Страница:
Псковский полк, во главе которого стояли сын московского наместника князь Василий Федорович Шуйский и посадник Тимофей Власьевич, выступил на Новгород 10 июля 1471 года. Полагают, что в его рядах было около 10 тысяч человек (54, 150). Через два дня псковичи уже вступили в новгородские земли и принялись их разорять. Кажется, не обошлось и без крайних жестокостей, которыми отмечена была вся новгородская кампания 1471 года. Повествуя об этой войне, летописец замечает: «…не бывала на них (новгородцах. —
Н. Б.) такова война, и как земля их стала» (31, 291). Псковичи во главе со своим молодым московским воеводой, «начаша новогородские места грабити и жещи и люди сечи и, в хоромы запирая, жечи» (31, 290). При этом они все же неуклонно продвигались на восток, к Новгороду, откуда уже шла неведомая им погибель — 40 тысяч горевших жаждой мести новгородцев в тяжелых прадедовских доспехах.
На встречу с псковичами — хотя с другими намерениями — спешил и бравый Холмский со своими 5 тысячами всадников (31, 289). Кажется, у князя слегка кружилась голова от стремительных поворотов колеса Фортуны…
Но вот впереди блеснула отсветом железа полноводная река. То была знаменитая Соленая река — Солонь, а в «шепелявом» псковском произношении — Шолонь или Шелонь. Две с лишним сотни верст петляет она среди лесов и болот Новгородской и Псковской земли, бережно собирая в себя всякую водяную мелочь, чтобы потом вполне пристойной рекой выплеснуть свою волну в голубую чашу бескрайнего Ильменя. По берегам ее издавна известны были источники с похожей по вкусу на слезы горьковато-соленой водой. Теперь Шел они суждено было и вправду стать «рекою слез»…
Продвигаясь по правому берегу Шелони в поисках удобного места для переправы, москвичи, немного не доходя до местечка Сольцы (нынешний районный центр Новгородской области), с изумлением обнаружили на другом берегу идущее в ту же сторону огромное новгородское войско. Источники называют его численность — около 40 тысяч человек (31, 289). Вероятно, эта цифра изрядно преувеличена слухами. И все же нет сомнения, что новгородцев было гораздо больше, чем москвичей. Войско Василия Казимира и Дмитрия Борецкого послано было против псковичей. Однако вместо увлекшихся грабежом и сожжением мирных волостей псковичей новгородские воеводы натолкнулись на московскую рать.
Конечно, случись на месте новгородцев, например, татары — московские воеводы проявили бы больше осмотрительности. Однако три блестящие победы над новгородскими полками, одержанные чуть ли не в один день, не только воодушевили москвичей, но и открыли Холмскому важную истину: боеспособность новгородского воинства была столь низка, что оно не выдерживало первого стремительного натиска московской конницы. Сказалось и то, что новгородцы имели опыт сражений только с тяжеловооруженной рыцарской конницей и пешими ливонскими латниками. А москвичи давали им жестокие уроки нового, «московского боя» — со стремительной и маневренной конницей, степной ловкостью в седле, меткой и быстрой стрельбой из лука, устрашением неприятеля диким криком несущейся вперед лавины всадников.
Московские книжники весьма скупо сообщают подробности шелонского сражения. Им они просто не нужны. В их описаниях господствует окрашенный московским патриотизмом провиденциальный взгляд на события.
Наиболее последовательно этот взгляд выразил неизвестный автор обширного трактата о новгородской войне 1471 года, озаглавленного «Словеса избранна от святых писаний…». Его главная идея состоит в том, что победа над «гордыми мужами новгородскими» дарована великому князю Ивану небесными силами за его добродетели. Появление такого замечательного правителя, как Иван, — признак долгожданной милости Божией к Русской земле. «Аще бо кая земля управится пред Богом, то поставляет ей князя благочестива и правдива, добре сматряющи своего си царства и управляюща землю, и любяще суд и правду» (38, 149).
Псковская летопись начисто лишена московской риторики и патетики. Она до крайности проста и бесхитростна. Однако крайности сходятся. И псковский летописец, подобно своему московскому собрату, изображает дело в нескольких словах: новгородцы «наехаша на Шолони силу московскую князя Данилья (Холмского. — Н. Б.), едут с ними поровну об онъ пол реки, и не дошедше Мустца и Солци, и вергошася москвици с берега в реку Дрянь, и прегнавше Дрянь реку, и ударишася на них, и победиша их…» (41, 182). Историческая битва на Шелони, важнейший момент в истории складывания Московского государства, плаха новгородской свободы — и все это в глазах невозмутимого псковича не более чем стычка на реке Дрянь… Слабым утешением историку остается многозначительная обмолвка летописца о том, что он знает о событиях гораздо больше, чем пишет: «Сия бо написано бысть от многаго мало…» (41, 185).
На фоне безбрежного московского славословия и столь же безбрежного псковского безразличия краткий меланхолический рассказ о войне 1471 года в новгородской летописи смотрится настоящим шедевром (12, 404–409). Он сохранил живые черты события, столь драгоценные для тех, кто ищет тепло под пеплом истории.
Итак, расставив по местам все, что может претендовать хоть на какое-то место, мы получаем примерно следующую картину.
Сражение на Шелони произошло «нуля 14 в неделю по рану (ранним утром. — Н. Б.), святаго апостола Акилы» (31, 289). Противники обнаружили друг друга еще накануне, в субботу 13 июля, однако не начали боевых действий из-за позднего времени — «бе бо уже вечер» (30, 190). Они остановились на ночлег на разных берегах реки. За ночь москвичи, вероятно, подготовились к стремительному форсированию Шелони (разведали отмели, изготовили плавучие средства). Рано утром Холмский первым начал переправу. Очевидно, и здесь москвичам пригодилась татарская выучка: умение быстро преодолевать водные препятствия на надутых кожаных бурдюках. Понятно, что, отправляясь на войну в изобиловавшую реками и озерами Новгородскую землю, москвичи прихватили с собой достаточное количество этих нехитрых приспособлений.
