Страница:
Спустя неделю, 18 ноября 1470 года, новгородцы узнали имя нового владыки. (Летописи противоречат друг другу в датах этих событий. Однако очевидны два обстоятельства: въезд князя в Новгород и избрание нового владыки должны были происходить в воскресенье; избрание нового владыки произошло не ранее чем через 9 дней после кончины прежнего.) Им стал протодьякон и ризничий умершего владыки Ионы, монах Вяжищского монастыря близ Новгорода Феофил. По обычаю при избрании нового владыки на престол Софийского собора возлагали три жребия с именами кандидатов. Все трое принадлежали к ближайшему окружению архиепископа Ионы. Первый из них, Варсонофий, был его духовником, второй, Пимен, — ключником, а третий, Феофил, — ризничим. Жребий выпал Феофилу…
Нареченный владыка Феофил не принадлежал к «литовской» партии. Он собирался по старой традиции отправиться в сопровождении бояр в Москву на поставление к митрополиту Филиппу. Предварительно из Новгорода отправлено было в Москву посольство во главе с Никитой Ларионовым для получения от Ивана III так называемой «опаса» — особой грамоты, гарантирующей безопасность всех членов новгородской делегации на Московской земле. Иван с честью принял посла и дал согласие на обычный порядок утверждения нового архиепископа. При этом великий князь велел передать Новгороду следующее: «Что отчина мояВеликыи Новъгород (курсив наш. — Н. Б.) прислали ко мне бити челом о том, что взял Бог отца их, а нашего богомолца архиепископа Иону, а избрали себе по своему обычаю по жребием, священноинока Феофила, и яз их, князь великы, жалую, и того нареченного Феофила и велю ему быти к себе на Москву и ко отцу своему Филиппу митрополиту стати на архиепископью Новагорода и Пскова без всякых зацепок, но по прежнему обычаю, как было при отце моем великом князе Василье и при деде и при прадеде моем и при преже бывших всех великых князей, их же род есмы, Володимерьских и Новагорода Великого и всеа Руси» (31, 284).
Этот вежливый по форме, но грозный по содержанию ответ вызвал взрыв возмущения у сторонников «литовской» партии в Новгороде. Им не понравилось, что московский князь называл Новгород своей «вотчиной», то есть неотъемлемым, передаваемым по наследству владением. При этом он подчеркивал, что не только избрание самими новгородцами кандидата на владычную кафедру, но и его утверждение московским митрополитом, является исконным, не подлежащим сомнению обычаем. Великий князь велит нареченному владыке Феофилу безотлагательно, «без всякых зацепок» явиться к митрополиту для поставления на новгородскую кафедру.
В это время «литовская» партия усилилась еще одним влиятельным приверженцем. Потерпевший неудачу при жеребьевке владычный ключник Пимен объявил, что готов стать архиепископом «из литовской руки». Он соглашался поехать в Литву к митрополиту Григорию и получить от него поставление на новгородскую кафедру. Однако такое предложение было слишком смелым. Решившись на отступничество, новгородцы дали бы Ивану III хороший повод для начала большой войны. Не дремала и «московская» партия. Стали распространяться слухи о том, что Пимен самовольно расточает оставшуюся на его попечении владычную казну, оплачивает церковным серебром расходы на подкуп новых сторонников для «литовской» партии. В итоге Пимен был схвачен, избит и брошен в темницу. С него пытками взыскали тысячу рублей штрафа. Другой слух касался Марфы Борецкой. Рассказывали, будто она собирается выйти замуж за одного литовского пана, «а мыслячи привести его к собе в Великий Новъгород, да с ним хотячи владети от короля всею Новгородскою землею» (38, 151).
Весной 1471 года волнение новгородцев еще более усилилось. Из Пскова прибыло посольство с довольно странным предложением. Псковичи сообщали, что великий князь «поднимает» их на Новгород. Не желая кровопролития, они предлагали новгородцам выступить в роли посредников в их распре с Иваном III. Псковичи готовы были отправить в Москву для соответствующих переговоров свою делегацию. Однако прежде хотели получить у Новгорода разрешение на проезд этой делегации через новгородские земли.
Псковичам явно не хотелось втягиваться в конфликт между Москвой и Новгородом. Как раз в это время обостряются их пограничные споры с Литвой. В начале 1470 года, как мы помним, псковские воеводы встречались с королем Казимиром, лично приехавшим в Полоцк. Осенью того же года псковичи безуспешно вели переговоры с уполномоченными королем литовскими «панами». В марте 1471 года псковское посольство с жалобой на упрямых «панов» явилось к Казимиру в Вильно. Во время приема король обронил фразу, которая повергла псковичей в смятение: «Коли паки мои панове а с вами на границы никакове управе не учинили, ино яз паки сам хочю быти на тех границах, да того досмотрю своима очима» (41, 179). Король ясно дал понять, что у него есть хороший повод для вторжения в псковские земли. Ну а подлинной причиной вторжения могло стать участие Пскова в московско-новгородской войне.
Псковская миротворческая инициатива только подлила масла в огонь. Страсти на вече закипели с новой силой. Наконец отчеканилось решение: отослать назад незваных миротворцев, а самим отправить послов к королю с просьбой о более решительной помощи против Москвы. Напоследок новгородцы предложили псковичам заключить договор о взаимопомощи на случай войны с великим князем Московским. Те отвечали уклончиво: когда начнется война, дайте нам знать. А мы тогда и подумаем…
Весной 1471 года новгородские послы отправились в Литву (170, 188). Обратно они вернулись с договором, согласно которому Казимир IV обязывался всей военной мощью Литвы защищать Новгород от нападения москвичей. Со своей стороны, Новгород соглашался принять у себя на постоянное пребывание королевского наместника и уплачивать Казимиру небольшую дань. Все институты Новгородской боярской республики оставались в неприкосновенности.
Судя по тому, сколь мало требовал король от новгородцев за свою поддержку, можно понять, что он и не собирался во исполнение договора воевать с Москвой из-за Новгорода. Главная цель соглашения заключалась в другом: пригрозив Ивану III войной с Литвой, заставить его быть более осторожным в отношении Новгорода. Договор с Новгородом был явлением такого же порядка, как и неожиданный приезд Казимира в Полоцк в январе 1470 года и грозное обещание псковичам лично разобраться с пограничными спорами. Король вел по отношению к Москве политику «надувания щек».
