приемов строительства. Русские мастера обязаны были беспрекословно выполнять его указания. При этом он не держал секретов и охотно пояснял причины тех или иных своих решений. Желая с самого начала произвести впечатление на заказчика, мастер учинил эффектное действо с разрушением стен прежнего собора. По просьбе Фиораванти великий князь решился даже на такую вольность, как перенос мощей святителя Петра в расположенную неподалеку церковь-колокольню во имя Иоанна Лествичника. Все это шло вразрез с московской «стариной». Так, например, Василий Ермолин в 1467 году не стал разрушать обветшавший собор Вознесенского монастыря, а перестроил его с использованием прежних стен. Митрополит Филипп не дерзнул выносить мощи святителя Петра из строившегося Успенского собора. Понятно, что только непреклонная воля Ивана III могла дать мастеру подобную свободу. Но на сей раз это был его собор и его мастер. Государь доверился Фиораванти, равно как и тот доверился ему, приехав в Россию. И кажется, эти два великих строителя, что называется, «нашли друг друга».
В воскресенье 16 апреля 1475 года состоялось перенесение мощей святителя Петра и других митрополитов из развалин Успенского собора в церковь Иоанна Лествичника (31, 303).
В понедельник 17 апреля Фиораванти начал разбивать уцелевшие стены старого собора. Природа в тот год словно издевалась над строителями. 23 апреля разразилась ранняя гроза с ливнем, а потом вдруг установилась необычайно холодная погода, простоявшая до 2 мая. Затем небо обрушило на землю продолжавшиеся много дней непрерывные дожди. Только в июле, закончив расчистку строительной площадки и совершив поездку во Владимир-на-Клязьме, Фиораванти начал копать рвы под фундаменты, поразившие москвичей своей необычайной глубиной — более четырех метров.
10 июля 1475 года в Москве случился очередной пожар, по счастью, не затронувший Кремля. Пожары вновь вспыхивали 12 и 27 сентября, но также без вреда для Кремля. 24 октября — новый пожар, на сей раз в самом Кремле. Официальная великокняжеская летопись вновь отмечает участие Ивана III в борьбе с огнем: «…князь же великы сам съ многими людьми пришед угасиша то, и оттоля поиде к столу на обед, и еще в полы стола его загореся на Москве внутри града близ Никольскых врат в 5 час дне межи церквей Введениа Богородици и Козьмы Дамиана, и выгоре мало не весь город. Горело по великого князя двор да по манастырь Спаскои да по княжь Михаилов двор Андреевича, а Подолом по Федоров двор Давыдовича, по те места едва уняша на третием часе нощи, поне же бо сам князь великы на всех нужных местех пристоял съ многыми людьми…» (31, 304).
С октября 1475-го по февраль 1476 года Иван III находился в новгородском походе. Работы на строительстве собора на зиму прекратились. Они возобновились только 22 апреля 1476 года, в понедельник. А в воскресенье 12 мая состоялась церемония торжественной закладки собора. (Как и при строительстве предыдущего собора, официальным началом его строительства решили считать тот момент, когда на заранее подготовленных фундаментах строители начали кладку стен.)
Лето 1476 года прошло для Фиораванти в напряженных трудах на строительной площадке. Москва в эти месяцы жила спокойно. Единственным происшествием стала сильная буря с грозой в ночь на 31 августа, сорвавшая главки с собора Симонова монастыря и повредившая молнией внутреннее убранство храма. Осень выдалась сухая и холодная, а зима — бесснежная, о чем с наблюдательностью метеоролога подробно рассказывает московский придворный летописец (31, 309).