Многократное численное превосходство противника почти не оставляло Холмскому шансов на победу. Но князь Данила был выдающимся полководцем, умевшим находить выход из трудных положений. Его план состоял в том, чтобы хитростью разделить новгородское войско на несколько обособленных частей и затем уничтожить их поодиночке. С этой целью передовые отряды московского войска переправились через Шелонь и вступили в бой с противником. Вскоре они были оттеснены обратно к реке. В пылу преследования новгородские полки в беспорядке стали переправляться через Шелонь и какой-то ее небольшой правый пртиок, который псковский летописец назвал «речкой Дрянь». Именно этого и добивался Холмский. На правом берегу новгородцев уже ждала основная часть московских сил. Вначале на смешавшихся в кучу новгородских ратников обрушилась туча стрел. Москвичи били главным образом в лошадей. Раненые животные стали метаться, усиливая смятение в рядах новгородцев. Наконец, по знаку Холмского из засады на поле высыпал отряд татар.
В рядах новгородцев началась паника. И тогда небольшое, но профессиональное, закаленное в боях с татарами, московское войско с воем и свистом обрушилось на растерявшихся, оробевших горожан и крестьян. Боевой клич москвичей — «Москва-а!» — сливался с татарским «урра-а!» в один жуткий, бесконечный вопль ярости…
Передние ряды новгородцев дрогнули и, сминая задние, обратились в бегство. Вскоре битва превратилась в кровавую вакханалию. Московский летописец рассказывает, что в суматохе бегства новгородцы сводили счеты друг с другом: так велика была тайная ненависть всех ко всем, словно чума поразившая жителей великого города. «Полци же великого князя погнаша по них, колюще и секуще их, а они сами бежаще, друг друга бьюще и топчаще, кои с кого мога» (31, 289). Впрочем, возможно, что это не реальная подробность события, а лишь очередная библейская аллюзия.
Из новгородского источника известно, что конный полк новгородского архиепископа вообще не принял участия в сражении, так как получил приказ от нареченного владыки Феофила действовать только против псковичей, но не поднимать оружия против великокняжеского войска (12, 404).
Поразительный результат битвы на Шелони требует некоторых пояснений. Среди историков существует мнение, согласно которому против подчинения Москве выступала исключительно аристократия, тогда как городские низы, изверившись в традиционных новгородских институтах и настрадавшись от произвола бояр, равнодушно или даже радостно относились к перспективе перехода Новгорода под власть Ивана III. Однако источники весьма туманно и противоречиво говорят о настроениях тех или иных слоев новгородского общества. Очевидно, как среди аристократии, так и среди простонародья существовали различные мнения на сей счет. Немалую роль играли и переменчивые человеческие эмоции — как стихийные, так и возбуждаемые целенаправленно. Вспышки новгородского патриотизма чередовались с унынием и равнодушием. Заметим, что наши представления о политической жизни средневекового Новгорода вообще достаточно схематичны и умозрительны. Над ними зачастую довлеют традиционные для советской историографии стереотипы, согласно которым «народ», «меньшие люди» неизменно являются носителем прогрессивных настроений, а «боярство» — консервативных. Впрочем, существует и другое устоявшееся представление: в условиях сильной внешней опасности аристократия, пытаясь спасти свои богатства и привилегии, готова идти на предательство, на сговор с внешним врагом, тогда как носителем патриотических настроений выступают «народные массы».
Крайняя скудность источников, а также сложность и противоречивость внутренней жизни Новгорода, включавшей в себя самые разнообразные интересы и настроения, подталкивают историков к реконструкции событий на основе одной из названных выше социологизированных схем.
Конечно, социология отчасти отражает действительность. Однако не забудем и о психологии, особенно — о психологии бедняков. Могущество московского государя, его военные успехи были сильнейшими доводами в пользу самой системы, главою которой он являлся. Но в этой системе была еще одна привлекательная для новгородцев сторона: деспотизм обеспечивал то, чего никогда не могла дать республика богатых и бедных, — равенство. И первый боярин и последний нищий в равной степени могли стать жертвой государева гнева. Периодическими опалами и казнями знати Иван III и его потомки заботливо поддерживали в народе веру во всеобщее равенство перед государем, перед его справедливым, нелицеприятным судом. Это равенство в страхе — наряду с равенством перед Богом — было вечной утопией Средневековья.
Битва на Шелони нанесла тяжелый удар по боевому духу новгородцев. Здесь потерпел поражение «весь великыи Новъгород», были уничтожены его лучшие воины (38, 155).
По сообщению московского летописца, на берегу Шелони осталось лежать около двенадцати тысяч новгородцев; более двух тысяч было взято в плен. Многих догнали и пленили во время преследования, которое продолжалось целый день. В «кошевных вьюках» разбитого войска москвичи обнаружили и экземпляр «докончания» Новгорода с королем Казимиром IV— вещественное доказательство новгородской «измены» (38, 155).
После битвы князь Холмский поспешил отправить Ивану III гонца с известием о победе и с найденной у новгородцев злополучной грамотой. Этот гонец — «сын боярский» Иван Васильевич Замятия — нашел государя в погосте Яжелбицы, в верховьях реки Полометь, — том самом, где в 1456 году Василий Темный заключил мир с новгородцами.
Расположенный в 120 верстах к юго-востоку от Новгорода, этот погост был важным в стратегическом отношении местом. Иван III с братьями Юрием, Андреем и Борисом и с основной частью своего войска не случайно стал в Яжелбицах. Отсюда разветвлялись две дороги: северная, пролегавшая вдоль рек Холовы (левого притока Меты) и Меты, мимо старинных сел Крестцы и Бронница, и северо-западная, уходившая также по нескольким рекам в сторону Русы. (Водный путь обычно повторяла дорога, идущая вдоль берега реки или озера. Зимой водный путь превращался в ледяной, санный.) Река Полометь, на берегах которой раскинулось село Яжелбицы, — правый приток Полы, а та, в свою очередь, — правый приток Ловати, несущей свои воды в озеро Ильмень. Спустившись верст 7 вниз по Ловати от устья Полы, можно достичь устья реки Полисть — левого притока Ловати, на которой верстах в 20 выше по течению расположена Руса. Таким образом, с этой стоянки Иван в зависимости от изменений обстановки мог двинуть свои полки в любом направлении. Отсюда удобнее всего было координировать действия нескольких ратей, движущихся на Новгород с юга и юго-востока по разным маршрутам.