(Необычное истолкование причин московско-новгородской войны предложил недавно историк Я. С. Лурье. По его мнению, «ни договор с Казимиром, ни приглашение Михаила Олельковича не могли быть поводом к походу на Новгород… Проект договора с Казимиром был, по всей видимости, составлен в Новгороде в мае-июне 1471 года перед Шелонской битвой… Видеть главную причину войны 1471 года в новгородской „измене“ и „латинстве“ можно, только если следовать тенденциозной и противоречивой версии московского летописания» (115, 141–143). На самом деле, война была вызвана «откровенным нарушением великокняжеской властью одного из главных условий Яжелбицкого мира» — принадлежности Новгороду Волока Ламского и Вологды (115, 141). Не доверяя изложению событий 1470–1471 годов московскими летописцами, ученый в то же время вынужден признать, что «новгородская версия всех этих событий известна нам в недостаточной степени» (115, 132). Но при такой оценке исходных данных остается либо констатировать невозможность установления истины (как это делает Лурье в рассуждении об истоках конфликта Шемяки с Василием Темным), либо конструировать собственную схему событий, исходя главным образом из стремления к опровержению общепринятого взгляда. По этому пути и направляется мысль исследователя. В итоге «антимосковская» схема Лурье оказывается не менее (если не более) умозрительной, чем традиционная «промосковская» трактовка событий 1470–1471 годов. Кроме того, следуя этой схеме событий, можно было бы убедительно объяснить скорее поход новгородского войска на Москву, чем московского — на Новгород.)
В Москве внимательно следили за развитием событий. Все складывалось наилучшим образом. Поход на Новгород представлялся делом решенным. Однако следовало свести к минимуму элемент риска, неизбежный в любой войне. Во-первых, у Ивана все же не было абсолютной уверенности в том, что татары и Литва позволят ему безнаказанно удушить Новгород и тем удвоить свое могущество; во-вторых, князь Иван боялся того, что перед лицом смертельной опасности новгородцы могут сплотиться и обрести то мужество отчаяния, которое порой и самых мирных людей превращает в грозных воителей; в-третьих, Иван не вполне доверял своим братьям и сородичам, которые в решающую минуту могли нанести ему удар в спину. Все это вместе взятое и заставляло его не спешить, выбирая наилучший момент для начала войны.
Не знаем, что делал князь Иван для того, чтобы успокоить короля Казимира. Однако известно другое. Обычная для Москвы опасность — нашествие татар — стараниями Ивана III летом 1471 года была сведена до минимума. Казанские татары все еще находились под впечатлением тех ударов, которые они получили во время войны с Москвой в 1467–1469 годах. Волжская Орда летом 1471 года также не собиралась воевать с Московской Русью. Однако все дело едва не испортили вятские «партизаны».
Летописи сохранили сообщение о дерзком нападении на столицу Волжской Орды город Сарай большого отряда вятчан. Подобно новгородским ушкуйникам, наводившим страх на всю Волгу во времена Дмитрия Донского, вятчане спустились на кораблях вниз по Волге и Ахтубе, а там «взята Сараи, много товара взяша, и плен мног поимаша» (31, 291). Нападение облегчалось тем, что летом Сарай был почти пуст. Вся местная знать отправлялась кочевать по степи со своими табунами. Узнав о нападении на столицу, татары поспешили к Волге. Они перегородили реку своими судами, чтобы перехватить вятских удальцов. Однако те благополучно прорвались через заграждения и ушли вверх по реке. Получив весть о случившемся, казанские татары тоже попытались захватить вятчан. Но те и здесь сумели благополучно ускользнуть.
Существует мнение о том, что набег вятчан на Сарай был задуман и подготовлен Иваном III, который хотел таким способом обеспечить безопасность своей южной границы во время похода на Новгород (54, 179). Однако источники говорят об ином. Вятчане пошли на Волгу весной 1471 года, по «большой воде». Некоторые летописи даже уточняют: поход начался «тое же зимы» (18, 94). Бравые ушкуйники успели вернуться домой и вскоре выйти с московскими воеводами в новый поход — на новгородские владения в Подвинье (30, 191). 27 июля 1471 года они участвовали в сражении с новгородской ратью Василия Шуйского под Холмогорами (31, 290). При самом приблизительном расчете времени их передвижения можно видеть, что вятчане ушли на Волгу в конце апреля — начале мая, напали на Сарай в конце мая, а вернулись домой в конце июня. На Двину они ушли в конце июня — начале июля.
Эти очевидные соображения убеждают в том, что Иван III вовсе не был заинтересован в набеге вятчан на Сарай. Инициатором акции скорее мог быть кто-то из врагов Москвы. Учиненный вятчанами погром должен был привести в ярость хана Ахмата и вызвать ответный поход татар на русские земли. Добраться до Вятки Ахмат не мог, и потому удар неминуемо пришелся бы на южные районы Московской Руси. При этом хан, конечно, знал о том, что главные силы Ивана III заняты на новгородском направлении.
Примечательно, что именно в июне 1471 года, когда в Москву дошла весть о взятии Сарая, Иван III, «идя к Новугороду» (20, 141), отправил своего посла Никиту Беклемишева в степь с наказом разыскать там какого-то «царевича Муртозу, Мустофина сына», и срочно взять его на московскую службу. Эта миссия принесла успех. Муртоза явился в Москву еще до возвращения государя из Новгорода и был тепло принят его сыном Иваном Молодым. Отряд Муртозы усилил военный потенциал Москвы, что было особенно важно в условиях отсутствия самого великого князя и его войска. Источники называют отца Муртозы Мустафу «казанским царем» (20, 154). Однако скудность наших сведений о первых казанских ханах не позволяет точно определить его место на их генеалогическом древе. Первый приезд Муртозы в Москву носил предварительный характер. Окончательно он перешел на русскую службу и получил во владение Новый Городок на Оке в конце 1474 года. Но летом 1472 года Муртоза уже принимал участие в отражении нашествия хана Ахмата (18, 195).
Несомненно, о московском подданстве Муртозы летом 1471 года узнал и хан Ахмат. Возможно, именно перспектива столкновения с перешедшими на сторону Москвы отрядами Муртозы заставила его искать союзников в Литве и отложить поход до следующего лета.