Первые месяцы 1477 года вновь были озарены тревожными всполохами огня. 16 февраля сгорела трапезная в кремлевском Чудовом монастыре, однако дальше огонь не пустили. В ночь на 20 марта в Кремле вспыхнул двор удельного князя Андрея Меньшого Вологодского. Оттуда огонь перекинулся на двор другого Андрея — Большого Угличского. Там он и был усмирен стараниями сбежавшихся москвичей. Заслугу победы над огнем придворный летописец вновь приписывает Ивану III: «…пристоял бо сам князь великы и сын его и многые дети боарьскые поне же не успе и лечи еще князь великы после стоаниа великого кануна Андреева» (31, 309). (Великий покаянный канон преподобного Андрея Критского читается в храмах в дни Великого поста.)
Собор заметно подрос и набрал силу летом 1477 года. Осенью работы остановились. Причиной тому был не только сезонный характер строительства. В октябре Иван III ушел в поход на Новгород. Фиораванти сопровождал государя и по его приказу во время осады строил наплавной мост через Волхов. Вероятно, он командовал и действиями московской артиллерии, обстреливавшей городские стены. И не он ли руководил достаточно сложной в техническом отношении операцией по снятию со звонницы новгородского вечевого колокола, погрузке его на особую платформу на полозьях, доставке в Москву и подъему на одну из московских колоколен? Такого рода работы хорошо удавались мастеру еще на родине, в Италии. В Москве этот выдающийся инженер занимался самым широким кругом технических вопросов. Летописец замечает, что и у себя дома, и в России Фиораванти не имел себе равных «не токмо на сие каменое дело (строительство собора. — Я. ?.), но и на иное всякое, и колоколы и пушки лити и всякое устроение и грады имати и бити их» (31, 324).
Вернувшись из новгородского похода, Фиораванти все лето 1478 года посвятил собору. Однако завершение работы было отложено на следующий, 1479 год. Предстояла, в частности, кропотливая работа по устройству кровли на сводах и главах. Здесь Иван III решил воспользоваться опытом новгородских мастеров. «Връхи же церкви тоа крыти привел князь великы из отчины своея из Новагорода Великого мастеры, они же начата крыти преже древом хорошо велми и по древу железом немецкым» (31, 324). Белое железо сверкало на солнце как серебро.
Строительство как таковое было завершено 9 июля 1479 года (101, 360). Оставались лишь внутренние работы (роспись стен, устройство высокого иконостаса), которые обычно выполнялись через год-два после начала службы в храме. Здание должно было просохнуть, дать естественную осадку. До освящения и начала регулярных богослужений в соборе необходимо было обеспечить его книгами и утварью. На это ушло еще около месяца.
В четверг 12 августа 1479 года Успенский собор московского Кремля был торжественно освящен митрополитом Геронтием.
Выбор дня для церемонии определялся, конечно, приближением престольного праздника — Успения Божией Матери, праздновавшегося 15 августа. Однако примечательно, что Успенский собор 1326 года был освящен 14 августа, накануне самого праздника. Иван III отодвинул торжество на два дня раньше. Никаких важных для Ивана III в историческом отношении памятей святых 12 августа не имелось. Трудно объяснить данное решение чем-либо иным, кроме явного пристрастия великого князя к четвергу как наилучшему дню для всякого рода торжественных событий.
Чем же так привлекал великого князя этот рядовой день недели? Об этом можно лишь догадываться. По церковному календарю четверг считался днем, посвященным святым апостолам и святителю Николаю Мирликийскому. Современники называли Ивана «обетником» святителя Николы (45, 238). Это выражение указывает на какой-то обет, данный князем святому. Вероятно, Иван считал, что находится под особым покровительством святителя Николая и главным образом в силу этого приурочивал свои важнейшие деяния к четвергу.