В ту эпоху радостные события увековечивали постройкой храмов в честь святого, память которого по церковному календарю — месяцеслову — приходилась на день, когда случилось это событие. Князь Иван, узнав о фантастической победе на Шелони, дал обет выстроить в Москве храм во имя апостола Акилы, «единого от 70» (то есть одного из семидесяти учеников Христа). Память его праздновалась 14 июля. В свою очередь, князь Холмский и его соратники дали обет построить храм во имя Воскресения Христова, так как 14 июля было воскресным днем. Оба храма вскоре были возведены как приделы у Архангельского собора московского Кремля.
Обдумав сложившуюся после битвы на Шелони обстановку, Иван III покинул Яжелбицы и направился в Русу. Уже с дороги он отправил гонцов к псковскому войску с повелением поскорее идти на соединение с москвичами.
24 июля 1471 года великий князь прибыл в Русу. Сюда уже привезены были трофеи и пленные, доставшиеся москвичам на Шелони. Огромный новгородский «полон» Иван III разделил на три категории. В первую, самую многочисленную, попали «мелкие люди», которых он приказал отпустить. Прославляя милосердие великого князя, они разбежались по домам. Ко второй категории были отнесены люди из среднего и высшего слоя новгородского общества. Их Иван «послал на Москву, да велел их вметати в тюрму». Третья, немногочисленная группа пленных состояла из предводителей новгородских войск. Дмитрий Исакович Борецкий, Василий Губа Селезнев, Еремей Сухощек, Киприан Арзубьев были приговорены к высшей мере наказания — «казнити главною казнью новогородскых посадников за их измену и за отступление» (31, 290). Других представителей той же группы — Василия Казимира, Кузьму Григорьева, Якова Федорова, Матвея Селезнева, Кузьму Грузова, Федота Базина велено было отвезти в Коломну и там держать в темнице в цепях. Источники упоминают и о том, что некоторых знатных пленников Иван повелел бить кнутом (12, 437).
Суд над новгородцами был скорым. Над головами всех пленных, словно дамоклов меч, нависало роковое слово «измена». С самого начала конфликта с Новгородом великий князь не уставал подчеркивать, что он чтит «старину», согласно которой Новгород — «вотчина» великих князей Владимирских. И как всякий вотчинник, он имеет неоспоримое право следить за порядком в своей вотчине и наказывать виновных в их нарушении. Вынося свой приговор, Иван III, несомненно, учитывал, какую роль играл тот или иной боярин в политической жизни Новгорода в предшествующие годы. Московская разведка издавна имела на Волхове своих людей, через которых великий князь досконально знал все городские дела.
Не задерживаясь в Русе, Иван III поспешил дальше на север, к Новгороду. Путь его лежал по левому берегу озера Ильмень. Однако далеко ехать ему не пришлось…
Известие о захвате москвичами Русы и о поражениях новгородских войск повергло Новгород в смятение. Однако поначалу среди горожан возобладало стремление продолжать борьбу. Ожидая, что Иван III со своим войском скоро подступит к городу, новгородцы предпринимали обычные меры на случай осады. На башни, распугивая ворон и голубей, поднялись дозорные. На улицах и по стенам появились караулы. Были сожжены все деревянные строения вокруг Кремля: их бревна при штурме могли быть использованы для «примета» под стены. Многие поколения новгородцев укрепляли свой город, возводя вокруг него каменные стены с могучими башнями. Однако в отсутствие постоянной опасности укрепления ветшали и обрастали всякого рода мирными сооружениями. Теперь их срочно приводили в боевой вид, безжалостно уничтожая хижины.
Спасаясь от бедствий войны, в Новгород сбежалось множество людей. Цены на продукты питания немедленно взлетели, а сами продукты стали исчезать с прилавков. «И много бысть новгородцемь пагубы: и хлеб дорог, и не бысть ржи на торгу в то время, ни хлеба, толко пшеничный хлеб, и того по оскуду» (12, 406). Словно в насмешку над бедняками на торгу продавался один лишь непомерно дорогой пшеничный хлеб, тогда как привычный ржаной исчез совершенно. Вкус хлеба стал вкусом ненависти. «Тогда потребители ржаного хлеба поднялись на потребителей пшеничного, укоряя их за то, что они привели великого князя на Новгород», — писал С. М. Соловьев (146, 20).
Наряду с недовольными дали о себе знать и прямые изменники. Некий Упадыш со своими единомышленниками тайно вывел из строя пять пушек на городской стене, забив им в стволы куски железа. Предателя поймали и казнили. Однако действия московской «пятой колонны» на этом, конечно, не закончились…
В этой обстановке архиепископ Феофил решил пойти по испытанному пути: вступить в переговоры с разгневанным великим князем и откупиться от него заветным новгородским серебром.
27 июля князь Иван приблизился к устью Шелони. Отсюда оставалось всего верст 50 до Новгорода. Один дневной переход — и победоносная московская рать встанет под стенами непокорного города. Туда же подойдут и полки, отправленные другими дорогами. Кажется, достаточно одного усилия, чтобы разгромить Новгород и окончить войну небывалым триумфом.