Всесторонне обдуманная акция по устрашению Новгорода включала в себя не только военную кампанию, но и своего рода «психологическую войну». Известно, например, что весной 1471 года Иван отправил на Волхов своего посла с добрыми речами, суть которых сводилась к одному: вступив в союз с Литвой, новгородцы изменили не только своему законному «господарю», но и самому исконному православию. Те же укоризны содержались и в увещательной грамоте, посланной в Новгород митрополитом Филиппом. Разумеется, это была явная натяжка: с чисто канонической точки зрения, литовское православие было ничуть не хуже московского. И все же московская демагогия мало-помалу проникала в тугие головы новгородских простецов. Можно сказать, что они были предрасположены к ее восприятию. Своим безошибочным «классовым чутьем» новгородская чернь угадывала, что приход Ивана III страшен лишь тем, кому есть что терять, — «отцам города», боярам и «житьим людям». А тем, кому «нечего терять, кроме своих цепей», тирания, в сущности, никогда не бывает страшна. Напротив, она доставляет им редкое удовольствие: насладиться разорением, унижением и гибелью богачей, перед которыми еще вчера бедняки за версту ломили шапки…
Успехам московской агитации в Новгороде способствовало и поведение литовского князя Михаила Олельковича. Прибыв в город с огромной свитой («а с ним на похвалу людей много сильно» (41, 172), Михаил обременил горожан расходами на ее содержание. Однако пребывание его на Волхове оказалось недолгим. 15 марта 1471 года он уехал из Новгорода (41, 175). Очевидно, князь считал себя в чем-то обиженным новгородцами и не предполагал когда-либо возвращаться в эти края. По дороге в Литву он ограбил Русу и пограничные волости.
Одновременно с вопросом о Новгороде возник и вопрос о дальнейшей судьбе Киева. Для Казимира IV удачное решение второго из них было гораздо важнее первого. После кончины осенью 1470 года правившего в Киеве князя Семена Александровича (Олельковича) король ликвидировал самостоятельное Киевское княжество. Королевским наместником в Киеве был назначен знатный воевода и католик по вероисповеданию Мартин Гаштольд. Однако горожане не хотели смириться с такой переменой и потребовали от короля дать им на княжение брата князя Семена — Михаила. Впрочем, они готовы были согласиться и на другого Гедиминовича. Кандидатура же нетитулованного воеводы их решительно не устраивала. Для достижения своей цели королю пришлось прибегнуть к силе. Оскорбленный Михаил Олелькович мог стать зачинщиком опасного мятежа: сепаратистски настроенная литовская аристократия давно настаивала на восстановлении системы, при которой страна управлялась бы не польским королем, а собственным великим князем Литовским (155, 141). Кандидатом на эту роль считался умерший князь Семен. Теперь с теми же притязаниями мог выступить и его младший брат Михаил. Многое здесь зависело и от позиции Москвы.
Похоже, что именно борьба за Киев, а в конечном счете и за сохранение своей непосредственной власти над Литвой и заставила Казимира IV воздержаться от войны с Москвой из-за Новгорода (а позднее и из-за Твери). Конечно, не сидела сложа руки и московская дипломатия. В 1471 году в Краков (тогдашнюю столицу Польши) дважды приезжали московские посольства (161, 79). Одной из главных тем их переговоров с Казимиром, несомненно, был Новгород. Возможно, имел место своего рода негласный размен: король обещал не вмешиваться в тяжбу Ивана с Новгородом, а Иван, в свою очередь, обещал королю не оказывать поддержки литовским сепаратистам.
Как бы там ни было, очевидно одно: загадочное нежелание Казимира IV воевать с Москвой (за которое его упрекали и современники и некоторые историки), сильно облегчило московскую экспансию. Попытки короля в критические моменты натравить на Ивана III какого-нибудь степного «царя» или «царевича» не приносили ожидаемых результатов: Москва уже научилась успешно отбиваться от татар.
Видя, что дело идет к большой войне с Москвой, которую им, скорее всего, придется вести в одиночку, новгородцы упали духом. Город тревожили дурные вести. Буря сломала крест на святой Софии… На двух гробницах в соборе вдруг выступила кровь… В Хутынском монастыре сами собой зазвонили колокола… В Евфимиевском монастыре заплакала икона Божией Матери… Во всем этом новгородцам явственно виделись признаки «глядущего на них гнева Божия» (32, 230). Старец Зосима, игумен далекого Соловецкого монастыря на Белом море, приехавший тогда в Новгород по каким-то делам, был позван на пир к Марфе Борецкой. Посреди пира старец вдруг заплакал: сидевшие за столом бояре представились ему обезглавленными…
В мае 1471 года Иван III послал в Новгород «разметные грамоты» — формальное извещение о начале войны. Поход решено было совершить летом. В этом таилась определенная трудность: новгородские леса и болота уже не раз становились препятствием на пути «низовских» ратей. Однако именно в ту весну в Новгородской и Псковской земле «был о по рекам воды мало» (41, 175). Конечно, привычнее было бы все же воевать с Новгородом зимой. Но ждать еще полгода великий князь не хотел: ситуация могла измениться не в пользу Москвы.
Скорые гонцы помчали в дальние и ближние города весть о сборе войск для новгородского похода. Великокняжеский дьяк Якушка Шачебальцев 23 мая погнал во Псков, упрятав в дорожной сумке грозный указ Ивана III: псковичам отправить Новгороду «разметную грамоту»; псковскому ополчению под началом московского наместника князя Федора Юрьевича Шуйского немедля выступить к Новгороду на соединение с московской ратью. 31 мая великий князь отправил гонца на Вятку, приказывая вятчанам идти воевать новгородские владения в Подвинье. Туда же посланы были и отряды устюжан. В поход на Новгород поднялось и почти все московское семейство: Юрий Дмитровский, Андрей Угличский, Борис Волоцкий, князь Михаил Андреевич Верейский с сыном Василием.
Огромное московское войско не могло двинуться одновременно и в полном составе. Как и в 1456 году, полки уходили из Москвы с интервалом в несколько дней и, насколько возможно, разными дорогами. Первый эшелон, которым командовали воеводы князь Данила Дмитриевич Холмский (переехавший на московскую службу из Твери) и боярин Федор Давыдович Хромой (из старомосковского рода Ратшичей), ушел в четверг 6 июня 1471 года. С ним отправились и удельные братья Ивана III Юрий и Борис. Целью отряда была названа Руса, памятная москвичам победой над новгородцами в 1456 году.