Освящение собора не обошлось без скандала, разгоревшегося, впрочем, не в самый день торжества, а некоторое время спустя. Между великим князем и митрополитом Геронтием давно уже существовали довольно натянутые отношения. Летопись отмечает возмущение Геронтия действиями Фиораванти, который «в олтаре же, над митрополичим местом, крыжь лятский (католический крест. — Н. Б.) истеса на камени за престолом, его же митрополит последи (позднее. — Н. Б.) стесати повеле» (18, 221). Очевидно, распоряжение митрополита противоречило мнению главного заказчика собора — великого князя, лично принимавшего работу Фиораванти. Действительно, в вопросе о допустимых православием формах креста не существовало абсолютной ясности. Четырехконечный крест с высокой нижней частью принято было считать «латинским». Однако четырехконечные кресты (хотя и не таких, как принято было в Риме, пропорций) венчали главы Успенского и Дмитровского соборов во Владимире. Крест, изображенный Фиораванти, по-видимому, имел как бы переходную форму и мог быть истолкован и как «греческий», и как «латинский». Но раздраженный высокомерием всесильного итальянца митрополит упрямо настаивал на обвинении его в «латинской ереси».
Иван III был не из тех, кто прощает обиды. Уступив в вопросе о кресте, он искал случая уязвить митрополита тем же оружием — обвинением в «ереси». И такой случай вскоре представился. Согласно церковным канонам при освящении храма духовенство во главе с архиереем совершало крестный ход вокруг здания. Однако каноны не давали однозначного ответа на вопрос о том, в какую сторону должна двигаться процессия: «по солнцу» или «против солнца». Митрополит Геронтий повел крестный ход «против солнца». Спустя несколько недель Иван III через преданных ему иерархов поднял скандал и обвинил Геронтия в грубейшей ошибке, почти преступлении. «Свяща же церковь митрополит Геронтей, и неции прелестници (обманщики. — Н. Б.) клеветаша на митрополита князю великому, яко не по солнечному въсходу ходил митрополит со кресты около церкви; сего ради гнев въздвиже на нь князь велики, яко того ради, рече, гнев Божий приходит» (18, 221). Под «гневом Божиим» князь Иван, возможно, имел в виду сильнейший пожар в Москве в ночь с 9 на 10 сентября (101, 360).
Осенью 1479 года Иван устроил своего рода суд над митрополитом, где обвинителями выступали ростовский архиепископ Вассиан Рыло и архимандрит московского Чудова монастыря Геннадий. Митрополит имел свои аргументы и своих защитников. В итоге стороны «много спирашася, не обретоша истинны» (18, 222). Неотложные дела позвали Ивана в Новгород. Вопрос остался открытым, и никакого определенного решения принято не было. Однако по большому счету князь Иван скорее выиграл, чем проиграл это дело. Он достиг сразу нескольких целей: отомстил митрополиту за историю с крестом (а также и за несговорчивость в вопросе о гробнице митрополита Филиппа), внес раскол в ряды иерархов и сильно пошатнул авторитет строптивого Геронтия в глазах всего духовенства.
История с крестным ходом не прервала, конечно, ряд священных церемоний, связанных с новым собором. В понедельник 23 августа начались торжества перенесения мощей святителя Петра из церкви Иоанна Лествичника в новый собор, завершившиеся уже на другой день — 24 августа (38, 160; 19, 202). Деревянную раку с мощами несли Иван III и его сын Иван Молодой. (Примечательно, что из братьев великого князя на церемонии присутствовал только Андрей Меньшой, о котором летописец замечает, что он был тогда сильно болен. На первом перенесении мощей святителя Петра 1 июля 1472 года присутствовали мать великого князя Мария Ярославна и оба Андрея. Их отсутствие в августе 1479 года выглядит многозначительным.)
Рака была установлена в центре нового собора, а на следующий день столь же торжественно помещена в уготованное ей место в жертвеннике храма. Отныне этот день — 24 августа — стал еще одним праздником древнерусского месяцеслова.
27 августа началось перенесение останков всех остальных московских митрополитов. Теперь новый собор имел все свои главные святыни. Оставалось только прогреть его сырые и холодные стены жаром горящих свечей и теплом молитвы. Но на это нужны были годы и годы…
Придворный княжеский летописец так выразил свое впечатление от собора: «Бысть же та церковь чюдна велми величеством и высотою, светлостью и зъвоностью и пространством, такова же преже того не бывала в Руси, опроче Владимерскыа церкви, видети бо бяше ея мало оступив кому, яко един камень…» (31, 324).