Однако Иван III устоял перед искушением. Московские воеводы и их союзники псковичи остановились, не дойдя до Новгорода каких-нибудь 20 верст, и стали лагерем между погостами Коростынь и Буреги (170, 189). О причинах такого решения историки говорят по-разному. Н.М. Карамзин объяснял его осторожностью Ивана III: «Мы видим здесь действие личного характера, осторожной политики, умеренности сего властителя, коего правилом было: не отвергать хорошего для лучшего, не совсем верного» (89, 193). А. Е. Пресняков полагал, что великий князь опасался новым наступлением сплотить новгородцев и дать им шанс на успех: «В этом можно усмотреть определенный политический расчет. Великий князь Иван был силен перед Новгородом его внутренними раздорами, и не было в интересах великокняжеской политики скреплять согласное объединение новгородцев поспешным и слишком резким давлением» (132, 434). Как бы там ни было, безвестная дотоле Коростынь стала вдруг историческим местом. Одновременно с Иваном сюда прибыли на судах по озеру и новгородские послы во главе с нареченным владыкой Феофилом для переговоров о мире. Близ Коростыни великий князь простоял 14 дней, «управляя новогородцев» (31, 291; 41, 185). В воскресенье 11 августа был заключен Коростынский договор — ключевой документ, подводивший итог всей московско-новгородской войне 1471 года.
Коростынский договор по форме очень напоминает Яжелбицкий договор, заключенный Василием Темным с Новгородом в 1456 году. Условия, выдвинутые победителями, оказались неожиданно мягкими: новгородцы присягали на верность Ивану III и обязывались в течение года выплатить ему контрибуцию — 15 с половиной тысяч серебряных новгородских рублей. Внутреннее устройство Новгорода оставалось прежним. Волок Дамский и Вологда окончательно переходили к Москве. Новгородцы клялись не искать политической, военной или церковной связи с Литвой. Иван возвращал большинство новгородских пленников, находившихся при нем или уже отправленных в Москву (5, 45–51).
Вся соль Коростынского договора состояла в признании Новгорода «вотчиной» великого князя Московского, а самого Ивана III — высшей судебной инстанцией для горожан. Причем все это представлялось как соблюдение «старины» — важнейшего принципа в системе ценностей средневекового человека. Союз Новгорода с королем Казимиром или литовским митрополитом, напротив, был вопиющим отступлением от «старины». Уже два года Иван методично вдалбливал эту новую идею в головы непокорных новгородцев. Его стратегический подход к новгородской проблеме заключался в том, чтобы, не меняя внешних форм городской организации — ибо люди очень болезненно относятся именно к исчезновению привычных внешних атрибутов власти, исподволь изменить ее суть. А когда новая суть, в свою очередь, станет привычной, — не составит большого труда придать ей и соответствующие внешние формы.
На переговорах с Новгородом не были забыты и интересы союзников Москвы — псковичей. Их ополчение стояло неподалеку от Коростыни, в местечке Княжичи. Они не успели отличиться в военном отношении, однако своими действиями доказали полную лояльность Ивану III. Такая позиция, конечно, заслуживала поощрения. В московский лагерь 31 июля прибыла псковская делегация во главе с посадниками Тимофеем Власьевичем и Степаном Афанасьевичем и князем Василием Федоровичем Шуйским (31, 291). Им разрешено было начать собственные переговоры с новгородскими послами, в результате которых был заключен договор «по псковской воли», более выгодный для Пскова, чем прежний.
В последний день своего пребывания у Коростыни, 13 августа 1471 года, Иван III простился с новгородскими послами (31, 291). Они уехали обратно в Новгород, где в присутствии московского боярина и воеводы Федора Давыдовича Хромого (соратника князя Холмского) должна была состояться церемония присяги горожан на верность великому князю. Помимо этого, боярин должен был проследить за сбором и доставкой в Москву в установленные сроки новгородской контрибуции.
Возвращаясь из новгородского похода, государь получил радостную весть. 27 июля московская рать (состоявшая из ополченцев из Устюга и Вятки) под началом воеводы Василия Федоровича Образца нанесла поражение новгородцам в сражении на Северной Двине. (Новгородская рать также была составлена главным образом из жителей новгородских владений в Подвинье.) Предводитель новгородского войска князь Василий Васильевич Гребенка Шуйский был ранен в бою и с остатком своих людей ушел в Холмогоры. Борьба за власть в богатом пушниной Подвинье издавна являлась важнейшей частью московско-новгородских споров. Победа Василия Образца давала Ивану III новую «точку опоры» для укрепления своих позиций на Двине. Однако окончательный переход этих земель под власть Москвы произошел лишь в 1478 году.
Не задерживаясь более в Новгородской земле, Иван III поспешил обратно. Князя переполняли радость и гордость. Наверное, ему хотелось поскорее услышать ликующий звон кремлевских колоколов и высокопарные речи архиереев, увидеть счастливые лица матери и сына. В конце концов, теперь он имел полное право на все это. Он отомстил за унижения отца. Перед ним встал на колени Господин Великий Новгород. А главное — он сумел благополучно проплыть между Сциллой и Харибдой, обмануть следивших за каждым его шагом Литву и Орду.
В первый день нового, 6980 года от Сотворения мира (1 сентября 1471 года) вся Москва высыпала на улицы, по которым должен был проезжать победоносный Государь. «Велия же бысть радость тогда во граде Москве», — замечает летописец (31, 292). Толпы народа стояли вдоль дороги начиная уже с седьмой версты от города. Московская знать во главе с наследником престола 13-летним княжичем Иваном Ивановичем и братом Ивана III, 19-летним Андреем Меньшим отправилась встречать великого князя еще накануне и поздравила его в походном лагере, где он провел последнюю ночь перед прибытием в Москву. Конечно, князь не пожалел припасов из своих кладовых, чтобы все могли порадоваться великой победе. Можно только догадываться, сколько бочонков хмельного «меда» опустошила Москва в эти тронутые первым золотом осени дни. Конец лета, конец года, конец войны… Как много поводов для того, чтобы поднять добрую чару и освободиться хоть на малое время от гнета повседневных забот…
(С первым походом Ивана III на Новгород связывают небольшую, но оправленную в золото и драгоценные камни обетную икону «Похвала Богоматери», вложенную в Благовещенский собор московского Кремля самим Иваном или кем-то из членов его семьи (122, 172–177). Икона продолжает традиционную тему покровительства, оказываемого Москве и ее князьям самой Божией Матерью. На ней изображены и ветхозаветные пророки, чьи предсказания увязывались московскими книжниками с покорением Новгорода. На обороте — «три святителя» (Иоанн Златоуст, Василий Великий и Григорий Богослов), Николай Чудотворец, святые покровители Москвы митрополиты Петр и Алексей, преподобный Сергий Радонежский.)