План летней кампании 1471 года был повторением оправдавшей себя схемы зимнего новгородского похода 1456 года. Задача состояла в том, чтобы выманить новгородское войско «в чистое поле» (например, куда-нибудь под Русу) и разгромить по частям. Зная переменчивый характер новгородцев, быстро переходивших от воодушевления к унынию и панике, Иван III надеялся, что уже первое поражение заставит их пойти на мировую.
Ровно через неделю, в четверг 13 июня, из Москвы выступил второй эшелон великокняжеской рати. Им командовал князь Иван Васильевич Стрига Оболенский. Со вторым эшелоном ушли и служилые татары под началом своего «царевича» Даньяра. Этому войску велено было идти через Тверскую землю на Волочек (нынешний город Вышний Волочек), а оттуда вдоль реки Меты, впадающей в озеро Ильмень, — к Новгороду.
Сам Иван III выступил из Москвы с третьим, последним полком в четверг 20 июня 1471 года (25, 229; 29, 159). В его свите выделялся своим важным, хотя и не воинственным видом известный книжник Степан Бородатый. Перед самым отъездом государь «испроси у матери своей у великой княгини дьяка Степана Бородатого, умеющего говорити по летописцем Руским: егда, рече, приидут (новгородцы. — Я. ?.), и он воспоминает ему говорити противу их измены давные, кое изменяли великим князем в давныя времена, отцем его и дедом и прадедом» (18, 192).
Наступая на Новгород тремя колоннами на трех направлениях, Иван III первым делом предполагал захватить Старую Руссу. Как и в 1456 году, новгородцы бросились на защиту своего важнейшего форпоста. Они не могли равнодушно наблюдать за тем, что московские войска безжалостно разоряют их земли. Эта «тактика выжженной земли» — характерная особенность похода 1471 года. Вступив на Новгородскую землю, московские воеводы, выполняя волю Ивана III, принялись действовать примерно так, как действовали татары во время своих набегов на русские земли. Они «распустиша воя своя на многие места жещи и пленити и в полон вести и казнити без милости за их неисправленье к своему государю великому князю» (31, 288). Новгородцам следовало преподать суровый урок. Сын Василия Темного умел быть жестоким. К тому же два века постоянного общения с Ордой многому научили благородных потомков Всеволода Большое Гнездо. Среди прочего татары научили их великой силе страха. Отправляясь в поход против сильного противника, татары посылали вперед самых отъявленных головорезов, которые своими зверствами над местным населением должны были поднять и погнать перед войском сокрушительную волну паники.
Основные события войны разыгрались на юго-западном берегу Ильменя. Новгородцы разделили свои силы на несколько ратей. (В этом заключалась их главная стратегическая ошибка.) Все они были отправлены за озеро Ильмень, чтобы не допустить разорения южных «пригородов» — Русы и Демона. О целесообразности такого решения можно спорить. Кажется, новгородцы очень боялись осады, хотя Новгород имел уже несколько линий оборонительных сооружений, включавших и мощные каменные стены.
Кроме чисто военных соображений, в «заозерной» стратегии новгородских воевод угадывается и психологический момент. Очевидно, они понимали, что боевого духа ополченцев хватит ненадолго, и потому спешили дать сражение как можно скорее.
24 июня, на Рождество Иоанна Предтечи, воины князя Холмского захватили и сожгли Русу. Оттуда немедля они двинулись вдоль западного берега озера Ильмень к реке Шелони, где должны были соединиться с приближавшейся с запада псковской ратью. Однако марш был прерван боевой тревогой. Подошедшая со стороны озера на судах новгородская рать высадилась на берег и вступила в бой с москвичами у села Коростынь.
Поначалу новгородцы имели преимущество внезапности. Однако вскоре московские воеводы овладели ситуацией и перешли в наступление. В итоге москвичи «многих избита, а иных руками изымаша, тем же изниманным самим меж себя повелеша носы и губы и уши резати, и отпускаху их назад к Новугороду, а доспехи снимающе в воду метаху, а инии огню предаша, не бяху им требе, но своими доспехи всеми доволни бяху» (31, 288).
Задержимся на этом фрагменте летописного рассказа о новгородской войне. Он стоит нашего внимания. Здесь ужасает татарская свирепость москвичей, призванная нагнать страху на мирных новгородских обывателей. Впечатляет и необычное для той эпохи равнодушие московских воинов к трофейным доспехам: их собственная экипировка благодаря заботам великого князя была вполне достаточной.
Не успев отпраздновать первую победу, Холмский в тот же день получил весть о том, что новая новгородская рать появилась у него в тылу — в районе Русы. Развернувшись, воеводы устремились назад к Русе. И на этот раз новгородские воины прибыли на судах. Из озера они вошли в реку Ловать и далее — в ее левый приток Полисть, по которой дошли до Русы. Трудно сказать, имелся ли у новгородцев какой-либо единый план войны или же каждая их рать действовала сама по себе, исполняя волю своего предводителя. Во всяком случае, князь Холмский со своим относительно небольшим войском имел возможность бить вражеские полки один за одним. В итоге главное преимущество, которое имели новгородцы в этой войне, — численное превосходство над москвичами — так и не было реализовано.
Вторую новгородскую рать Холмский разгромил так же легко, как и первую. Вновь, как и под Коростынью, смерть собрала здесь обильную жатву.
Победы сыпались на Холмского так быстро, что он даже не успевал сообщать о них великому князю. Наконец из Русы был отправлен к Ивану III гонец с известием о двух победах за один день. 9 июля он нашел государя в его походной ставке близ озера Коломно.
Между тем отряд князя Холмского, выполняя распоряжение Ивана III, пошел от Русы назад, на юго-восток, в сторону городка Демона. Но уже в пути их нагнал новый приказ великого князя: развернуться и двинуться вдоль западного берега озера на северо-запад, в сторону реки Шелонь, для соединения с псковичами. Осаду Демона — задачу явно второстепенную — Иван поручил своему дяде удельному князю Михаилу Андреевичу Верейскому и его сыну Василию. Держать здесь лучшие боевые силы было бы явно неразумно. Кроме того, Иван, по-видимому, только что получил из Новгорода весть о том, что огромное войско во главе с посадником Василием Казимиром и сыном Марфы-посадницы Дмитрием Борецким выступило против псковичей. Для Ивана поражение главного союзника было бы тяжелым ударом. Допустить такого конфуза великий князь не мог. Холмскому велено было срочно отправиться на помощь псковичам.