В этих кратких словах очень точно названы основные особенности архитектуры нового Успенского собора. Действительно, и сегодня, приблизившись к творению Фиораванти, мы испытываем те же чувства. Собор величественно вздымает свои огромные главы, покоящиеся на толстых «шеях» барабанов и на могучих плечах сводов. Людям той эпохи, привыкшим к одноэтажным и двухэтажным домам, к небольшим одноглавым церквям (наподобие притулившейся возле западного фасада собора церкви Ризоположения), собор казался необычайно высоким. Его интерьер Фиораванти решил весьма оригинально. Он напоминает зал с высоким, почти плоским потолком и четырьмя круглыми колоннами. Обычно в древнерусских храмах своды опирались на мощные прямоугольные в плане пилоны, которые разбивали внутреннее пространство на отдельные, почти самостоятельные элементы. Фиораванти, напротив, придал интерьеру небывалую пространственную целостность.
Восточная, алтарная часть собора отделена от основной части высоким иконостасом, за которым скрываются два прямоугольных в плане несущих столпа и два дополнительных, связанных с устройством в алтаре особого помещения для ризницы. В алтаре помимо основного престола в честь Успения Божией Матери и жертвенника находились также три придела — святого Дмитрия Солунского, Поклонения веригам апостола Петра и Похвалы Богородицы. Над последним и разместилась ризница, куда вела внутристенная лестница.
Собор освещался через высокие щелевидные окна в стенах, а главное — через окна в барабанах, несущих купола. Свет лился сверху широким потоком, разгоняя сумрак, который царил в других русских храмах этого времени.
Тщательная подгонка белокаменных блоков придавала стенам собора необычайный вид. Он действительно кажется вытесанным из одной гигантской глыбы камня («яко един камень», по выражению летописца). Тот же образ горы или скалы создавался и с помощью удачно найденных пропорций, общего объемно-пространственного решения здания. Собор поражает и завораживает гармоничным сочетанием казалось бы противоположных начал: стихийной мощи каменной скалы — и строго упорядоченного, подчеркнуто рационального членения этого монолита.
Конечно, творение Фиораванти не могло вместить в себя всю гамму человеческих чувств, которые способна выразить архитектура. Это здание больше говорит о Боге, чем о человеке. Оно подавляет своей монументальностью. Посвященный Божией Матери, собор почти лишен того задушевного лиризма, которым отмечены были все наиболее выдающиеся древнерусские храмы во имя Пречистой.
Некоторая суховатость, или лучше сказать рационалистичность, была характерной чертой всего возрожденческого мировоззрения. К ней предрасполагал и род занятий нашего инженера, известного не столько как архитектор, сколько как «мастер, который двигает башни». И все же дело было не только в этом. Разрабатывая проект собора, Фиораванти, разумеется, стремился прежде всего угодить заказчику. Несомненно, что еще до начала работы он представлял великому князю свой храм в виде чертежа, рисунка или деревянной модели. (Такие модели широко использовали в своей работе итальянские зодчие того времени.) И проект получил высочайшее одобрение. Великий князь знал, что он получит от Фиораванти, и получил именно то, что хотел. Даже не выходя за рамки изначально заданной владимирской модели, опытный мастер мог передать самые разнообразные настроения в зависимости от воли заказчика. Таким образом, собор есть в некотором роде воплощение чаяний и настроений Ивана III, его окаменевший двойник.
(Как и другие древние храмы, Успенский собор московского Кремля выглядит сегодня не совсем так, как в день своего освящения. Однако его искажения и утраты относительно невелики. В своей основе он именно таков, каким и был задуман Фиораванти.)