На встречу с псковичами — хотя с другими намерениями — спешил и бравый Холмский со своими 5 тысячами всадников (31, 289). Кажется, у князя слегка кружилась голова от стремительных поворотов колеса Фортуны…
Но вот впереди блеснула отсветом железа полноводная река. То была знаменитая Соленая река — Солонь, а в «шепелявом» псковском произношении — Шолонь или Шелонь. Две с лишним сотни верст петляет она среди лесов и болот Новгородской и Псковской земли, бережно собирая в себя всякую водяную мелочь, чтобы потом вполне пристойной рекой выплеснуть свою волну в голубую чашу бескрайнего Ильменя. По берегам ее издавна известны были источники с похожей по вкусу на слезы горьковато-соленой водой. Теперь Шел они суждено было и вправду стать «рекою слез»…
Продвигаясь по правому берегу Шелони в поисках удобного места для переправы, москвичи, немного не доходя до местечка Сольцы (нынешний районный центр Новгородской области), с изумлением обнаружили на другом берегу идущее в ту же сторону огромное новгородское войско. Источники называют его численность — около 40 тысяч человек (31, 289). Вероятно, эта цифра изрядно преувеличена слухами. И все же нет сомнения, что новгородцев было гораздо больше, чем москвичей. Войско Василия Казимира и Дмитрия Борецкого послано было против псковичей. Однако вместо увлекшихся грабежом и сожжением мирных волостей псковичей новгородские воеводы натолкнулись на московскую рать.
Конечно, случись на месте новгородцев, например, татары — московские воеводы проявили бы больше осмотрительности. Однако три блестящие победы над новгородскими полками, одержанные чуть ли не в один день, не только воодушевили москвичей, но и открыли Холмскому важную истину: боеспособность новгородского воинства была столь низка, что оно не выдерживало первого стремительного натиска московской конницы. Сказалось и то, что новгородцы имели опыт сражений только с тяжеловооруженной рыцарской конницей и пешими ливонскими латниками. А москвичи давали им жестокие уроки нового, «московского боя» — со стремительной и маневренной конницей, степной ловкостью в седле, меткой и быстрой стрельбой из лука, устрашением неприятеля диким криком несущейся вперед лавины всадников.
Московские книжники весьма скупо сообщают подробности шелонского сражения. Им они просто не нужны. В их описаниях господствует окрашенный московским патриотизмом провиденциальный взгляд на события.
Наиболее последовательно этот взгляд выразил неизвестный автор обширного трактата о новгородской войне 1471 года, озаглавленного «Словеса избранна от святых писаний…». Его главная идея состоит в том, что победа над «гордыми мужами новгородскими» дарована великому князю Ивану небесными силами за его добродетели. Появление такого замечательного правителя, как Иван, — признак долгожданной милости Божией к Русской земле. «Аще бо кая земля управится пред Богом, то поставляет ей князя благочестива и правдива, добре сматряющи своего си царства и управляюща землю, и любяще суд и правду» (38, 149).
Псковская летопись начисто лишена московской риторики и патетики. Она до крайности проста и бесхитростна. Однако крайности сходятся. И псковский летописец, подобно своему московскому собрату, изображает дело в нескольких словах: новгородцы «наехаша на Шолони силу московскую князя Данилья (Холмского. — Н. Б.), едут с ними поровну об онъ пол реки, и не дошедше Мустца и Солци, и вергошася москвици с берега в реку Дрянь, и прегнавше Дрянь реку, и ударишася на них, и победиша их…» (41, 182). Историческая битва на Шелони, важнейший момент в истории складывания Московского государства, плаха новгородской свободы — и все это в глазах невозмутимого псковича не более чем стычка на реке Дрянь… Слабым утешением историку остается многозначительная обмолвка летописца о том, что он знает о событиях гораздо больше, чем пишет: «Сия бо написано бысть от многаго мало…» (41, 185).
На фоне безбрежного московского славословия и столь же безбрежного псковского безразличия краткий меланхолический рассказ о войне 1471 года в новгородской летописи смотрится настоящим шедевром (12, 404–409). Он сохранил живые черты события, столь драгоценные для тех, кто ищет тепло под пеплом истории.
Итак, расставив по местам все, что может претендовать хоть на какое-то место, мы получаем примерно следующую картину.
Сражение на Шелони произошло «нуля 14 в неделю по рану (ранним утром. — Н. Б.), святаго апостола Акилы» (31, 289). Противники обнаружили друг друга еще накануне, в субботу 13 июля, однако не начали боевых действий из-за позднего времени — «бе бо уже вечер» (30, 190). Они остановились на ночлег на разных берегах реки. За ночь москвичи, вероятно, подготовились к стремительному форсированию Шелони (разведали отмели, изготовили плавучие средства). Рано утром Холмский первым начал переправу. Очевидно, и здесь москвичам пригодилась татарская выучка: умение быстро преодолевать водные препятствия на надутых кожаных бурдюках. Понятно, что, отправляясь на войну в изобиловавшую реками и озерами Новгородскую землю, москвичи прихватили с собой достаточное количество этих нехитрых приспособлений.