Нареченный владыка Феофил не принадлежал к «литовской» партии. Он собирался по старой традиции отправиться в сопровождении бояр в Москву на поставление к митрополиту Филиппу. Предварительно из Новгорода отправлено было в Москву посольство во главе с Никитой Ларионовым для получения от Ивана III так называемой «опаса» — особой грамоты, гарантирующей безопасность всех членов новгородской делегации на Московской земле. Иван с честью принял посла и дал согласие на обычный порядок утверждения нового архиепископа. При этом великий князь велел передать Новгороду следующее: «Что отчина мояВеликыи Новъгород (курсив наш. — Н. Б.) прислали ко мне бити челом о том, что взял Бог отца их, а нашего богомолца архиепископа Иону, а избрали себе по своему обычаю по жребием, священноинока Феофила, и яз их, князь великы, жалую, и того нареченного Феофила и велю ему быти к себе на Москву и ко отцу своему Филиппу митрополиту стати на архиепископью Новагорода и Пскова без всякых зацепок, но по прежнему обычаю, как было при отце моем великом князе Василье и при деде и при прадеде моем и при преже бывших всех великых князей, их же род есмы, Володимерьских и Новагорода Великого и всеа Руси» (31, 284).
Этот вежливый по форме, но грозный по содержанию ответ вызвал взрыв возмущения у сторонников «литовской» партии в Новгороде. Им не понравилось, что московский князь называл Новгород своей «вотчиной», то есть неотъемлемым, передаваемым по наследству владением. При этом он подчеркивал, что не только избрание самими новгородцами кандидата на владычную кафедру, но и его утверждение московским митрополитом, является исконным, не подлежащим сомнению обычаем. Великий князь велит нареченному владыке Феофилу безотлагательно, «без всякых зацепок» явиться к митрополиту для поставления на новгородскую кафедру.
В это время «литовская» партия усилилась еще одним влиятельным приверженцем. Потерпевший неудачу при жеребьевке владычный ключник Пимен объявил, что готов стать архиепископом «из литовской руки». Он соглашался поехать в Литву к митрополиту Григорию и получить от него поставление на новгородскую кафедру. Однако такое предложение было слишком смелым. Решившись на отступничество, новгородцы дали бы Ивану III хороший повод для начала большой войны. Не дремала и «московская» партия. Стали распространяться слухи о том, что Пимен самовольно расточает оставшуюся на его попечении владычную казну, оплачивает церковным серебром расходы на подкуп новых сторонников для «литовской» партии. В итоге Пимен был схвачен, избит и брошен в темницу. С него пытками взыскали тысячу рублей штрафа. Другой слух касался Марфы Борецкой. Рассказывали, будто она собирается выйти замуж за одного литовского пана, «а мыслячи привести его к собе в Великий Новъгород, да с ним хотячи владети от короля всею Новгородскою землею» (38, 151).
Весной 1471 года волнение новгородцев еще более усилилось. Из Пскова прибыло посольство с довольно странным предложением. Псковичи сообщали, что великий князь «поднимает» их на Новгород. Не желая кровопролития, они предлагали новгородцам выступить в роли посредников в их распре с Иваном III. Псковичи готовы были отправить в Москву для соответствующих переговоров свою делегацию. Однако прежде хотели получить у Новгорода разрешение на проезд этой делегации через новгородские земли.
Псковичам явно не хотелось втягиваться в конфликт между Москвой и Новгородом. Как раз в это время обостряются их пограничные споры с Литвой. В начале 1470 года, как мы помним, псковские воеводы встречались с королем Казимиром, лично приехавшим в Полоцк. Осенью того же года псковичи безуспешно вели переговоры с уполномоченными королем литовскими «панами». В марте 1471 года псковское посольство с жалобой на упрямых «панов» явилось к Казимиру в Вильно. Во время приема король обронил фразу, которая повергла псковичей в смятение: «Коли паки мои панове а с вами на границы никакове управе не учинили, ино яз паки сам хочю быти на тех границах, да того досмотрю своима очима» (41, 179). Король ясно дал понять, что у него есть хороший повод для вторжения в псковские земли. Ну а подлинной причиной вторжения могло стать участие Пскова в московско-новгородской войне.
Псковская миротворческая инициатива только подлила масла в огонь. Страсти на вече закипели с новой силой. Наконец отчеканилось решение: отослать назад незваных миротворцев, а самим отправить послов к королю с просьбой о более решительной помощи против Москвы. Напоследок новгородцы предложили псковичам заключить договор о взаимопомощи на случай войны с великим князем Московским. Те отвечали уклончиво: когда начнется война, дайте нам знать. А мы тогда и подумаем…
Весной 1471 года новгородские послы отправились в Литву (170, 188). Обратно они вернулись с договором, согласно которому Казимир IV обязывался всей военной мощью Литвы защищать Новгород от нападения москвичей. Со своей стороны, Новгород соглашался принять у себя на постоянное пребывание королевского наместника и уплачивать Казимиру небольшую дань. Все институты Новгородской боярской республики оставались в неприкосновенности.
Судя по тому, сколь мало требовал король от новгородцев за свою поддержку, можно понять, что он и не собирался во исполнение договора воевать с Москвой из-за Новгорода. Главная цель соглашения заключалась в другом: пригрозив Ивану III войной с Литвой, заставить его быть более осторожным в отношении Новгорода. Договор с Новгородом был явлением такого же порядка, как и неожиданный приезд Казимира в Полоцк в январе 1470 года и грозное обещание псковичам лично разобраться с пограничными спорами. Король вел по отношению к Москве политику «надувания щек».