Что же остановило выбор князя Ивана на данном проекте? Несомненно, он смотрел на него глазами Государя. Иван хотел видеть здание, наглядно выражавшее идею могущества Бога на небесах и Государя — на земле. Кроме того, собор Фиораванти гораздо яснее, нежели его владимирский прообраз, воплощает представление о строгом порядке, подчиненности частей целому. Иными словами, собор — это образ силы, облаченной в разум и увенчанной славой. Но при этой конструкции не остается места для трепетности линий и того пламенеющего стремления ввысь, которые одушевляют наши монастырские храмы XIV–XV столетий. Здесь нет и того почти физического ощущения прикосновения человеческих рук, которое оставляют приземистые новгородские и псковские церкви. От собора Фиораванти веет каким-то непонятным холодком отчуждения. Он словно говорит по-русски, но с легким иностранным акцентом и с той неестественной правильностью речи, которая всегда выдает иностранца.
Но эта отчужденность собора, это его явное превосходство и тайное одиночество в окружавшей (и окружающей) его пестрой и бестолковой толчее кремлевских построек — не есть ли это образ самого Ивана III, поставившего себя так высоко и одиноко над современниками?
Но вот отзвучали величавые напевы первого богослужения в соборе, отгремели, приветствуя незнакомца, кремлевские колокола. Полетели, как гуси в осеннем небе, вереницы дней, недель, месяцев… Неотложные дела — новгородский поход, мятеж удельных братьев, нашествие хана Ахмата — отвлекли князя Ивана от забот о соборе. А между тем ему еще только предстояло наполниться всей своей мистической красотой. И прежде всего собору нужен был высокий иконостас. Кто знает, когда взялся бы за это дорогостоящее дело великий князь или митрополит Геронтий, сильно не ладившие между собой после спора о направлении движения крестного хода при освящении храма. Да и кому из художников поручили бы они это ответственное дело? Но тут на исторической сцене вновь появился ростовский владыка Вассиан Рыло.
Прежде отличавшийся лишь своей неизменной преданностью великому князю, Вассиан за несколько месяцев до своей кончины (23 марта 1481 года) вдруг проявил себя поистине великим человеком. Весной 1480 года он примирял Ивана III с его мятежными братьями. Осенью того же года Вассиан с яростью древних пророков обличал великого князя и его приближенных за нерешительность в войне с «поганым царем» Ахматом. Зимой 1480/81 года ростовский владыка вновь оказался в центре внимания: на свои средства он заказал иконописцу Дионисию и еще трем художникам изготовить иконостас для Успенского собора московского Кремля. «Того же лета владыка ростовский Васьян дал сто рублев мастером иконником, Денисию, да попу Тимофею, да Ярцу, да Коне, писати Деисус в новую церковь святую Богородицу, иже и написаша чюдно велми, и с Праздники и с Пророки» (18, 233).
Как угадал владыка Вассиан, что именно этот малоизвестный и, вероятно, еще молодой тогда иконописец Дионисий достоин возглавить работу, важнее которой нельзя было и придумать? Ведь за плечами у мастера было тогда лишь украшение собора Пафнутьева-Боровского монастыря под началом иконника Митрофана. Но Вассиан был выходцем из Пафнутьева монастыря и хорошо знал мастерство Дионисия. Видел его работу и сам Иван III, посетивший Пафнутьев монастырь осенью 1480 года. И оба они сочли Дионисия достойным возглавить работу по созданию иконостаса в Успенском соборе московского Кремля. К сожалению, этот иконостас еще в XVII столетии был заменен на новый и бесследно исчез. Однако работа в Успенском соборе прославила Дионисия. В 1482 году ему поручено было поновление пострадавшей от пожара чудотворной иконы Богоматери Одигитрии в Вознесенском монастыре. Вскоре ему стали наперебой предлагать самые почетные заказы. Среди талантливых людей, которыми так богато было время Ивана III, он занял одно из первых мест. И сегодня, вступая под своды древнего собора Ферапонтова монастыря, где и доныне сохранились росписи великого Дионисия, мы через трепет его нежной кисти можем ощутить таинственную связь с той далекой эпохой…