Многократное численное превосходство противника почти не оставляло Холмскому шансов на победу. Но князь Данила был выдающимся полководцем, умевшим находить выход из трудных положений. Его план состоял в том, чтобы хитростью разделить новгородское войско на несколько обособленных частей и затем уничтожить их поодиночке. С этой целью передовые отряды московского войска переправились через Шелонь и вступили в бой с противником. Вскоре они были оттеснены обратно к реке. В пылу преследования новгородские полки в беспорядке стали переправляться через Шелонь и какой-то ее небольшой правый пртиок, который псковский летописец назвал «речкой Дрянь». Именно этого и добивался Холмский. На правом берегу новгородцев уже ждала основная часть московских сил. Вначале на смешавшихся в кучу новгородских ратников обрушилась туча стрел. Москвичи били главным образом в лошадей. Раненые животные стали метаться, усиливая смятение в рядах новгородцев. Наконец, по знаку Холмского из засады на поле высыпал отряд татар.
В рядах новгородцев началась паника. И тогда небольшое, но профессиональное, закаленное в боях с татарами, московское войско с воем и свистом обрушилось на растерявшихся, оробевших горожан и крестьян. Боевой клич москвичей — «Москва-а!» — сливался с татарским «урра-а!» в один жуткий, бесконечный вопль ярости…
Передние ряды новгородцев дрогнули и, сминая задние, обратились в бегство. Вскоре битва превратилась в кровавую вакханалию. Московский летописец рассказывает, что в суматохе бегства новгородцы сводили счеты друг с другом: так велика была тайная ненависть всех ко всем, словно чума поразившая жителей великого города. «Полци же великого князя погнаша по них, колюще и секуще их, а они сами бежаще, друг друга бьюще и топчаще, кои с кого мога» (31, 289). Впрочем, возможно, что это не реальная подробность события, а лишь очередная библейская аллюзия.
Из новгородского источника известно, что конный полк новгородского архиепископа вообще не принял участия в сражении, так как получил приказ от нареченного владыки Феофила действовать только против псковичей, но не поднимать оружия против великокняжеского войска (12, 404).
Поразительный результат битвы на Шелони требует некоторых пояснений. Среди историков существует мнение, согласно которому против подчинения Москве выступала исключительно аристократия, тогда как городские низы, изверившись в традиционных новгородских институтах и настрадавшись от произвола бояр, равнодушно или даже радостно относились к перспективе перехода Новгорода под власть Ивана III. Однако источники весьма туманно и противоречиво говорят о настроениях тех или иных слоев новгородского общества. Очевидно, как среди аристократии, так и среди простонародья существовали различные мнения на сей счет. Немалую роль играли и переменчивые человеческие эмоции — как стихийные, так и возбуждаемые целенаправленно. Вспышки новгородского патриотизма чередовались с унынием и равнодушием. Заметим, что наши представления о политической жизни средневекового Новгорода вообще достаточно схематичны и умозрительны. Над ними зачастую довлеют традиционные для советской историографии стереотипы, согласно которым «народ», «меньшие люди» неизменно являются носителем прогрессивных настроений, а «боярство» — консервативных. Впрочем, существует и другое устоявшееся представление: в условиях сильной внешней опасности аристократия, пытаясь спасти свои богатства и привилегии, готова идти на предательство, на сговор с внешним врагом, тогда как носителем патриотических настроений выступают «народные массы».
Крайняя скудность источников, а также сложность и противоречивость внутренней жизни Новгорода, включавшей в себя самые разнообразные интересы и настроения, подталкивают историков к реконструкции событий на основе одной из названных выше социологизированных схем.
Конечно, социология отчасти отражает действительность. Однако не забудем и о психологии, особенно — о психологии бедняков. Могущество московского государя, его военные успехи были сильнейшими доводами в пользу самой системы, главою которой он являлся. Но в этой системе была еще одна привлекательная для новгородцев сторона: деспотизм обеспечивал то, чего никогда не могла дать республика богатых и бедных, — равенство. И первый боярин и последний нищий в равной степени могли стать жертвой государева гнева. Периодическими опалами и казнями знати Иван III и его потомки заботливо поддерживали в народе веру во всеобщее равенство перед государем, перед его справедливым, нелицеприятным судом. Это равенство в страхе — наряду с равенством перед Богом — было вечной утопией Средневековья.
Битва на Шелони нанесла тяжелый удар по боевому духу новгородцев. Здесь потерпел поражение «весь великыи Новъгород», были уничтожены его лучшие воины (38, 155).
По сообщению московского летописца, на берегу Шелони осталось лежать около двенадцати тысяч новгородцев; более двух тысяч было взято в плен. Многих догнали и пленили во время преследования, которое продолжалось целый день. В «кошевных вьюках» разбитого войска москвичи обнаружили и экземпляр «докончания» Новгорода с королем Казимиром IV— вещественное доказательство новгородской «измены» (38, 155).
После битвы князь Холмский поспешил отправить Ивану III гонца с известием о победе и с найденной у новгородцев злополучной грамотой. Этот гонец — «сын боярский» Иван Васильевич Замятия — нашел государя в погосте Яжелбицы, в верховьях реки Полометь, — том самом, где в 1456 году Василий Темный заключил мир с новгородцами.
Расположенный в 120 верстах к юго-востоку от Новгорода, этот погост был важным в стратегическом отношении местом. Иван III с братьями Юрием, Андреем и Борисом и с основной частью своего войска не случайно стал в Яжелбицах. Отсюда разветвлялись две дороги: северная, пролегавшая вдоль рек Холовы (левого притока Меты) и Меты, мимо старинных сел Крестцы и Бронница, и северо-западная, уходившая также по нескольким рекам в сторону Русы. (Водный путь обычно повторяла дорога, идущая вдоль берега реки или озера. Зимой водный путь превращался в ледяной, санный.) Река Полометь, на берегах которой раскинулось село Яжелбицы, — правый приток Полы, а та, в свою очередь, — правый приток Ловати, несущей свои воды в озеро Ильмень. Спустившись верст 7 вниз по Ловати от устья Полы, можно достичь устья реки Полисть — левого притока Ловати, на которой верстах в 20 выше по течению расположена Руса. Таким образом, с этой стоянки Иван в зависимости от изменений обстановки мог двинуть свои полки в любом направлении. Отсюда удобнее всего было координировать действия нескольких ратей, движущихся на Новгород с юга и юго-востока по разным маршрутам.