(Необычное истолкование причин московско-новгородской войны предложил недавно историк Я. С. Лурье. По его мнению, «ни договор с Казимиром, ни приглашение Михаила Олельковича не могли быть поводом к походу на Новгород… Проект договора с Казимиром был, по всей видимости, составлен в Новгороде в мае-июне 1471 года перед Шелонской битвой… Видеть главную причину войны 1471 года в новгородской „измене“ и „латинстве“ можно, только если следовать тенденциозной и противоречивой версии московского летописания» (115, 141–143). На самом деле, война была вызвана «откровенным нарушением великокняжеской властью одного из главных условий Яжелбицкого мира» — принадлежности Новгороду Волока Ламского и Вологды (115, 141). Не доверяя изложению событий 1470–1471 годов московскими летописцами, ученый в то же время вынужден признать, что «новгородская версия всех этих событий известна нам в недостаточной степени» (115, 132). Но при такой оценке исходных данных остается либо констатировать невозможность установления истины (как это делает Лурье в рассуждении об истоках конфликта Шемяки с Василием Темным), либо конструировать собственную схему событий, исходя главным образом из стремления к опровержению общепринятого взгляда. По этому пути и направляется мысль исследователя. В итоге «антимосковская» схема Лурье оказывается не менее (если не более) умозрительной, чем традиционная «промосковская» трактовка событий 1470–1471 годов. Кроме того, следуя этой схеме событий, можно было бы убедительно объяснить скорее поход новгородского войска на Москву, чем московского — на Новгород.)
В Москве внимательно следили за развитием событий. Все складывалось наилучшим образом. Поход на Новгород представлялся делом решенным. Однако следовало свести к минимуму элемент риска, неизбежный в любой войне. Во-первых, у Ивана все же не было абсолютной уверенности в том, что татары и Литва позволят ему безнаказанно удушить Новгород и тем удвоить свое могущество; во-вторых, князь Иван боялся того, что перед лицом смертельной опасности новгородцы могут сплотиться и обрести то мужество отчаяния, которое порой и самых мирных людей превращает в грозных воителей; в-третьих, Иван не вполне доверял своим братьям и сородичам, которые в решающую минуту могли нанести ему удар в спину. Все это вместе взятое и заставляло его не спешить, выбирая наилучший момент для начала войны.
Не знаем, что делал князь Иван для того, чтобы успокоить короля Казимира. Однако известно другое. Обычная для Москвы опасность — нашествие татар — стараниями Ивана III летом 1471 года была сведена до минимума. Казанские татары все еще находились под впечатлением тех ударов, которые они получили во время войны с Москвой в 1467–1469 годах. Волжская Орда летом 1471 года также не собиралась воевать с Московской Русью. Однако все дело едва не испортили вятские «партизаны».
Летописи сохранили сообщение о дерзком нападении на столицу Волжской Орды город Сарай большого отряда вятчан. Подобно новгородским ушкуйникам, наводившим страх на всю Волгу во времена Дмитрия Донского, вятчане спустились на кораблях вниз по Волге и Ахтубе, а там «взята Сараи, много товара взяша, и плен мног поимаша» (31, 291). Нападение облегчалось тем, что летом Сарай был почти пуст. Вся местная знать отправлялась кочевать по степи со своими табунами. Узнав о нападении на столицу, татары поспешили к Волге. Они перегородили реку своими судами, чтобы перехватить вятских удальцов. Однако те благополучно прорвались через заграждения и ушли вверх по реке. Получив весть о случившемся, казанские татары тоже попытались захватить вятчан. Но те и здесь сумели благополучно ускользнуть.
Существует мнение о том, что набег вятчан на Сарай был задуман и подготовлен Иваном III, который хотел таким способом обеспечить безопасность своей южной границы во время похода на Новгород (54, 179). Однако источники говорят об ином. Вятчане пошли на Волгу весной 1471 года, по «большой воде». Некоторые летописи даже уточняют: поход начался «тое же зимы» (18, 94). Бравые ушкуйники успели вернуться домой и вскоре выйти с московскими воеводами в новый поход — на новгородские владения в Подвинье (30, 191). 27 июля 1471 года они участвовали в сражении с новгородской ратью Василия Шуйского под Холмогорами (31, 290). При самом приблизительном расчете времени их передвижения можно видеть, что вятчане ушли на Волгу в конце апреля — начале мая, напали на Сарай в конце мая, а вернулись домой в конце июня. На Двину они ушли в конце июня — начале июля.
Эти очевидные соображения убеждают в том, что Иван III вовсе не был заинтересован в набеге вятчан на Сарай. Инициатором акции скорее мог быть кто-то из врагов Москвы. Учиненный вятчанами погром должен был привести в ярость хана Ахмата и вызвать ответный поход татар на русские земли. Добраться до Вятки Ахмат не мог, и потому удар неминуемо пришелся бы на южные районы Московской Руси. При этом хан, конечно, знал о том, что главные силы Ивана III заняты на новгородском направлении.
Примечательно, что именно в июне 1471 года, когда в Москву дошла весть о взятии Сарая, Иван III, «идя к Новугороду» (20, 141), отправил своего посла Никиту Беклемишева в степь с наказом разыскать там какого-то «царевича Муртозу, Мустофина сына», и срочно взять его на московскую службу. Эта миссия принесла успех. Муртоза явился в Москву еще до возвращения государя из Новгорода и был тепло принят его сыном Иваном Молодым. Отряд Муртозы усилил военный потенциал Москвы, что было особенно важно в условиях отсутствия самого великого князя и его войска. Источники называют отца Муртозы Мустафу «казанским царем» (20, 154). Однако скудность наших сведений о первых казанских ханах не позволяет точно определить его место на их генеалогическом древе. Первый приезд Муртозы в Москву носил предварительный характер. Окончательно он перешел на русскую службу и получил во владение Новый Городок на Оке в конце 1474 года. Но летом 1472 года Муртоза уже принимал участие в отражении нашествия хана Ахмата (18, 195).
Несомненно, о московском подданстве Муртозы летом 1471 года узнал и хан Ахмат. Возможно, именно перспектива столкновения с перешедшими на сторону Москвы отрядами Муртозы заставила его искать союзников в Литве и отложить поход до следующего лета.