В ту эпоху радостные события увековечивали постройкой храмов в честь святого, память которого по церковному календарю — месяцеслову — приходилась на день, когда случилось это событие. Князь Иван, узнав о фантастической победе на Шелони, дал обет выстроить в Москве храм во имя апостола Акилы, «единого от 70» (то есть одного из семидесяти учеников Христа). Память его праздновалась 14 июля. В свою очередь, князь Холмский и его соратники дали обет построить храм во имя Воскресения Христова, так как 14 июля было воскресным днем. Оба храма вскоре были возведены как приделы у Архангельского собора московского Кремля.
Обдумав сложившуюся после битвы на Шелони обстановку, Иван III покинул Яжелбицы и направился в Русу. Уже с дороги он отправил гонцов к псковскому войску с повелением поскорее идти на соединение с москвичами.
24 июля 1471 года великий князь прибыл в Русу. Сюда уже привезены были трофеи и пленные, доставшиеся москвичам на Шелони. Огромный новгородский «полон» Иван III разделил на три категории. В первую, самую многочисленную, попали «мелкие люди», которых он приказал отпустить. Прославляя милосердие великого князя, они разбежались по домам. Ко второй категории были отнесены люди из среднего и высшего слоя новгородского общества. Их Иван «послал на Москву, да велел их вметати в тюрму». Третья, немногочисленная группа пленных состояла из предводителей новгородских войск. Дмитрий Исакович Борецкий, Василий Губа Селезнев, Еремей Сухощек, Киприан Арзубьев были приговорены к высшей мере наказания — «казнити главною казнью новогородскых посадников за их измену и за отступление» (31, 290). Других представителей той же группы — Василия Казимира, Кузьму Григорьева, Якова Федорова, Матвея Селезнева, Кузьму Грузова, Федота Базина велено было отвезти в Коломну и там держать в темнице в цепях. Источники упоминают и о том, что некоторых знатных пленников Иван повелел бить кнутом (12, 437).
Суд над новгородцами был скорым. Над головами всех пленных, словно дамоклов меч, нависало роковое слово «измена». С самого начала конфликта с Новгородом великий князь не уставал подчеркивать, что он чтит «старину», согласно которой Новгород — «вотчина» великих князей Владимирских. И как всякий вотчинник, он имеет неоспоримое право следить за порядком в своей вотчине и наказывать виновных в их нарушении. Вынося свой приговор, Иван III, несомненно, учитывал, какую роль играл тот или иной боярин в политической жизни Новгорода в предшествующие годы. Московская разведка издавна имела на Волхове своих людей, через которых великий князь досконально знал все городские дела.
Не задерживаясь в Русе, Иван III поспешил дальше на север, к Новгороду. Путь его лежал по левому берегу озера Ильмень. Однако далеко ехать ему не пришлось…
Известие о захвате москвичами Русы и о поражениях новгородских войск повергло Новгород в смятение. Однако поначалу среди горожан возобладало стремление продолжать борьбу. Ожидая, что Иван III со своим войском скоро подступит к городу, новгородцы предпринимали обычные меры на случай осады. На башни, распугивая ворон и голубей, поднялись дозорные. На улицах и по стенам появились караулы. Были сожжены все деревянные строения вокруг Кремля: их бревна при штурме могли быть использованы для «примета» под стены. Многие поколения новгородцев укрепляли свой город, возводя вокруг него каменные стены с могучими башнями. Однако в отсутствие постоянной опасности укрепления ветшали и обрастали всякого рода мирными сооружениями. Теперь их срочно приводили в боевой вид, безжалостно уничтожая хижины.
Спасаясь от бедствий войны, в Новгород сбежалось множество людей. Цены на продукты питания немедленно взлетели, а сами продукты стали исчезать с прилавков. «И много бысть новгородцемь пагубы: и хлеб дорог, и не бысть ржи на торгу в то время, ни хлеба, толко пшеничный хлеб, и того по оскуду» (12, 406). Словно в насмешку над бедняками на торгу продавался один лишь непомерно дорогой пшеничный хлеб, тогда как привычный ржаной исчез совершенно. Вкус хлеба стал вкусом ненависти. «Тогда потребители ржаного хлеба поднялись на потребителей пшеничного, укоряя их за то, что они привели великого князя на Новгород», — писал С. М. Соловьев (146, 20).
Наряду с недовольными дали о себе знать и прямые изменники. Некий Упадыш со своими единомышленниками тайно вывел из строя пять пушек на городской стене, забив им в стволы куски железа. Предателя поймали и казнили. Однако действия московской «пятой колонны» на этом, конечно, не закончились…
В этой обстановке архиепископ Феофил решил пойти по испытанному пути: вступить в переговоры с разгневанным великим князем и откупиться от него заветным новгородским серебром.
27 июля князь Иван приблизился к устью Шелони. Отсюда оставалось всего верст 50 до Новгорода. Один дневной переход — и победоносная московская рать встанет под стенами непокорного города. Туда же подойдут и полки, отправленные другими дорогами. Кажется, достаточно одного усилия, чтобы разгромить Новгород и окончить войну небывалым триумфом.
Однако Иван III устоял перед искушением. Московские воеводы и их союзники псковичи остановились, не дойдя до Новгорода каких-нибудь 20 верст, и стали лагерем между погостами Коростынь и Буреги (170, 189). О причинах такого решения историки говорят по-разному. Н.М. Карамзин объяснял его осторожностью Ивана III: «Мы видим здесь действие личного характера, осторожной политики, умеренности сего властителя, коего правилом было: не отвергать хорошего для лучшего, не совсем верного» (89, 193). А. Е. Пресняков полагал, что великий князь опасался новым наступлением сплотить новгородцев и дать им шанс на успех: «В этом можно усмотреть определенный политический расчет. Великий князь Иван был силен перед Новгородом его внутренними раздорами, и не было в интересах великокняжеской политики скреплять согласное объединение новгородцев поспешным и слишком резким давлением» (132, 434). Как бы там ни было, безвестная дотоле Коростынь стала вдруг историческим местом. Одновременно с Иваном сюда прибыли на судах по озеру и новгородские послы во главе с нареченным владыкой Феофилом для переговоров о мире. Близ Коростыни великий князь простоял 14 дней, «управляя новогородцев» (31, 291; 41, 185). В воскресенье 11 августа был заключен Коростынский договор — ключевой документ, подводивший итог всей московско-новгородской войне 1471 года.
Коростынский договор по форме очень напоминает Яжелбицкий договор, заключенный Василием Темным с Новгородом в 1456 году. Условия, выдвинутые победителями, оказались неожиданно мягкими: новгородцы присягали на верность Ивану III и обязывались в течение года выплатить ему контрибуцию — 15 с половиной тысяч серебряных новгородских рублей. Внутреннее устройство Новгорода оставалось прежним. Волок Дамский и Вологда окончательно переходили к Москве. Новгородцы клялись не искать политической, военной или церковной связи с Литвой. Иван возвращал большинство новгородских пленников, находившихся при нем или уже отправленных в Москву (5, 45–51).
Вся соль Коростынского договора состояла в признании Новгорода «вотчиной» великого князя Московского, а самого Ивана III — высшей судебной инстанцией для горожан. Причем все это представлялось как соблюдение «старины» — важнейшего принципа в системе ценностей средневекового человека. Союз Новгорода с королем Казимиром или литовским митрополитом, напротив, был вопиющим отступлением от «старины». Уже два года Иван методично вдалбливал эту новую идею в головы непокорных новгородцев. Его стратегический подход к новгородской проблеме заключался в том, чтобы, не меняя внешних форм городской организации — ибо люди очень болезненно относятся именно к исчезновению привычных внешних атрибутов власти, исподволь изменить ее суть. А когда новая суть, в свою очередь, станет привычной, — не составит большого труда придать ей и соответствующие внешние формы.
На переговорах с Новгородом не были забыты и интересы союзников Москвы — псковичей. Их ополчение стояло неподалеку от Коростыни, в местечке Княжичи. Они не успели отличиться в военном отношении, однако своими действиями доказали полную лояльность Ивану III. Такая позиция, конечно, заслуживала поощрения. В московский лагерь 31 июля прибыла псковская делегация во главе с посадниками Тимофеем Власьевичем и Степаном Афанасьевичем и князем Василием Федоровичем Шуйским (31, 291). Им разрешено было начать собственные переговоры с новгородскими послами, в результате которых был заключен договор «по псковской воли», более выгодный для Пскова, чем прежний.
В последний день своего пребывания у Коростыни, 13 августа 1471 года, Иван III простился с новгородскими послами (31, 291). Они уехали обратно в Новгород, где в присутствии московского боярина и воеводы Федора Давыдовича Хромого (соратника князя Холмского) должна была состояться церемония присяги горожан на верность великому князю. Помимо этого, боярин должен был проследить за сбором и доставкой в Москву в установленные сроки новгородской контрибуции.
Возвращаясь из новгородского похода, государь получил радостную весть. 27 июля московская рать (состоявшая из ополченцев из Устюга и Вятки) под началом воеводы Василия Федоровича Образца нанесла поражение новгородцам в сражении на Северной Двине. (Новгородская рать также была составлена главным образом из жителей новгородских владений в Подвинье.) Предводитель новгородского войска князь Василий Васильевич Гребенка Шуйский был ранен в бою и с остатком своих людей ушел в Холмогоры. Борьба за власть в богатом пушниной Подвинье издавна являлась важнейшей частью московско-новгородских споров. Победа Василия Образца давала Ивану III новую «точку опоры» для укрепления своих позиций на Двине. Однако окончательный переход этих земель под власть Москвы произошел лишь в 1478 году.
Не задерживаясь более в Новгородской земле, Иван III поспешил обратно. Князя переполняли радость и гордость. Наверное, ему хотелось поскорее услышать ликующий звон кремлевских колоколов и высокопарные речи архиереев, увидеть счастливые лица матери и сына. В конце концов, теперь он имел полное право на все это. Он отомстил за унижения отца. Перед ним встал на колени Господин Великий Новгород. А главное — он сумел благополучно проплыть между Сциллой и Харибдой, обмануть следивших за каждым его шагом Литву и Орду.
В первый день нового, 6980 года от Сотворения мира (1 сентября 1471 года) вся Москва высыпала на улицы, по которым должен был проезжать победоносный Государь. «Велия же бысть радость тогда во граде Москве», — замечает летописец (31, 292). Толпы народа стояли вдоль дороги начиная уже с седьмой версты от города. Московская знать во главе с наследником престола 13-летним княжичем Иваном Ивановичем и братом Ивана III, 19-летним Андреем Меньшим отправилась встречать великого князя еще накануне и поздравила его в походном лагере, где он провел последнюю ночь перед прибытием в Москву. Конечно, князь не пожалел припасов из своих кладовых, чтобы все могли порадоваться великой победе. Можно только догадываться, сколько бочонков хмельного «меда» опустошила Москва в эти тронутые первым золотом осени дни. Конец лета, конец года, конец войны… Как много поводов для того, чтобы поднять добрую чару и освободиться хоть на малое время от гнета повседневных забот…
(С первым походом Ивана III на Новгород связывают небольшую, но оправленную в золото и драгоценные камни обетную икону «Похвала Богоматери», вложенную в Благовещенский собор московского Кремля самим Иваном или кем-то из членов его семьи (122, 172–177). Икона продолжает традиционную тему покровительства, оказываемого Москве и ее князьям самой Божией Матерью. На ней изображены и ветхозаветные пророки, чьи предсказания увязывались московскими книжниками с покорением Новгорода. На обороте — «три святителя» (Иоанн Златоуст, Василий Великий и Григорий Богослов), Николай Чудотворец, святые покровители Москвы митрополиты Петр и Алексей, преподобный Сергий Радонежский.)