Всесторонне обдуманная акция по устрашению Новгорода включала в себя не только военную кампанию, но и своего рода «психологическую войну». Известно, например, что весной 1471 года Иван отправил на Волхов своего посла с добрыми речами, суть которых сводилась к одному: вступив в союз с Литвой, новгородцы изменили не только своему законному «господарю», но и самому исконному православию. Те же укоризны содержались и в увещательной грамоте, посланной в Новгород митрополитом Филиппом. Разумеется, это была явная натяжка: с чисто канонической точки зрения, литовское православие было ничуть не хуже московского. И все же московская демагогия мало-помалу проникала в тугие головы новгородских простецов. Можно сказать, что они были предрасположены к ее восприятию. Своим безошибочным «классовым чутьем» новгородская чернь угадывала, что приход Ивана III страшен лишь тем, кому есть что терять, — «отцам города», боярам и «житьим людям». А тем, кому «нечего терять, кроме своих цепей», тирания, в сущности, никогда не бывает страшна. Напротив, она доставляет им редкое удовольствие: насладиться разорением, унижением и гибелью богачей, перед которыми еще вчера бедняки за версту ломили шапки…
Успехам московской агитации в Новгороде способствовало и поведение литовского князя Михаила Олельковича. Прибыв в город с огромной свитой («а с ним на похвалу людей много сильно» (41, 172), Михаил обременил горожан расходами на ее содержание. Однако пребывание его на Волхове оказалось недолгим. 15 марта 1471 года он уехал из Новгорода (41, 175). Очевидно, князь считал себя в чем-то обиженным новгородцами и не предполагал когда-либо возвращаться в эти края. По дороге в Литву он ограбил Русу и пограничные волости.
Одновременно с вопросом о Новгороде возник и вопрос о дальнейшей судьбе Киева. Для Казимира IV удачное решение второго из них было гораздо важнее первого. После кончины осенью 1470 года правившего в Киеве князя Семена Александровича (Олельковича) король ликвидировал самостоятельное Киевское княжество. Королевским наместником в Киеве был назначен знатный воевода и католик по вероисповеданию Мартин Гаштольд. Однако горожане не хотели смириться с такой переменой и потребовали от короля дать им на княжение брата князя Семена — Михаила. Впрочем, они готовы были согласиться и на другого Гедиминовича. Кандидатура же нетитулованного воеводы их решительно не устраивала. Для достижения своей цели королю пришлось прибегнуть к силе. Оскорбленный Михаил Олелькович мог стать зачинщиком опасного мятежа: сепаратистски настроенная литовская аристократия давно настаивала на восстановлении системы, при которой страна управлялась бы не польским королем, а собственным великим князем Литовским (155, 141). Кандидатом на эту роль считался умерший князь Семен. Теперь с теми же притязаниями мог выступить и его младший брат Михаил. Многое здесь зависело и от позиции Москвы.
Похоже, что именно борьба за Киев, а в конечном счете и за сохранение своей непосредственной власти над Литвой и заставила Казимира IV воздержаться от войны с Москвой из-за Новгорода (а позднее и из-за Твери). Конечно, не сидела сложа руки и московская дипломатия. В 1471 году в Краков (тогдашнюю столицу Польши) дважды приезжали московские посольства (161, 79). Одной из главных тем их переговоров с Казимиром, несомненно, был Новгород. Возможно, имел место своего рода негласный размен: король обещал не вмешиваться в тяжбу Ивана с Новгородом, а Иван, в свою очередь, обещал королю не оказывать поддержки литовским сепаратистам.
Как бы там ни было, очевидно одно: загадочное нежелание Казимира IV воевать с Москвой (за которое его упрекали и современники и некоторые историки), сильно облегчило московскую экспансию. Попытки короля в критические моменты натравить на Ивана III какого-нибудь степного «царя» или «царевича» не приносили ожидаемых результатов: Москва уже научилась успешно отбиваться от татар.
Видя, что дело идет к большой войне с Москвой, которую им, скорее всего, придется вести в одиночку, новгородцы упали духом. Город тревожили дурные вести. Буря сломала крест на святой Софии… На двух гробницах в соборе вдруг выступила кровь… В Хутынском монастыре сами собой зазвонили колокола… В Евфимиевском монастыре заплакала икона Божией Матери… Во всем этом новгородцам явственно виделись признаки «глядущего на них гнева Божия» (32, 230). Старец Зосима, игумен далекого Соловецкого монастыря на Белом море, приехавший тогда в Новгород по каким-то делам, был позван на пир к Марфе Борецкой. Посреди пира старец вдруг заплакал: сидевшие за столом бояре представились ему обезглавленными…
В мае 1471 года Иван III послал в Новгород «разметные грамоты» — формальное извещение о начале войны. Поход решено было совершить летом. В этом таилась определенная трудность: новгородские леса и болота уже не раз становились препятствием на пути «низовских» ратей. Однако именно в ту весну в Новгородской и Псковской земле «был о по рекам воды мало» (41, 175). Конечно, привычнее было бы все же воевать с Новгородом зимой. Но ждать еще полгода великий князь не хотел: ситуация могла измениться не в пользу Москвы.
Скорые гонцы помчали в дальние и ближние города весть о сборе войск для новгородского похода. Великокняжеский дьяк Якушка Шачебальцев 23 мая погнал во Псков, упрятав в дорожной сумке грозный указ Ивана III: псковичам отправить Новгороду «разметную грамоту»; псковскому ополчению под началом московского наместника князя Федора Юрьевича Шуйского немедля выступить к Новгороду на соединение с московской ратью. 31 мая великий князь отправил гонца на Вятку, приказывая вятчанам идти воевать новгородские владения в Подвинье. Туда же посланы были и отряды устюжан. В поход на Новгород поднялось и почти все московское семейство: Юрий Дмитровский, Андрей Угличский, Борис Волоцкий, князь Михаил Андреевич Верейский с сыном Василием.
Огромное московское войско не могло двинуться одновременно и в полном составе. Как и в 1456 году, полки уходили из Москвы с интервалом в несколько дней и, насколько возможно, разными дорогами. Первый эшелон, которым командовали воеводы князь Данила Дмитриевич Холмский (переехавший на московскую службу из Твери) и боярин Федор Давыдович Хромой (из старомосковского рода Ратшичей), ушел в четверг 6 июня 1471 года. С ним отправились и удельные братья Ивана III Юрий и Борис. Целью отряда была названа Руса, памятная москвичам победой над новгородцами в 1456 году.
План летней кампании 1471 года был повторением оправдавшей себя схемы зимнего новгородского похода 1456 года. Задача состояла в том, чтобы выманить новгородское войско «в чистое поле» (например, куда-нибудь под Русу) и разгромить по частям. Зная переменчивый характер новгородцев, быстро переходивших от воодушевления к унынию и панике, Иван III надеялся, что уже первое поражение заставит их пойти на мировую.
Ровно через неделю, в четверг 13 июня, из Москвы выступил второй эшелон великокняжеской рати. Им командовал князь Иван Васильевич Стрига Оболенский. Со вторым эшелоном ушли и служилые татары под началом своего «царевича» Даньяра. Этому войску велено было идти через Тверскую землю на Волочек (нынешний город Вышний Волочек), а оттуда вдоль реки Меты, впадающей в озеро Ильмень, — к Новгороду.
Сам Иван III выступил из Москвы с третьим, последним полком в четверг 20 июня 1471 года (25, 229; 29, 159). В его свите выделялся своим важным, хотя и не воинственным видом известный книжник Степан Бородатый. Перед самым отъездом государь «испроси у матери своей у великой княгини дьяка Степана Бородатого, умеющего говорити по летописцем Руским: егда, рече, приидут (новгородцы. — Я. ?.), и он воспоминает ему говорити противу их измены давные, кое изменяли великим князем в давныя времена, отцем его и дедом и прадедом» (18, 192).
Наступая на Новгород тремя колоннами на трех направлениях, Иван III первым делом предполагал захватить Старую Руссу. Как и в 1456 году, новгородцы бросились на защиту своего важнейшего форпоста. Они не могли равнодушно наблюдать за тем, что московские войска безжалостно разоряют их земли. Эта «тактика выжженной земли» — характерная особенность похода 1471 года. Вступив на Новгородскую землю, московские воеводы, выполняя волю Ивана III, принялись действовать примерно так, как действовали татары во время своих набегов на русские земли. Они «распустиша воя своя на многие места жещи и пленити и в полон вести и казнити без милости за их неисправленье к своему государю великому князю» (31, 288). Новгородцам следовало преподать суровый урок. Сын Василия Темного умел быть жестоким. К тому же два века постоянного общения с Ордой многому научили благородных потомков Всеволода Большое Гнездо. Среди прочего татары научили их великой силе страха. Отправляясь в поход против сильного противника, татары посылали вперед самых отъявленных головорезов, которые своими зверствами над местным населением должны были поднять и погнать перед войском сокрушительную волну паники.
Основные события войны разыгрались на юго-западном берегу Ильменя. Новгородцы разделили свои силы на несколько ратей. (В этом заключалась их главная стратегическая ошибка.) Все они были отправлены за озеро Ильмень, чтобы не допустить разорения южных «пригородов» — Русы и Демона. О целесообразности такого решения можно спорить. Кажется, новгородцы очень боялись осады, хотя Новгород имел уже несколько линий оборонительных сооружений, включавших и мощные каменные стены.
Кроме чисто военных соображений, в «заозерной» стратегии новгородских воевод угадывается и психологический момент. Очевидно, они понимали, что боевого духа ополченцев хватит ненадолго, и потому спешили дать сражение как можно скорее.
24 июня, на Рождество Иоанна Предтечи, воины князя Холмского захватили и сожгли Русу. Оттуда немедля они двинулись вдоль западного берега озера Ильмень к реке Шелони, где должны были соединиться с приближавшейся с запада псковской ратью. Однако марш был прерван боевой тревогой. Подошедшая со стороны озера на судах новгородская рать высадилась на берег и вступила в бой с москвичами у села Коростынь.
Поначалу новгородцы имели преимущество внезапности. Однако вскоре московские воеводы овладели ситуацией и перешли в наступление. В итоге москвичи «многих избита, а иных руками изымаша, тем же изниманным самим меж себя повелеша носы и губы и уши резати, и отпускаху их назад к Новугороду, а доспехи снимающе в воду метаху, а инии огню предаша, не бяху им требе, но своими доспехи всеми доволни бяху» (31, 288).
Задержимся на этом фрагменте летописного рассказа о новгородской войне. Он стоит нашего внимания. Здесь ужасает татарская свирепость москвичей, призванная нагнать страху на мирных новгородских обывателей. Впечатляет и необычное для той эпохи равнодушие московских воинов к трофейным доспехам: их собственная экипировка благодаря заботам великого князя была вполне достаточной.
Не успев отпраздновать первую победу, Холмский в тот же день получил весть о том, что новая новгородская рать появилась у него в тылу — в районе Русы. Развернувшись, воеводы устремились назад к Русе. И на этот раз новгородские воины прибыли на судах. Из озера они вошли в реку Ловать и далее — в ее левый приток Полисть, по которой дошли до Русы. Трудно сказать, имелся ли у новгородцев какой-либо единый план войны или же каждая их рать действовала сама по себе, исполняя волю своего предводителя. Во всяком случае, князь Холмский со своим относительно небольшим войском имел возможность бить вражеские полки один за одним. В итоге главное преимущество, которое имели новгородцы в этой войне, — численное превосходство над москвичами — так и не было реализовано.
Вторую новгородскую рать Холмский разгромил так же легко, как и первую. Вновь, как и под Коростынью, смерть собрала здесь обильную жатву.
Победы сыпались на Холмского так быстро, что он даже не успевал сообщать о них великому князю. Наконец из Русы был отправлен к Ивану III гонец с известием о двух победах за один день. 9 июля он нашел государя в его походной ставке близ озера Коломно.
Между тем отряд князя Холмского, выполняя распоряжение Ивана III, пошел от Русы назад, на юго-восток, в сторону городка Демона. Но уже в пути их нагнал новый приказ великого князя: развернуться и двинуться вдоль западного берега озера на северо-запад, в сторону реки Шелонь, для соединения с псковичами. Осаду Демона — задачу явно второстепенную — Иван поручил своему дяде удельному князю Михаилу Андреевичу Верейскому и его сыну Василию. Держать здесь лучшие боевые силы было бы явно неразумно. Кроме того, Иван, по-видимому, только что получил из Новгорода весть о том, что огромное войско во главе с посадником Василием Казимиром и сыном Марфы-посадницы Дмитрием Борецким выступило против псковичей. Для Ивана поражение главного союзника было бы тяжелым ударом. Допустить такого конфуза великий князь не мог. Холмскому велено было срочно отправиться на помощь псковичам.